Туман

            Ирене живёт на свете слишком долго и знает – слуху верить нельзя. Он лжёт, как лгут ветер, листва, вода – всё, что есть в этом мире, всё, что дано для того, чтобы верно выбирать направление. Она знает, что всё меняется слишком быстро, ветер предаёт легко и беззаботно, листва опадает, а вода – та ещё мастерица интриг: она кажется лёгкой, союзником представляется, но ступишь на воду и властвует над жизнью твоей Кукулькан – а что ему захочется никто и не знает, на то он и бог!
            Ирене живёт на свете слишком долго и знает – зрению верить нельзя. Кажется, солнце близко – но ведь это не так, оно так далеко, что жизни не хватило б добраться! А смерть и вовсе не видна, а всё же приходит.
            Ирене живёт на свете слишком долго и не знает почему. Трёх сыновей схоронила, двух дочерей проводила – страшные были две зимы подряд, бушевали ветра да вдруг находило в этих ветрах что-то ещё, очень жуткое и хмарное, пробуждалось вдруг лихорадкой…
            Ирене обнимала дочерей своих заболевших, лежала с ними в постели, надеялась, что болезнь на неё перейдёт, и дочерям будет легче, ведь разделится хворь! Но нет – не прошла лихорадка по сплетённым рукам от дочери к матери, не заболела Ирене, и уже к весне хоронила обеих.
            Ирене живёт на свете слишком долго и не знает для чего боги так жестоки. Она не говорит об этом вслух – жалость не примет даже её сердце, ведь если боги даровали долгую жизнь, то живи, не гневи ни себя, ни их! Но у Ирене никого не осталось – война не стихала, потом болезнь, и живёт Ирене неприкаянной и не верит – ни слуху, ни зрению, потому что, когда молилась – казалось, что шёпотом травы и поступью ветра отзываются боги, милуют её судьбу! И виделись вспышки на белых камнях – да, слышат боги! Так она себе толковала.
            Но никто не пришёл. Значит, не услышали. А она вообразила себе, что жалуют боги, раз знак посылают, ухваченный зрением да слухом!
            Бредёт каждое утро Ирене по делам, а сама и не знает почему проснулась. Руки – твёрдые от работы, усталые, с паутинкой синеватых вен, сами собою толкут кукурузу, сушат листья, давят масло. А в уме пустота.
            Котелок каши, лепешки из кукурузной муки (а много ли надо?) да в редкие дни мясо иль рыба – навык рыболовства ещё не забыт, да и не обижают Ирене, помнят про её одинокую жизнь, жалеют и спешат поделиться – добрый то знак, если поделишься с тем, кому нужно. Ирене пыталась когда-то сказать, что не нужно ей, что сама она ещё ходит, а руки держат, так что подачки не надобны, но отмахнулась – от сердца ведь люди, что же она – гордячка? И потом, не вечна твёрдость походки, слабеют и трудовые руки, и всё становится непрочным, сдаёт.
            Платье серое – наскоро двумя заплатами перехваченное, ничего! – совсем незаметно, и удобные туфли, хоть уже не блестят давно, но ноги привыкли, а когда-то, даже вспомнить смешно– ныли! – чудные казались тогда туфли, ведь бегала Ирене босая всё детство и юности часть, а как стала семейной, так и пришлось обуваться.
            И, хотя семейной бла недолго, война по земле бушевала, снять туфли уже было как-то нелепо и глупо, да и нога пообвыкла.
            Волосы туго завязаны лентой – в работе сподручнее. Волосы ещё не сседели до конца, но уже проступает то тут, то там серебро…
            Ирене знает это и старается не глядеть ни в воду, ни в начищенный до блеска серебряный чан, в котором на всю деревню варит то средство от хворей, то от духов жрица Пилар.
            Жрица… Ирене кажется порою, что не жрица та, а самая настоящая ведьма, но тут же стыдится Ирене своих мыслей – кто поил её дочерей лекарством, кто окуривал комнату, кто молился с нею? Да, боги не услышали их, но кто был рядом? А кто даёт целебное питьё другим? И ведь помогает! Это для Ирене всё решилось в дурное, а другие-то встают! Кто помогает роженицам? Кто спасает мужчин от ран на охоте и в битвах с племенами да захватчиками? Кто каждый день варит, собирает и разливает? Кажется, Ирене и не помнит, когда Пилар стала жрицей, по ней и не скажешь! Но в юности это не казалось важным, а дальше уже было как свершённое.
            Пилар старше Ирене, но у неё волосы тёмные, а лицо красными пятнами идёт – всё от котла, вечного дыма, что режет глаза. Пилар не лезет в дела деревни, не даёт советов, даже когда её просят – отмахивается:
– Я богам служу, а не людям.
– Так  и скажи, как богам лучше будет?
– Боги себя ждать не заставят! – Пилар не спорит с наместником, да и вообще ни с кем. Правда, наместник к ней вечерами захаживает, всё добивается совета, а может быть, и получает его – но на людях Пилар никогда не советует и не ведёт ни к чему, она служит богам, помогает людям. Девочки вьются около неё – у Пилар для них всегда много поручений, где травы собрать, где перемолоть, где подсушить, где ещё дела! – разрослось ведь их подомье – раньше, когда Ирене была ребенком, было два десятка человек, а сейчас в сотню сравнялись – пришла от реки, да тут и остались, обжились, своими стали.
            В последнее время кажется Ирене, что Пилар на неё поглядывает. Дело это странное – Пилар ни на кого не глядит, если не лечит и не говорит с ним, а так всё в котёл, да в травы! Но как не пройдёт по улице Ирене, так Пилар на неё смотрит и смотрит, даже жутко делается! А спросить всё неловко как-то…
            Да и что нужно Пилар от Ирене? Ирене уже немолода чтоб по лесам скакать да травы выбирать, и толочь их руки не позволят – себе ещё добудет пищи да уюта, но тут же больше, чем себе. Но спросить неловко, да и вдруг кажется – у Ирене скучная жизнь, пустая, кроме болтовни с соседками, что между хлопотами выбираются, и некуда деться! Раньше хоть шила, а теперь пару стежков сделает и всё – слабость подступает, глаза уж не те, да и выходит криво…
            Впрочем, нет, не казалось Ирене, но ещё три дня она не знала об этом, пока, наконец, не свершилось и не постучали к ней поздним вечером. Ирене тому удивилась, а больше того – испугалась, ведь не было у неё ни малейшего повода ждать кого-то, жизнь её была тосклива и полна рутины, и ничего не могло её изменить, а тут поздний стук! Что он нёс – дурное или хорошее? Ирене не знала, но считала, что терять ей нечего и дверь отперла почти сразу.
            На пороге стоял сам наместник. Мял в руках шляпу, да и сам мялся.
– Ирене, не разбудил? – он явно был смущён и не хотел находиться на её пороге. Было видно, что неизбежность привела его к ней.
– Ещё нет, но я собиралась спать, – честно и встревоженно призналась Ирене, – но что случилось?
            В том, что что-то случилось она не сомневалась: не приходят наместники поздним вечером, да и почти уж спала она, это так, для приличия Ирене его утешила, чтобы не думал, что потревожил её. Ей-то что? Спи когда хочешь, всё одно – некому упрекнуть!
– Тебя хочет видеть Пилар, – бормотнул наместник и сам, кажется, испугался своей смелости.
            Пилар? Её? Ирене не знала, что и думать. Да и в доме Пилар она никогда не бывала – кажется, Пилар кроме наместника к себе никого и не звала. Но зачем ей Ирене? Да ещё и в такой час?
            От растерянности она даже забыла, что стоит на пороге, и наместника тоже держит… тот, однако, не торопил, только осторожно кашлянул:
– Идёшь, Ирене?
            А как было не пойти?
***
            В доме Пилар даже дышится трудно – всё пропитано травным духом, и чадит от свечей. Повсюду перья да травы, банки да мешочки, кувшины да тьма знает что ещё! Но Ирене не разглядывает. Она пытается осмыслить услышанное и ещё не верит.
– Я что должна? – голос хрипит, срывается, не даёт спросить до конца.
– Не должна, но было бы славно, – поправляет Пилар. Она глядит ласково и говорит тоже, но в глазах её плещет тревогой. – Это для всех нас. Я знаю, что просить тебя о чём-то подобном – это страшное зло, но кого-то нужно.
– И кого принести в жертву, как не меня! – в голосе Ирене горечь и смешок. Она всё ещё пытается осмыслить слова Пилар.
            А Пилар поведала страшное. Рассказала о том, как наползает на их деревню плотный туман – дыхание Кукулькана, как гневили они его своим непочтением и забором рыбы да мяса, как видела Пилар в огненном зареве погребение всей их деревни.
            Кукулькан добр, Кукулькан злой, Кукулькан – покровитель, от того и поступает он так, как хочет сам. Ему неважны дни и сезоны, он обижен и хочет есть.
– Мы стали меньше молиться, меньше почитать его. Девочки, что ходят со мною по лесу, даже не понижают голоса у речки. Я одёргиваю их, говорю, что Кукулькан разозлится, а они смеются – они не верят мне, думают, я их пугаю, – слова Пилар звучат как-то глухо и особенно тоскливо. Ей самой безрадостно и тяжело их произносить. –  Он научил наш народ всему, а теперь спускается в своём дыхании и приближается… и надо задобрить его на пути.
– А получится? – у Ирене голова идёт кругом, и она спрашивает не о том, о чём на самом деле хочет спросить.
– думаешь, это в первый раз? – интересуется Пилар. – Сработает. Немного крови успокоят его ещё на время. Так было и раньше.
            Пилар не говорит. Да и никогда не скажет, что у дочерей Ирене был шанс. Но Пилар отравила их обеих, ведь тогда была такая же беда, опоила сонным зельем, чтобы казались мёртвыми, но в землю девочки так и не легли. Они очнулись на горе, а там сошёл туман и в нём проступила грозная змеиная голова, рассерженная непокорностью.
– Почему не сказать… всем не сказать? – Ирене садится на скамью, не дожидаясь дозволения. Интуитивно она чувствует – ей можно, ей уже всё можно.
– Зачем? – удивляется Пилар. – Хочешь, чтобы они боялись? Или чтобы не верили и тем гневили нашего бога ещё больше? Или, чтобы долго до крови и хрипа решали, кто должен пойти на вершину? Нет, молчание – залог тишины. Время от времени, когда туман подползает к нам и готов уже спуститься в долину, я прошу… кого-нибудь.
            Она замолкает. Но этого и не нужно. И без того ясно, что за «кого-нибудь» скрывается истина: «кого-нибудь, кого не жаль и кому некого оставлять».
            Ирене вспоминает, что и старый Адриан, и безногий Луи, и полубезумная Мари – все умерли так, что их тела был в закрытых ящиках. Про одного сказали, что утонул, про другую, что в безумстве расшиблась, а про третьего – не сразу, мол, нашли.
            Но что если ящики были пустые, что, если по-настоящему их жизни закончились не в доме и не в реке, а на вершине горы?
– Кукулькан яростен, но милосердный, он прощает, если задобрить его, а тем людям нечего было терять. Своей смертию они дали жить другим, жить спокойно и радостно. В том числе и тебе. А теперь пришёл новый черёд, и я предлагаю эту честь тебе, – Пилар уговаривает, она спокойна, не паникует и не угрожает, она говорит сухо и как-то одновременно мягко. Для неё всё сказанное не дикость и не ужас, а свершившееся, привычное.
– А наместник… – слова застревают в горле Ирене. Она не хочет верить в очевидное.
– Он знает и бережёт народ. Одна жертва в некоторое… время – это не так страшно. Иначе всем конец.
– Этого не может быть! – слова прорезаются криком, отчаянием. Ирене не знала для чего жить, но теперь, когда ей предложили нечто подобное, она отчаянно забоялась смерти. Жизнь стала мила и ярка. – Почему я? Я же старая!
            Мысли метались. Она вскочила, но сразу же осела под гнётом трав и духоты на скамью.
– Ему всё равно, – Пилар усмехается, – Кукулькан всех нас любит одинаково. – И нет, это может быть. Это уже происходит.
– Сама и иди!
– А кто скажет, когда придёт новый раз? – интересуется Пилар. Она не гневится, нет. Она тихо встаёт и шелест её платья похож на змеиное скольжение. Пилар садится рядом, обнимает онемевшую Ирене и тихо спрашивает: – зачем тебе жить? Подумай сама, ведь ты стара и уже устала. Сделай благое дело для тех, кто молод и ещё успеет прожить жизнь ярко. Ты своё отжила и своё уж у тебя отболело. На этом свете нет у тебя никого – ни мужа, ни детей – всех смерть забрала, и ждут они тебя, а ты упрямишься. Я тебе спасение предлагаю, благородство, жертву. Не каждому шанс выпадает, не каждому, Ирене. Жизнь – мгновение, а смерть – исход. Так заверши его.
            Слова Пилар не касаются сознания Ирене напрямую, она их и не осознаёт-то толком, они скользят змеиным туманом прямо к сердцу, там оседают, тяготят то самое сердце, пьянят туманом, и туман расползается по всей её жалкой сущности, перехватывает дыхание, пьянит голову – и кажется, что всё верно говорит Пилар, и хочется уже её послушаться.
            Что-то ещё сопротивляется, но Пилар легко видит толкование: страх! Под нос суёт воду, от воды пахнет пряно и сладко, и сами собою размыкаются губы и горячая вода касается их…
– Согласна, Ирене? – вопрос звучит слишком громко, словно колокол бьёт, на тревогу собирая.
– Согласна, – шепчет Ирене, и не знает, услышала её Пилар или нет.
            А в следующее мгновение наступает безумная лёгкость, на тело находит тепло, и прямо в лицо – вспугнутой тенью – прыгает темнота.
***
            Холод пробуждает сознание, сознание вспоминает последнее, что в нём отпечаталось и страхом уже будит тело.
            Ирене поднимается с тихим стоном и ужасом – она на горе. Это её не удивляет. В памяти ярко осталось её согласие и темнота. И больше ничего. Туман ползёт по склону, подбирается к ней. Туман плотный, серый, кажется – его можно резать ножом.
            Ирене страшно. Она не может оторвать взгляда от тумана, от его приближения и своей участи – она знает, что дыхание Кукулькана ей не пережить, а дальше будет закрытый деревянный ящик, да какая-нибудь сказочка, почему, мол, закрытый, а её самой в том ящике не будет.
            Ирене страшно, но она понимает  – пути назад нет. Слова Пилар, накануне жестокие и жуткие, сейчас звучат разумно и холодно. Зачем уже оставаться? Ирене живёт слишком долго и слишком бесцельно, сколько ещё она проживёт своим трудом? Лет пять? Если боги милостивы, то да. А дальше – бесконечное положение униженной чужеядки – не бросят, нет, но досыта не накормят, и смотреть будут как на обузу, и ждать, когда всё кончится. Потому что чужие. Своих уже не осталось.
            Так что куда бежать? В унижение? В безысходность? А так, кто знает, может быть хоть Пилар добрым словом скажет, да сама уйдёт тем, что сделала доброе дело!
            Но страшно, мочи нет как страшно! Ждать – это отвратительно и жутко. Ещё более жутко, чем ползущий туман, который всё ещё можно резать ножом, который ползёт так, словно живое существо. Кто увидит – догадается, что этот туман необычный, а повидано здесь туманов много!
            Но никогда такого Ирене не видела.
– Пусть всё будет быстро, пусть всё будет быстро… пощади их, Великий Кукулькан, а меня забери быстрее.
            Слова глупые, Ирене не знает, достигнут ли они тумана, да не прогневят ли его ещё сильнее, но не говорить она не может. Ведь страшно, безумно страшно.
            Туман обвивается у её ног, Ирене зажмуривается. Сейчас-то всё и завершится! Тело предаёт её, ужас сковывает окончательно и подкашивает ноги. Ирене падает, но… земли не касается.
            Рука тумана подхватывает её, Ирене лежит на нём как на перине. Лежит и боится взглянуть. Только дрожит.
– Открой глаза, дитя моё, – голос звучит очень близко, и в нём нет ничего страшного. Он даже не похож на шипение змеи, он звучит ярко и звонко.
            Ирене, чувствуя, как её бьёт дрожь, открывает глаза. Туман уже вокруг неё, окутал и сверху, и снизу, подобрался со всех сторон, окружил, обнял. В тумане она видит и два глаза – ласковых тёмно-зелёных, глаза. А тела нет. И ничего больше нет, даже рта, а ведь слова звучали!
– Не бойся меня, Ирене, боли не будет, – говорит туман, а глаза и не думают моргнуть.
            Ирене забывает все слова на свете, и что-то пытается проблеять. Но туман понимает её:
– Пощажу. Но не думай, дитя, что я щажу их от жертв. Я щажу их потому что не могу отказаться от заблудших детей своих. Они посылают таких как ты, а значит – боятся меня прогневить, умасливают, помнят своего истинного отца.
            Ирене едва не делает глупость и не роняет, что помнят-то, может и помнят, а вот посылает одна Пилар. Но спохватывается – либо Кукулькан это знает, либо лучше ему не знать. В любом случае, Ирене здесь не для этого.
– Будет быстро, – обещает туман, а в следующее мгновение Ирене понимает почему нет рта у великого бога. Туман, обвивший её – это и есть его пасть. И она смыкается, в самом деле быстро, потому что беспощадно и нет спасения.
            Ирене рвётся в тумане, но крови нет, даже когда её тело распадается, растаскиваемое туманом…
– Посмотри, ты прекрасна, – шепчет туман, поглощая её. И уже бестелесная, лишённая боли Ирене, понимает, что всё и правда закончилось, и она уже летит, летит… в самом тумане.
            Она видит множество душ вокруг себя и смотрит по сторонам. Они не напуганы, они летят вместе, а кое-кто, смутно знакомый, и улыбается ей, и вдруг зовёт на два голоса:
– Мама!
            Туман сходит быстро со склона, словно его и не было. Кто видел? Кто знал? Кто бы поверил? В такой час никого тут нет. Только Пилар стоит недалеко, да смотрит, убеждаясь в том, что в очередной раз всё получилось. Она выдыхает – в этот раз вышло. Кто там знает, выйдет ли в следующий? Боги жестоки, и, что хуже – непредсказуемы. В этот раз Кукулькан отходит, но ведь вернётся, когда решит, что пора напомнить о себе своим любимым детям.
            Пилар надеется только на то, что это будет не скоро, и она успеет передать знание о том, что делать, и отправится на гору сама, ведь Пилар живёт уже много лет, и, хотя жизнь её не бесцельна, а всё же и от неё уже жрица устала.
            Одно утешение – великий змеиный бог любит всех, и не делит своих жертв на молодых и старых, не перебирает отправленных к нему.

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0542593

от Сегодня в 05:03

[Скрыть] Регистрационный номер 0542593 выдан для произведения:             Ирене живёт на свете слишком долго и знает – слуху верить нельзя. Он лжёт, как лгут ветер, листва, вода – всё, что есть в этом мире, всё, что дано для того, чтобы верно выбирать направление. Она знает, что всё меняется слишком быстро, ветер предаёт легко и беззаботно, листва опадает, а вода – та ещё мастерица интриг: она кажется лёгкой, союзником представляется, но ступишь на воду и властвует над жизнью твоей Кукулькан – а что ему захочется никто и не знает, на то он и бог!
            Ирене живёт на свете слишком долго и знает – зрению верить нельзя. Кажется, солнце близко – но ведь это не так, оно так далеко, что жизни не хватило б добраться! А смерть и вовсе не видна, а всё же приходит.
            Ирене живёт на свете слишком долго и не знает почему. Трёх сыновей схоронила, двух дочерей проводила – страшные были две зимы подряд, бушевали ветра да вдруг находило в этих ветрах что-то ещё, очень жуткое и хмарное, пробуждалось вдруг лихорадкой…
            Ирене обнимала дочерей своих заболевших, лежала с ними в постели, надеялась, что болезнь на неё перейдёт, и дочерям будет легче, ведь разделится хворь! Но нет – не прошла лихорадка по сплетённым рукам от дочери к матери, не заболела Ирене, и уже к весне хоронила обеих.
            Ирене живёт на свете слишком долго и не знает для чего боги так жестоки. Она не говорит об этом вслух – жалость не примет даже её сердце, ведь если боги даровали долгую жизнь, то живи, не гневи ни себя, ни их! Но у Ирене никого не осталось – война не стихала, потом болезнь, и живёт Ирене неприкаянной и не верит – ни слуху, ни зрению, потому что, когда молилась – казалось, что шёпотом травы и поступью ветра отзываются боги, милуют её судьбу! И виделись вспышки на белых камнях – да, слышат боги! Так она себе толковала.
            Но никто не пришёл. Значит, не услышали. А она вообразила себе, что жалуют боги, раз знак посылают, ухваченный зрением да слухом!
            Бредёт каждое утро Ирене по делам, а сама и не знает почему проснулась. Руки – твёрдые от работы, усталые, с паутинкой синеватых вен, сами собою толкут кукурузу, сушат листья, давят масло. А в уме пустота.
            Котелок каши, лепешки из кукурузной муки (а много ли надо?) да в редкие дни мясо иль рыба – навык рыболовства ещё не забыт, да и не обижают Ирене, помнят про её одинокую жизнь, жалеют и спешат поделиться – добрый то знак, если поделишься с тем, кому нужно. Ирене пыталась когда-то сказать, что не нужно ей, что сама она ещё ходит, а руки держат, так что подачки не надобны, но отмахнулась – от сердца ведь люди, что же она – гордячка? И потом, не вечна твёрдость походки, слабеют и трудовые руки, и всё становится непрочным, сдаёт.
            Платье серое – наскоро двумя заплатами перехваченное, ничего! – совсем незаметно, и удобные туфли, хоть уже не блестят давно, но ноги привыкли, а когда-то, даже вспомнить смешно– ныли! – чудные казались тогда туфли, ведь бегала Ирене босая всё детство и юности часть, а как стала семейной, так и пришлось обуваться.
            И, хотя семейной бла недолго, война по земле бушевала, снять туфли уже было как-то нелепо и глупо, да и нога пообвыкла.
            Волосы туго завязаны лентой – в работе сподручнее. Волосы ещё не сседели до конца, но уже проступает то тут, то там серебро…
            Ирене знает это и старается не глядеть ни в воду, ни в начищенный до блеска серебряный чан, в котором на всю деревню варит то средство от хворей, то от духов жрица Пилар.
            Жрица… Ирене кажется порою, что не жрица та, а самая настоящая ведьма, но тут же стыдится Ирене своих мыслей – кто поил её дочерей лекарством, кто окуривал комнату, кто молился с нею? Да, боги не услышали их, но кто был рядом? А кто даёт целебное питьё другим? И ведь помогает! Это для Ирене всё решилось в дурное, а другие-то встают! Кто помогает роженицам? Кто спасает мужчин от ран на охоте и в битвах с племенами да захватчиками? Кто каждый день варит, собирает и разливает? Кажется, Ирене и не помнит, когда Пилар стала жрицей, по ней и не скажешь! Но в юности это не казалось важным, а дальше уже было как свершённое.
            Пилар старше Ирене, но у неё волосы тёмные, а лицо красными пятнами идёт – всё от котла, вечного дыма, что режет глаза. Пилар не лезет в дела деревни, не даёт советов, даже когда её просят – отмахивается:
– Я богам служу, а не людям.
– Так  и скажи, как богам лучше будет?
– Боги себя ждать не заставят! – Пилар не спорит с наместником, да и вообще ни с кем. Правда, наместник к ней вечерами захаживает, всё добивается совета, а может быть, и получает его – но на людях Пилар никогда не советует и не ведёт ни к чему, она служит богам, помогает людям. Девочки вьются около неё – у Пилар для них всегда много поручений, где травы собрать, где перемолоть, где подсушить, где ещё дела! – разрослось ведь их подомье – раньше, когда Ирене была ребенком, было два десятка человек, а сейчас в сотню сравнялись – пришла от реки, да тут и остались, обжились, своими стали.
            В последнее время кажется Ирене, что Пилар на неё поглядывает. Дело это странное – Пилар ни на кого не глядит, если не лечит и не говорит с ним, а так всё в котёл, да в травы! Но как не пройдёт по улице Ирене, так Пилар на неё смотрит и смотрит, даже жутко делается! А спросить всё неловко как-то…
            Да и что нужно Пилар от Ирене? Ирене уже немолода чтоб по лесам скакать да травы выбирать, и толочь их руки не позволят – себе ещё добудет пищи да уюта, но тут же больше, чем себе. Но спросить неловко, да и вдруг кажется – у Ирене скучная жизнь, пустая, кроме болтовни с соседками, что между хлопотами выбираются, и некуда деться! Раньше хоть шила, а теперь пару стежков сделает и всё – слабость подступает, глаза уж не те, да и выходит криво…
            Впрочем, нет, не казалось Ирене, но ещё три дня она не знала об этом, пока, наконец, не свершилось и не постучали к ней поздним вечером. Ирене тому удивилась, а больше того – испугалась, ведь не было у неё ни малейшего повода ждать кого-то, жизнь её была тосклива и полна рутины, и ничего не могло её изменить, а тут поздний стук! Что он нёс – дурное или хорошее? Ирене не знала, но считала, что терять ей нечего и дверь отперла почти сразу.
            На пороге стоял сам наместник. Мял в руках шляпу, да и сам мялся.
– Ирене, не разбудил? – он явно был смущён и не хотел находиться на её пороге. Было видно, что неизбежность привела его к ней.
– Ещё нет, но я собиралась спать, – честно и встревоженно призналась Ирене, – но что случилось?
            В том, что что-то случилось она не сомневалась: не приходят наместники поздним вечером, да и почти уж спала она, это так, для приличия Ирене его утешила, чтобы не думал, что потревожил её. Ей-то что? Спи когда хочешь, всё одно – некому упрекнуть!
– Тебя хочет видеть Пилар, – бормотнул наместник и сам, кажется, испугался своей смелости.
            Пилар? Её? Ирене не знала, что и думать. Да и в доме Пилар она никогда не бывала – кажется, Пилар кроме наместника к себе никого и не звала. Но зачем ей Ирене? Да ещё и в такой час?
            От растерянности она даже забыла, что стоит на пороге, и наместника тоже держит… тот, однако, не торопил, только осторожно кашлянул:
– Идёшь, Ирене?
            А как было не пойти?
***
            В доме Пилар даже дышится трудно – всё пропитано травным духом, и чадит от свечей. Повсюду перья да травы, банки да мешочки, кувшины да тьма знает что ещё! Но Ирене не разглядывает. Она пытается осмыслить услышанное и ещё не верит.
– Я что должна? – голос хрипит, срывается, не даёт спросить до конца.
– Не должна, но было бы славно, – поправляет Пилар. Она глядит ласково и говорит тоже, но в глазах её плещет тревогой. – Это для всех нас. Я знаю, что просить тебя о чём-то подобном – это страшное зло, но кого-то нужно.
– И кого принести в жертву, как не меня! – в голосе Ирене горечь и смешок. Она всё ещё пытается осмыслить слова Пилар.
            А Пилар поведала страшное. Рассказала о том, как наползает на их деревню плотный туман – дыхание Кукулькана, как гневили они его своим непочтением и забором рыбы да мяса, как видела Пилар в огненном зареве погребение всей их деревни.
            Кукулькан добр, Кукулькан злой, Кукулькан – покровитель, от того и поступает он так, как хочет сам. Ему неважны дни и сезоны, он обижен и хочет есть.
– Мы стали меньше молиться, меньше почитать его. Девочки, что ходят со мною по лесу, даже не понижают голоса у речки. Я одёргиваю их, говорю, что Кукулькан разозлится, а они смеются – они не верят мне, думают, я их пугаю, – слова Пилар звучат как-то глухо и особенно тоскливо. Ей самой безрадостно и тяжело их произносить. –  Он научил наш народ всему, а теперь спускается в своём дыхании и приближается… и надо задобрить его на пути.
– А получится? – у Ирене голова идёт кругом, и она спрашивает не о том, о чём на самом деле хочет спросить.
– думаешь, это в первый раз? – интересуется Пилар. – Сработает. Немного крови успокоят его ещё на время. Так было и раньше.
            Пилар не говорит. Да и никогда не скажет, что у дочерей Ирене был шанс. Но Пилар отравила их обеих, ведь тогда была такая же беда, опоила сонным зельем, чтобы казались мёртвыми, но в землю девочки так и не легли. Они очнулись на горе, а там сошёл туман и в нём проступила грозная змеиная голова, рассерженная непокорностью.
– Почему не сказать… всем не сказать? – Ирене садится на скамью, не дожидаясь дозволения. Интуитивно она чувствует – ей можно, ей уже всё можно.
– Зачем? – удивляется Пилар. – Хочешь, чтобы они боялись? Или чтобы не верили и тем гневили нашего бога ещё больше? Или, чтобы долго до крови и хрипа решали, кто должен пойти на вершину? Нет, молчание – залог тишины. Время от времени, когда туман подползает к нам и готов уже спуститься в долину, я прошу… кого-нибудь.
            Она замолкает. Но этого и не нужно. И без того ясно, что за «кого-нибудь» скрывается истина: «кого-нибудь, кого не жаль и кому некого оставлять».
            Ирене вспоминает, что и старый Адриан, и безногий Луи, и полубезумная Мари – все умерли так, что их тела был в закрытых ящиках. Про одного сказали, что утонул, про другую, что в безумстве расшиблась, а про третьего – не сразу, мол, нашли.
            Но что если ящики были пустые, что, если по-настоящему их жизни закончились не в доме и не в реке, а на вершине горы?
– Кукулькан яростен, но милосердный, он прощает, если задобрить его, а тем людям нечего было терять. Своей смертию они дали жить другим, жить спокойно и радостно. В том числе и тебе. А теперь пришёл новый черёд, и я предлагаю эту честь тебе, – Пилар уговаривает, она спокойна, не паникует и не угрожает, она говорит сухо и как-то одновременно мягко. Для неё всё сказанное не дикость и не ужас, а свершившееся, привычное.
– А наместник… – слова застревают в горле Ирене. Она не хочет верить в очевидное.
– Он знает и бережёт народ. Одна жертва в некоторое… время – это не так страшно. Иначе всем конец.
– Этого не может быть! – слова прорезаются криком, отчаянием. Ирене не знала для чего жить, но теперь, когда ей предложили нечто подобное, она отчаянно забоялась смерти. Жизнь стала мила и ярка. – Почему я? Я же старая!
            Мысли метались. Она вскочила, но сразу же осела под гнётом трав и духоты на скамью.
– Ему всё равно, – Пилар усмехается, – Кукулькан всех нас любит одинаково. – И нет, это может быть. Это уже происходит.
– Сама и иди!
– А кто скажет, когда придёт новый раз? – интересуется Пилар. Она не гневится, нет. Она тихо встаёт и шелест её платья похож на змеиное скольжение. Пилар садится рядом, обнимает онемевшую Ирене и тихо спрашивает: – зачем тебе жить? Подумай сама, ведь ты стара и уже устала. Сделай благое дело для тех, кто молод и ещё успеет прожить жизнь ярко. Ты своё отжила и своё уж у тебя отболело. На этом свете нет у тебя никого – ни мужа, ни детей – всех смерть забрала, и ждут они тебя, а ты упрямишься. Я тебе спасение предлагаю, благородство, жертву. Не каждому шанс выпадает, не каждому, Ирене. Жизнь – мгновение, а смерть – исход. Так заверши его.
            Слова Пилар не касаются сознания Ирене напрямую, она их и не осознаёт-то толком, они скользят змеиным туманом прямо к сердцу, там оседают, тяготят то самое сердце, пьянят туманом, и туман расползается по всей её жалкой сущности, перехватывает дыхание, пьянит голову – и кажется, что всё верно говорит Пилар, и хочется уже её послушаться.
            Что-то ещё сопротивляется, но Пилар легко видит толкование: страх! Под нос суёт воду, от воды пахнет пряно и сладко, и сами собою размыкаются губы и горячая вода касается их…
– Согласна, Ирене? – вопрос звучит слишком громко, словно колокол бьёт, на тревогу собирая.
– Согласна, – шепчет Ирене, и не знает, услышала её Пилар или нет.
            А в следующее мгновение наступает безумная лёгкость, на тело находит тепло, и прямо в лицо – вспугнутой тенью – прыгает темнота.
***
            Холод пробуждает сознание, сознание вспоминает последнее, что в нём отпечаталось и страхом уже будит тело.
            Ирене поднимается с тихим стоном и ужасом – она на горе. Это её не удивляет. В памяти ярко осталось её согласие и темнота. И больше ничего. Туман ползёт по склону, подбирается к ней. Туман плотный, серый, кажется – его можно резать ножом.
            Ирене страшно. Она не может оторвать взгляда от тумана, от его приближения и своей участи – она знает, что дыхание Кукулькана ей не пережить, а дальше будет закрытый деревянный ящик, да какая-нибудь сказочка, почему, мол, закрытый, а её самой в том ящике не будет.
            Ирене страшно, но она понимает  – пути назад нет. Слова Пилар, накануне жестокие и жуткие, сейчас звучат разумно и холодно. Зачем уже оставаться? Ирене живёт слишком долго и слишком бесцельно, сколько ещё она проживёт своим трудом? Лет пять? Если боги милостивы, то да. А дальше – бесконечное положение униженной чужеядки – не бросят, нет, но досыта не накормят, и смотреть будут как на обузу, и ждать, когда всё кончится. Потому что чужие. Своих уже не осталось.
            Так что куда бежать? В унижение? В безысходность? А так, кто знает, может быть хоть Пилар добрым словом скажет, да сама уйдёт тем, что сделала доброе дело!
            Но страшно, мочи нет как страшно! Ждать – это отвратительно и жутко. Ещё более жутко, чем ползущий туман, который всё ещё можно резать ножом, который ползёт так, словно живое существо. Кто увидит – догадается, что этот туман необычный, а повидано здесь туманов много!
            Но никогда такого Ирене не видела.
– Пусть всё будет быстро, пусть всё будет быстро… пощади их, Великий Кукулькан, а меня забери быстрее.
            Слова глупые, Ирене не знает, достигнут ли они тумана, да не прогневят ли его ещё сильнее, но не говорить она не может. Ведь страшно, безумно страшно.
            Туман обвивается у её ног, Ирене зажмуривается. Сейчас-то всё и завершится! Тело предаёт её, ужас сковывает окончательно и подкашивает ноги. Ирене падает, но… земли не касается.
            Рука тумана подхватывает её, Ирене лежит на нём как на перине. Лежит и боится взглянуть. Только дрожит.
– Открой глаза, дитя моё, – голос звучит очень близко, и в нём нет ничего страшного. Он даже не похож на шипение змеи, он звучит ярко и звонко.
            Ирене, чувствуя, как её бьёт дрожь, открывает глаза. Туман уже вокруг неё, окутал и сверху, и снизу, подобрался со всех сторон, окружил, обнял. В тумане она видит и два глаза – ласковых тёмно-зелёных, глаза. А тела нет. И ничего больше нет, даже рта, а ведь слова звучали!
– Не бойся меня, Ирене, боли не будет, – говорит туман, а глаза и не думают моргнуть.
            Ирене забывает все слова на свете, и что-то пытается проблеять. Но туман понимает её:
– Пощажу. Но не думай, дитя, что я щажу их от жертв. Я щажу их потому что не могу отказаться от заблудших детей своих. Они посылают таких как ты, а значит – боятся меня прогневить, умасливают, помнят своего истинного отца.
            Ирене едва не делает глупость и не роняет, что помнят-то, может и помнят, а вот посылает одна Пилар. Но спохватывается – либо Кукулькан это знает, либо лучше ему не знать. В любом случае, Ирене здесь не для этого.
– Будет быстро, – обещает туман, а в следующее мгновение Ирене понимает почему нет рта у великого бога. Туман, обвивший её – это и есть его пасть. И она смыкается, в самом деле быстро, потому что беспощадно и нет спасения.
            Ирене рвётся в тумане, но крови нет, даже когда её тело распадается, растаскиваемое туманом…
– Посмотри, ты прекрасна, – шепчет туман, поглощая её. И уже бестелесная, лишённая боли Ирене, понимает, что всё и правда закончилось, и она уже летит, летит… в самом тумане.
            Она видит множество душ вокруг себя и смотрит по сторонам. Они не напуганы, они летят вместе, а кое-кто, смутно знакомый, и улыбается ей, и вдруг зовёт на два голоса:
– Мама!
            Туман сходит быстро со склона, словно его и не было. Кто видел? Кто знал? Кто бы поверил? В такой час никого тут нет. Только Пилар стоит недалеко, да смотрит, убеждаясь в том, что в очередной раз всё получилось. Она выдыхает – в этот раз вышло. Кто там знает, выйдет ли в следующий? Боги жестоки, и, что хуже – непредсказуемы. В этот раз Кукулькан отходит, но ведь вернётся, когда решит, что пора напомнить о себе своим любимым детям.
            Пилар надеется только на то, что это будет не скоро, и она успеет передать знание о том, что делать, и отправится на гору сама, ведь Пилар живёт уже много лет, и, хотя жизнь её не бесцельна, а всё же и от неё уже жрица устала.
            Одно утешение – великий змеиный бог любит всех, и не делит своих жертв на молодых и старых, не перебирает отправленных к нему.

 

Великий страж

Скала