Помочь сайту
Поздравления
Репортаж. Глава 15.
Сегодня в 04:02 -
Юрий Салов
15.
Август в Глухово подходил к концу, свинцовая духота постепенно уходила. Воздух, еще недавно напоенный запахами спелой листвы и нагретой земли, теперь отдавал сыростью по утрам и легкой гнилью, как в подполье старого склепа. Дом Смирновых стоял немым укором. Татьяна, словно тень, перемещалась по дому, выполняя повседневную работу. Александр сидел у окна, его тесак висел у дверей – не как оружие, а как тяжелая, ненужная вещь. Пустота, принесенная с мельницы, съела все: и ярость, и горе, оставив лишь какое-то оцепенение. Даже боль за сына казалась далекой, словно чужой.
Бабка Агафья нарушила мертвую тишину. Она вышла из своей каморки, закутанная в темный, истончившийся платок, ее сухонькая фигура казалась меньше на фоне пустых стен. Ее черные, запавшие глаза обвели комнату – Татьяну и Александра. Ни слова. Она просто направилась к выходу. Ее шаги, шаркающие по половицам, были единственным живым звуком.
— Бабка? — хрипло окликнул Александр, не поворачивая головы. Голос его был лишен вопросительной интонации. Констатация факта.
Агафья остановилась у двери в сени. Повернулась. Ее взгляд, острый и древний, как корень, впился в него.
— К Пелагее, — выдохнула она. Два слова. Исчерпывающих.
Александр лишь кивнул. Пусть идет. Пусть спросит. Пусть принесет еще один осиновый кол. Ему было все равно. Он смотрел в окно, где на краю огорода чернела яма от собачьей могилы.
Дорога к избе Пелагеи-колдуньи, стоявшей на отшибе, почти вросшей в землю, пролегала мимо кладбища. Агафья шла медленно, опираясь на суковатую палку. Лес по краям тропы молчал, затаившись. Солнце, пробивавшееся сквозь хмурые тучи, не грело, лишь подчеркивало серость и убогость мира. Она не смотрела на могилу Никифора, где земля все еще хранила следы дикого выхода и возвращения. Ее мысли были о внуке. О том, что лежит в свежей земле под сосной. О том, что может уже не лежать.
В избе Пелагеи пахло сушеными травами, грибами и чем-то кислым, как старое железо. Сама колдунья, костлявая и высохшая, как мумия, сидела у печи, перебирая ворох сухих корешков. Глаза ее, маленькие и невероятно живые, уставились на Агафью без удивления. Она ждала.
Разговор был тихим, отрывистым, полным слов, которые не произносились вслух в приличных домах. Агафья не плакала. Она говорила фактами. Увод. Тело под сосной. Пустая могила Никифора. Александр и мельница. Пелагея слушала, не перебивая, лишь кивала, будто сверяя услышанное с какой-то книгой у себя в голове. Потом встала, подошла к темному углу, достала оттуда кол и мешочек с серой солью. Положила в руки Агафье.
— Так же, — проскрипел ее голос, похожий на шелест сухих листьев. — Как с дедом. Быстро. Пока не поздно. Проткнуть колом. Отрубить голову. Соль в яму. И сжечь. Все. — Она посмотрела Агафье прямо в глаза. — Не жди ночи. Сейчас.
Агафья сжала нож и мешочек. Ни страха, ни сомнений. Только тяжелая покорность перед неизбежным ритуалом. Она кивнула и вышла. Время текло, как речная вода.
***
Александр сидел там же, когда Агафья вернулась. Она подошла к нему, бросила кол и мешочек с солью на стол рядом с его тесаком. Звук был резким в тишине.
— Так же, — сказала она, глядя поверх его головы в серое небо за окном. Голос ее был сухим, без интонации. — Как с Никифором. Кол. Голова. Соль. Сейчас. Пока не встал.
Александр медленно поднял глаза. Сначала на кол, потом на старуху. В его пустых глазах мелькнуло что-то – не страх, не протест. Словно последняя искра понимания, ударившая о камень реальности. Петя. Его мальчик. Опять кол. Опять топор. Опять черная жижа вместо крови. Он встал. Без слов. Взял тесак. Захватил кол и лопату. Мешочек с солью сунул в карман. Действия были автоматическими, как у солдата, идущего на какое-нибудь гнусное задание.
Он вышел. Агафья не пошла за ним. Она опустилась на лавку, уставившись в пустоту перед собой. Татьяна стояла у печи, не шевелясь. В доме снова воцарилась тишина, теперь заряженная новым, леденящим ожиданием.
Дорога на кладбище казалась короче. Александр шагал быстро, тяжело, лопата и кол оттягивали руки. Тесак торчал за поясом. Он не думал. Он выполнял приказ. Свежий холмик Петиной могилы под старой сосной был еще рыхлым. Земля легко поддавалась лопате. Александр копал яростно, вгрызаясь во влажную глину, сбрасывая комья в сторону. Запах свежей земли смешивался с запахом полыни, оставшейся на похоронах. Глубоко. Глубже, чем копали для мальчика. Где же доски? Где крышка гроба?
Лопата глухо стукнула о дерево. Александр расчистил землю. Крышка гроба. Сосновая, грубая. Он вставил лопату под край, напрягся. Дерево застонало, сдвинулось. Александр отшвырнул лопату, посветил фонариком в черный зев могилы, готовый к тому, что увидит бледное лицо сына, к темным точкам на шее…
Пустота.
Луч фонаря метнулся по сырым стенкам ямы, по влажному дну. Солома. Истлевшая тряпица. Ничего больше. Ни тела. Ни маленького гроба. Ничего. Только черная, голая земля и запах сырости. Как в могиле Никифора.
Александр замер, вцепившись руками в края ямы. Фонарь выпал, упал на дно, осветив жалкую солому. Он не кричал. Не ругался. Он просто смотрел. Смотрел в эту черную, бездонную пустоту, которая поглотила его отца, а теперь поглотила его сына. Пустота смотрела на него в ответ. И смеялась беззвучным смехом земли.
Он не стал закапывать яму. Бросил лопату. Тесак остался за поясом. Он пошел обратно. Шаги его были неровными, спотыкающимися. В руке он сжимал фонарь, вытащенный из могилы. Его луч, слабый и дрожащий, бесцельно шарил по дороге.
Дом встретил его тем же равнодушным молчанием. Он вошел в горницу. Бабка Агафья сидела на лавке. Татьяна стояла у печи. Обе смотрели на него. Вопрос висел в воздухе, но они не задали его. Ответ был написан на его лице.
Агафья медленно подняла на него свои древние, всевидящие глаза. В них не было удивления. Было лишь горькое, окончательное знание. Ее губы шевельнулись. Голос, когда он прозвучал, был тихим, сухим, как шелест сухих листьев под ногами, и необычно спокойным. Приговор, вынесенный не ей, а всей их семье.
— Опоздали, — сказала она. Всего одно слово. Но в нем была вся тяжесть ситуации. — Мы опоздали, Александр.
Слово повисло в спертом воздухе горницы. Александр не ответил. Он посмотрел на брошенный у двери кол, на тесак, валявшийся на полу. Потом повернулся и вышел на крыльцо. Стоял, глядя в сторону леса, где растворился Петя, и мельницы, где он оставил отца. Фонарь в его руке погас. Потихоньку кончался день. Но теперь это не имело значения. Они опоздали. И мертвые уже вышли на охоту.
***
Колдунья Пелагея занималась насущными делами. Пахло хвоей, горькой полынью, сушеными кореньями и чем-то еще — приторным, сладким, насыщенным. Пыльные столбы света, пробивавшиеся сквозь запыленное окошко, освещали медленно кружащиеся в воздухе пылинки, словно золотую пыль на каком-то древнем, заброшенном алтаре.
Сама Пелагея сидела на табурете у холодной печи, ее костлявые, длинные пальцы перебирали охапку засушенных кореньев. Казалось, она не просто сортировала их, а вела безмолвную беседу, читала по ним, как по книге. Ее лицо, испещренное глубокими, темными морщинами, напоминало карту забытой, недоброй земли. Глаза, маленькие и невероятно живые, блестели из-под нависших век как два черных уголька.
Тишину нарушил скрип калитки, а затем — шаркающие, неуверенные шаги по двору. Пелагея не подняла головы. Она знала, кто идет. Ждала. Дверь отворилась без стука, впустив всплеск сырого, уже осеннего воздуха. На пороге стояла Агафья, сгорбленная, вся в темном, лицо ее было серым, как пепел.
Они не поздоровались. Не было нужды в словах приветствия. Агафья просто стояла, беззвучно шевеля побелевшими губами. Пелагея медленно подняла на нее свой взгляд. Он длился вечность. Она видела признаки того, что случилось самое неприятное.
— Забрал? — резко спросила Пелагея. Этого было достаточно.
Агафья лишь кивнула, и ее голова так и осталась склоненной, будто шея не могла более держать эту тяжесть.
Пелагея закрыла глаза. Не в молитве. В вычислениях. В принятии. Она вдруг резко, по-молодому, встала. Ее тень, худая и длинная, метнулась по стене, на мгновение слившись с сушеными пучками трав, висящими под потолком, и они зашелестели, словно заговорщики.
Она больше не смотрела на Агафью. Ее движения стали быстрыми, точными, лишенными суеты. Она знала, что делать. Мысли скакали, холодные и ясные: «Опоздали. Земля отдала его. Он не первый. Но он — из их рода. Кровь зовет кровь. Теперь он их метка, их крюк в этом мире. Здесь оставаться — рискованно. Для меня».
***
Пелагея сидела на грубо сколоченной табуретке, неподвижная, как одно из корений, что висели у нее над головой. Ее руки, похожие на сплетение жилистых корней, лежали на коленях. Пальцы, испачканные въевшейся землей и чем-то темным, будто сажа или засохшая кровь, слегка подрагивали. Бабка Агафья ушла — Пелагея сказала, что придумает, как им помочь.
«Опоздали».
Слово висело в спертом воздухе избы, густея, как смола. Оно означало конец. Не смерти — с ней Пелагея давно вела свои дела, торговалась, как старая знакомая. Оно означало конец порядку. Конец древним, нерушимым правилам, по которым жила она сама, ее мать, и бабка, и прабабка. Мертвый должен лежать в земле. Его можно успокоить, отвадить, даже уничтожить — но он должен оставаться там. То, что поднялось из могилы мальчишки, было хуже, сильнее. Оно перевернуло все с ног на голову. Оно смеялось над осиновыми кольями, над серебром, над заговорами, что она шептала всю жизнь, считая их надежной стеной между миром живых и вечной тьмой.
Ее взгляд, черный, пронзительный, словно у старой, но все еще злой вороны, медленно скользнул по закопченным стенам, по полкам, уставленным склянками с какими-то мутными жидкостями, по пучкам трав, собранных в определенный час под определенной луной. Весь ее арсенал. Вся ее сила. Вся ее долгая, трудная жизнь, прожитая здесь, в этой умирающей деревне. И все это оказалось прахом. Пылью, которую сдуло новым, леденящим ветром.
Она поднялась с табуретки, и кости ее затрещали, жалуясь на каждое движение. Подошла к старому сундуку, обитому потрескавшейся кожей. Откинула тяжелую крышку. Оттуда пахнуло смолой, сухой крапивой и временем. Там лежало много всякого барахла. И завернутый в холстину тяжелый, массивный ключ. От избы в Высоково, что стояла на отшибе, почти такая же старая и покосившаяся, как эта. Дом, где жила ее младшая сестра.
Пелагея взяла ключ. Холодный металл отдавал в ладонь сыростью. Там. В Высоково. Другая земля. Другие леса. Может, там тварь, вырвавшаяся из глуховской земли, не дойдет. Не сразу, во всяком случае.
Мысль о бегстве не вызывала стыда. Стыд был чувством для тех, кто не знал истинной цены жизни и истинного лица ужаса. Она была практиком. Она взвешивала риски, как взвешивала коренья на своих маленьких, ржавых весах. Здесь чаша весов склонилась окончательно. Защищать было больше было некого и нечего. Глухово было обречено.
Она окинула взглядом свою избу. Не было сожаления. Была холодная, трезвая оценка. Что взять? Мешок с самыми сильными травами. Ту самую склянку с ртутно-серебряной жидкостью, на приготовление которой ушло столько времени. Ключ. Деньги, зашитые в подол юбки. Все остальное — прах. Старая кожа, которую пора сбрасывать.
Пелагея подошла к двери, приоткрыла ее. Серый, промозглый свет хлынул внутрь, и ветер донес запах дыма из трубы дома Смирновых. Она посмотрела в сторону леса, туда, где знала, что находятся две пустые могилы. Ее лицо, испещренное морщинами, как старая карта неизвестной страны, не выразило ничего. Ни страха, ни печали.
Она мысленно прикинула путь до Высоково. Через лес, в обход большака. Старая, забытая тропа. Дойти можно за один день, пока светло. Она еще крепка. Голод и страх — хорошие погонщики.
Закрыв дверь, Пелагея повернулась спиной к своему прошлому. Принятие решения принесло странное, ледяное спокойствие. Бежать — не значит спастись. Бежать — значит выиграть время. Глухово показало ей, что все ее знание — лишь тонкая корочка льда над черной, бездонной водой. Может, в Высоково, в тишине другой заброшенной избы, она успеет понять, что делать дальше. Или просто доживать свои дни, зная, что тьма, которую она всегда держала на расстоянии, наконец-то перешла в наступление.
Она принялась собирать узел, движения ее были медленными, точными, лишенными суеты. Она не бежала. Она отступала, как старый, опытный зверь, чувствующий, что битва проиграна и нужно искать новую нору. Чтобы переждать. Или чтобы умереть в одиночестве, а не в эпицентре чужого, всепоглощающего проклятия.
Август в Глухово подходил к концу, свинцовая духота постепенно уходила. Воздух, еще недавно напоенный запахами спелой листвы и нагретой земли, теперь отдавал сыростью по утрам и легкой гнилью, как в подполье старого склепа. Дом Смирновых стоял немым укором. Татьяна, словно тень, перемещалась по дому, выполняя повседневную работу. Александр сидел у окна, его тесак висел у дверей – не как оружие, а как тяжелая, ненужная вещь. Пустота, принесенная с мельницы, съела все: и ярость, и горе, оставив лишь какое-то оцепенение. Даже боль за сына казалась далекой, словно чужой.
Бабка Агафья нарушила мертвую тишину. Она вышла из своей каморки, закутанная в темный, истончившийся платок, ее сухонькая фигура казалась меньше на фоне пустых стен. Ее черные, запавшие глаза обвели комнату – Татьяну и Александра. Ни слова. Она просто направилась к выходу. Ее шаги, шаркающие по половицам, были единственным живым звуком.
— Бабка? — хрипло окликнул Александр, не поворачивая головы. Голос его был лишен вопросительной интонации. Констатация факта.
Агафья остановилась у двери в сени. Повернулась. Ее взгляд, острый и древний, как корень, впился в него.
— К Пелагее, — выдохнула она. Два слова. Исчерпывающих.
Александр лишь кивнул. Пусть идет. Пусть спросит. Пусть принесет еще один осиновый кол. Ему было все равно. Он смотрел в окно, где на краю огорода чернела яма от собачьей могилы.
Дорога к избе Пелагеи-колдуньи, стоявшей на отшибе, почти вросшей в землю, пролегала мимо кладбища. Агафья шла медленно, опираясь на суковатую палку. Лес по краям тропы молчал, затаившись. Солнце, пробивавшееся сквозь хмурые тучи, не грело, лишь подчеркивало серость и убогость мира. Она не смотрела на могилу Никифора, где земля все еще хранила следы дикого выхода и возвращения. Ее мысли были о внуке. О том, что лежит в свежей земле под сосной. О том, что может уже не лежать.
В избе Пелагеи пахло сушеными травами, грибами и чем-то кислым, как старое железо. Сама колдунья, костлявая и высохшая, как мумия, сидела у печи, перебирая ворох сухих корешков. Глаза ее, маленькие и невероятно живые, уставились на Агафью без удивления. Она ждала.
Разговор был тихим, отрывистым, полным слов, которые не произносились вслух в приличных домах. Агафья не плакала. Она говорила фактами. Увод. Тело под сосной. Пустая могила Никифора. Александр и мельница. Пелагея слушала, не перебивая, лишь кивала, будто сверяя услышанное с какой-то книгой у себя в голове. Потом встала, подошла к темному углу, достала оттуда кол и мешочек с серой солью. Положила в руки Агафье.
— Так же, — проскрипел ее голос, похожий на шелест сухих листьев. — Как с дедом. Быстро. Пока не поздно. Проткнуть колом. Отрубить голову. Соль в яму. И сжечь. Все. — Она посмотрела Агафье прямо в глаза. — Не жди ночи. Сейчас.
Агафья сжала нож и мешочек. Ни страха, ни сомнений. Только тяжелая покорность перед неизбежным ритуалом. Она кивнула и вышла. Время текло, как речная вода.
***
Александр сидел там же, когда Агафья вернулась. Она подошла к нему, бросила кол и мешочек с солью на стол рядом с его тесаком. Звук был резким в тишине.
— Так же, — сказала она, глядя поверх его головы в серое небо за окном. Голос ее был сухим, без интонации. — Как с Никифором. Кол. Голова. Соль. Сейчас. Пока не встал.
Александр медленно поднял глаза. Сначала на кол, потом на старуху. В его пустых глазах мелькнуло что-то – не страх, не протест. Словно последняя искра понимания, ударившая о камень реальности. Петя. Его мальчик. Опять кол. Опять топор. Опять черная жижа вместо крови. Он встал. Без слов. Взял тесак. Захватил кол и лопату. Мешочек с солью сунул в карман. Действия были автоматическими, как у солдата, идущего на какое-нибудь гнусное задание.
Он вышел. Агафья не пошла за ним. Она опустилась на лавку, уставившись в пустоту перед собой. Татьяна стояла у печи, не шевелясь. В доме снова воцарилась тишина, теперь заряженная новым, леденящим ожиданием.
Дорога на кладбище казалась короче. Александр шагал быстро, тяжело, лопата и кол оттягивали руки. Тесак торчал за поясом. Он не думал. Он выполнял приказ. Свежий холмик Петиной могилы под старой сосной был еще рыхлым. Земля легко поддавалась лопате. Александр копал яростно, вгрызаясь во влажную глину, сбрасывая комья в сторону. Запах свежей земли смешивался с запахом полыни, оставшейся на похоронах. Глубоко. Глубже, чем копали для мальчика. Где же доски? Где крышка гроба?
Лопата глухо стукнула о дерево. Александр расчистил землю. Крышка гроба. Сосновая, грубая. Он вставил лопату под край, напрягся. Дерево застонало, сдвинулось. Александр отшвырнул лопату, посветил фонариком в черный зев могилы, готовый к тому, что увидит бледное лицо сына, к темным точкам на шее…
Пустота.
Луч фонаря метнулся по сырым стенкам ямы, по влажному дну. Солома. Истлевшая тряпица. Ничего больше. Ни тела. Ни маленького гроба. Ничего. Только черная, голая земля и запах сырости. Как в могиле Никифора.
Александр замер, вцепившись руками в края ямы. Фонарь выпал, упал на дно, осветив жалкую солому. Он не кричал. Не ругался. Он просто смотрел. Смотрел в эту черную, бездонную пустоту, которая поглотила его отца, а теперь поглотила его сына. Пустота смотрела на него в ответ. И смеялась беззвучным смехом земли.
Он не стал закапывать яму. Бросил лопату. Тесак остался за поясом. Он пошел обратно. Шаги его были неровными, спотыкающимися. В руке он сжимал фонарь, вытащенный из могилы. Его луч, слабый и дрожащий, бесцельно шарил по дороге.
Дом встретил его тем же равнодушным молчанием. Он вошел в горницу. Бабка Агафья сидела на лавке. Татьяна стояла у печи. Обе смотрели на него. Вопрос висел в воздухе, но они не задали его. Ответ был написан на его лице.
Агафья медленно подняла на него свои древние, всевидящие глаза. В них не было удивления. Было лишь горькое, окончательное знание. Ее губы шевельнулись. Голос, когда он прозвучал, был тихим, сухим, как шелест сухих листьев под ногами, и необычно спокойным. Приговор, вынесенный не ей, а всей их семье.
— Опоздали, — сказала она. Всего одно слово. Но в нем была вся тяжесть ситуации. — Мы опоздали, Александр.
Слово повисло в спертом воздухе горницы. Александр не ответил. Он посмотрел на брошенный у двери кол, на тесак, валявшийся на полу. Потом повернулся и вышел на крыльцо. Стоял, глядя в сторону леса, где растворился Петя, и мельницы, где он оставил отца. Фонарь в его руке погас. Потихоньку кончался день. Но теперь это не имело значения. Они опоздали. И мертвые уже вышли на охоту.
***
Колдунья Пелагея занималась насущными делами. Пахло хвоей, горькой полынью, сушеными кореньями и чем-то еще — приторным, сладким, насыщенным. Пыльные столбы света, пробивавшиеся сквозь запыленное окошко, освещали медленно кружащиеся в воздухе пылинки, словно золотую пыль на каком-то древнем, заброшенном алтаре.
Сама Пелагея сидела на табурете у холодной печи, ее костлявые, длинные пальцы перебирали охапку засушенных кореньев. Казалось, она не просто сортировала их, а вела безмолвную беседу, читала по ним, как по книге. Ее лицо, испещренное глубокими, темными морщинами, напоминало карту забытой, недоброй земли. Глаза, маленькие и невероятно живые, блестели из-под нависших век как два черных уголька.
Тишину нарушил скрип калитки, а затем — шаркающие, неуверенные шаги по двору. Пелагея не подняла головы. Она знала, кто идет. Ждала. Дверь отворилась без стука, впустив всплеск сырого, уже осеннего воздуха. На пороге стояла Агафья, сгорбленная, вся в темном, лицо ее было серым, как пепел.
Они не поздоровались. Не было нужды в словах приветствия. Агафья просто стояла, беззвучно шевеля побелевшими губами. Пелагея медленно подняла на нее свой взгляд. Он длился вечность. Она видела признаки того, что случилось самое неприятное.
— Забрал? — резко спросила Пелагея. Этого было достаточно.
Агафья лишь кивнула, и ее голова так и осталась склоненной, будто шея не могла более держать эту тяжесть.
Пелагея закрыла глаза. Не в молитве. В вычислениях. В принятии. Она вдруг резко, по-молодому, встала. Ее тень, худая и длинная, метнулась по стене, на мгновение слившись с сушеными пучками трав, висящими под потолком, и они зашелестели, словно заговорщики.
Она больше не смотрела на Агафью. Ее движения стали быстрыми, точными, лишенными суеты. Она знала, что делать. Мысли скакали, холодные и ясные: «Опоздали. Земля отдала его. Он не первый. Но он — из их рода. Кровь зовет кровь. Теперь он их метка, их крюк в этом мире. Здесь оставаться — рискованно. Для меня».
***
Пелагея сидела на грубо сколоченной табуретке, неподвижная, как одно из корений, что висели у нее над головой. Ее руки, похожие на сплетение жилистых корней, лежали на коленях. Пальцы, испачканные въевшейся землей и чем-то темным, будто сажа или засохшая кровь, слегка подрагивали. Бабка Агафья ушла — Пелагея сказала, что придумает, как им помочь.
«Опоздали».
Слово висело в спертом воздухе избы, густея, как смола. Оно означало конец. Не смерти — с ней Пелагея давно вела свои дела, торговалась, как старая знакомая. Оно означало конец порядку. Конец древним, нерушимым правилам, по которым жила она сама, ее мать, и бабка, и прабабка. Мертвый должен лежать в земле. Его можно успокоить, отвадить, даже уничтожить — но он должен оставаться там. То, что поднялось из могилы мальчишки, было хуже, сильнее. Оно перевернуло все с ног на голову. Оно смеялось над осиновыми кольями, над серебром, над заговорами, что она шептала всю жизнь, считая их надежной стеной между миром живых и вечной тьмой.
Ее взгляд, черный, пронзительный, словно у старой, но все еще злой вороны, медленно скользнул по закопченным стенам, по полкам, уставленным склянками с какими-то мутными жидкостями, по пучкам трав, собранных в определенный час под определенной луной. Весь ее арсенал. Вся ее сила. Вся ее долгая, трудная жизнь, прожитая здесь, в этой умирающей деревне. И все это оказалось прахом. Пылью, которую сдуло новым, леденящим ветром.
Она поднялась с табуретки, и кости ее затрещали, жалуясь на каждое движение. Подошла к старому сундуку, обитому потрескавшейся кожей. Откинула тяжелую крышку. Оттуда пахнуло смолой, сухой крапивой и временем. Там лежало много всякого барахла. И завернутый в холстину тяжелый, массивный ключ. От избы в Высоково, что стояла на отшибе, почти такая же старая и покосившаяся, как эта. Дом, где жила ее младшая сестра.
Пелагея взяла ключ. Холодный металл отдавал в ладонь сыростью. Там. В Высоково. Другая земля. Другие леса. Может, там тварь, вырвавшаяся из глуховской земли, не дойдет. Не сразу, во всяком случае.
Мысль о бегстве не вызывала стыда. Стыд был чувством для тех, кто не знал истинной цены жизни и истинного лица ужаса. Она была практиком. Она взвешивала риски, как взвешивала коренья на своих маленьких, ржавых весах. Здесь чаша весов склонилась окончательно. Защищать было больше было некого и нечего. Глухово было обречено.
Она окинула взглядом свою избу. Не было сожаления. Была холодная, трезвая оценка. Что взять? Мешок с самыми сильными травами. Ту самую склянку с ртутно-серебряной жидкостью, на приготовление которой ушло столько времени. Ключ. Деньги, зашитые в подол юбки. Все остальное — прах. Старая кожа, которую пора сбрасывать.
Пелагея подошла к двери, приоткрыла ее. Серый, промозглый свет хлынул внутрь, и ветер донес запах дыма из трубы дома Смирновых. Она посмотрела в сторону леса, туда, где знала, что находятся две пустые могилы. Ее лицо, испещренное морщинами, как старая карта неизвестной страны, не выразило ничего. Ни страха, ни печали.
Она мысленно прикинула путь до Высоково. Через лес, в обход большака. Старая, забытая тропа. Дойти можно за один день, пока светло. Она еще крепка. Голод и страх — хорошие погонщики.
Закрыв дверь, Пелагея повернулась спиной к своему прошлому. Принятие решения принесло странное, ледяное спокойствие. Бежать — не значит спастись. Бежать — значит выиграть время. Глухово показало ей, что все ее знание — лишь тонкая корочка льда над черной, бездонной водой. Может, в Высоково, в тишине другой заброшенной избы, она успеет понять, что делать дальше. Или просто доживать свои дни, зная, что тьма, которую она всегда держала на расстоянии, наконец-то перешла в наступление.
Она принялась собирать узел, движения ее были медленными, точными, лишенными суеты. Она не бежала. Она отступала, как старый, опытный зверь, чувствующий, что битва проиграна и нужно искать новую нору. Чтобы переждать. Или чтобы умереть в одиночестве, а не в эпицентре чужого, всепоглощающего проклятия.
Рейтинг: 0
5 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
