Скала

– Зачем мы здесь? – вопрос  нервный, хотя Кассий и пытается держать лицо. Смешно, конечно, куда ему теперь до прежнего гордого вида? Теперь он весь мой. Мой и вечности.
– Разве здесь дурно? – я забавляюсь его видом. Прежде он мог бы выхватить свой меч и хотя бы попытаться отстоять себя, или позвать своих рабов или ещё что-нибудь подобное, подобающее его беспокойному, желающего мятежа, но не знающего самой сути бунта, духу.
– Вполне красиво, но зачем мы здесь? – он даже не смотрит по сторонам. Высокая скала, её страшный чернеющий отвес, конечно, покрыт зеленью, как и подобает местному мягкому живительному климату, но зелень эта обманчива – слишком страшные здесь обвалы и слишком острые тут края, и упасть легко…
            Я не отвечаю, поворачиваюсь к его спутнику. Тот не смотрит по сторонам, стоит равнодушно, взор его пуст, лицо спокойно. У него больше нет беспокойства. У него больше нет мятежа. Ничего нет, кроме смирения.
– А тебе, Марк, здесь нравится? – я пытаюсь его поддеть.
            Он пожимает плечами:
– Мне нравится везде, где есть Рим.
– Настоящий, свободный от тиранов Рим! – добавляет Кассий, желая не то ободрить его, не то поддержать себя.
            Но Марк не отвечает. Его Рим знал тиранов, и тираны были его частью, а ему известно и другое: тираны были людьми, нет, не чудовищами, а именно людьми, у которых были хорошие и плохие решения, ошибки и шутки.
– Теперь разве не всё равно? – мне и правда интересно. Всё началось замечательно, славно и лихо, но кончилось неминуемым поражением и Тарпейской скалой. Здесь всегда казнили предателей и всегда души известных предателей и бунтовщиков будут попадать в пасть Тьмы именно через это место – здесь пролилось больше всего слёз и больше всего злорадства. И неважно великим силам, совсем не имеет для них значения в чём была суть предательства: в любви, в необходимости, в убеждениях или в банальном подкупе… Тарпейская скала равняет всех. 
            Её обрывистый склон, обманно познавший на своём подножии зелень, первое и последнее равенство. Люди рождаются в разных условиях, проживают разные жизни и умирают по-разному, но все предатели попадают сюда. Это насмешка, это издевательство и своего рода клеть для меня, правда, души об этом не знают. Им предстоит пройти тут как через врата, и отправиться уже на вечный, самый несправедливый и самый требовательный суд.
– Мне? – Кассий насмешничает и гримасничает. Его лицо бледно, на лбу проступает краснота – он напряжён, он напуган, неизвестность его страшит. Умирать было не так и страшно, всё-таки, смерть от своих рук! – но он просчитался. Он полагал, что сразу отправится к своим богам, что предки, знавшие его натуру, выйдут на защиту, а тут я! Я, который не похож ни на одного из известных ему богов. Я, который никому из живых не был предком. Я, который всего лишь страж этих врат, назначенных исключительно предателям какой-то куда более мощной и яростной силой, чем я.
            Но он держит лицо. Он считает себя правым. Он ведёт себя так, словно ещё жив и это забавно, будь я в расположении, я бы даже поаплодировал его выдержке.
– Мне до всего есть дело, ведь я бессмертен! Моё имя, моё деяние…наше деяние! – Кассий крепко хлопает по плечу своего друга. У Марка, всё также молчаливого и держащегося внутреннего смирения, кажется, почти подогнулись колени. – Мы бессмертны. Мы избавили Рим…
– От того, кого Рим любил, – заканчиваю я. Мне известны их дела. Мне видны их жизни. Мне видны минуты их борьбы. Наверное, высшие силы дали мне это зрение и знание, чтобы мне здесь не было очень уж скучно, и я мог себя занять хоть чем-нибудь. – И от того, кого Рим будет помнить. 
– Люди любят тиранов! – Марк, про которого я уже почти забыл, разглядывая сосредоточенное умное лицо Кассия, неожиданно поражает резкостью. Кто же знал, что он на неё способен? Кто же знал, что и он умеет кричать, не имея возможности сохранить в себе всю тянущую боль, которая, о, ужас и сюрприз – не проходит со смертью? – Люди ошибаются. Люди любят тех, кто несёт вред свободе и всем её добродетелям! И тот, кто становится истинным злом людей, прикрываясь лживыми милостями…
            Запал пропадает также внезапно, как и возник. И я, и Кассий, мы одинаково удивлены этой короткой речью, словно бы заученный для собственного ума, ставшей чем-то вроде самоубеждения и моления, и всё же не прожитой.
            Человек может ненавидеть тирана. Но как человек может ненавидеть человека? Тем более, того, кто и сам относился к нему с отцовской любовью, осыпал милостями и был всегда щедр на внимание?
            Человек может ненавидеть тирана, может даже его убить и простить себе это, но простить убийство себе подобного, даже самому циничному и жестокому человеку сложно. Помню одного царя, который хвалился тем, что разбил множество горделивых голов, вещавших ему о своей независимости, хвалился войной и победами, когда под его властью полис за полисом сдавались. Но похваление это сменялось мрачностью, когда его никто не видел. Разве только я да и то – тут! И когда он пришёл к этой скале, то бросился с неё сам, даже не дослушав меня, и не сделав ни одной попытки меня переубедить.
            Попытка, конечно, не увенчалась бы успехом, но души очень цепляются за мир живых и не хотят идти на последний суд. Наверное боятся. Они могут быть скрытны друг от друга и даже от меня, а там скрыться уже не получится…
– Мы были правы, – говорит Кассий, ему не нравится сбивчивость его друга, не нравится и то, что тот так резко затихает. – Мы были правы. Рим должен быть свободен. Властвовать на оружии, на крови и подкупе… нет, не такого мы хотели для Рима.
– А чего мы хотели? – тихо отзывается Марк, отворачиваясь от меня. Если честно, то даже как-то обидно. Я – единственный страж, последний, кто соединяет мир живых с миром посмертия, а он так легко отворачивается! Даже Кассий косится на меня всё время, нервничает. А этот?! – Не говори мне о справедливости и о свободе, не говори мне о республике…ты сам знаешь, чем стал наш сенат. Ты знаешь, что наши сенаторы погрязли в ещё большем разврате, стяжательстве и интригах. Они сделали это множеством змеиных голов, но тело у этой змеи одно – сенат.
            Человек может убить человека. Но человек не может себя простить, если он, конечно, всё ещё человек.
– Ты заблуждаешься, – Кассий качает головой и в его уже мёртвых глаза проскакивает нехороший огонёк. Именно такой огонёк всегда есть в глазах тех, кто не видит иного мнения, не может его увидеть. Свободолюбивый республиканец, не жалевший никого в своих стихах…как он упивался собственной едкостью и бесстрашием! – Все они дурны, противны и пропахли трусостью. Но все они представляют собой народ. Их много, и народ может видеть их лица. Они могут меняться, Марк! Твои предки…
– Вот не надо и слова о них! – кажется, Марк слышит про предков далеко не в первый раз, – не надо про род Юниев!
– Ты печатал портрет своего предка на монетах, – замечает Кассий, – на стене твоего дома было его имя. Он убил последнего царя. Ты убил последнего тирана! В тебе его кровь. Ты гордился ею что изменилось?
            Молчание. Я смотрю то на одного, то на другого. Нам некуда торопится. Время замирает после смерти, в посмертии его нет – есть лишь полное и бесконечное ничто, поэтому я не тороплю их, к тому же, стоять на посту скучно, и я всегда с удовольствием разбавляю свои бесконечные дежурства.
– Ничего не изменилось, – сквозь зубы цедит Марк, – мой предок целовал землю и звал её матерью. Я целовал стены Рима и звал их домом.
– Но теперь ты отрекаешься от своего предка.
– Я всё же не он.
– Конечно, – я влезаю в разговор, потому что чувство такта уходит вместе со временем, остаётся за чертой, – ведь твой предок убил царя в восстании, которое поднял открыто, а не на ступенях, безоружного.
            Он поднимает на меня злой взгляд, а взгляд Кассия становится ехидным, он торопится заступиться:
– Какая разница как умрёт тиран, если он умрёт?
            Но Марк молчит, лишь смотрит с гневом и отчаянием. Его самого гнетёт эта мысль, но он боится сказать Кассию, что разница есть.
            Впрочем нет, не Кассию даже, а себе. Сказать – это признать. Молчание же надежный щит.
– Никакой, – мне и правда нет никакой разницы, врата тиранов расположены в другой части мира, у чёрной и гладкой, словно из зеркала отлитой скалы, из которой под плохое настроение земли льётся лава. Там ветра и бесприют. А ещё там другой страж. И вот это важнее для меня.
            Кассий смотрит победно.
– Я сделала ему одолжение, – Марк снова срывается. Не на меня, не на Кассия, а на себя самого. Он не прощает себя и сейчас, потому что в нём совсем другая суть. Не знаю, может быть ему говорили и вбивали другое, может быть убеждали и он убедил себя следом за чужой верой, что именно ему суждено занести нож и сделать удар…пусть не первый, но значимый, ведь он – ближайший соратник.
            Но убеждения проходят со смертью, если они ненастоящие. Сомнения становятся острее за чертою жизни и вот оно – молчание! Красноречивое молчание и резкие, но тут же тухнущие выпады. Не со мной он ведёт диалог, и не с Кассием, а с тем, кого ударил ножом и с тем, кто взглянул на него в последний раз, не веря, всё ещё не веря!
            Потому что человеку трудно встретить предательство. Подталкивать к нему, плести интриги – это легко и даже приятно, так ты ощущаешь себя всемогущим, но когда предают тебя – ты ненавидишь мир, он чернеет и теряет всякий смысл, ведь если предают даже близкие, даже соратники, которых ты вроде бы и сам возносил, и всё дал, но что-то упустил!
– Одолжение! – уже не крик, а шёпот, страшный, свистящий шёпот, – убил его прежде, чем его возненавидели.
            Теперь молчу уже я. На моих глазах падали империи и восставали царства. Я видел много предателей, и могу сказать с уверенностью просуществующих лет: народ любит тиранов больше, чем свободолюбцев, и ищет именно тех, кто будет властвовать. Ищут защиту, ищут опору, того, на кого можно переложить всю тяжесть ответственности.
            Ну и обвинить. А всегда будет в чём обвинить.
– Маркус…– выдыхает поражённый Кассий, – мы сделали одолжение не тирану, а народу! Мы убили того, кто пленил народ, кто назвал себя единой властью.
            Он кладёт руку на плечо друга, показывает ему поддержку, передаёт восхищение решимостью и демонстрирует всяческое понимание. Конечно, мой соратник, тебе труднее, ведь он был для тебя как отец!
            Марк резко сбрасывает руку Кассия, отходит к обрыву. Я отхожу, позволяя решиться, если очень уж хочется. Тяни или нет, а суд дождётся. Один хитрец вздумал простоять тут до конца времён и в самом деле простоял четверть столетия, боясь, что его товарищи его встретят на том судилище. Точно уже не помню, чего он там сделал. Кажется, показал вражьим войскам обход к расщелине, где его товарищи обосновались и отражали атаки врагов… уже не помню.
            Много их тут проходит. Но даже тот устал стоять и пошёл туда, вниз, с обречением. Для него не изменилось время, он просто был ничем и в ничто, и, похоже, это тоже приносило ему страдания пока он не решился.
– Ты что? – Кассий вздрагивает. В его сознании что-то сходится, но он ещё не верит себе. – Ты что? Мы сделали все верно, народ понял нас!
– Поэтому мы бежали в Македонию? – интересуется Марк с тихим смешком.
– Это Антоний…
– Это не он. Это все они.
            Кассий отступает, с подозрением глядя на Марка. Я его больше не интересую. И будущее тоже. Ничего не важно, когда твой соратник сдаётся.
– Ты любил его! – эти слова самое страшное обвинение для Кассия. – Ты любил его, Брут! Даже когда он стал тираном!
– Да умолкни ты! – Марк Юний Брут не выдерживает тяжести обвинений. Два начала борются в нём у последних врат перед высшим судилищем, которое никогда не будет к нему справедливо и не захочет его слушать. Он и сам не хочет слушать, оттого, наверное, и смерть принял с облегчением. – Любил. Тебе не понять. Он человек! Человек, который смотрел…спросил.
            Брут закрывает лицо руками. Он пытается прогнать образ, который щедро цветёт алым в его памяти. Я смотрю на его воспоминание. Много лиц, монго тел, крики, много крови.. но всё меркнет, когда в памяти Брута всплывает взгляд умирающего и пересохшие губы пытаются выдать последний вопрос.
            Вопрос-неверие.
–  И ты…
            Нет, не хватит ему сил. Всё кончено. Всё кончено, потому что и он, да. В первых рядах. В первых умах, в первых лучах славы.
– И я, – он отвечает ему, в памяти, но говорит вслух.
            Кассий качает головой, но уже прощает Брута:
– Ты перешагнул через любовь. Это дорого стоит. Это жертва. Даже Цицерон…
            Брут не слушает чего там Цицерон, а жаль! Мне было бы интересно, потому что пока этот человек ко мне не метит. Он как-то умудряется оправдывать своё существование и метание от сенатора к сенатору заботой о благе. Что важнее – оправдывает себя искренне, и даже мне не подлезть.
            Но, может быть, он промахнётся…
            Но Марк уже идёт к обрыву. Он не оборачивается на окрик Кассия и на меня не смотрит. Ему не нужно, самое главное он уже увидел. Остаётся идти на суд. Остаётся идти и надеяться, что его там не простят.
            Кассий отворачивается. Второй раз выносить смерть соратника ему страшно.
– Уже всё, – я разрешаю ему повернуться. У меня нет желания шутить над ним или издеваться, или обманывать. Для Брута всё и правда кончено. Он прыгнул со скалы, он уже прошёл врата. – Можешь сам решать, оставаться или…
– Боги Подземные тебе решат, – легко отзывается Кассий и легко, даже с каким-то задором идёт к обрыву. Он не считает себя виноватым или предавшим. Нет, как человек он понимает что-то, иначе не оказался бы здесь. Но его самооправдание легче.
            Да и полет красивее. Это и правда полет, пусть и вниз.
            Тело не падает, ему не дано. Оно проваливается через миры на суд. Больше я их не увижу и не услышу. И не надо – одно расстройство от судеб смертных! А мне не надо расстраиваться, мне надо только стоять у врат, которые открыты здесь, прыжком с красивой скалы, и слушать обрывки их уже завершенных жизней…
            Простая служба!
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0542415

от Сегодня в 05:41

[Скрыть] Регистрационный номер 0542415 выдан для произведения: – Зачем мы здесь? – вопрос  нервный, хотя Кассий и пытается держать лицо. Смешно, конечно, куда ему теперь до прежнего гордого вида? Теперь он весь мой. Мой и вечности.
– Разве здесь дурно? – я забавляюсь его видом. Прежде он мог бы выхватить свой меч и хотя бы попытаться отстоять себя, или позвать своих рабов или ещё что-нибудь подобное, подобающее его беспокойному, желающего мятежа, но не знающего самой сути бунта, духу.
– Вполне красиво, но зачем мы здесь? – он даже не смотрит по сторонам. Высокая скала, её страшный чернеющий отвес, конечно, покрыт зеленью, как и подобает местному мягкому живительному климату, но зелень эта обманчива – слишком страшные здесь обвалы и слишком острые тут края, и упасть легко…
            Я не отвечаю, поворачиваюсь к его спутнику. Тот не смотрит по сторонам, стоит равнодушно, взор его пуст, лицо спокойно. У него больше нет беспокойства. У него больше нет мятежа. Ничего нет, кроме смирения.
– А тебе, Марк, здесь нравится? – я пытаюсь его поддеть.
            Он пожимает плечами:
– Мне нравится везде, где есть Рим.
– Настоящий, свободный от тиранов Рим! – добавляет Кассий, желая не то ободрить его, не то поддержать себя.
            Но Марк не отвечает. Его Рим знал тиранов, и тираны были его частью, а ему известно и другое: тираны были людьми, нет, не чудовищами, а именно людьми, у которых были хорошие и плохие решения, ошибки и шутки.
– Теперь разве не всё равно? – мне и правда интересно. Всё началось замечательно, славно и лихо, но кончилось неминуемым поражением и Тарпейской скалой. Здесь всегда казнили предателей и всегда души известных предателей и бунтовщиков будут попадать в пасть Тьмы именно через это место – здесь пролилось больше всего слёз и больше всего злорадства. И неважно великим силам, совсем не имеет для них значения в чём была суть предательства: в любви, в необходимости, в убеждениях или в банальном подкупе… Тарпейская скала равняет всех. 
            Её обрывистый склон, обманно познавший на своём подножии зелень, первое и последнее равенство. Люди рождаются в разных условиях, проживают разные жизни и умирают по-разному, но все предатели попадают сюда. Это насмешка, это издевательство и своего рода клеть для меня, правда, души об этом не знают. Им предстоит пройти тут как через врата, и отправиться уже на вечный, самый несправедливый и самый требовательный суд.
– Мне? – Кассий насмешничает и гримасничает. Его лицо бледно, на лбу проступает краснота – он напряжён, он напуган, неизвестность его страшит. Умирать было не так и страшно, всё-таки, смерть от своих рук! – но он просчитался. Он полагал, что сразу отправится к своим богам, что предки, знавшие его натуру, выйдут на защиту, а тут я! Я, который не похож ни на одного из известных ему богов. Я, который никому из живых не был предком. Я, который всего лишь страж этих врат, назначенных исключительно предателям какой-то куда более мощной и яростной силой, чем я.
            Но он держит лицо. Он считает себя правым. Он ведёт себя так, словно ещё жив и это забавно, будь я в расположении, я бы даже поаплодировал его выдержке.
– Мне до всего есть дело, ведь я бессмертен! Моё имя, моё деяние…наше деяние! – Кассий крепко хлопает по плечу своего друга. У Марка, всё также молчаливого и держащегося внутреннего смирения, кажется, почти подогнулись колени. – Мы бессмертны. Мы избавили Рим…
– От того, кого Рим любил, – заканчиваю я. Мне известны их дела. Мне видны их жизни. Мне видны минуты их борьбы. Наверное, высшие силы дали мне это зрение и знание, чтобы мне здесь не было очень уж скучно, и я мог себя занять хоть чем-нибудь. – И от того, кого Рим будет помнить. 
– Люди любят тиранов! – Марк, про которого я уже почти забыл, разглядывая сосредоточенное умное лицо Кассия, неожиданно поражает резкостью. Кто же знал, что он на неё способен? Кто же знал, что и он умеет кричать, не имея возможности сохранить в себе всю тянущую боль, которая, о, ужас и сюрприз – не проходит со смертью? – Люди ошибаются. Люди любят тех, кто несёт вред свободе и всем её добродетелям! И тот, кто становится истинным злом людей, прикрываясь лживыми милостями…
            Запал пропадает также внезапно, как и возник. И я, и Кассий, мы одинаково удивлены этой короткой речью, словно бы заученный для собственного ума, ставшей чем-то вроде самоубеждения и моления, и всё же не прожитой.
            Человек может ненавидеть тирана. Но как человек может ненавидеть человека? Тем более, того, кто и сам относился к нему с отцовской любовью, осыпал милостями и был всегда щедр на внимание?
            Человек может ненавидеть тирана, может даже его убить и простить себе это, но простить убийство себе подобного, даже самому циничному и жестокому человеку сложно. Помню одного царя, который хвалился тем, что разбил множество горделивых голов, вещавших ему о своей независимости, хвалился войной и победами, когда под его властью полис за полисом сдавались. Но похваление это сменялось мрачностью, когда его никто не видел. Разве только я да и то – тут! И когда он пришёл к этой скале, то бросился с неё сам, даже не дослушав меня, и не сделав ни одной попытки меня переубедить.
            Попытка, конечно, не увенчалась бы успехом, но души очень цепляются за мир живых и не хотят идти на последний суд. Наверное боятся. Они могут быть скрытны друг от друга и даже от меня, а там скрыться уже не получится…
– Мы были правы, – говорит Кассий, ему не нравится сбивчивость его друга, не нравится и то, что тот так резко затихает. – Мы были правы. Рим должен быть свободен. Властвовать на оружии, на крови и подкупе… нет, не такого мы хотели для Рима.
– А чего мы хотели? – тихо отзывается Марк, отворачиваясь от меня. Если честно, то даже как-то обидно. Я – единственный страж, последний, кто соединяет мир живых с миром посмертия, а он так легко отворачивается! Даже Кассий косится на меня всё время, нервничает. А этот?! – Не говори мне о справедливости и о свободе, не говори мне о республике…ты сам знаешь, чем стал наш сенат. Ты знаешь, что наши сенаторы погрязли в ещё большем разврате, стяжательстве и интригах. Они сделали это множеством змеиных голов, но тело у этой змеи одно – сенат.
            Человек может убить человека. Но человек не может себя простить, если он, конечно, всё ещё человек.
– Ты заблуждаешься, – Кассий качает головой и в его уже мёртвых глаза проскакивает нехороший огонёк. Именно такой огонёк всегда есть в глазах тех, кто не видит иного мнения, не может его увидеть. Свободолюбивый республиканец, не жалевший никого в своих стихах…как он упивался собственной едкостью и бесстрашием! – Все они дурны, противны и пропахли трусостью. Но все они представляют собой народ. Их много, и народ может видеть их лица. Они могут меняться, Марк! Твои предки…
– Вот не надо и слова о них! – кажется, Марк слышит про предков далеко не в первый раз, – не надо про род Юниев!
– Ты печатал портрет своего предка на монетах, – замечает Кассий, – на стене твоего дома было его имя. Он убил последнего царя. Ты убил последнего тирана! В тебе его кровь. Ты гордился ею что изменилось?
            Молчание. Я смотрю то на одного, то на другого. Нам некуда торопится. Время замирает после смерти, в посмертии его нет – есть лишь полное и бесконечное ничто, поэтому я не тороплю их, к тому же, стоять на посту скучно, и я всегда с удовольствием разбавляю свои бесконечные дежурства.
– Ничего не изменилось, – сквозь зубы цедит Марк, – мой предок целовал землю и звал её матерью. Я целовал стены Рима и звал их домом.
– Но теперь ты отрекаешься от своего предка.
– Я всё же не он.
– Конечно, – я влезаю в разговор, потому что чувство такта уходит вместе со временем, остаётся за чертой, – ведь твой предок убил царя в восстании, которое поднял открыто, а не на ступенях, безоружного.
            Он поднимает на меня злой взгляд, а взгляд Кассия становится ехидным, он торопится заступиться:
– Какая разница как умрёт тиран, если он умрёт?
            Но Марк молчит, лишь смотрит с гневом и отчаянием. Его самого гнетёт эта мысль, но он боится сказать Кассию, что разница есть.
            Впрочем нет, не Кассию даже, а себе. Сказать – это признать. Молчание же надежный щит.
– Никакой, – мне и правда нет никакой разницы, врата тиранов расположены в другой части мира, у чёрной и гладкой, словно из зеркала отлитой скалы, из которой под плохое настроение земли льётся лава. Там ветра и бесприют. А ещё там другой страж. И вот это важнее для меня.
            Кассий смотрит победно.
– Я сделала ему одолжение, – Марк снова срывается. Не на меня, не на Кассия, а на себя самого. Он не прощает себя и сейчас, потому что в нём совсем другая суть. Не знаю, может быть ему говорили и вбивали другое, может быть убеждали и он убедил себя следом за чужой верой, что именно ему суждено занести нож и сделать удар…пусть не первый, но значимый, ведь он – ближайший соратник.
            Но убеждения проходят со смертью, если они ненастоящие. Сомнения становятся острее за чертою жизни и вот оно – молчание! Красноречивое молчание и резкие, но тут же тухнущие выпады. Не со мной он ведёт диалог, и не с Кассием, а с тем, кого ударил ножом и с тем, кто взглянул на него в последний раз, не веря, всё ещё не веря!
            Потому что человеку трудно встретить предательство. Подталкивать к нему, плести интриги – это легко и даже приятно, так ты ощущаешь себя всемогущим, но когда предают тебя – ты ненавидишь мир, он чернеет и теряет всякий смысл, ведь если предают даже близкие, даже соратники, которых ты вроде бы и сам возносил, и всё дал, но что-то упустил!
– Одолжение! – уже не крик, а шёпот, страшный, свистящий шёпот, – убил его прежде, чем его возненавидели.
            Теперь молчу уже я. На моих глазах падали империи и восставали царства. Я видел много предателей, и могу сказать с уверенностью просуществующих лет: народ любит тиранов больше, чем свободолюбцев, и ищет именно тех, кто будет властвовать. Ищут защиту, ищут опору, того, на кого можно переложить всю тяжесть ответственности.
            Ну и обвинить. А всегда будет в чём обвинить.
– Маркус…– выдыхает поражённый Кассий, – мы сделали одолжение не тирану, а народу! Мы убили того, кто пленил народ, кто назвал себя единой властью.
            Он кладёт руку на плечо друга, показывает ему поддержку, передаёт восхищение решимостью и демонстрирует всяческое понимание. Конечно, мой соратник, тебе труднее, ведь он был для тебя как отец!
            Марк резко сбрасывает руку Кассия, отходит к обрыву. Я отхожу, позволяя решиться, если очень уж хочется. Тяни или нет, а суд дождётся. Один хитрец вздумал простоять тут до конца времён и в самом деле простоял четверть столетия, боясь, что его товарищи его встретят на том судилище. Точно уже не помню, чего он там сделал. Кажется, показал вражьим войскам обход к расщелине, где его товарищи обосновались и отражали атаки врагов… уже не помню.
            Много их тут проходит. Но даже тот устал стоять и пошёл туда, вниз, с обречением. Для него не изменилось время, он просто был ничем и в ничто, и, похоже, это тоже приносило ему страдания пока он не решился.
– Ты что? – Кассий вздрагивает. В его сознании что-то сходится, но он ещё не верит себе. – Ты что? Мы сделали все верно, народ понял нас!
– Поэтому мы бежали в Македонию? – интересуется Марк с тихим смешком.
– Это Антоний…
– Это не он. Это все они.
            Кассий отступает, с подозрением глядя на Марка. Я его больше не интересую. И будущее тоже. Ничего не важно, когда твой соратник сдаётся.
– Ты любил его! – эти слова самое страшное обвинение для Кассия. – Ты любил его, Брут! Даже когда он стал тираном!
– Да умолкни ты! – Марк Юний Брут не выдерживает тяжести обвинений. Два начала борются в нём у последних врат перед высшим судилищем, которое никогда не будет к нему справедливо и не захочет его слушать. Он и сам не хочет слушать, оттого, наверное, и смерть принял с облегчением. – Любил. Тебе не понять. Он человек! Человек, который смотрел…спросил.
            Брут закрывает лицо руками. Он пытается прогнать образ, который щедро цветёт алым в его памяти. Я смотрю на его воспоминание. Много лиц, монго тел, крики, много крови.. но всё меркнет, когда в памяти Брута всплывает взгляд умирающего и пересохшие губы пытаются выдать последний вопрос.
            Вопрос-неверие.
–  И ты…
            Нет, не хватит ему сил. Всё кончено. Всё кончено, потому что и он, да. В первых рядах. В первых умах, в первых лучах славы.
– И я, – он отвечает ему, в памяти, но говорит вслух.
            Кассий качает головой, но уже прощает Брута:
– Ты перешагнул через любовь. Это дорого стоит. Это жертва. Даже Цицерон…
            Брут не слушает чего там Цицерон, а жаль! Мне было бы интересно, потому что пока этот человек ко мне не метит. Он как-то умудряется оправдывать своё существование и метание от сенатора к сенатору заботой о благе. Что важнее – оправдывает себя искренне, и даже мне не подлезть.
            Но, может быть, он промахнётся…
            Но Марк уже идёт к обрыву. Он не оборачивается на окрик Кассия и на меня не смотрит. Ему не нужно, самое главное он уже увидел. Остаётся идти на суд. Остаётся идти и надеяться, что его там не простят.
            Кассий отворачивается. Второй раз выносить смерть соратника ему страшно.
– Уже всё, – я разрешаю ему повернуться. У меня нет желания шутить над ним или издеваться, или обманывать. Для Брута всё и правда кончено. Он прыгнул со скалы, он уже прошёл врата. – Можешь сам решать, оставаться или…
– Боги Подземные тебе решат, – легко отзывается Кассий и легко, даже с каким-то задором идёт к обрыву. Он не считает себя виноватым или предавшим. Нет, как человек он понимает что-то, иначе не оказался бы здесь. Но его самооправдание легче.
            Да и полет красивее. Это и правда полет, пусть и вниз.
            Тело не падает, ему не дано. Оно проваливается через миры на суд. Больше я их не увижу и не услышу. И не надо – одно расстройство от судеб смертных! А мне не надо расстраиваться, мне надо только стоять у врат, которые открыты здесь, прыжком с красивой скалы, и слушать обрывки их уже завершенных жизней…
            Простая служба!
 
 
 

 

Мессия (*)