Глава 18. Как фанатик мутных дел в пекле жутко охладел.
Всю-то ночь длинную Яван Говяда и его, так сказать, команда в беспроглядной темени брели да горюшко вволю мыкали. А места вокруг и впрямь были негостеприимные да дикие – ну совершенно же нехоженые и к путешествию вовсе негожие: сплошные везде были бугры да канавы, овраги да холмы. Тут и при ясном свете не каждый идти бы решился – того и гляди шею, сверзившись, свернёшь!
Ну, да назад-то не повернёшь...
– Сильван, а Сильван, – обратился как-то Ваня к побратиму громадному, из очередной ямищи как раз вылезая, – скажи, а как ты видишь в этакой несусвети? Нешто у тебя глаза какие-нибудь особенные, не такие как у всех, а?
Хмыкнул удивлённо угрюмый великан и ответил брательнику так:
– Да глаза-то, как и глаза. Конечное дело, твоих они позорчее будут, Яван, но я ими тоже ни зги ведь не улавливаю.
– А чем же ты тогда зришь? – превесьма Ваня удивился и даже остановился.
– Чем вижу, говоришь? Хм. А у меня ещё один глаз имеется, расположенный внутри. Я им не только то, что впереди, но и то, что сзади, да и с других сторон происходящее, наблюдаю. И даже то, что за камнями али за другими препятствиями хоронится, от моего чудо-ока не скроется… Одно лишь плохо: зрение сиё тайное дано мне в чёрно-белых тонах. Красочности оно вишь не различает… Ну да это ведь ерунда, правда, Ваня?
Дело под утро происходило как раз. И вскорости Сильван пещеру впереди увидал. Туда всей ватагой они и направились. И, надо заметить, вовремя, а то светило на небе уже зажглося, багровым своим светом окрестности безжизненные осветило, и жаром пекельным от него пахнуло нехило.
Через короткое времечко сделалось вокруг, как в бане: така температура поднялася, что боже ж мой!
А нашим пешеходам париться охоты и нету чевой-то.
Ну, они – к пещере стало быть той. Вваливаются гурьбою в теснину, а тама, значит, прохлада просто восхитительная – оптимальный этакий микроклимат. Перевели они дух первым делом, продышалися слегка на холодке, а потом смотрят – опять какой-то проход куда-то ведёт, в самую что ни на есть глыбь.
Любопытно!
После отдыха недлинного по проходу тому они и двинули.
«Интересно, чего ещё нам судьба подкинула? – думает про себя Яван. – Того и гляди ещё одного горемыку из адских оков вызволять придётся... И чего только в задрипени этой испытать-то не доведётся!..»
Яван-то, как и положено атаману, первым туда шагает. За ним Сильван неслышно ступает. А позади Буривой с Делиборзом идут, озираясь да вперёд вглядываясь. И то – мало ли чего за поворотом очередным скрывается! А то ринешься, голову очертя, в неизвестность, точно рысак, да и попадёшь в беспеке впросак!
Немного этак они прошли и чуют – да-а! – отчего-то вдруг похолодало. И чем дальше они в пещеру ту пробиралися, тем заметнее становилось прохладнее. А вскоре такою стужею лютою их с прохода обдало, что о жаре адовой, испытанной недавно, и памяти ни у кого не осталося. Дубак там настал натуральный!
А тут как раз и грот пред очами их открывается, прелюбопытнейшее зрелище собою представляя: все стены были там обледенелые, с потолка сосулищи свисали, толщиною с дерево, и везде иней мерцал да блестел.
А мороз!.. Градусов в тридцать, если не в сорок! Как словно на Северном полюсе...
Но самое интересное посредине пещеры вошедшие углядели. Там, оказывается, какой-то мужик из ледяной глыбищи торчал наполовину, ибо до пояса самого он в лёд был вмёрзши. А самое странное, что торчал он не просто так, не для украшения обездвиженного – а был он, несомненно, живым.
Он, гад, морозом там дышал страшным!
Ага! Наберёт в грудь воздуху до отказа, губищи оттопырит – да вдруг как жахнет жутким хладом!
И после каждого такого дыхания его самого аж в дрожь кидало, бедолагу.
Поглядели наши ходоки на морозилу этого малость, да и подзастыли в стуже той превесьма. Одёжи-то зимней у них не было припасено, да и поотвыкли они в адском климате от хлада. Застудилися ребята страсть прямо как: аж до самых до косточек их пробрало.
А в это время страдалец сей необычный голову в сторону пришельцев возьми и поверни. И так-то он отчего-то озлился от им увиденного, что буркалы от негодования чуть было с орбит у него не повылезли. Зашипел морозяка зловеще, воздуху набрал в грудь обильно, да ка-а-к хыкнет леденящим дыхом на Яваху и на следовавших за ним! Те аж на месте скундёбились, а у Ваньки от жуткого мороза ноги босые к полу примёрзли. Дёрнул он ноженьки свои – что, думает, за чёрт? Неужели и им тут в ледышки превратиться придётся?!
Ну уж, озлился он, дулю – я дескать, Яван Говяда, и меня студить-то не надо!
Пуще прежнего дёрнул он свои ноги из ледяного капкана и таки выдрал их со всем льдом на хрен.
Хорошо ещё, что кожа у Ванька крепкая на замораживание оказалася – оборонила, как всегда, небесная броня. Зато товарищам его пришлось не дюже сладко. У Сильвана даже шерсть дыбом поднялася, как словно иголки у ёжика, а остальные в один момент заиндевели аж до невозможности. Так ледяными столбами там и стояли...
Дело дрянь, смекает тут Ваня – что-то предпринять надо было быстро, а то ещё чуть-чуть, и всем каюк тут от этих мук!
А холодюка этот и не думает униматься, пуще прежнего морозильную свою установку он раскочегаривает: так пыхтит, паразит, что у Ванюхи ухи едва в трубочку не закатилися, и нос морозищем прихватило.
Ну и гадом ледяк сей оказался – а они его вызволять ещё собиралися!..
– А ну кончай пургу здесь гнать! – не своим голосом Яван заорал. – Закрой-ка пасть свою, мразь!
Да подскочивши, не мешкая, к мужичонке, хвать с плеча свою торбу да в дыхало ему – торк!
Моментально и прекратил нагнетание мороза!
А холодуй этот ярый уставился на Ваню своими окулярами, чего-то сквозь кляпище замычал, да Ванька вишь зело осерчал – не в настроении он был сей миг калякать. Перво-наперво пальцы на руке скрутил он пружинно, длань назад поотвёл, да как хлыснет морозилу по лбу щелчком своим фирменным!
Тот, бедняга, ажно из оков своих ледяных выломался и почитай что на сажень вверх сиганул бомбой.
А как приземлился, так торбу изо рта он вырвал да и заорал голосом противным:
– Ой-ёй-ёй! Не бей меня, молодец, больше! Ошибся я, обознался – людей по глупости не признал! Не за тех я вас принял сгоряча – тьфу ты! – с перезябу! Думал я, что вы отродья чертячьи, что опять сюда заявилися мук моих попить да надо мною покуражиться! А вы – земляки!!! Освободители мои дорогие!!!
И к Явану лобызаться полез было, да только когда до него дотронулся, оказалось что он – ледяней ледяного, так что оттолкнул мужика от себя Ванёк, не выдержал страшного мразу.
А вокруг теплеть вдруг стало сразу, и с потолка на них аж закапало. Ну, словно кто невидимый отопление включил тама! Вмиг и ручеёчки весенние со стен побежали, и лужицы немалые на полу образовалися.
Пооттаяли враз и друганы Явановы: стоят, дрожат, зубами стучат, и уши себе оттирают...
Весна, в общем, наступила в гроте том колдовском, конец ледниковому периоду вроде бы пришёл. Эх, хорошо!..
Яван тогда обратно всю кодлу повёл, ко входу. И освобождённый с ними пошёл – а то! Ну а как до входа оне дотопали, то уселися, значит, на пол, и Яван скатёрку свою разостлал да заказал чаёв разных, из травок духмяных, с лугов расейских сюда доставленных.
Дюже кстати пришёлся для них чаёк, да с медком ещё липовым, бо апосля ознобу пережитого чего-то стало у них в носу хлипко.
Целое ведро чаю горячительного холопыхала озябший употребил и нагрелся чуток, хотя и ненадолго. А потом облокотился он на локоть и спасителей своих строгим взглядом обвёл.
Был он с виду не стар ещё, хотя далеко и не молод, сам представительный такой довольно, надменный, сурьёзный, одетый в какой-то балахон и с головою, тряпкою пёстрой обмотанной. Харя же у него была мордастая, с бородёнкою полуседою и с усами, а глаза большие и на выкате слегка.
– Ну, мил человек, поведай-ка нам, – обратился к нему Яван, – как ты здесь оказался, и чего с тобой сталося?
Помолчал тот недолго, сделал некую паузу, да и стал свою повесть собравшимся рассказывать:
– Ох, почтенные, давно я на белом свете-то не был! С тысячу лет, уж наверное... А то даже и с гаком немалым. Не знаю, с чего и начать...
Я ведь из жаркой одной страны выходец, из богатой страны, славной весьма, великой. Одна была беда – к тому времени, как я народился, все эти звучные эпитеты в прошлое уже отошли: и пространство наше ужалося очень, а богатство былое ушло.
Единства на Земле к тому времени тоже не было. Из всех окружных государств мало кто в мире с другими жить умудрялся, и народ с народом грызся да воевал. А мои земляки, хоть и были они опытные и злом учёные, не преуспели как-то в этих разборках. Ну не везло им в войнах, хоть ты вой!
В бога единого у нас не верили уже давным-давно, и великое множество идолов везде расплодилось. Ра древний среди всех этих идолов далеко не первым, как встарь, числился – новые выделились лидеры, помоднее.
Хотя в Расиянии, в стране северной, люди порядки старые ещё хранили и, говорят, неплохо себе жили. Ну, да они не указ нам были.
Я-то с рождения от сверстников своих зело отличался: умнее был всех явно и жаждою какой-то духовной среди них выделялся. А поскольку я из обедневшего рода был выходцем, то претерпел я сызмальства много всяких лих и вдосталь в горюшке злом я намыкался. Но, несмотря на всё это, а может быть и благодаря этому, стремился я неудержимо к вере. За эту мою особенность жрецы главного божка тамошнего меня и углядели: выкупили они меня у родителей и стали обрядам жреческим да секретам своим скрытным учить усердно...
Хотя, говоря откровенно, не шибко убеждали меня ихние объяснения. Видел я зорким своим оком и цепким умом смекал, что весь этот жалкий культ по большей части хлам полный. А всё потому, что сами жрецы богам придуманным не дюже-то верили, а кое-кто так и вообще ни в грош их не ставил.
Да и, скажите на милость, какая помощь да польза от истуканов-то каменных?! Власть, а не счастье, жрецам была надобна, власть...
К тому времени, как я в этом окончательно убедился, я и сам уже жрецом-то был. Младшим, правда, ибо старшими у нас становилися сплошь богатые.
И продолжалося это моё униженное служение двенадцать долгих лет!
Ох, скажу, и обидно мне было, что всякие бездари влиятельные в начальники без помех выходили, а я по-прежнему убогое существование влачил. А более того за народ наш изничтоженный у меня душа болела: совсем уели его соседи, а божки наши ненастоящие, жрецами жадными олицетворяемые, лишь жертв побольше желали, а на людишек, как видно, было им плевать.
Как это, думал я, так – с нашим-то прошлым великим да суеверия сии ещё чтить! Аж всё у меня кипело внутри от гнева бессильного.
Вот тут-то всё оно и случилося! Как раз тогда праздник один был. И то ли я сильно устал, то ли полнолуние тогдашнее на меня в худую сторону повлияло, а только с главным нашим жречиной взял я, и поцапался. Всё ему, подлецу, в харю его наглую высказал, не постеснялся и собравшегося народа: и про него самого, и про идола его долбанного, и про шайку паразитов, кои при них кормилися...
Толпе эти мои речи весьма понравились, а вот жречине гордому – нет. На следующий день, когда дух мой отрезвел, понял я, что глупость сделал, да уж поздно было. Схватили меня культовые служители, побили сильно, крепко затем связали и приволокли на жреческое собрание.
Суд был короток, но жесток: раздели меня донага, выпороли до потери сознания, а потом смолою обмазали, в перьях вываляли, да и выгнали из города ко всем-то чертям. Хорошо ещё, что хоть не казнили за наглое святотатство: умилостивились, гады, по случаю, видать, праздника.
Пришёл я в себя, оклемался мал-мало да и поплёлся куда глаза-то глядят.
А пустыня же, жара кругом страшная! Ополоумел я вскоре от слабости да от жажды, рухнул на пузо и куда-то пополз.
Сколько ещё так двигался, не знаю – чувство времени я напрочь потерял, мне миражи с озёрами полноводными вдали казалися, реки грезились с водопадами радужными. И вдруг... грохот вверху надо мной прокатился, ветер сильный задул, потемнело всё вокруг, а потом что-то ярко надо мною сверкнуло, и кажись сами небеса ввыси разверзлися!
Пал я в ужасе в песок рылом, и остаток сознания моего помутился.
И тут вдруг слышу – по имени кто-то меня кличет, а голос у него громкий такой невероятно и до невозможности страшный, и вроде даже не с неба он идёт, а в самой голове у меня отражается...
Не в силах был я ответить, зело побоялся, к смертушке неминучей приготовился и в комок весь сжался. А он опять ко мне обращается: эй, имярек, слышишь ли ты, раб мой негодный, меня?..
Я лишь головою киваю в ответ, не в силах будучи промолвить и словечка. До того я, знаете, испугался, что даже обоср... ну, вы же меня понимаете...
«А ну-ка, – продолжал голос суровым тоном, – восстань, такой-сякой мой раб, и внимай чего я изрекать тебе стану!»
Подхватился я с земли тогда прытче прыткого, голову вверх задрал – мать честная! – а в небе существо человекообразное гордо на троне сверкающем восседает! И до того величественным и потрясающим был этот громаднейший старец, что я глаз от него не мог оторвать, и будто статуя, там замер.
Провёл гигант невозможный пред собою рукою и все мысли в головушке моей забубённой будто стёр. Чисто-пречисто в ней вдруг стало и сызнова, как в детстве, возжаждала душа моя разных знаний...
– Слушай меня и внимай! – существо с небес пророкотало. – Я есть твой, народа вашего, всех прочих людей, и всего мира подлунного единственный бог Дава! Тебя же, ничтожный мой раб, отныне именем Давгур я нарекаю, и ты будешь пророком моим воленосным, ибо волю мою влагаю я сию минуту в душу твою и велю нести великую людям миссию!.. Даю тебе я отныне силу чудеса совершать удивительные, дабы веру правильную и единственную в сердцах людских ты сподобился утвердить!..
Тут он восстал, выпрямился во весь свой исполинский рост и... стукнул ногою оземь... или о воздух! И от страшного того удара поднялся на земле величайший тряс!
Только на трясение земное не обращал я никакого внимания, ибо богу моему грозному я покорно внимал.
Ещё ярче в небе засияла его фигура.
– Иди и реки про меня, Давгур! – пуще прежнего Дава загрохотал, и власа седые на главе его взвилися точно от шквала. – Реки народишку своему заблудшему и всем прочим народам беспутным! Всё что тебе надо, ты отныне ведать в душе своей станешь! Ступай бесстрашно и пророчествуй про меня, и помни – отныне я всегда и везде с тобою! Ха-ха-ха!!!
Засмеялся тут бог смехом потрясающим и с виду вдруг стал пропадать…
А потом, когда в чёрном, ночном уже небе, остались грозно гореть одни его сияющие глаза, перестал вдруг Дава смеяться и вот что мне напоследок сказал:
– Да будет так! И только так! И попробуй у меня, чтобы было не так!!!
Рухнул я в пыль и на сей раз полностью сознания лишился: как в яму тёмную разумом провалился.
А очнулся уже в каком-то шатре богатом, чисто вымытый и обряженный в одеяния. Это, оказывается, люди проезжающие утром меня подобрали, смилостивились они отчего-то над бедным изгнанником и помереть доходяге не дали...
О том же, что со мною приключилося, я помнил, но не совсем, чтобы очень отчётливо. Словно это был странный сон. В голове у меня как бы туман некий находился, и боль ощущалася такая, будто обруч невидимый череп мне сжимал...
Открыл я уста, желая воды испить попросить и вдруг, для себя даже неожиданно, ахинею какую-то почал нести: тексты декламировать стал богодуховные, и до того, значит, убеждённо, пламенно и смело, что все окружающие ажно обалдели.
И моментально проповедь моя искромётная их проняла!
Уверовали в Даву все сразу! Во, значит, как...
Зело я сделался доволен и горд, что сподобил меня господь быть его пророком. И, удивительное дело: дотоле мне неведомое поразительным образом, как бы само собою, в мыслях моих укоренилося – словно своё собственное! Да что там – правдоподобнее во сто крат, чем своё, и намного даже роднее! А вдобавок в такой-то безукоризненно-логической форме да в чувственно-убедительной манере, что я сам первый данным содержанием идейным страстно проникся и со всем, мною же изложенным, без колебания малейшего согласился.
И с тех самых пор стал я о новом сиём боге, о грозном и великом Даве, местному населению вдохновенно возвещать, и душонки их тёмные, во мраке лжи замурованные, благонамеренно принялся просвещать...
Первым делом я со жрецом, обидчиком моим, рассчитался сполна.
Явился я в город родной с толпою фанатиков новообращённых и в пух и прах косноязычного этого идиота в споре богословском превзошёл, а потом одежды на нём повелел я порвать, палок ему надавать, в смоле толстого борова вывалять, перьями вдобавок обсыпать – и вон из города выгнать! В пустыню, значит, как и меня.
Больше его никто никогда не видал.
И куда бы с тех пор стопы свои я ни направил, всюду меня толпы народу распалённого встречали, ибо я алчность богаческую за горло взял, передав власть имущим волю Давы: поделиться с нищими срочно излишеств своих частью!
Не скрою, наталкивался я и на противостояние – а как же! Кто-кто, а сильные сего мира не дюже ведь хотят награбленным с другими делиться. Пришлось мне даже силу чудесную супротив врагов своих применить: бурю песчаную на рать непокорную я наслал, и в считанные минуты строптивцев упрямых смерч ужасный разметал.
После того случая вся страна наша сделалась мне подвластна.
Воодушевился народ мой подавленный – прямо страсть! В землях наших порядок враз и наладился, и поняли люди в реале, что нету бога сильнее Давы! А то как же: и нищие ведь стали богаче, и богатые менее алчными, и до того дух у народа укрепился, что порешили мы покорить весь мир...
И покорили!..
Ну, мир не мир, а полмира уж точно. На остром нашем мече пронесли мы по миру своё учение! Не ведало поражений победоносное наше войско! И распространилась благодаря мне вера в Даву прегрозного!
Я, я – пророк удивительный! – по справедливости своей богом выбранный, такое великое дело сотворил!
Повелел я повергнуть местные все кумиры, и на месте прежних капищ храмы Давы велел поставить. Повалил в эти храмы народ уверованный, потекла рекою кровь жертвенная из глоток бараньих перерезанных, и понеслись в небеса искренние хвалы – богу Даве нашему, богу солнца, луны и земли!..
– Послушай, Давгурище, – Яван тут хвастуна вдохновенного перебил, – а неужели и народы другие безропотно армаде вашей покорилися? Неужели Божьи дети Отца своего забыли? Ей-богу, чего-то не верится…
– Э-э-э! – скривился спесиво гордец. – А что им оставалось делать?! Мы же как тогда поступали? Коли чужаки Даву признавали, то мы их в свою державу на равных с собою принимали, и детей знатных людей к себе на воспитание брали, а как они взрослели, назад их возвращали. Лучших ведь управителей не найти, ибо знали они и обычаи местные и свой вдобавок язык. Население туземное их не отвергало, и становилися они очами нашими, устами и руками. Ну, а ежели кто сопротивляться нам решал, то тогда кара Давистана была ужасной: убивали и резали мы всех подряд, ни женщину не жалея, ни молодого, ни старого...
– И что же – это, по-твоему, было правильно?
– Хэ! А как же! Скверну под самый корень нужно уничтожать, чтобы ни отростка от неё не осталося, ни даже рассады! К примеру, когда я с десяток лет уже царствовал, называясь солнцеподобным падишахом, я как-то измену себе волшебным образом распознал, и предотвратил против меня заговор. Ведь как ты эту тварь коварную, человека то есть, ни ублажай, как ни заботься о нём в милости своей беспредельной, всё равно двуногие звери подлецами в душе остаются да никчёмными бездельниками.
Казнями периодически народ тупой надо наказывать! Хлестать его нужно бичом ярости для острастки беспощадно! Хэ!.. Эти-то пауки ядовитые зело скрытно паутину заговора своего плели, да только позабыли они очевидно, что за ними, кроме стражи моей, ещё и сам Дава незримо следил.
Назвал он мне всех негодяев до единого, и я сорнячину гнилую огненной мотыгою выполол! Приказал я стражникам всех схватить – а там и приближённые мои были и даже родственники, – и при стечении народа огромном спалил я изменников чудесным огнём, гневом моим нутряным порождённым, и изошедшим сквозь мои очи!..
Ох, и долго казнимые вельможи на огне медленном, вопя и визжа, корчились!..
И с тех пор всё! Как обрезало! Никто более на власть мою не посягал! Воистину так! Правда! Да!
– Так, так... И что же вы, может скажешь, и Расиянье завоевали, а? – спросил его Ваня, усмехаясь. – Чего-то я такого не упомню из наших преданий.
Закряхтел бывший падишах, зябко весьма поёжился, а потом чайник схватил и три подряд пиалы жидкости осушил.
А затем на локоть он откинулся и отвечал эдак:
– Не-а. Чего нам в той дикой стране было делать? Холодно там... бр-р-р! Мы туда и не совались особо... так... поувещевали варваров этих малость, закоренелых тамошних солнцепоклонников – и всё.
– Ага, понятно, – опять Ванюха усмехнулся и с Буривоем, ус теребившим, переглянулся. – А мне доселе казалося, что знатно вы получили от предков наших по мордасам – вот Давою своим зато и подавилися, да назад восвояси откатилися! Разве не так?!
Давгур тут на Ваню как глянет! Казалось, что ещё вот-вот и жгучее из очей его изойдёт пламя, да вишь не было больше у пророка рьяного чудесного огня – кончился он, замёрз к ляду.
– Да как ты смеешь, паршивый пёс, нахал молодой, жалкий оборвыш, – вскипятился не на шутку бывший владыка, – мне, самому падишаху Давгуру Великому, речи крамольные тут говорить! Вы все в ножки мне должны поклониться за то, что я говорю ещё с вами! Иш-ш-шь, Рас-с-сияние!.. Да в гробу я видал вашего Ра!..
И ко всему этому вдобавок он шипяще ещё и выругался.
– Слышь-ка, дядя Буривой, – зевнув, обратился Яван к герою, – у тебя случаем нет ли какой верёвки? Поищи, будь ласка, может, где завалялася?
– А на что тебе она, Ваня? – заинтересованно вопросил бывший царь.
– Да вот, хочу этого отморозка связать, назад его доставить и к камню какому-нибудь привязать в том же зале.
Тут Ванёк изобразил на лице некоторую досаду и руками развёл, при этом добавив:
– Вишь – не доспел ещё пророк-то. Рановато мы его из плена греха выручили – видать погорячились...
Морозилу после слов сих Явановых как подменили: заныл он, застонал, зажмурился, и сдулся словно шарик.
А потом по башке себе кулаком как даст!
Да и поднял там вой:
– О, горе мне! О, горе! Какой же я дурак! Ослиный помёт! Саранча жалкая! Забыл я на миг, где я нахожусь, и кто вы такие!.. О, прости ты меня, достойный и высокочтимый богатырь! Прошу, прости!
И он с такою силою принялся отвешивать себе тумаки и так живо рвать волосы стал из своей бороды, что даже леший, уже было заснувший, тут встрепенулся, и взгляд его, слегка недоумевающий, в Давгура взбесившегося уткнулся.
– Ну будя, будя, – воскликнул Яван, мазохиста сего осаживая. – А то, неровён час, и разума остатнего лишишься так-то – последние мозги отобьёшь себе ещё на хрен!
И наклонившись к падишаху «Великому», за руки Ванёк его ухватил и дальнейшее мордобитие этим прекратил. Да только в миг тот же самый отдёрнул он руки свои, точно ошпаренный, ибо морозюк холоднющим по-прежнему был ужасно, и ощущения от соприкосновения с этим айсбергом отнюдь у Вани не были прекрасными.
– Ого! – протянул Яван, ладонь побелевшую разглядывая. – Да ты, Давгур, Дед Мороз настоящий! Ну и холодный же ты – прямо зверски! Ледяное у тебя видно сердце...
– Как?! Как ты сказал?! – быстро переспросил его холодильник человекообразный. – Ледяное сердце?! Эх-хе-хе-хе-хе! Эдак ведь называли меня за глаза, а я о том знал, да виду не подавал. Ещё и гордился внутренне, что я жуткий фанатик. Да-а... Ледяное сердце у меня и есть, а вот почему, бог весть...
– Потому что ты мракобес! – Буривой тут со шпилькою язвительной влез, но Давгур даже глаз на него не поднял и полностью замечание царяки когдатошнего проигнорировал.
– Вроде я всё правильно делал, Яван, – пожал он плечами. – Державу свою преобразовал кардинально. Правила ввёл строжайшие… У Давы ведь всяческих заповедей хватало. И помогало же, ей-богу помогало!..
Ага! Ну, рассуди: я верховным владыкою был, сиятельным, значит, падишахом – как словно богом живым для подданных своих являлся. Далее жреческое шло сословие, кое проводило в народ мою волю. Потом управители шли, чиновники, воины... Они напрямую власть мою реализовывали, держа за горло люд простой железною рукою. Сословие третье, торговцы и ремесленники, приумножали богатство, ну а земледельцы, слуги и рабы составляли основу моего государства...
Всё строго по порядку! Ведь порядок, в моём понимании, это главное! Или теперь что ли получается, будто не так? А, Яван?..
– А-а! – махнул рукою Яваха. – Чего теперь зря рассуждать-то. Порядок порядку рознь. Ты сам думай, своею головою. Сам доходи, брат. Чужая мысля – что украдена, а зато своя – что рождённа.
– Слышь-ка ты, пророк грёбаный, – насмешливо вопросил Давгура Буривой. – Вот меня любопытство дюже берёт: а чего такого особенного внушил тебе этот твой бог? Какова у Давы твоего программа, а?
Повернул морозяка медленно свою голову, глянул презрительней некуда на придиру Буривоя, и от его взгляда ледяного усмешечка на губах у былого героя почему-то и замёрзла.
Сплюнул тут Давгур сквозь зубы и, опять к Явану оборотясь, с расстановочкою сказал:
– Чего-то сей тип мне не дюже нравится. Больно уж он наглый. А по существу заданного мне вопроса, ежели тебе, Яван, то интересно, я отвечу следующее... Мне ведь великий Дава ещё дважды в видениях являлся, и выглядел на этот раз он так: обличьем вроде тот же самый, только руки... хм... ага, руки у него были странные... Десница – огромная, вся золотая, зело блистающая, и кверху ладонью повёрнутая. А в ладони лежат и персики, и винограда гроздья, и молоко, и мёд, и хлеба ломти...
Ну чего только в ней не было! Дава как бы предлагал мне это богатство, и вроде как народу это давал...
А зато левая рука, шуйца, у бога мохнатая зело была, и вся чёрная, а на пальцах её когти острые торчали, как словно у орла или коршуна. И он тою своею дланью ужасною некоего трепыхавшегося человечка за горло держал, словно остатки жизни из него выдавливая...
Я всё и понял враз! Дава-бог, хоть в себе и един, но в сознании моём двойственным отразился. Коли, значит, по евоному люди поступают, то он сим послухам милость великую оказывает, и даёт им щедро всякие блага. Ну а ежели кто перечить ему пытается, то тогда не жди от бога пощады: удавит шуйца жестокая любого, словно дрисливенького котёнка. Вот! Так что Дава либо даёт, либо давит, и каждая тварь по вере своей и по делам своим от него получает.
Замолчал важно падишах Давгур, и снова ему на харю часть спеси прежней вернулася.
А Яван покачал головой этак несогласно и ему замечает:
– Да ведь никакая это не премудрость божественная, брат!
– А что же тогда, а? – обиженно вскинулся тот.
– Да Явь, обыкновенная Явь – двойственная, как водится, в своей разделённости. А ежели ты за Явью слепо пойдёшь, то концов не найдёшь, ядрёна вошь! Верно говорю! Точно!
А Буривой о ту пору не сдержал своего норова, хохотнул он зло и по коленке ледяной сказителю рукою шлёпнул, а потом что думал, то о нём и выложил:
– Хэт! Тебя же, как олуха царя небесного, вокруг пальца черти обвели и в пекло твою душу заманили! Лажу они тебе в красивой обёртке подсунули, а ты и рад был стараться: людишек кинулся просвещать! Ха-ха! Ну, ты и баран! Возьми в толк, падишах лядов: Бог никому не является, и собою не представляется. Не может он от Вселенной вот так вот отсоединиться, и быть вовне чего бы то ни было. Он всегда и вовне, и внутри, и везде, и всюду. А ты?! Навешал кренделей на уши простому люду. Тьфу ты! Владыка наро-о-ода! Хех! Хренов ты лжепророк!
Не надо было старому забияке такое брякать, ох, не надо было!
Сначала-то тишина на миг повисла чисто гробовая. Даже Яваха не нашёлся что сказать. А холодуище вытаращился на боярина, словно рак, а потом вдруг как жахнет стужей лютой на охальника!
У того аж чуприна дыбом встопорщилась, и иней его с головы до самых ног запорошил. И ежели бы не Яван, то древний витязь наверняка в глыбу ледяную в скором времени превратился бы. Да только Ванюха расторопно эдак поворотился, торбу свою быстро схватил и во мгновение ока рот морозящий у Давгура и заколотил.
Ну, тут не до дебатов уже стало! Конфликт на ровном месте образовался. Оттаявший ярый рубака полез было с падишахом в драку, и намеревался уже своим Круширом пыхалу этого порешить, да только Яван ему того не дал и меч на фиг у него отобрал. После чего пришлось Коровьему сыну дипломатию немалую разводить и угоманивать обоих строптивцев да кое-как их утихомиривать.
Подействовало – а то! Ване да не удастся?!
Бывший царь тот вообще отходчив был по натуре весьма, долго зла в душе не держал, а этот холодуй-ледяка... Кто его там знает... Человек ведь восточный, скрытный, и чего там внутри у него творилося, даже леший мабуть не ведал. Чужая душа, как говорится, потёмки.
Уже и то было добре, что присмирел он чуток. Приналегли они тогда на чаёк и малёхи после свары расслабились.
Давгур тогда Яваху и спрашивает:
– А вот скажи-ка мне, Яван, чего такого плохого в этой самой яви ты усматриваешь, что подчиняться ей не желаешь? Твоё имечко ведь Яван, и явь должна быть тебе как мама...
Ваня на это сходу отвечать не стал, чашку неспеша он отставил, подумал совсем чуток и изрёк убеждённо:
– А то ты сам не знаешь! Хе! А вот всё то, что твой Дава в левой своей руке для нас припас, то и не нравится. Смерть не нравится, брат, да и жизнь безрадостная у меня восторгов не вызывает. В Яви же всё на многие «я» поделено, оттого и название у неё такое – «Явь». Всё здесь сплошь друг от дружки отгорожено, и делиться своим с чужим не шибко-то и хочет. Отсюда и соперничество вековечное да всегдашняя борьба...
А вот единства зато в Яви маловато! Неявное оно тут, единство, ибо это Прави главное качество, а не Яви. И коли ты за этой госпожою безоглядно попрёшься, то и выхода из состояния сего низменного никогда не найдёшь: кругами лишь будешь везде шастать – и баста!
– Ну, а по твоему, что такое Правь? – бывший пророк от Вани не отставал. – Это то, что Дава подал нам справа? Али как?..
– Хм. Так, да не так, – отрезал на то Яваха. – Мир наш до того хитро сделан, что главное в нём как раз и малоприметно, а вот всякая дребедень так в глаза и шибается. Вот наш брат и ошибается почём зря!
Главное ведь слишком для нас привычно, вот и кажется, что оно обычно: солнце, к примеру, земля и вода, или там вездесущий воздух... А насчёт того, что твой Дава в лапу правую себе загрёб, так это не Правь, а просто-напросто жизненные средства. Не может Правь обособиться и принять вот так вот навсегда какую-либо сторону. Правь – это наша Вера, она же система полезных идей. Мы ей следуем испокон веку. А в Яви Правь в простоте более всего проявляется, в чувстве меры. Как у нас говаривают, в Расее: в сердце – вера, а в деле – мера!
– Э-э! – отмахнулся рукою пророк. – Это и мне хорошо известно! Мера, умеренность, простота... А-а-а! Ерунда! Скукота... Неинтересно...
Я вот всегда за изобилие выступал и чрезмерности отнюдь не чурался. Человек ведь должен к крайностям стремиться, к благу великому обязан лететь, как птица, а вовсе не в убогой скованности дни свои он должен влачить...
Вот у меня, дорогой, хоромы были роскошные, драгоценностей аж целые россыпи, богатое во дворцах убранство. Каких только не было яств! И женщин у меня множество было прекрасных...
– А дел – ужасных, – вставил Буривой, над Давгуром издеваясь.
Но тот морозить более шутника не стал, лишь сопя подышал и далее своё продолжал:
– И дела у меня были великие! Лишь послухам божьим по плечу такое возможно!.. Умер я, правда, до сроку: заболел во цвете лет, да так и не выздоровел...
– А это тебя осчастливленные тобою отравили! Хе-хе-хе! – вновь с подначкою Буривойка влез.
– Типун тебе на язык, чурбан чубатый! – недовольно Давгур проворчал. – Никто меня не травил – я это точно знаю. Недуг меня поразил просто. С кем не бывает... Меня, может, бог к себе забрал...
– Ага! Ха-ха-ха! – Буривой опять расхохотался. – Слышь ты, душа твоя падишачья, а здорово твой Дава кумекалку тебе обработал – такому олуху и муки адские видать не впрок! А скажи-ка – какого рожна ты здеся в виде сосульки торчал-то? Так само что ли, а?
– Ну ладно, – прервал их пререкания Яван. – Хорош языками зазря трепать! Надо и поспать мал-мало. А напоследок, Давгур, я тебе такую вот байку расскажу... У вас на родине леса-то хоть есть?
Падишах на Явана недоумённо этак уставился, а потом и отвечает, что да, дескать, имеются кое-где возле рек и леса.
– Ну, а у нас их – без краю! – развёл руки в стороны Яван. – Бывало, идёшь по лесу, идёшь, а он всё не кончается и не кончается. А грибов везде! Видимо прям невидимо! И боровики, и подосиновики, и подберёзовики, и сыроежки... Каких только нету! Без счёту, ага. Идёшь себе и собираешь... А у вас грибы-то имеются, али как?..
Как баран на новые ворота, бывший падишах на Ваню уставился, а потом рожу скривил непонимающе и плечами пожимает.
– А что такое грибы? – спрашивает.
Ну, тут уж Ваньке пришёл черёд удивляться. Как это, мол, человек всю жизнь на свете проваландался, а что такое грибы – и не знает! Темнота!..
Взлохматил Ванюха свою шевелюру и стал кумекать, как бы объяснить этому неучу такую чепуху. Начал он говорить пространно, что-де грибы это и не растения вроде, и не животные, а...
Однако собеседник его не дюже в эту тему врубался – по глазам было то видать. Надоело Ваньке зазря объяснять. Согнул он тогда ручищу свою огромную в локте, а предплечье вверх направил, и кисть в кулак сжал. А для пущей убедительности ещё и ладонью другою пришлёпнул кулачище: вот, мол, они какие, грибы!
У Давгура аж глазищи полезли на лоб от усилия понять суть грибов. И до того уморная получилась эта сцена, что весельчак Буривоище никак не утерпел: как пырснет он чаем на бывшее духовное лицо, да как на всю пещеру-то заржёт! И, за брюхо схватившись, на пол каменный он свалился и кататься по нему даже принялся, безумно гогоча да ногами суча.
Всё это диво увидав, и проснувшийся Сильван по-своему засмеялся – точно забухал в огромный барабан. И Яван в веселье общее молодого заливистого смеху добавил. А в конце концов и Давгур дребезжаще заперхал, поддавшись всеобщему несерьёзному настроению.
Для завершения картины одного Делиборза не хватало, только он, как умотал куда-то, так ещё и не прибегал.
Как бы там оно ни было, а сия смехотерапия раздражение нервное, у спорщиков накопившееся, изрядно подразрядило, а души, от пекла уставшие, наоборот, подзарядило.
А когда поунялося спонтанное веселье, то балагуры слёзы с рож вытерли, и Яван досказывать свою байку принялся:
– Так вот я и говорю... Коли занесёт кого нелёгкая в места дремучие да нехоженые, то считай дело дрянь! Иные, бывает, неделями по чащобам блукают, а кое-кто и назад-то не вертается – гинет в лесище, пропадает. Зато те, кто поопытней, никогда не плутают! Правила они лесовые знают, ага. Неумехи-то всё под ноги себе глядят, и в каждом своём шаге пользу для себя вроде выгадывают. Ну! Об корягу они не споткнутся, в яму тоже вроде не рухнут... Как будто удаётся им всё всегда, и каждый шаг сам по себе весьма у них правильный…
Да только оказывается такой низкогляд по прошествии времени опять на прежней своей тропе! А это он, бедолага, по трещобищам кругаля-то дал, поскольку у человека одна нога другой сильнее завсегда – она чутку шире шагает, и человека на круг увлекает. Так блудяги в лесу и мыкаются, покуда лапти от голодухи не откинут...
Вот и Дава твой велит так-то поступать: люди по его постулатам слева направо прут себе безоглядно и на круги свои машинально возвращаются. Явь-то без Прави, оказывается, слепая. А человек учёный не токмо под ноги, а нет-нет да и на солнце поглядит – с верховным ориентиром путь свой в неизведанном сверит! Плох тот человек, который на Явь незнающую лишь полагается, а с Богом в душе не сверяется – грош ему вообще-то цена! Ага!
Тут Ванюха зевнул пресладко и предложил всем ходокам куда ни попадя укладываться, поскольку топать ещё видать далече, и бог весть какие ждут их встречи. Долго не думая, подложил он под голову свою сумку, у самой у стены на земле растянулся, пожелал прочим спокойной ночи, да и заснул себе богатырским сном.
Помочь сайту
