Человек-дерево

Хаддой звали знахарку в нашей деревне, и она не была стара или уродлива. Я никогда не видел ее на гуляниях или праздниках, да и по улицам она старалась лишний раз не проходить. Потому я «охотился» за Хаддой на полянах и в лесах. Я хотел видеть ее как можно чаще, а когда спросил себя, почему же, то ответ был как на ладони — люблю. И пусть брехали, что все знахарки — ведьмы, а все ведьмы — злодейки, я не верил. Я навязался Хадде в ученики, мол, люблю травы и хочу людей целить. И лишь спустя год решил сознаться.

— Так я знаю, — пожала плечами Хадда. — Если ты решил быть рядом, не лучше ли для нас обоих, если мы будем понимать друг друга?

Тогда мы и стали жить вместе. Однако счастье длилось недолго. Я заметил, что Хадда погрустнела, исхудала, и лицо ее осунулось, будто сама смерть постучалась в ней, напоминая: даже тот, кто может отстрочить дорогу к предкам, сам падет от ночной косы. То, что видел я у неизлечимых больных Хадды, теперь проступало и в ее облике.

— Ты обещала делиться со мной всем. Что происходит, Хадда?

— Обещания порой тяжело сдерживать.

— Признаться — честно. Я буду страдать и от неизвестности.

— Твоя правда. Но ведь ты уже знаешь ответ. Мне недолго осталось. Я уйду, оставив тебя одного. Но еще больше меня гложет то, что ты забудешь меня...

— Никогда!

— И я должна смириться с этим и отпустить, иначе жизнь твоя станет невыносима от одиночества.

— Я не хочу, чтобы ты отпускала меня. Как я смогу полюбить другую?

— Люди всегда так говорят, но сердца их неверны, не то, что у деревьев. Человек живет мало, а потому и помнит — мало. Когда моя душа закончит путь в стране предков и вернется к белому солнцу, я вновь буду одна. Меня никто не будет ждать.

— Я бы ждал, если бы знал точно, когда ты придешь. Я б помнил, если бы сам мог преодолеть смерть.

Наши пальцы переплелись, и мы молча смотрели на огонь в камине. Отблески его плясали на наших лицах, пытаясь стереть ту тень, что бросала смерть.

— Ты можешь... — вдруг вымолвила Хадда. — Ты можешь дождаться меня и помнить, но не как человек, а как дерево. Я умру в течение года, но я почувствую, когда смерть придет отомстить мне. Однажды я спасла человека против ее воли. Я могу дать тебе новое тело — с корой и листьями и попросить охранять семью, в которой однажды рожусь. Спустя несколько поколений мы встретимся вновь, и я верну тебя обратно в человеческий облик. Но хочешь ли ты такой судьбы? Если ты откажешься, я пойму. Я и так получила слишком много счастья вместе с тобой.

Я согласился.

Моя Хадда бледнела с каждым днем, и небо затягивалось облаками все чаще — мир терял цвета, а я — слабую надежду, что Хадда ошиблась. Она всегда была права, когда дело касалось жизни и смерти. От нее будто тростиночка осталась, смотреть больно: вещи потяжелели для нее, ходила с трудом, словно воздух стал преградой, ела все меньше, как будто отрекаясь от пищи. Моя любовь таяла на глазах, и ответить я мог лишь бессилием.

В безлунную ночь она разбудила меня и в потемках повела куда-то. Я еле узнал усадьбу Мобергов, и страшной она показалась мне в тот миг: темные стволы стояли солдатами, готовящиеся рубить головы дезертирам жизни; ветви сплетались черной паутиной, постройки казались заброшенными, а потому полными призраков. Неужели здесь я проведу десятки лет? Хадда запела что-то заунывное, продолжая держать мои пальцы в своих, и калитка отворилась сама собой, а злющий пес Мобергов не издал ни звука. Только тогда я начал по-настоящему верить Хадде, что она умеет колдовать. Мои колени задрожали, но я остался стоять рядом с любимой. Я уже все решил.

Хадда подвела меня к молодому дереву и велела крепко его обнять Я обхватил руками холодную кору, и с опасениями поглядел на любимую: короткий путь отнял у нее много сил, и Хадда пошатывалась на месте. Она вынула из котомки кухонный нож и прошептала над ним что-то неясное, шепелявое, недоброе. Продолжая бормотать, Хадда порезала кору дерева под моим подбородком, потом сделала надрез на моем лбу и отвернула лицом к стволу. Кровь струйкой стекала по углубления древесной кожи, и вдруг я ощутил легкость во всем теле. Моя душа устремилась вслед за течением крови, и это была долгая и удивительная дорога: яркие алые искры взрывались то справа, то слева, распускались цветы с лепестками, горящими алым огнем, я и сам полыхал изнутри, а потом все стало зеленым и спокойным. Прохлада. Влажность земли. Дыхание тысячей ртов. Вода поднималась по мне вверх, и я пытался различить ее вкус, такой сложный, что он сводил меня с ума. И свел, потому что опомнился я лишь тогда, когда солнце поднялось выше забора и попало на мои листья. На мое новое тело. У меня не было глаз, но я видел каждую травинку вокруг четче, чем будучи человеком. И подо мной был кто-то. Он обнимал меня, но сердце его не билось. Думал — это я, а оказалось — Хадда.

Не лучше ли было умереть от болезни?

Мне было около семнадцати, и я уже стоял на пороге смерти. Деревенский лекарь развел руками:

— Хилый, вряд ли проживет еще неделю.

Мои родные оплакивали меня при жизни. Все, кроме сестры. Она пришла ко мне до первых петухов и прошептала, потому что обычная громкость голоса причиняла мне боль:

— Мне снился удивительный сон. Если вырезать ночью крест из дуба в нашем саду и повесить тебе на шею, ты станешь здоров. Пожалуйста, продержись еще день, я спасу тебя.

Я был на грани, и уже не мог отличить реальное от нереального, и сестра была что призрак, обманывающий надеждой. Я устал бороться с лихорадкой и сдался, отдавая себя тьме вечного сна. Однако очнулся я не в лучшем мире, а на земле, в своей постели, и кожа моя была прохладной, в теле появилась бодрость. Я излечился, и символом исцеления был грубый крестик, вырезанный сестрой из светлой древесины. Я помню, как нежно сжимал ее пораненные пальцы и плакал, благодаря за подаренную жизнь. Я еще не знал, чем обернется сестринская доброта.

Я изменялся. Кожа обрела жесткость, и, хотя я мог свободно двигаться, ничто не могло поранить или ушибить меня. Кожа серела и покрывалась морщинами, похожими на узоры коры, а мои черные глаза посветлели, обретая мутно-зеленый цвет болота. Лекарь ругался и много пил, мол, такого не бывает, он никогда не верил в сказки, таких, как я, не должно существовать. Когда же мои состричь зеленую поросль, но мне было так больно, будто от меня пытаются отрезать куски плоти. В довершение ко всему, я больше не мог выходить за пределы дома. Ужасная боль начиналась в ногах, кожа расслаивалась и начинала отваливаться как куски сухой коры. Тогда мои родные не выдержали, собрали вещи и бросили меня. Я не осуждал их — деревенские смотрели волками на некогда почитаемое семейство Мобергов. Вот только сердце кровью обливалось, когда сестра рыдала у меня на плече перед отъездом, не желая расставаться. А потом ее осенило: давай снимем с тебя тот крестик, ведь все началось из-за него. Но под рубашкой его не было, только под ключицей был узор, похожий на крест. Крест на моей жизни.

Бабка, которой платили, чтобы она кормила меня, конечно же, скоро перестала заходить. Но я и не мог больше есть. Я питался солнечным светом и пил воду из ручья, пробегавшего мимо нашего дома. Вокруг него вырос густой подлесок, и иногда дети на свой страх и риск пробовали посмотреть на «человека-дерево». Я прятался и наблюдал за ними, ведь иных гостей у меня не бывало.

Спустя несколько лет ко мне стала приезжать сестра со странными людьми. Они пытались исцелить меня, отделить от дерева, но все без толку. Лишь один сказал нечто такое, что показалось мне походим на правду:

— Это дуб защитил тебя. Если ты срубишь дуб, то избавишься от проклятия. Но умрешь, потому что должен был умереть во время болезни.

Сестре не понравились его речи, выпроводила его, как и прочих «знатоков дела магии», а я с тех пор замыслил уничтожить дерево сам — и погибнуть вместе с ним. Я устал быть деревом в кругу людей.

Сказать проще, чем сделать. Я боялся смерти, но и жизнь страшила меня: бесконечная череда дней взаперти, одиночество, ощущаемое с каждым годом все острее, боязнь сойти с ума от этого древесного отшельничества, а еще страх приносить боль любимой сестре, не бросившей меня один на один с болезнью.

Сестра вновь уехала, и мне не у кого было спросить совета. Потому я пришел к дубу. Это было великолепное мощное дерево, настоящее украшение нашего сада. Я положил ладонь на его ствол, и цвет коры и моей кожи совпал.

— Неужели это и вправду твои чары? Тогда и сон сестре послал ты? Зачем? Ответь мне! Если не можешь подать знак, так пошли сон, чтобы я точно знал, зачем ты сотворил со мной такое. Если ты промолчишь — я убью тебя.

И той ночью мне действительно было видение. Человек, наполовину вросший в дерево, пытался со мной говорить, но я не понял и половины из его странного языка. Может, это было наречие моих прапрадедов, только пришедших на эту землю? Или так звучит язык растений?

Однако утром я знал, как само собой разумеющееся, ответ дуба. Он боялся, что рядом с ним не останется ни одного Моберга. Я вспомнил: перед моей болезнью родители хотели переехать из деревни в город. Видимо, это напугало дерево, и он забрал меня из общества людей, пустил в меня свои корни, чтобы я никогда не мог уйти.

— Разве это не глупо? — говорил я с деревом потом. — Мои родные просто сбежали отсюда, и ни одна девушка не станет моей женой из-за чар. Я умру, и ты останешься один. Но у тебя есть способ получить желаемое, при этом не держа меня. Моя сестра вышла замуж, а значит, скоро у меня родятся племянники. Тогда ты отпустишь меня, а я сотворю семейное предание, чтобы никому больше не пришлось страдать, как мне. Согласен?

И мне показалось, что ветви дерева закачались, как если бы дуб кивал.

В теплый май сестра приехала не одна. В мире появился новый человек, а значит, пришло время другому уйти, освободив дорогу. Я отдал сестре письмо, наказав вскрыть сургуч после Рождества. Назвал его подарком маленькому Хедле Мобергу, хотя на самом деле это было прощание.

Весна давила на меня, затворника, но в этот день я вдохнул воздух полной грудью. Сегодня я стану свободным. Страх не ушел, но чувство долга было сильнее, и, в последний раз попив воды и насладившись светом солнца, я подошел к калитке. Раньше я только запирал затвор ограды. Теперь я пришел его открыть.

«Х» из «Хедле» в подписи похожа на двойной крест, «М» из «Моберг» — на две скрещенные удочки. Я ловлю людей, как Святой Петр, но не сладкими речами, а сладостью живописи. Но иногда я должен поймать себя самого из океана заблуждений, очистить от скверны суетливой жизни и позволить прорасти свежей идее. У каждого свои уловки, и я возвращался в родовое гнездо в одной глухой деревушке. Разбитые дождями колеи дорог были светлым путем на фоне плотного заслона деревьев по обе стороны от них, а сама деревня пыталась притвориться частью леса: что ни дом — за оградой пышные кроны. Мое наследство, доставшееся от дядюшки, было точно таким же — старинная усадьба, воздух которой достаточно затхл, чтобы казаться свидетелем ее историй. А историй было немало: про первого предка—викинга, решившего осесть и за то превращенного богами в медведя; про инквизиторские страсти, в которых некто по фамилии Берг обрек на костер собственную жену; про ведьму, которая служила черные мессы прямо в этом саду, погружая обитателей дома в сон... Видимо, не полюбилась моя семья деревенским, слишком богата была или предки мои тоже имели склонность к художествам, а потому неуравновешенности. Так или иначе, дурная слава Мобергов подкреплялась даже байкой недавней, будто мой двоюродный дед Ханс, брат мамы, оброс корой и сбежал в лес, где стал злым «дедушкой Хансом», преследующим заблудившихся детишек. Байки, которым нет места в цивилизованном мире кроме как в обрамлении рамы или колонтитулов.

Помню, когда приехал сюда впервые с мамой, как раз пытались расчистить сад. Он страшно зарос, скорее даже походил на участок дикого леса. Но постепенно рабочие руки уничтожили эту страшную сказку, создав вполне пристойный облик для моих будущих владений. Дуб мама велела и пальцем не трогать, да и я бы поступил также: вот он — владыка старых историй, переживший не только посадившего его Моберга, но и несколько поколений нашей сумасшедшей семьи. Дуб и сам казался ненормальным, злым даже, и вокруг него часто витало в воздухе чувство, которое я бы нарисовал вишнево-красным на темном. Так старый признанный всеми художник терпеть не может искусство молодых соперников, ведь ему уже не силу остановить ход времени. Но я любил эту мрачную жажду возмездия, эту обреченность судьбы, эти лики прошлого, до поры до времени прячущиеся от моей кисти. Я обнаружу их — и холст покажет скелеты чужого шкафа.

Я прогуливался после обеда, запоминая цвета сада и обдумывая, какую палитру подобрать. Вдруг я увидел у выступающего дубового корня коробочку мака и удивился — что он здесь делает? Сорвал его, и вдруг прекрасная идея окрылила мой гений: если мак — символ забвения, то почему бы не вплести этот мотив в мою будущую картину? Пусть будет так: ведьма побежит от толпы, венчанной угрожающим светом факелов, к пристанищу своего покровителя. Он живет в дубе, но в этот час опасности не выйдет по первому ее зову, как обычно, а затаится. Покровитель будет холодно смотреть через глаз-дупло на ее страдания, на ее гаснущее упование спастись, но не явит себя. Он предаст ведьму, которая вот—вот отдаст жизнь из-за связи с его порочной душой, потому что он забыл обещания. Демон давал их легко, ради выгоды, ради сладострастия, и теперь отрекается от женщины. Но если умело нарисовать свет огня, так, словно нижние ветви затронул огонь возмездия, то зритель сможет уловить развязку сюжета: дух дерева тоже обречен, его коварство будет наказано священным огнем.

От фантазий в горле пересохло, и я чуть не сломал маковую коробочку в пальцах. А что если еще и из этих семян выжать масла для картины? Их слишком мало, чтобы повлиять на качество масло, но достаточно, чтобы приписать еще один красивый штрих в объяснении сюжета. Я был доволен собой. Руки чесались, так сильно хотелось начать писать.

Я работал над полотном год, желая сделать его совершенным. И оно произвело фурор. Я блаженствовал, читая восторженные отзывы газет и пожимая новые и новые руки почитателей, и продолжал создавать новое, потому что мое вдохновение не улетучилось вслед за показом «Покровителя» и получением заказов. Одержимость новыми идеями гнала меня вперед, и я сам удивлялся, как много может сотворить моя кисть. Особенно мне нравилось оживлять краской деревья, и заказчики отмечали, что мои дубы или вязы выходят не менее живыми персонажами, чем люди.

Подметил это и новый владелец моего «Покровителя», звавшийся Йенсеном. Господин с редкими светлыми волосами, умащенными до блеска на без того сияющей голове, выдающимся носом и тонкими неприятными губами. Он поставил за мою работу такую ставку на аукционе, что я не поверил собственным ушам, а потом и тяжести банкнот в руках. Мой благодетель появился на пороге совершенно неожиданно, а разговор с ним взволновал меня, как только может сделать мистика, становящаяся явью.

— У меня есть маленький личный ритуал: когда я покупаю выдающееся полотно, я уединяюсь с ним в кабинете. Полотно висит на черной стене, и, если сесть на диван, то больше ни одного предмета в комнате не увидишь. Я изучаю картину, ловлю ее дух, можно даже сказать, что разговариваю с ней — про себя: зачем она пришла в мир? почему волнует меня? что я могу сделать для того, чтобы она была оценена другими по достоинству? Так я сосредотачиваюсь на своей работе. Однако никогда еще картины не отвечали мне человеческим или около того голосом. Не смотрите на меня так, я совершенно не пью и не курю, моя работа — мое единственное развлечение. И в тот вечер мой разум был чист, как стекло. Но из картины доносился голос.

— Что вы спросили у нее?

— Почему это дерево и впрямь кажется мне живым существом. Тогда и раздались стоны. Я долго напрягал слух, так неразборчивы они были, и расслышал три слова — «рисуй еще» и «спасешь». Думаю, они предназначались не мне, а творцу картины. Вам. Что скажете?

— Что это звучит невероятно, как сказка.

— Вы и рисовали сказку, значит, они вам нравятся.

— Не буду отрицать. Я с детства знаю еще одну, что мой двоюродный дед превратился в дерево, но это же бред.

— Говорящие картины — тоже бред. Я тоже больше верю медицине и науке, но еще больше —фактам. И если я разговаривал с картиной, значит, так было. И теперь меня гложет интерес, превозмочь который я не в силах. Я хочу заказать вам эксперимент. Я хорошо заплачу за него.

— Пять картин с прототипом дерева с «Покровителя». Неважен сюжет, можете хоть пять пейзажей написать.

— Звучит опасно. Но я принимаю вызов. Ведь если мой дед вправду покрылся корой, то это дело семейное, а я люблю копаться в родовых гробах.

Я уехал в деревню, к старому дубу, твердо намереваясь заполучить его секреты через свое искусство. Я много трудился, и результаты удивляли меня.

На первой же картине я захотел изобразить дракона, защищающее дуб с листьями из золота. Узор коры на месте, откуда расходились ветви, приобрел черты человеческого лица. Кричащий рот и потекшие темными линиями глаза. Я окрестил полотно «Мидасом» в честь царя, жаждавшего заполучить проклятый металл и возненавидевшего его за причиненные страдания. Дракон — символ невозможности избавиться от жестокой судьбы. Он страж для того, кто внутри дерева, а не для героев, пришедших поживиться богатствами.

На второй картине «лицо дуба» стало столь явным, что мне пришлось перерисовать участок на холсте, подвешивая голову на ветви. Таков был мой царь Пенфей, растерзанный вакханками. У корней валялся его венец, грязный и окровавленный. Сам царь стал теперь страшным украшением дуба, олицетворения древней и страшной силы.

На третью попросилась легенда о Сиринге, но как я ни старался придать ее чертам женскую красоту, у меня неизменно выходили мужские лицо и торс. Я много корпел над тем, чтобы изменить такой ход вещей, но словно по чьей-то воле руки все равно выводили этот странный образ — мужчины, который пытается выбраться из дерева, отталкивает его руками, но ниже пояса он дерево, и потому лишь разорвавшись пополам он сможет достичь свободы. Я сдался, и пририсовал Пана в женской форме, назвав картину «Панна и Сирингий».

Я послал Йеменсу сообщение, что закончил три, и принялся за четвертую «оду дереву и человеку». Я был одержим живописными метаморфозами, я хотел досмотреть спектакль до конца. Набросок за наброском, я выяснял, чего хочет от меня дуб, и тайна должна была вот-вот приоткрыться. Мой герой стоял на пне, а над головой его облака походили на ветви. Он улыбался. Он благодарил. Я нарек героя Аском, первым человеком, сотворенным из дерева скандинавскими богами. Рядом мне захотелось показать и Эмблу, его подругу, тоже вышедшую из древесной колыбели, но тогда всякое вдохновение пропало, а выражение лица Аска обрело болезненность, как если бы он улыбался через силу. Потеряв связь с музой, я пристрастился к алкоголю. Для равновесия картине требовалась женщина, а полотно сопротивляется! Набравшись, как не приличествует благонравному гражданину, я спросил у пустой комнаты:

— За что ты так не любишь женщин?

И мое живое воображение заставило облачные ветви колыхаться, а человека шевелить губами. Я навскидку повторил его мимику, и у меня получилось «предательство». Кажется, потом я залпом выпил свою зеленую подругу до дна и сознание покинуло меня, пьянчугу, выбрав кого-то более сознательного. Утром мне захотелось выпить еще, потому что наполовину нарисованная мной Эмбла лежала у ног Аска, как мертвая. Мои руки были перепачканы краской не так, как вчера. Я сам дорисовал картину в беспамятстве? Или же это дуб показал, как умел, что он хочет. Мне стало не по себе. А что, если я дорисую, и из картины выйдет некто, горящий ненавистью к женскому роду? Что именно я оживляю? Кого именно спасаю? Я даже отыскал юношеский портрет брата матери, надеясь, что этот тихий человек, всю жизнь проведший в деревне, и будет моим «дубом». Но нет, у Аска были грубые черты и темные волосы, в то время как наша порода славилась светлыми ангельскими кудрями и прозрачно-серыми глазами.

Я отказал Йенсену в пятой работе, и он отказался платить. Так и остался я с четырьмя монстрами нашего общего с дубом воображения. Я спрятал их на чердаке, чтобы не видеть и позабыть, и вернулся в город. Там моя жизнь завертелась по-новому, там ко мне пришла весна. Я влюбился в прекрасную незнакомку и довел дело до знакомства столь близкого, что скоро и свадьбу сыграли. Хадда обожала мои картины, и, узнав, что некоторые я храню на старой усадьбе, упросила свозить ее в деревню. Я не мог сопротивляться ей, и вскоре мы вместе гуляли под тем самым дубом и целовались под его широкой кроной, не зная, как насытиться друг другом.

На чердаке было мало света, и я спустил картины вниз. Когда же я сдернул чехлы, то перво, что бросилось мне в глаза, так это сходство Эмблы и Хадды. Кроме того, я вдруг понял, что и ведьма из «Покровителя» имеет что-то общее с ними.

— Как будто мы были знакомы до того, как встретились, — рассмеялась моя жена, обводя точеными пальчиками контуры на картине.

— Я так много рисовал, что уже и забыл, какими были эти персонажи.

— Ничего. Это лишь говорит о том, что ты давно уже имеешь страсть к таким, как я. Ты будешь мне верен, потому что я — твоя муза.

— Да. Так и есть, — ответил я. И сладко было засыпать в объятиях любимой.

Но горько — просыпаться одному в горящем доме. Я выскочил наружу, в чем был, и напрасно звал Хадду. Не найдя ее нигде, я попытался выбежать за высокую ограду, но проклятую калитку заело. Сад полыхал, как будто был по-осеннему сух, и я обернулся, ожидая увидеть стену пламени, идущую на меня. Но я увидел Хадду и дуб. Моя жена кричала на дерево, и от каждого крика на ветвях дерева вспыхивали огни. Дуб отвечал ей — зеленым сиянием, гасящим алое пламя и набрасывающимся на волосы противницы новым, изумрудным. Хадда шипела от боли, ее кожа облазила, и под ней я видел другую кожу — старухи. Едкий дым наполнил мои легкие, и я согнулся в три погибели, и так и остался, потому что смог различать слова Хадды и настоящего человека из дуба.

— Ты обманула меня. Ты хотела, чтобы я проводил твое колдовство и не защищал семью Мобергов, а уничтожил ее.

— Ты сам пришел ко мне, ведьме, так на себя и пеняй.

— Я ждал тебя годами. Я надеялся вновь увидеть тебя в любом обличье... Пока однажды не увидел — ты шла по деревне, как ни в чем не бывало. И ты была той самой Хаддой, что я знал. Тогда я решил погубить Мобергов против твоей воли. Таков был твой план? Ты забрала у меня жизнь, ты забирала их жизни. Почему тебе нужно это, Хадда?

— Ты не горел на костре инквизиции и не оживал вновь в теле старухи. Я отомстила и забрала их жизненные силы через тебя. Я сделал тебя больше, чем жалким человеком. Так где же твоя благодарность?

— Моей благодарностью за предательство будет месть. Я поглощу тебя, я ворвусь в тебя ветвями и корнями, и мы вместе умрем, Хадда. В огне, которого ты так боишься.

Я не мог и слова вымолвить, не понимая, что же такое происходит, но вдруг та, на которой я был женат, глянула на меня волчьими глазами, и такой ужас объял меня, что я вмиг забрался на ограду и полетел кубарем по дороге.

Пришел в себя лишь тогда, когда кто-то обдал меня водой из ведра. Передо мной было пепелище: ни дома, ни забора не осталось. Чудом уцелел лишь черный остов дуба.

Прошло несколько лет. Я таки не нашел Хадду и согласился с тем, что она сгорела. Смешно, но любовь моя прошла сразу после пожара, будто удерживало ее какое-то колдовство.

Я часто рисовал горящие города, и они нравились людям не меньше, чем прежние лесные заросли. Но я создавал наравне с картинами смерти и одну картину жизни. На ней умиротворенный старик облокотился на ствол высокого дуба с густыми ветвями. Они многое повидали вместе, однако человек прожил жизнь не как дерево. Он совершал поступки, и в этом была его человечность.