С горя и досады

                                                                                 (Рассказ про настоящую любовь) 

     Волостной писарь Порфирий Васильевич Деревяшкин был в страшном горе и пьян. Он влюблен в дочку деревенского кабатчика и кулака тысячника Ксению Даниловну, сватался к ней, и, хотя от отца её получил отказ, но сама Ксения Даниловна всё еще подавала ему надежды. Она обещалась даже бежать с ним и «обвенчаться уходом», но перед самой масленицей её выдали замуж за городского купца-старика, с которым её отец вёл дела. Свадьба была в городе и писарь Порфирий Деревяшкин, невзирая на то, что был чуть ли не первая сельская власть, даже и на свадьбу приглашен не был. В день свадьбы, с горя и досады он запил, прошлялся целый вечер по селу, сломал несколько плетней, подрался с поповским сыном, исключенным семинаристом, вышиб стекло в окне у школьного учителя и, наконец, приведен был сотским домой и уложен спать. На утро он проснулся поздно и с головной болью, тотчас же опохмелился — и вот теперь, в хмеле, разведенном на старые дрожжи, сидит у себя в комнате, с гитарой в руках, перебирает струны и плачет пьяными слезами. Перед ним графин водки и солёные огурцы на тарелке. Он сидит в одних брюках и рубашке. Всегда припомаженные волосы на голове сегодня всклокочены, лицо помято, обыкновенно расчесанные усы — спутаны, один ус глядит кверху, другой книзу и в слюнях. На стуле валяется чем-то облитый пиджак и широкий синий галстук — его франтовская гордость. Галстук тоже весь в пятнах.
     Писарь харкнул в струны, подтянул колки у гитары, взял два-три аккорда и воскликнул, закатив под лоб глаза:
     — Ах, Ксюшенька, Ксюшенька!  Небесный бутон моего упования! Ты теперь за немилым и постылым!
     Он начал импровизовать стихи:
           Люблю тебя я, неземная,
           Люблю тебя я, дорогая,
           Ты, для меня заоблачный бутон,
           А твой отец — подлец ведь он.
           И муж подлец старик носатый,
           Плешивый старый и...
     Писарь задумался. Он не находил рифмы.
     — Плешивый, старый... повторил он еще раз и плюнул. — Ну, да чёрт с ним! Для подлеца, заевшего чужой век, не стоит и рифмы подбирать. Погоди, брат, Порфирий Деревяшкин тебе ещё нос-то утрёт! Будешь помнить!
     Он погрозил куда-то кулаком и продолжал:
           Судьбой ты мне обречена,
           Теперь другому отдана,
           В объятьях старческих сидишь,
           Красу свою слезой кропишь.
      — Ксюшенька! Слышишь ли ты в своём запертом тереме высоком, какую я поэзию сочиняю про нашу несчастную любовь! — еще раз воскликнул он и стукнул кулаком. — Надо записать эту поэзию, непременно записать, положить всё это в конверт с волостной печатью и ей послать. Стихи пронзительные вышли, пусть прочтёт и горько слёзы льёт.
          Она читает, слёзы льёт,
          А муж ругает и орёт.
          О, муж! Какой же ты подлец!
          Да и отец скотина, наконец.
     — Где карандаш? Сейчас запишу, потом перепишу красными кровавыми чернилами и пошлю ей. Я страдаю, пущай и она страдает.
     Писарь положил гитару на стол, встал со стула, покачнулся, отыскал в комнате лист бумаги и карандаш, хотел записывать, но не мог. Рука выводила какие-то каракули, да он уж и забыл свои стихи.
     — Фу, пропади ты совсем! Забыл... сказал он.
          Она лазурными слезами...
          А он нахмуренными глазами...
          Она ко мне стремила пыл...
          А он бесчувственный крокодил...
     — Не так... Нет, не могу... О, Ксюша, Ксюша! Ты богиня заоблачного пространства вечности! А ты отец — подлец, подлец и неполированный эксплуататор своей дочери против всякого образования! Погоди же, голубчик, я покажу тебе, господин кабатчик! Мы со старшиной тебя подцепим... Что старшина на свадьбе-то угощался?.. Всё равно он весь в наших руках, ибо безграмотная инфузория и ничего больше. Я натравлю его на тебя, ваше благородие распивочно и на вынос, будешь ты гнушаться интеллигенции! Мы с старшиной тебя подцепим, мы тебя подловим, мы тебя проберем, мы на тебя и акцизного и станового напустим... Интеллигенция преподнесет сивости сюрприз... Мы знаем, где у тебя разбавленная-то водка. Мы те... Тьфу!
     Писарь бросил карандаш и заскрежетал зубами.
     — Надо выпить, надо выпить... забормотал он, налил рюмку из графина, выпил, закашлялся, сморщился, хотел закусить огурцом, протянул руку, но тотчас же махнул на него рукой. Вместо огурца он взял кусочек хлеба, но не ел его, а только понюхал. Выпитая рюмка ударила в голову.
     — О, Ксюша, Ксюша! Купидон мой, зияющий в эфирном пространстве голубого небосклона небес! — завопил снова писарь, и снова стал подбирать стихи.
          Беги из терема высокого,
          Беги ко мне скорей на грудь.
          Мы будем в хижине на берегу ручья глубокого
          И там закончим наш жизненный путь.
          Среди благоухающих древес
          Нам будет кровлей свод небес.
          На мужа внимание ты не обращай,
          С тобой нам будет вместе рай.
          И отдохну я на груди высокой
          Моей красотки черноокой,
          Под тенью древесных струй
          Пусть зазвучит мой поцелуй
          И запечатлеют уста лобзанья,
          А на мужа наплюй и оставь без вниманья.
     — Господи! Хоть бы зашел какой-нибудь грамотный скот да и записывал мои стихи! А то только поэзия даром пропадает, проговорил писарь. — Надо записывать, надо записывать, но у самого у меня руки не ходят. Голова свежа, а руки не ходят. Ах, Ксюша, Ксюша! Юбочка из плюща! Если бы ты видела мои неземные страдания!
         В глухую полночь, Асмодей,
         Приди ко мне во тьме ночей,
         Возьми себе мою ты душу
         И вместо оной дай мне Ксюшу!
    — Ведь как стихи-то льются! Словно фонтан какой-нибудь кристальных вод! Ведь вот наш учитель из школы только бахвалиться своим образованием и павлина в голове супротив меня держит, а ему такой поэзии не написать, ей-ей, не написать! Лопнет, а не напишет! А еще дипломом хвастается! Вот тебе и диплом! А я... Э, прощай моя телега и все четыре колеса! — закончил писарь, махнул рукой и, зажав себе нос, выпил еще рюмку водки.
     Пауза. Он взял снова в руки гитару, опять харкнул в колки, начал её настраивать и вдруг порвал струну, схватился за другой колок, и уже порвал другую струну нарочно. Он положил гитару на стол и сказал:
     — Вот так и моя любовная жизнь теперь порвана, как эти струны!
          Венера, богиня любви!
          Взгляни ты на страдальца,
          На крыльях зефира её принеси
          В объятья мои и...
     — Нет, ничего не выходит! Пьян...
     Язык его совсем заплетался, глаза ушли совсем под лоб.
     — А тебе, коварный отец бутона роз, я покажу! Узнаешь ты писаря Порфирия Деревяшкина. Капитал не пожелал породниться с интеллигенцией, — ну, и узнаешь! Клянусь лирой Аполлона, что отомщу!
     Писарь выругался и опять погрозил куда-то кулаком.
           Вампир приник теперь к красотке
           И сердце девичье сосёт.
           Ну, а любовь в её головке
           Другому сердце отдает...
      — Да другому... потому что Ксюша меня любит, любит... Это она мне еще в родительскую субботу на кладбище сказала.
           И слышал это мавзолей,
           А мне на сердце пал елей,
           Мою он душу успокоил,
           Но, всё старик потом расстроил.
           Голубку в терем он унёс...
           Ах, старый пес! Плешивый пес!
     Писарь выпил ещё водки и закашлялся. Кашлял он до слёз, потом пригорюнился, облокотился на стол, подпер голову кулаком и, смотря куда-то в стену, пьяным заплетающимся языком говорил:
           Очи ясные, очи ясные,
           Брови чёрные, брови чёрные,
           Коса русая, распрекрасная,
           Щёчки алые, грудь высокая,
           Ксюша милая,
           Жизнь постылая.
      — Жизнь постылая... Жизнь постылая... не милая...
           Отдана я за немилого...
      — За немилого… За немилого... За немилого...
      Дальше ничего не выходило.
      — Жизнь постылая... за немилого... еще раз повторил писарь и, еле выговаривая слова, вдруг сказал: — А ты, отец Данило Анисимов, ты зловредный крокодил общественной цивилизации! На кого ты меня променял? Кому ты дочь свою единородную отдал? Кому, дубина несообразная? Он серая дикость и не понимает никакой цивилизации, а я образованный человек из интеллигенции! Стой! Погоди! Погоди, душегуб своей дочери! Погоди! Ты говоришь за ней двести тысяч рублей денег и лисий салоп... Дороже салопа тебе будет стоить...
          О, Ксюша, где ты?
          К тебе одной мои мечты!
          Твои уста, мои уста...
          Твоя краса...
     — Нет, не могу!.. У-y... Диаволы! — заревел писарь на всю комнату. Буду пить, буду пить, покуда не погибну в безвозвратной смерти! Ксюша! Милая, ты слышишь?
     Писарь налил рюмку водки, выпил, опять закашлялся, долго кашлял, махая в воздухе рукой, и, наконец, с такой силой стукнул ею по столу, что рюмка соскочила со стола и разлетелась вдребезги.
     — Плевать! Всё перебью!
     Тут он схватил тарелку с огурцами и бросил её на пол.
     А через четверть часа, успокоившись, он заснул, сидя за столом, положив на него руки, а на них свою взлохмаченную голову...