Шанс, глава 2

Семья

          Я очень любила своих родителей. Отец и мама вписаны памятью светлыми красками в яркую картинку детства.

            Они жили очень дружно, никогда не ругались, и только мать иногда журила отца как своего любимого, но самого непослушного ребенка. Тамара Матвеевна была ненамного старше мужа, но из-за серьезности, статности и слегка насупленных широких черных бровей казалась значительно взрослее и мудрее. Она с некоторым снисхождением относилась к хмельным сумасбродствам супруга, никогда не раздражалась. Помню, как хитро прищуривала мама свои темные, с блеском, глаза, из-за плеча наблюдая за карабкающимся на крыльцо подвыпившим Григорием Яковлевичем.

- Тамара Матвеевна, хорошая ты женщина! – добрался наконец до верхней ступеньки отец. – Дай я тебя поцелую! – и попытался развернуть к себе мощную фигуру матери, которая так и стояла к нему вполоборота, только чуть-чуть приподняв руки. И не понятно было, подхватит ли она его этими круглыми руками или, наоборот, оттолкнет от себя. Отец не дотянулся до маминого лица, смутился, спрятал глаза и потихоньку пробрался в дом, тряхнув на пороге черными блестящими кудрями…

            Мамины волосы тоже были черными, но по сравнению с отцовской смолью казались матовыми и просто темными. Вроде бы в родне у Григория Яковлевича были цыгане. Тогда меня это не особенно интересовало. Помню только, что в отце и старших братьях было что-то широкое, вольное, бесшабашное – наверное, цыганское. Один Митенька ничем не походил на это шумное племя. Он вообще ни на кого не был похож. Жил хоть и вместе со всеми, но как-то сам по себе. Помогал отцу, был нежен со мной и с мамой – но в памяти моей он не вписывается в общую картину, стоит поодаль и улыбается грустно и непонятно. Может, это потому, что Минька, так и не женившись, уехал искать свое счастье на Урал – да там и пропал…

            Володя и Леонид женились рано и неудачно. У Володи жена гуляла и любила выпить. А Лене попалась такая грязнуля и неряха, что мама стыдилась ее даже больше, чем разбитной старшей невестки. Однажды я спросила:

-        Мамань, почему от Ленькиных детей всегда воняет? Другие ведь

тоже писаются, а воняют только Ленькины…

- Это, доченька, не Ленькины дети воняют, а Манькины! – сердито усмехнулась мама и, видя, что до меня не доходит, пояснила: - Разве мужское дело – за детьми смотреть? На то у них и мать, чтоб содержать в чистоте и порядке. А эта лентяйка пока соберется пеленки-рубашонки постирать – они уж и высохнут. Вот она ребятишек и одевает в грязное – благо что сухое!  Вот ведь позорище!

Мать махнула рукой, а я стояла и думала: «Какая же я все-таки бестолковая! Могла бы и сама догадаться, почему не Ленькины дети воняют, а Манькины…» И из-за этого мне было стыдно. А не из-за Маньки…

Так же стыдно было, когда мать ругала из-за бочонка с медом… К нам часто заходили соседки – сестры Буровы. Вечно они были голодные! И любили  в гости ходить: глядишь, где чаем напоят, а где и обедать усадят… Вот я и хотела их однажды медом угостить – у нас в подполе целый бочонок. Полезла. Кое-как с бочонком этим на лестницу взобралась. Хоть и здоровая я была, крепкая, но бочонок-то уж больно тяжел! В общем, застряла я. И наверх вылезти не могу, и вниз не знаю, как спуститься... Пыхчу, зову на помощь, а никто меня не слышит - Надька с Любкой в огород полезли за горохом. Ну, думаю, все, конец мне. Так, видно, с бочонком в руках и помру. Потому как отпустить его не могу – упадет, разобьется, сколько меду пропадет! Хорошо, мама вернулась – спасла меня. Правда, отругала здорово - не из-за того, что сестер Буровых хотела нашим медом накормить, а за бестолковость:

- Куда ж ты весь бочонок-то перла, горе ты мое! Неужто нельзя было прямо там, в подполе, в миску отложить, сколько надо? И в кого ты у меня такая непутевая…

Я краснела и думала: «И правда, почему я такая непутевая, прямо как Ленькина Манька!»

…Леня прожил со своей Маней долгую жизнь. А Володя бросился под маленький заводской паровоз, узнав, что его распутная Наталья на глазах у всех целуется с токарем Никитой.

Отец тоже умер рано – в сорок два года. Выпил с друзьями крепко, а оставаться на ночлег в чужом доме не захотел. Пошел через рощицу, да, видать, притомился - лег под березкой отдохнуть и уснул. А земля была еще холодная, весенняя. Простудился Григорий Яковлевич, заболел. Я толком ничего не успела понять – а его уж и не стало. «Скоротечная чахотка», - сказал доктор и развел руками.

Получается, сбылись мамины слова о том, что «добром это не кончится».

Отец не был горьким пьяницей. Он слыл отменным хозяином, примерным семьянином. Но если уж начинал что-нибудь «праздновать», но мог дойти до беспамятства. А когда женились один за другим старшие сыновья, стал он выпивать и не только с радости. Сначала бесился, грозился непутевых невесток придушить. Однажды, выпив лишнего, схватился даже за топор. Мама загородила собой дверь – только это его и остановило.

 А тут еще квартиранты, снимавшие у нас комнаты на втором этаже, стали вести себя нагловато, произнося слово «хозяева» как ругательство. А чего же тут ругательного! Конечно, мама с папой хозяева! Не то что эта голь перекатная… Да и как они смеют шипеть, ведь мама их всегда подкармливала. То супа нальет, то масла сливочного даст или сахара. А уж картошки варила всегда больше, чем самим съесть. Только сольем, а мама уже пять-шесть штук откладывает:

- Зоя, иди снеси наверх, пока горячая.

- Да успеется, мамань! Они все равно холодную будут есть.

- Чего это?

            - А они ее холодную кружочками режут и на каждый кружок кусочек масла кладут. Говорят, это называется «по-польски». Да, мам?

            - Да кто ж его знает! Они поляки – им виднее. Но ты, Зоя, все равно отнеси, пока горячая, а уж как они будут есть – это их дело.

            Боялась мама обидеть квартирантов, а они все равно оказались обиженными.

            Рушилось благополучие, трещало по всем швам.

            …Когда не стало отца, мама вся сникла, стала ниже ростом, черные глаза уже не блестели бусинками, а зияли на лице двумя грустными омутами.

            Наталья, старшая невестка, теперь вдова, решила отсудить часть нашего дома. Манька, хоть и была неряшливой и «непутевой», оказалась на удивление сметливой: сообразила, что нельзя упускать момент, «обработала» муженька, уговорила принять участие в тяжбе. В общем, слетелись они как воронье – хищные, злобные, ненасытные – и растащили все наше добро. Дом поделили «по совести». И остались мы с маманькой в одной маленькой темной комнатушке.

            Маме сначала было как будто все равно. Или она не верила в такой исход?.. Но в какой-то момент маманя вроде как проснулась, попыталась бороться. Глаза ее опять заблестели – но каким-то другим, недобрым блеском. Начались бесконечные скандалы, крики, слезы. Ужас что творилось! Маманька билась как могла. Но, как я сейчас понимаю, могла-то она немногое… Всю свою жизнь Тамара Матвеевна была «на хозяйстве» и понятия не имела, как следует себя вести в подобных ситуациях. Пыталась восстановить справедливость собственными силами, «воевала» с невестками в буквальном смысле слова. А закончилось все тем, что разбил маманю паралич. И осталась она у меня на руках – у восемнадцатилетней девчонки, несмелой, застенчивой и ничего не понимающей во взрослой, злой и страшной, жизни…

            Я ухаживала за мамой три года. Надо было как-то выживать. Стирала соседям белье, нянчила чужих детей, даже пасла чужих коров… А вечерами пробиралась мимо родного крыльца к своей коморке на заднем дворе и вспоминала, как когда-то на этих самых ступеньках сидели отец с матерью. Ее гордая голова покоилась на его сильном плече. А слабый теплый ветерок чуть шевелил их черные как ночь волосы…