Помочь сайту
Поздравления
Охота на виртуоза. Глава 26.
Сегодня в 03:32 -
Юрий Салов
Глава 26
Запахи больничного двора ударили в нос Николая разношерстной волной: сладковато-приторный дух антисептика, смешанный с ароматом свежескошенной травы, пыли с асфальтовых дорожек и далекого, но устойчивого запаха тушеной капусты из больничной столовой. Спичкин, все еще в своей жалкой робе сантехника, чувствовал себя тут как сорная трава на ухоженной клумбе — чужеродным, лишним, готовым к выдергиванию. Его костюм, столь идеально работавший в грязных подъездах, здесь, среди белых халатов и опрятных родственников больных, выглядел не совсем убедительно.
Он обошел главный корпус, серое, мрачное здание сталинской постройки с высоченными потолками и заляпанными мухами окнами, и направился к тому, что с натяжкой можно было назвать «черным ходом». Здесь царила иная жизнь, непарадная, рабочая. Возле массивных металлических дверей, ведущих, судя по всему, в прачечную или на кухню, курили двое санитаров. Один, молодой, тощий, с прыщавым лицом и уставшими глазами, прислонился к стене, затягиваясь дешевой сигаретой до самого фильтра. Другой, возрастной, грузный, с красным, испитым лицом и мощной, осевшей на обвисшие плечи грудью, сидел на перевернутом деревянном ящике из-под овощей и с апатичным видом выдыхал дым вверх.
Николай замедлил шаг, делая вид, что поправляет ремень своей барсетки. Сердце глухо и тяжело колотилось где-то в районе горла. Каждый шаг по рыхлому гравию отдавался в висках.
— Мужики, — сипло начал он, останавливаясь в паре метров от них и делая вид, что вытирает пот со лба грязным рукавом. — Не подскажете, как там один дед? Его не так давно привезли, с сахаром, в коме, говорят. Альбертом звать. Лет семидесяти, жил на Садовой.
Молодой санитар лениво покосился на него, выпустил струйку дыма в соленый воздух и промолчал. Старый, затянувшись, хрипло буркнул:
— А тебе он на кой? Родственник?
Мысль пронеслась в голове Николая со скоростью пули. Сказать правду — лучше не стоит. Он сделал гримасу, выражающую досаду и некоторую брезгливость.
— Да какой я ему родственник... Играли в карты во дворе. С месяц назад. Он мне должен остался, немного, но все же... Две с лишним тысячи рублей. Попросил подождать с отдачей долга, ну, хорошо. А тут слышу — в больницу его забрали. Так я думаю, жив ли он вообще? Может, уже и спросить не с кого?
Он постарался вложить в голос нотку мелкой, утробной жадности, скупой расчетливости. Игра должна была быть убедительной.
Грузный санитар наконец поднял на него глаза. Маленькие, свиные, заплывшие жиром глазки медленно просканировали Николая с ног до головы — роба, потрепанные ботинки, барсетка. Взгляд был пустым, лишенным всякого интереса. Кажется, он поверил. Или ему было просто все равно.
— Альберт, говоришь? С диабетом? — он ткнул ножом в сторону главного корпуса. — Его ко второму привезли, в эндокринологию. Но он, вроде, очнулся. Живой пока.
Облегчение, острое и сладкое, ударило Николаю в грудь, но он тут же погасил его, сохраняя на лице маску легкого разочарования, смешанного с деловой заинтересованностью.
— Очнулся? Значит, отдать деньжата сможет?
— Хрен его знает, — санитар снова затянулся. — Состояние его так себе. Но подыхать, вроде, не собирается. Часам к трем, после обеда, его обычно в парк выводят. На скамеечке у большого дуба сидит. Подышать. Если хочешь долг выбивать — ищи там. Только смотри, не прессуй сильно старика. И без того еле ноги волочит.
— Спасибо, мужики, — Николай кивнул, уже отворачиваясь. — Разберусь.
Он отошел прочь, чувствуя, как спину пронзают два скучающих взгляда. Но вот уже через секунду за спиной послышалось лишь шуршание сигаретной пачки и короткий, сдавленный кашель. Он стал неинтересен. Деталь пейзажа. Еще один мелкий хапуга, озабоченный парой несчастных тысяч. Маскировка сработала безупречно.
Больничный «парк» был унылым пятном зелени, зажатым между корпусами, прачечной и высоким кирпичным забором. Несколько кривых, чахлых березок, пару скамеек, выкрашенных липкой синей краской, и асфальтированные дорожки, разъеденные мазутом и временем. Воздух здесь был чуть свежее, но все равно нес на себе нестираемый отпечаток больницы — запах болезни, тоски и стерильной чистоты.
Дуб, о котором говорил санитар, стоял в самом углу, у забора. Старый, мощный, с корявыми, извилистыми ветвями. Он казался единственным живым существом в этом месте, хранящим какую-то свою, неспешную и молчаливую жизнь. Под ним была одна-единственная скамейка.
Николай подошел и сел, положив барсетку между ног. Время тянулось мучительно медленно. Он курил одну сигарету за другой, стараясь не смотреть на часы, на окна корпусов, в которых могли за ним наблюдать. Внутри все было сжато в тугой, трепещущий комок. Страх, вина, надежда — все смешалось в одно сплошное, мучительное ожидание.
И вот, наконец, из стеклянных дверей дальнего корпуса показалась знакомая, до боли знакомая фигура. Альберт. Он шел медленно, очень медленно, опираясь на простую деревянную палку. Его движения были скованными, неуверенными, будто он заново учился владеть своим телом. На нем был больничный халат, болтающийся на исхудавшем теле, и стоптанные матерчатые тапочки. Лицо было серым, землистым, щеки впали, обнажив резкие скулы. Но он шел сам. И глаза... глаза, хоть и запавшие глубоко в орбиты, смотрели вперед с тем же привычным, цепким вниманием.
Сердце Николая сжалось от боли и нежности. Он не двинулся с места, дав Альберту возможность дойти самому.
Тот, тяжело дыша, опустился на скамейку с тихим, почти неслышным стоном. Откинул голову на спинку, закрыл глаза. Минуту они молчали. Только слышно было его хриплое, прерывистое дыхание и далекий гул города за забором.
— Совсем крыша поехала, что ли? — прохрипел наконец Альберт, не открывая глаз. Голос его был слабым, но в нем ясно слышались все те же стальные нотки, та же ясность ума. — Сюда тащиться? В самое пекло?
Николай обернулся к нему. Альберт смотрел на него теперь, и в его взгляде читалась не радость, не умиление, а суровая, почти отцовская досада.
— Я... мне нужно было увидеть тебя, отец. Узнать, что с тобой. Сосед сказал, кома...
— Кома, не кома... — Альберт махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи. — Сахар скакнул. Организм на отдых ушел. Выключился. Умная штука, между прочим. Лучший способ от всех вопросов отмахнуться. Ничего не знаю, ничего не помню, никого не видел. Кто угодно отстанет. Сидишь себе, как овощ, и хоть трава не расти. — Он усмехнулся, сухо и беззвучно. — А они тут все фиксируют, понимаешь? Всех, кто ко мне ходит, кто спрашивает. Камеры на входах, санитары на подхвате. И ты вот, в своем дурацком маскараде... как одуванчик, прямо на крючок.
Николай почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он машинально огляделся. Ничего подозрительного. Просто больничный двор. Но слова Альберта заставляли каждую тень, каждое окно видеть враждебным.
— Прости, — тихо сказал он. — Я не подумал.
— Думать надо было раньше! — отрезал Альберт, но голос его смягчился. Он внимательно, изучающе посмотрел на Николая. — Ладно. Сделано — не воротишь. Жив, здоров, что еще надо. Говори, зачем рисковал.
Николай глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Прямота Альберта была как удар хлыста — болезненная, но возвращающая в реальность.
— Документы, отец. Мне и ей. Настоящие, качественные. Чтоб через границу пройти. В Турцию. Думаю, это наилучший вариант.
Альберт медленно кивнул, его взгляд стал отрешенным, он мысленно листал каталог своих старых, отрывочных знаний, полузабытых связей.
— Турция... — пробурчал он. — Лазейки есть. Морем, на паромах. Но дело это тонкое. И дорогое. Очень. Хотя у тебя деньги есть.
— Есть, — коротко отозвался Николай, хмыкнув.
— Ладно, — Альберт помолчал, будто взвешивая что-то. — Есть один человек. Не здесь. В Краснодаре. Мастер. Говорят, раньше на госзнаке работал, потом ушел в... в свободное плавание. Делает паспорта... — он сделал паузу, подбирая слово, —...как живые. Не те фантики, что на рынке втюхивают. Берет дорого, очень дорого. Но качество — пальчики оближешь. Ни одна система не признает подделкой.
Он наклонился чуть ближе, понизив голос до едва слышного, шелестящего шепота. Запах больницы, лекарств и старческой слабости стал острее.
— Записывай. Только в уме. Ни на бумажке, ни в телефоне. — Он продиктовал номер — одиннадцать цифр, ровно, четко, без пауз. Николай повторял их про себя, запечатывая в память. — Запомнил?
— Запомнил, — кивнул Николай, мысленно проигрывая цифры еще раз.
— Имя ему скажешь — «Дед Альберт по старой дружбе просит». Пароль такой. Больше ничего. Не распространяйся. Дальше сам договоришься. Скажешь, что нужно два паспорта. Мужской и женский. Он сам все спросит, что нужно. — Альберт схватил его за запястье. Его пальцы были удивительно цепкими и холодными, как прутья. — Но смотри, Коль... будь осторожен. Очень. Эти люди... они как хирурги. Чисто работают, холодно, но если что... — он сжал запястье так, что тому стало больно, — ...и след простынет. И все. Деньги берут вперед. Полностью. Никаких расписок.
— Я понял, — Николай почувствовал, как по его руке передается тонкая дрожь, исходившая от старика. Не от страха, а от колоссального напряжения и слабости. — Спасибо, отец. Я... я не знаю, как тебя благодарить.
— Не за что, — Альберт откинулся на спинку, его силы были на исходе. Лицо покрылось мелкой, испариной. Он закрыл глаза, выдохнул. — Теперь слушай сюда, это важно. Запоминай.
Николай наклонился еще ближе.
— Думаю, что дня через два-три... меня отсюда выпишут. Официально. Скажут, стабилизировался, мол, дальнейшее лечение амбулаторно. На самом деле... — он открыл глаза, и в них мелькнул острый, понимающий огонек, — ...место нужно освобождать для кого-то более важного. Так что... я буду дома.
Он посмотрел на Николая с тяжелым, неотвратимым взглядом. Взглядом человека, который видит на несколько ходов вперед.
— И как-то надо будет наладить связь. Понял? Но осторожно. Ко мне могут сразу прийти. И начнут снова задавать вопросы. Уже не так вежливо, как в прошлый раз. Понимаешь меня?
Николай кивнул. Он понял прекрасно.
— Понимаю, — повторил он.
— И теперь... проваливай, — прошептал Альберт, снова закрывая глаза. Его лицо стало серым, восковым, безжизненным. Силы окончательно оставили его. — И больше сюда не приходи. Потом найдем способ связи. Будь осторожен. И ее береги.
Николай посидел еще мгновение, глядя на это ослабевшее, изможденное тело, на тонкую, чуть ли не детскую шею, выступавшую из ворота халата. Он хотел что-то сказать — еще раз извиниться, поблагодарить, пообещать что-то грандиозное. Но слова застревали в горле, казались пустыми и ненужными перед лицом этой молчаливой, стоической жертвенности. Любое слово было бы неуместным.
Он встал. Его собственная спина ныла от напряжения. Он не оглянулся, не сказал больше ничего. Просто зашагал прочь по больничному двору, чувствуя, как в голове у него горит, как раскаленный уголь, заученный номер телефона. Он вышел за ворота больницы, снова превратившись в невидимого, усталого сантехника, и растворился в городском потоке, унося с собой груз новой, еще более опасной миссии и горькое, щемящее послевкусие этой короткой, такой дорогой и такой рискованной встречи.
Запахи больничного двора ударили в нос Николая разношерстной волной: сладковато-приторный дух антисептика, смешанный с ароматом свежескошенной травы, пыли с асфальтовых дорожек и далекого, но устойчивого запаха тушеной капусты из больничной столовой. Спичкин, все еще в своей жалкой робе сантехника, чувствовал себя тут как сорная трава на ухоженной клумбе — чужеродным, лишним, готовым к выдергиванию. Его костюм, столь идеально работавший в грязных подъездах, здесь, среди белых халатов и опрятных родственников больных, выглядел не совсем убедительно.
Он обошел главный корпус, серое, мрачное здание сталинской постройки с высоченными потолками и заляпанными мухами окнами, и направился к тому, что с натяжкой можно было назвать «черным ходом». Здесь царила иная жизнь, непарадная, рабочая. Возле массивных металлических дверей, ведущих, судя по всему, в прачечную или на кухню, курили двое санитаров. Один, молодой, тощий, с прыщавым лицом и уставшими глазами, прислонился к стене, затягиваясь дешевой сигаретой до самого фильтра. Другой, возрастной, грузный, с красным, испитым лицом и мощной, осевшей на обвисшие плечи грудью, сидел на перевернутом деревянном ящике из-под овощей и с апатичным видом выдыхал дым вверх.
Николай замедлил шаг, делая вид, что поправляет ремень своей барсетки. Сердце глухо и тяжело колотилось где-то в районе горла. Каждый шаг по рыхлому гравию отдавался в висках.
— Мужики, — сипло начал он, останавливаясь в паре метров от них и делая вид, что вытирает пот со лба грязным рукавом. — Не подскажете, как там один дед? Его не так давно привезли, с сахаром, в коме, говорят. Альбертом звать. Лет семидесяти, жил на Садовой.
Молодой санитар лениво покосился на него, выпустил струйку дыма в соленый воздух и промолчал. Старый, затянувшись, хрипло буркнул:
— А тебе он на кой? Родственник?
Мысль пронеслась в голове Николая со скоростью пули. Сказать правду — лучше не стоит. Он сделал гримасу, выражающую досаду и некоторую брезгливость.
— Да какой я ему родственник... Играли в карты во дворе. С месяц назад. Он мне должен остался, немного, но все же... Две с лишним тысячи рублей. Попросил подождать с отдачей долга, ну, хорошо. А тут слышу — в больницу его забрали. Так я думаю, жив ли он вообще? Может, уже и спросить не с кого?
Он постарался вложить в голос нотку мелкой, утробной жадности, скупой расчетливости. Игра должна была быть убедительной.
Грузный санитар наконец поднял на него глаза. Маленькие, свиные, заплывшие жиром глазки медленно просканировали Николая с ног до головы — роба, потрепанные ботинки, барсетка. Взгляд был пустым, лишенным всякого интереса. Кажется, он поверил. Или ему было просто все равно.
— Альберт, говоришь? С диабетом? — он ткнул ножом в сторону главного корпуса. — Его ко второму привезли, в эндокринологию. Но он, вроде, очнулся. Живой пока.
Облегчение, острое и сладкое, ударило Николаю в грудь, но он тут же погасил его, сохраняя на лице маску легкого разочарования, смешанного с деловой заинтересованностью.
— Очнулся? Значит, отдать деньжата сможет?
— Хрен его знает, — санитар снова затянулся. — Состояние его так себе. Но подыхать, вроде, не собирается. Часам к трем, после обеда, его обычно в парк выводят. На скамеечке у большого дуба сидит. Подышать. Если хочешь долг выбивать — ищи там. Только смотри, не прессуй сильно старика. И без того еле ноги волочит.
— Спасибо, мужики, — Николай кивнул, уже отворачиваясь. — Разберусь.
Он отошел прочь, чувствуя, как спину пронзают два скучающих взгляда. Но вот уже через секунду за спиной послышалось лишь шуршание сигаретной пачки и короткий, сдавленный кашель. Он стал неинтересен. Деталь пейзажа. Еще один мелкий хапуга, озабоченный парой несчастных тысяч. Маскировка сработала безупречно.
Больничный «парк» был унылым пятном зелени, зажатым между корпусами, прачечной и высоким кирпичным забором. Несколько кривых, чахлых березок, пару скамеек, выкрашенных липкой синей краской, и асфальтированные дорожки, разъеденные мазутом и временем. Воздух здесь был чуть свежее, но все равно нес на себе нестираемый отпечаток больницы — запах болезни, тоски и стерильной чистоты.
Дуб, о котором говорил санитар, стоял в самом углу, у забора. Старый, мощный, с корявыми, извилистыми ветвями. Он казался единственным живым существом в этом месте, хранящим какую-то свою, неспешную и молчаливую жизнь. Под ним была одна-единственная скамейка.
Николай подошел и сел, положив барсетку между ног. Время тянулось мучительно медленно. Он курил одну сигарету за другой, стараясь не смотреть на часы, на окна корпусов, в которых могли за ним наблюдать. Внутри все было сжато в тугой, трепещущий комок. Страх, вина, надежда — все смешалось в одно сплошное, мучительное ожидание.
И вот, наконец, из стеклянных дверей дальнего корпуса показалась знакомая, до боли знакомая фигура. Альберт. Он шел медленно, очень медленно, опираясь на простую деревянную палку. Его движения были скованными, неуверенными, будто он заново учился владеть своим телом. На нем был больничный халат, болтающийся на исхудавшем теле, и стоптанные матерчатые тапочки. Лицо было серым, землистым, щеки впали, обнажив резкие скулы. Но он шел сам. И глаза... глаза, хоть и запавшие глубоко в орбиты, смотрели вперед с тем же привычным, цепким вниманием.
Сердце Николая сжалось от боли и нежности. Он не двинулся с места, дав Альберту возможность дойти самому.
Тот, тяжело дыша, опустился на скамейку с тихим, почти неслышным стоном. Откинул голову на спинку, закрыл глаза. Минуту они молчали. Только слышно было его хриплое, прерывистое дыхание и далекий гул города за забором.
— Совсем крыша поехала, что ли? — прохрипел наконец Альберт, не открывая глаз. Голос его был слабым, но в нем ясно слышались все те же стальные нотки, та же ясность ума. — Сюда тащиться? В самое пекло?
Николай обернулся к нему. Альберт смотрел на него теперь, и в его взгляде читалась не радость, не умиление, а суровая, почти отцовская досада.
— Я... мне нужно было увидеть тебя, отец. Узнать, что с тобой. Сосед сказал, кома...
— Кома, не кома... — Альберт махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи. — Сахар скакнул. Организм на отдых ушел. Выключился. Умная штука, между прочим. Лучший способ от всех вопросов отмахнуться. Ничего не знаю, ничего не помню, никого не видел. Кто угодно отстанет. Сидишь себе, как овощ, и хоть трава не расти. — Он усмехнулся, сухо и беззвучно. — А они тут все фиксируют, понимаешь? Всех, кто ко мне ходит, кто спрашивает. Камеры на входах, санитары на подхвате. И ты вот, в своем дурацком маскараде... как одуванчик, прямо на крючок.
Николай почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он машинально огляделся. Ничего подозрительного. Просто больничный двор. Но слова Альберта заставляли каждую тень, каждое окно видеть враждебным.
— Прости, — тихо сказал он. — Я не подумал.
— Думать надо было раньше! — отрезал Альберт, но голос его смягчился. Он внимательно, изучающе посмотрел на Николая. — Ладно. Сделано — не воротишь. Жив, здоров, что еще надо. Говори, зачем рисковал.
Николай глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Прямота Альберта была как удар хлыста — болезненная, но возвращающая в реальность.
— Документы, отец. Мне и ей. Настоящие, качественные. Чтоб через границу пройти. В Турцию. Думаю, это наилучший вариант.
Альберт медленно кивнул, его взгляд стал отрешенным, он мысленно листал каталог своих старых, отрывочных знаний, полузабытых связей.
— Турция... — пробурчал он. — Лазейки есть. Морем, на паромах. Но дело это тонкое. И дорогое. Очень. Хотя у тебя деньги есть.
— Есть, — коротко отозвался Николай, хмыкнув.
— Ладно, — Альберт помолчал, будто взвешивая что-то. — Есть один человек. Не здесь. В Краснодаре. Мастер. Говорят, раньше на госзнаке работал, потом ушел в... в свободное плавание. Делает паспорта... — он сделал паузу, подбирая слово, —...как живые. Не те фантики, что на рынке втюхивают. Берет дорого, очень дорого. Но качество — пальчики оближешь. Ни одна система не признает подделкой.
Он наклонился чуть ближе, понизив голос до едва слышного, шелестящего шепота. Запах больницы, лекарств и старческой слабости стал острее.
— Записывай. Только в уме. Ни на бумажке, ни в телефоне. — Он продиктовал номер — одиннадцать цифр, ровно, четко, без пауз. Николай повторял их про себя, запечатывая в память. — Запомнил?
— Запомнил, — кивнул Николай, мысленно проигрывая цифры еще раз.
— Имя ему скажешь — «Дед Альберт по старой дружбе просит». Пароль такой. Больше ничего. Не распространяйся. Дальше сам договоришься. Скажешь, что нужно два паспорта. Мужской и женский. Он сам все спросит, что нужно. — Альберт схватил его за запястье. Его пальцы были удивительно цепкими и холодными, как прутья. — Но смотри, Коль... будь осторожен. Очень. Эти люди... они как хирурги. Чисто работают, холодно, но если что... — он сжал запястье так, что тому стало больно, — ...и след простынет. И все. Деньги берут вперед. Полностью. Никаких расписок.
— Я понял, — Николай почувствовал, как по его руке передается тонкая дрожь, исходившая от старика. Не от страха, а от колоссального напряжения и слабости. — Спасибо, отец. Я... я не знаю, как тебя благодарить.
— Не за что, — Альберт откинулся на спинку, его силы были на исходе. Лицо покрылось мелкой, испариной. Он закрыл глаза, выдохнул. — Теперь слушай сюда, это важно. Запоминай.
Николай наклонился еще ближе.
— Думаю, что дня через два-три... меня отсюда выпишут. Официально. Скажут, стабилизировался, мол, дальнейшее лечение амбулаторно. На самом деле... — он открыл глаза, и в них мелькнул острый, понимающий огонек, — ...место нужно освобождать для кого-то более важного. Так что... я буду дома.
Он посмотрел на Николая с тяжелым, неотвратимым взглядом. Взглядом человека, который видит на несколько ходов вперед.
— И как-то надо будет наладить связь. Понял? Но осторожно. Ко мне могут сразу прийти. И начнут снова задавать вопросы. Уже не так вежливо, как в прошлый раз. Понимаешь меня?
Николай кивнул. Он понял прекрасно.
— Понимаю, — повторил он.
— И теперь... проваливай, — прошептал Альберт, снова закрывая глаза. Его лицо стало серым, восковым, безжизненным. Силы окончательно оставили его. — И больше сюда не приходи. Потом найдем способ связи. Будь осторожен. И ее береги.
Николай посидел еще мгновение, глядя на это ослабевшее, изможденное тело, на тонкую, чуть ли не детскую шею, выступавшую из ворота халата. Он хотел что-то сказать — еще раз извиниться, поблагодарить, пообещать что-то грандиозное. Но слова застревали в горле, казались пустыми и ненужными перед лицом этой молчаливой, стоической жертвенности. Любое слово было бы неуместным.
Он встал. Его собственная спина ныла от напряжения. Он не оглянулся, не сказал больше ничего. Просто зашагал прочь по больничному двору, чувствуя, как в голове у него горит, как раскаленный уголь, заученный номер телефона. Он вышел за ворота больницы, снова превратившись в невидимого, усталого сантехника, и растворился в городском потоке, унося с собой груз новой, еще более опасной миссии и горькое, щемящее послевкусие этой короткой, такой дорогой и такой рискованной встречи.
Рейтинг: 0
3 просмотра
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
