Помочь сайту
Поздравления
1953 г. Похороны Сталина
22 марта 2015 -
Владимир Юрков
1953 г. Похороны Сталина
Я много раз, и всегда безуспешно, пытался добиться от матери – почему ее, молодую девушку (а ей весной 1953 года еще не исполнилось и двадцати одного года), далекую от политики, саму чуть было не пострадавшую от ужасов сталинизма[1], понесло хоронить Сталина? Неужели, в таком юном возрасте, у нее не было иных забот и интересов. Въедливый читатель скажет, что время было такое, воспитание, агитация. Согласен, но, несмотря на все это, человек остается человеком, а личность – личностью. Переломить характер нельзя. Мы тоже были пионерами, но пионерский галстук носили только для того, чтобы летом в пионерском лагере по ночам играть с девчонками в Тимура и его команду. А так – тряпка она и есть тряпка.
Мне хотелось знать – это было веление сердца и души или же воздействие неких авторитетных или влиятельных лиц. Старших товарищей, друзей, начальства, в конце концов. Может быть людей подзуживали «пламенные» агитаторы. Что же, все-таки, подняло и повело за собой это людское стадо, которое в своем стремлении к цели, как говорят, передавило друг друга. В нашей истории был подобный случай на Коронационных торжествах Николая Второго, за 57 лет до смерти Сталина. Но там, на Ходынке, людей привлекал чисто материальный интерес – платочек и кружка о которых (по словам моей матери) много раз горевала прабабка Пелагея Прохоровна. А в случае прощания со Сталиным никаких материальных интересов не было.
Я много слышал про это, столько разных мнений перечитал и вот тут передо мной – живой участник этих событий, который, в общем-то, в здравом уме и ясной памяти. От кого, как не от родного человека и услышать бы всю правду? Но – нет! Она ничего путного сказать, или не могла, но вернее всего не хотела, отделываясь междометиями, типа «а..», «у…», «е…» или отвечая, что «Просто пошла и все», без какого либо обоснования своего поступка. Не знаю – боялась ли моей реакции, как человека презирающего, в общем, весь советский режим, и сталинизм, в частности, или же ей противно было об этом вспоминать? Не знаю…
Тайна так долго оставалась неразгаданной, что я уже совсем потерял к ней интерес и забыл об этом. Но, вдруг, в прошлом 2014 году, она, наконец, неожиданно заявила, что не могла не проститься с Отцом Народов.
«Я чувствовала свой долг, перед Сталиным» – вот ее слова.
Да… удивительно…
Может быть таким уж я уродом уродился, что не чувствую никакого долга, ни перед Родиной, ни перед Властью, ни перед Богом, а, наоборот, считаю себя их кредитором..
Что же было с мамкой? Установки на уровне подсознания, то, что, впоследствии, назовут зомбированием – удачным термином, наиболее точно отражающим сущность происходящего. Вроде живет человек, как человек – и в ус не дует. А тут – хлоп – ключевое событие. И конец человеку – перед нами механизм, начисто лишенный сознания. Это отнюдь не стадный эффект, когда «все побежали и я побежал». В нашем случае, каждый бежит по отдельности, движимый не общим потоком, а велением собственного, если в этой ситуации применимо это слово, разума. Нет, наверное, не разума, а мозга, поскольку мозг запросто вмещает как свое, так и чужое. Ведь никто не учил нас дышать, а мы дышим. Это не свое, это – чужое, как говорится – заложенное свыше. Недаром в этой стране создали массу научно-биологических институтов, включая Институт Мозга. Ни дать ни взять – а что-то они там такое все же разработали.
Ну – удивительно! Моя мать, молодая вертихвостка, утверждавшая, что до самого замужества, случившегося только на двадцать седьмом году ее жизни, у ней, одновременно, меньше трех кавалеров не было, узнает о смерти Вождя и, забыв обо всем, даже о своем скудном обеде, изо всех сил рвется к заветной цели – увидеть в последний раз, того, кто ей не сват не брат. Забавно… Но факт!
Кстати, забегая вперед, скажу, что ей не повезло – Сталина в гробу она так и не увидела. Хотя кто знает – может быть повезло – а то бы последовала за Ним туда, куда все мы рано или поздно попадем, но откуда, судя по опыту предыдущих поколений, никогда не возвратимся.
А начиналось все так: около трех часов ночи деревянный двухэтажный дом из восьми квартир был разбужен громкими воплями и слезами тети Нюры, разбуженной переданным по радио известием о смерти Вождя. Тогда радио в домах использовалось как будильник и на ночь не выключалось, ведь часы, даже примитивные будильники, были прерогативой состоятельных людей. Она стенала так, что в течении нескольких минут подняла всех. Люди вышли в утлые сени, кутаясь, поскольку было очень холодно[2], кто в одеяло, кто в тулуп, а кто в платок и стояли в горестном молчании, глядя как бы друг на друга, но, на самом деле, не видя ничего вокруг. Как сказала мамка – это было наше общее горе, но, в тоже время – горе личное, которое каждый переживал самостоятельно
Моя бабка, узнав о том, что случилось, никуда не пошла, а завыла в голос, словно собака на луну. Правда, в отличие от собаки, она ревела, уткнувши лицо в подушку, чем промочила ее насквозь так, что ее потом пришлось сущить. Как вела себя мать – неясно – она ничего вспомнить не смогла. Одно точно – до утра никто не сомкнул глаз.
Несмотря на траур, выходных не дали и утром все, с понурыми лицами и блестящими от слез глазами, поплелись на работу. Мать тогда работала в лаборатории министерства Связи, размещавшейся в здании Центрального Телеграфа, что на улице Горького (ныне Тверская). 6 марта она спокойно проработала до конца рабочего дня, договорившись, со своей подругой Зоей Садовниковой, вечером идти прощаться со Сталиным. Конечно спокойным этот день назвать было трудно, поскольку, как она утверждает, то в одной, то в другой комнате, время от времени, спонтанно возникали рыдания, прерываемые причитаниями. Что бормотали эти люди – она, к сожалению, не помнит. Да, видимо, там и помнить было нечего – пустой набор ничего не значащих фраз. Связная, со смыслом, речь, услышанная даже вскользь, запоминается надолго. Не помнится только то, что и помнить не зачем. Вот запомнила же она, что в ее лаборатории, руководимой евреем Скрипником, как это не покажется странным, никто слезами не заливался, хотя все сидели мрачные, ни о чем друг с другом не разговаривая. Работа, как рассказывает мать, не клеились – в голове была какая-то каша, сказывалась еще и бессонная ночь, поэтому она бездумно водила карандашом по бумаге, пытаясь сложить в столбик группу чисел, почти что полдня.
Окончив рабочий день, они вышли из Телеграфа и направились к метро «Охотный ряд». Они уже слышали, что с этой стороны к Дому Союзов не пускают и к Сталину надо идти со стороны Площади Дзержинского. Поэтому они решили спуститься в метро и добраться до Кировской, откуда можно идти, и по Кировской (ныне Мясницкая), и по Милютинскому, и по улице Дзержинского или пройти на Неглинку – в общем – путей много – какой-нибудь да и будет по-свободнее. Мать уверяет, что движение по улице Горького закрыто не было да и народа на тротуарах было немного..
Выйдя на Кировской они увидели большое скопление народа, находившееся в постоянном движении, про которое мать сказала, что толпа «бурлила». Я, со своей колокольни, назвал бы его «броуновским движением», поскольку мать делала упор на его хаотичность – поскольку все двигались в совершенно разных направлениях. Как будто бы и шли куда-то, но, в тоже время, как бы и не сдвигались с места, топчась на месте как бывает у людей в нерешительности. Не было никакого целенаправленного стремления куда-либо. Глядя на это, Зоя даже предположила, что народ просто не знает в каком направлении лучше идти, и сказала мамке, что они пойдут по Сретенке. Чем был вызван такой выбор – мать объяснить не может. Насколько я понимаю выбор принадлежал Зое, имевшей определенный авторитет, поскольку та была не только старше сарше матери на три года, но и закончила институт.
Я не могу сказать – было ли это веянием времени или чиста особенностью моей матери, но она всегда пасовала и преклонялась перед образованием и должностью. Даже сейчас, на склоне лет, она, рассказывая про кого-нибудь, бывшего до пенсии всего лишь руководителем группы, со значительной паузой и придыханием произносит: «ведь он… НАЧАЛЬНИК был».
Так что, отказавшись почему-то идти по Кировской, подруги направились к площади Сретенских ворот, Проходя по Сретенскому бульвару они особой толкотни не почувствовали, хотя, на подходе к Сретенке, толпа уплотнилась настолько, что им уже не удавалось проходить сквозь нее, вынуждая двигаться вместе со всеми, хотя большого неудобства это не создавало, отчасти от того, что все шли очень медленно.
И только повернув на Сретенку они поняли что попали в переплет – поперек улицы стояла легковая машина, преграждавшая движение[3]. Не успев проскочить по тротуару, они оказались прижатыми к ней движущейся толпой. Те, кто шли рядом с ними, каким-то образом обогнули препятствие, а подруги, в полном смысле этого слова, насмерть приклеились к нему. Молодые ребята, подтянувшись и подпрыгнув, в буквальном смысле слова, проходя по головам, запросто перелазили через автомобиль и шли по Сретенке дальше, но у девченок не было сил даже сдвинуться с места. А, спустя некоторое время, толпа навалилась так круто, что и дышать стало нечем. Поняв, что приходит конец, они завертелись из всех сил ужом, задергались, поднявши руки, лупцуя по мордам налево и направо и… слава богу, каким-то образом, им удалось обогнуть эту злополучную машину.
И здесь – пауза – насколько же зомбированы были люди! Только что, с огромным трудом, буквально чудом, избежав мучимтельной смерти, они не пугаются, не бегут, что есть мочи, домой, чтобы зарыться от пережитого ужаса под одеяло, а устремляются вперед – вниз по улице Дзержинского к заветной цели – ко гробу Сталина!
Хотя пройдя совсем немного вперед, им пришлось остановиться, поскольку Зою Садовникову закачало. Она оперлась на мать, чтобы не упасть, а та подвела ее к стене здания, где народа почти никого не было. Вообще, люди шли по тротуару плотно, но ненастолько, чтобы напирать друг на друга или на здания.
Постояв немного, мать предложила продолжить путь, но, неожиданно, Зоя наотрез отказалась идти дальше. Видимо, сработал инстинкт самосохранения.
Мать пробовала ее уговорить, то, что называется, и ласками, и сказками, но уговоры не помогали. Не помог даже такой «козырной туз», как упоминание о том, как мы завтра на работе людям в глаза смотреть будем? Пошли – и – не дошли! Позор! Но Зоя стояла на своем – не пойду. К тому же ее начало тошнить.
Идти одной матери, по какой-то причине, про которую она осмотрительно умолчала, тоже не хотелось Поэтому они осторожно двинулись назад, навстречу движению, вдоль стен домов, особого сопротивления не встречая.
Вернувшись на площадь Сретенских ворот, мать еще раз попыталась уговорить Садовникову идти проститься со Сталиным, но другой дорогой – через Трубную площадь. Та, уже успокоившись после пережитого и, войдя в равновесное (в полном смысле этого слова – до этого ее качало как пьяную) состояние, нехотя, поддалась.
Свернув налево в узкий проход Рождественского бульвара, они подгоняемые толпой, резво устремились вперед – к Трубной площади. Они даже прошли немного вперед, миновав огромное здание, отрывающее Рождественский бульвар и выйдя на открытое пространство, обратили внимание на то, что середина бульвара, отделенная от проездов невысокой чугунной оградой практически пуста.
Но, как только бульвар стал спускаться к Трубной площади и толпа начала напирать на их спины, утрамбовываясь. Зоя снова пошла в отказку, истерично закричав, что возвращается домой, чтобы там про нее потом не говорили. И ей безразлично, как она будте смотреть людям в лицо! Уговорить ее уже не было возможности. Поэтому, найдя калитку в ограде, они вышли на середину бульвара и отправились назад не встречая никакого сопротивления, хотя по проездам (и мать это хорошенько приметила) – толпа валила уже плотным потоком и то и дела там и сям слышались какие-то выкрики. Видимо, трамбовались со всей силой.
Мать была в обиде на Зою, поэтому они шли молча и в мамкиной памяти не осталось ничего, чтобы еще она могла порассказать про этот свой первый поход к сталинскому трупу. Она даже не может сказать – сколько времени продолжалось это их балагурство – час, два – пять? На отсутствие часов ей кивать было глупо – она ехала в метро, где на каждой станции были большие стрельчатые часы. Нет, нет – ей просто это не было интересно – ее волновал следующий день и расспросы сослуживцев. А что она им ответит? Что не дошла. Что спасовала перед возникшими трудностями? Что испугалась?
Не к лицу это было молодой советской девушке, воспитанной в этой страшной стране СССР. Насколько я понимаю, несчастье заставило ее позабыть обо всем на свете – и о времени, и о чувстве голода. Поскольку на мой вопрос: «А тебе жрать не хотелось?» Она, с удивлением в голосе, ответила: «Нет» при эторм поглядев на меня так, как будто я сморозил абсолютнейшую глупость.
На следующий день, придя на работу, он узнали, что много людей погибло было именно там, куда Зоя наотрез отказалась идти – на Трубной. Когда, в конце спуска, задние так наперли на передних, что у тех, навсегда, перехватило дыхание. Да и вездесущие «враги народа» пооткрывавшие колодезные люки, дали возможность заполнить их трупами до отказа. Поэтому их появлению были несказанно рады и не докучали глупыми вопросами – почему же они не простились с Отцом Народа. Официально, конечно, ничего не сообщалось, поэтому людская молва, в зависимости от того, кто как относился к усопшему Вождю, то раздувала эти цифры до неимоверных размеров, то умаляла их до явной несуразицы.
Вот показательно – казалось бы – судьба тебя спасла. По городу ползают страшные слухи, где количество погибших исчислялось тысячами. Сколько их там было на самом деле – сказать трудно, но сколько бы не было – какого черта лезть второй раз в туже самую ловушку из которой ты только что каким-то чудом вырвался. Даже «пуганая» ворона и та куста боится. Но моя мать ничего не испугалась. Как завороженная она рвалась бросить взгляд на того, кого ни разу в жизни не видела, да и хотела ли видеть?
8 марта в 1953 году выпал на воскресенье. Это был последний день прощания и именно в него мать решила пойти ко гробу, поскольку в ее распоряжении был целый день – с утра до ночи. Она помнит, что по радио объявили, что с Пушкинской площади пойдут «неорганизованные» прощальцы. Вообще-то она рассчитывала добраться до Сталина к 3, ну максимум, к 5 часам вечера, а оказалось – не тут-то было.
Одной ей идти не хотелось, поэтому она сагитировала целую компанию более-менее знакомых и почти незнакомых людей, работавших в Телеграфе, Встретиться договорились в 9 утра на Пушкинской площади, там, где сейчас возвышается кинотеатр «Россия», а тогда были развалины Страстного монастыря. Грязь да мусор, обшарпанные стены зданий, на которую (с другой стороны, чем сейчас) взирал Пушкин, склонив голову. Наверное для того, чтобы не видеть ни эту страну, ни этот город, ни это время.
Итак, ровно в 9 часов утра, мать поджидала своих сотоварищей. Но, видимо, после морозной двадцатиградусной ночи из, выразивших желание, двенадцати человек, пришло только девять. Но и эти девять растворились, оставив и мать в одиночестве, которое, наверное в насмешку, в народе принято называть гордым. Несколько человек малознакомых с мамкой, попросту говоря, слиняли – вот они были, а пока та разговаривала со знакомыми – а вот их и нет. Не попрощавшись и не объяснив почему. Да и оставшиеся три подруги, посмотрев, что к хвосту очереди все пристраиваются и пристраиваются люди, а очередь не сдвигается с места, наотрез отказались стоять. Мать пыталась усовестить их – все-таки – Сталин! Вождь! Отец, все-таки, родной. Но, в особенности Эмма Арташесовна, настаивала на том, что Сталин умер и его, к сожалению, не воскресить, даже если они замерзнут тут всем коллективом. После чего, бесстыдно повернувшись, и пожелавши матери удачи через спину, направились к «Маяковской».
Советские люди называются.
В общем – мать пошла одна.
Очередь начиналась от поворота на Пушкинскую улицу (ныне Большую Дмитровку). Теперь уже не было стихийной толпы – напротив, все было организовано. Идти можно было только по тротуару, человек по шесть в ряд, Вдоль всей очереди стояли милиционеры, пресекающие попытки хитроумных граждан обогнать медленно движущийся поток по проезжей части или вклиниться с переулков. Мать говорит, что она на этот раз никаких неудобств не испытывала, хотя приходилось идти достаточно плотно, что было даже хорошо в морозную погоду.
Хотя, что значит шли?
Прикинем!
Мамка сказала, что они встречались на Пушкинской в 10-00.
И в то же время, в 12 часов ночи она приблизилась к Дому Союзов, оказавшись возле Георгиевского переулка (как он назывался при Совке – не помню). 14 часов! А если учесть, что расстояние от кинотеатра «Россия» до Георгиевского переулка, измеренное по карте Яндекса составляет ровно 1 километр, то задумаешься – а шли ли они вообще? Даже при минимальном шаге, который народ называет «семенящим» в 30 сантиметров, получается 3000 шагов за 14 часов или 3,5 шажка в минуту. Ясно, что очередь больше стояла, чем шла.
Вообще, движение отличалось большой неравномерностью. С Пушкинской улицы шли, скажем так, индивидуальные прощальцы, а со стороны Площади Дзержинского еще и делегации от предприятий, краев и областей. Их пропускали вне очереди, поэтому, пройдя немного, очередь застывала на месте минут на пятнадцать-двадцать.
И вот во время очередного долгостояния, с мамкой познакомились двое приезжих, нет не парней, а крепких взрослых мужчин, как она уверяет из Ивановской области. Хотя это не факт. Географию – извозчичью науку, мамка, с двадцати пяти лет не покидавшая пределы Москвы, никогда не знала и постоянно путала Астрахань с Архангельском, поскольку оба города называются на букву «А». Уверен, что она смогла бы спутать Астрахань с Экибазтузом, если бы знала о существовании такого города. Поэтому откуда они были – трудно сейчас сказать, да и нужно ли? Важен факт, что, несмотря на траур, холод и отупение от стояния, инстинкт взыграл и мужчины потянулись к молодой женщине. Хотя этот инстинкт сработал не традиционно, а на уровне их зомбированного сознания. Они не нашли ничего более оригинального, как предложить ей свою помощь в том, чтобы быстрее добраться до Дома Союзов. Типа, мы ребята сильные – распихаем-растолкаем и проткнем толпу, как нож масло.
Проткнули!
Первый здоровяк вклинившись между крайним стоящим и стеной здания, заработав усиленно локтями, стал пробивать дорогу. Второй сзади сдерживал тычки обогнанных. Так они довольно лихо проскочили начало Пушкинской улицы и может быть, действительно, скоро довели бы маму до Дома Союзов. Где бы она смогла, либо пустить слезу при виде мертвого Сталина, либо испустить дух при давке в дверях, которую охрана, к сожалению, в некоторые моменты, не имела возможности предотвратить. Но совсем скоро нарушительницу порядка настигло заслуженное наказание.
Двигаясь вдоль домов, крепыши, едином махом перешагивали, встречающиеся им на пути, ниши окон подвалов. И вот, у театра Станиславского (мать не помнит был ли это сам театр или какое-то здание до или после него) она не заметила, что впереди идущий перемахнул через нишу и рухнула вниз. На ее счастье, позади идущий поймал ее на лету и вытащил на свет божий, не дав долететь до самого низа и разбиться. И хотя все закончилось благополучно – одним только испугом, мать наотрез отказалась идти с этими ребятами дальше. Ей подумалось, что это Сталин казнит ее за нечестность. Все стоят и ждут, терпят усталость, голод и холод. А она, такая умная, решила пробраться вперед всех. «Надо быть наравне с народом, а не над народом» – вспомнилась ей какая-то расхожая в те годы фраза и она покорно встала в очередь и стояла… стояла… и стояла… До самого конца.
А мужчины, снова заработав локтями, отпихивая более слабых и зазевавшихся, тотчас исчезли из поля зрения.
Интересен тот факт, что у матери не было с собой никакой еды и она простояла 15 часов на холодрыге голодной. Крепок же советский люд! Наше поколение, избалованное вот такими «стальными» родителями на подобные подвиги способно не было. Хотя мы тоже, по молодости, учась в школе, ночами стояли за билетами в Театр Ленинского Комсомола, но там мы, и ели, и пили (и не только кофе), и целовались с девчонками, заворачивая их в свои пальто. Однозначно – у нашего поколения был совершенно иной настрой и абсолютно иные силы, способности, а, главное, потребности.
Непонятно также и то – где и как они отправляли естественные надобности. Все это осталось, как говорится, за кадром, мамкиных воспоминаний.
Долгими или короткими показались ей эти 14 часов она сейчас сказать точно не может – все-таки шестьдесят два года прошло – целая человеческая жизнь – от рождения до правнуков. Срок не то чтобы немалый, а я бы сказал – огромный. Надо было бы, и расспросить, и записать, все это намного раньше. Но в жизни сногое подчас начинаешь делать невовремя. Таков уж человек. Каждому овощу в его жизни положено свое время. Молодости – любовь, старости – мудрость.
Удивляет и то, что она ничего не рассказывает что с кем-то разговаривала за эти 14 часов стояния. Неужели и вправду она тупо, как робот, чисто механически двигалась в толпе и вместе с толпой, ничего не слыша, ничего не видя, ничем не интересуясь, охваченная единственным желанием – проститься с Вождем.
Ну вот, наконец, и Филиал Большого театра (нынешняя Оперетта). Ярко освещенный со всех сторон Дом Союзов, уже был хорошо виден. Заветная цель близка. Но, вместо радости, мать начинает испытывать какие-то совершенно другие чувства. Сперва, ей становится душно и она принимается обмахиваться рукавичкой, ерзая вправо-влево, чтобы немножечко раздвинуть соседей. А потом она замечает, что впереди возникла некая «черная стена» (ее собственное выражение), которая заслоняет собою все на свете. Мать смотрит вперед и там, где еще совсем недавно, виднелась длинная вереница людей, видит только человек пять, стоящих впереди, а за ними – «черная стена». Ни Дома Союзов, ни улицы, ни чего…
Ей стало страшно, даже жутко. Все тело одервенело, стало неживым и ей даже почудилось что она оседает вниз. Но этого не было, просто внутри все как-то опустилось. Сердце «повисло на ниточке» (то же ее собственное высказывание). Страх перерос в ужас, ужас в панику и, как два дня назад Зоя Садовникова, она также, что-то истерически закричала, забила локтями и выскочила (скорей даже вывалилась) из очереди на мостовую. Несмотря на очень плотную толпу, ей удалось это сделать, поскольку тротуар был неширок и сколо же на нем помещалось человек – четверо –пятеро – не более. Милиционер не обратил на нее никакого внимания и она постояла несколько минут, приходя в себя. В тот момент она забыла о «черной стене» настолько, что не может вспомнить исчезла она или нет, поскольку ее начал мучить стыд и обида за почти доведенное до конца дело и брошенное, постыдно, у самого завершения. Она представила, как ее будут спрашивать – как, да почему – и что она ответит – о суеверном страхе, неизвестно откуда взявшемся? О том, что не хватило, ни сил, ни мужества? Позор! Бурчать что-то невнятное и отводить глаза? Никогда!
И позабыв о страшной «черной стене» она, опустив глаза, снова ринулась в очередь, которая безропотно приняла ее в свои объятья.
Но недолго ей пришлось стоять. Подняв глаза она увидела, что «Черная стена» поглотила все, оставив ей только двух впереди стоящих. Напрасно мать протирала глаза и трясла головой – Дом Союзов не появлялся как будто бы его и не было на свете. К тому же вместе с ним пропал и шум улицы и ночной морозный воздух, да и те, двое, что стояли рядом с ней уже не напоминали людей, потому что у них НЕ БЫЛО ЛИЦ! Это была страшная сказка в натуре!
Завизжав и закрутившись от ужаса, она, можно сказать, выпрыгнула из очереди, запутавшись в ногах и растянувшись на мостовой. Удар был сильный – ее как будто пронзило током, Она вскочила на ноги и, подняв глаза, увидела длинный хвост очереди, уходящий в ввысь, в даль, слабо освещенной, Пушкинской улицы и милиционера внимательно смотрящего на нее, но не покидающего, пока, своего места. Она развернулась и глянула в противоположную сторону. Дом Союзов был на месте – «Черная стена» исчезла!
Несмотря на совковое воспитание и патриотическое зомбирование, мать была все же человек, причем слабая женщина, воспитанная на приметах, гаданиях и суевериях русского народа. Выросшая в семье, где Хозяину на стол вечером ставили воду, хлеб и соль. Где гадали на Библии и реально верили в сглаз, порчу и прочую ерунду. Поэтому восприняв «Черную стену» как знак неизбежной Смерти, она со всех ног (хотя я не понимаю могла ли бежать женщина, пусть даже молодая, но простоявшая на морозе, ни евши, ни пивши 14 часов) побежала прочь от этого «проклятого» места.
Пробежав (или пройдя) вниз по Пушкинской к гостинице Москва мимо Дома Союзов, она вышла на пустой Проспект Маркса по которому добралась до станции «Библиотека Ленина», поскольку «Охотный Ряд» (которой судьба уготовила быть скоро, буквально на один месяц, переименованной в «Кагановича» – о чем сейчас мало кто помнит) и «Дзержинская» были закрыты для входа.
Что характерно – когда я спросил ее как выглядел Дом Союзов в траурном убранстве, насколько сильно народ ломился в его двери? То она ничего вспомнить не смогла. Значит, или усталый организм отказался что-либо воспринимать, либо пережитый ужас застилал глаза. Кто знает?
Когда она к двум часам ночи добралась до дома (метро работало всю ночь), то застала там еще больший рев, чем 5 марта. Оказывается кто-то, вернувшись с Прощания, сказал, что задавили какую-то «нашу» девушку (под «нашей» он подразумевал, что она с той же улицы) и все решили, что это была моя мать, поскольку та не возвращалась и не возвращалась. В общем – она явилась на собственные похороны. Ее мать и подруги были настолько рады «возвращению с того света», что разкричались такими счастливыми голосами, что дядя Петя обматерил их и приказал затнуться – Сталина-то еще не похоронили! А вы, суки…
В общем – все закончилось удачно, вот только дежащего в гробу Сталина она так и не увидела. Ну что же – невелика потеря.
Хотя женская память коротка. Несмотря на то, что она с малолетства твердила мне – остерегайся толпы! Но, при этом, потащила в Лужники на какой-то футбольный матч, где на автобусной остановке меня чуть не задавили. Я испытал такой страх, что после наотрез отказался ходить не только на футболы-хоеккеи, но и в театры тоже. Но об этом отдельный рассказ.
Постскриптум
Когда я зачитал этот рассказ моей теще, она, в свою очередь, добавила немного своих впечатлений. Хотя она человек такой, который не то, что не любит вспоминать, а как будто бы и не умеет. Все у ней получается путано, с пятого на десятое, несвязно и непонятно. Хотя, мне кажется, это скорее профессиональная привычка, а не свойство характера и, уж тем более, ни в коей мере, не старческий маразм. Сказывается многолетняя работа в органах Госбезопасности, где длинный язык абсолютно не приветствуется.
Теща – погодка моей матери, но, когда умер Сталин не работала, а еще училась в химическом техникуме, поскольку до войны она в школу пойти не успела, а потом – оккупация, эвакуация, вот и «задержалась в детстве».
Зато умна и хитра не в меру – недаром, что родилась далеко от Москвы в Смоленской деревне. 6 марта она с подругами из техникума не пошла с толпой по улицам, понимая, что там, во-первых, могут растоптать, а во-вторых, это долго. Они предприняли пассаж по крышам, точь-в-точь, как лазали по ним в своей родной деревне. М продвигались они достаточно быстро, и все предвещало удачный конец, но в Столешниковом переулке их ждал неприятный сюрприз. Когда все четверо, одновременно, залезли на крышу какого-то сарая, то она, не выдержав нагрузки, поскольку ветхая была, развалилась. И они ухнули вниз, прямо в курятник, перемазавшись с ног до головы в курином помете. Но это было еще не все! Неожиданно из соседней двери показались хозяева сарая с палками и топором, что ничего хорошего не предвещало. Поэтому подруги, на ходу хватая, нащупанные в темноте яйца, как пришли, так и ушли – по крышам.
Поблизости от Дома Советов, где точно она уже не помнит, улица была перегорожена военными грузовиками, стоявшими в несколько рядов, достаточно высоких для того, чтобы под ними пролезть и добраться до Дома Союзов. Все так, да перед грузовиками стояли охранники, хотя у них было доброе сердце – что не сделаешь для двадцатилетних девушек, так патриотично стремившихся простится с любимым Вождем. К тому же было очень темно. Центральные улицы начисто убирались от снега и были чернее ночи, а освещение – скудное. (Я уже упоминал об отсутствии ртутных ламп.)
Поэтому им предложили проползти по-пластунски через улицу до грузовиков, под ногами у охраны (типа – я не вижу) и схорониться там до открытия Дома Союзов. А поутру – вылезти и пристроиться к очереди. Получилось очень удачно.
Одно меня удивляет – неужели никого не удивил вид этих девиц, вывалявшихся в курятнике, а после всю ночь проведших под грязными автомашинами. Как они должны были выглядеть? Никто не смотрел? Настолько все страдали? Или остальные выглядели не лучше. Потрепанность была нормой жизни. Ответа нет – одни вопросы.
А вот остальное она позабыла. Говорит, что через Траурный зал они прошли очень быстро, почти пробежали. Темно как-то было. И где-то, как ей показалось, очень далеко, куча венков. И все…
[1] О том, как мать проспала на работу, и как ей чудом удалось, благодаря помощи знакомых ребят, избежать тюрьмы, читай в рассказе 1951 г. Градусник в ширинке или Самая Страшная Страна.
[2] Термометров (или как их тогда называли в Москве – градусников) ни у кого не было, поэтому точной температуры никто не знал. Хотя у мамкиного начальника Скрипника, жившего в одном из приличных домов (которые потом назовут «сталинскими»), термометр был и он говорил, что погода скорбит по Сталину морозами. 5 марта ночью было около минус десяти, а 7 и 8 до минус двадцати градусов.
[3] Я удивился – может ли одна машина настолько сильно перегородить Сретенку, какая бы узкая она не была? На что мать спокойно ответствовала – а может быть машина была не одна? Она была так напугана, да к тому же было совсем темно (ртутного освещения еще не существовало!), что понять – сколько машин было и были ли это милицейские машины или нет у ней не было, ни сил, ни возможности.
Рейтинг: 0
329 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Новые произведения
