Я могу тебе сказать

                                       Как по проще-то,

                                       Ну, да, есть она еще

                                       Память прошлого.

       
       Зима 1954 года выдалась снежной и морозной. Снег был  рыхлый, не улежался. С неба, не переставая, сыпало и сыпало.
От дома до девятой больницы, где Валя работала старшей медицинской сестрой, было недалеко, десять минут пути.
Вова, обернутый платком поверх пальто, с удовольствием нырял в сугробы, а Валя, улыбаясь, грозила пальцем, вытаскивала из очередного сугроба и стряхивала с него снег.

        Детский сад, куда Валя водила сына, был через улицу от работы. Зайдя в раздевалку, Валя сняла с сына потертое пальто, оглядев, покачала головой. Вова, сидя рядом со своим шкафчиком на лавочке, жаловаться, что ему здесь плохо, всегда хочется кушать, ему не дают ему печенье, он голодный.
Валя достала из сумочки одно печенье, дала сыну, погладила его по голове:

       - Будешь собираться домой, попроси воспитательницу, чтобы завязала платком тебе лицо.

       Валя разложила в шкафчике большой шарф, больше похожий на платок, чтобы он подсох за день, завела сына в игровую комнату и пошла на работу.

       В этой же больнице, вторую неделю лежала ее мать, надежды на выздоровление не было, мама таяла прямо на глазах.

Рита и Вова, навещали бабушку каждый день. Рита прижималась к ее плечу, а Вова, проглаживая холодеющую руку, удивлялся, почему так много у бабушки на руке морщинок. Он пальчиками брал за одну морщинку, кожа собиралась в большую складку, зато кожа на остальной части руки становилась гладкой и ровной. Вова медленно разжимал свои пальцы, и кожа опускалась, однако после этого морщинок не становилось меньше.

Бабушка улыбалась и тайком от дочери, тянулась к тумбочке доставала из нее то конфеты «подушечки», слипшиеся в бесформенную кучку, то кусочек булочки и совала в ладошку своему   любимцу, внуку Вове и молчаливой, не по возрасту серьезной, внучке Рите.

К концу дня, на улице просветлело, снег блестел ярко, огромные кучи, сдвинутые дворником от центральной дорожки, сказочными горами, скрывали лавочки у входа, толстым одеялом, прикрыли большой участок сквера перед больницей.

Вова, закутанный так, что были видны только глаза, стоял возле огромной кучи снега, и смотрел, как мальчишка на самодельных салазках, катается с нее.

Вот мальчик забрался на самый верх, улегся лицом вниз на санки, оттолкнулся руками от наста…

Салазки заскользили, покатились далеко, туда, где еще не было ни чьих следов, а снег был такой белый, что у Вовы заболели глаза. Мальчик, оставляя за собой глубокую дорожку, медленно подошел, посмотрел на Вову, протянул веревку, привязанную к салазкам.

- Покатайся, я зайду в больницу за мамой. 

Вова, поднявшись на горку, уселся верхом на санки, и раз за разом, все дальше и дальше, прокладывал трассу в сторону хозяйственного двора больницы.

Когда из больницы вышла женщина с мальчиком, хозяином салазок, они обратили внимание на одинокие санки, которые стояли в глубине двора. Женщина посмотрела по сторонам, обернулась к сыну:

- Ну, где твой дружок?

Она, что-то бормоча, подошла к санкам и громко охнула, оглянувшись на сына, крикнула:

- Не подходи!

Рядом с санками, зияло отверстие канализации, крышка от люка, была не известно где. Женщина сразу обратила внимание на кончик шерстяного шарфа, который зацепился за проволоку. Женщина наклонилась, заглянула внутрь.

Внизу, по шею в нечистотах, висел Вова и молча смотрел на нее снизу. Глаза его были широко открыты, губы плотно сжаты, он все пытался ручками дотянуться до тонкой проволочки, которая не известно почему, держала его на поверхности. Шарф, обернутый вокруг головы, потихоньку развязывался и Вова все ниже и ниже опускался в темноту колодца.

Лежа на краю колодца, женщина попыталась дотянуться до утопающего, но было трудно. Она уже сама, наполовину спустилась внутрь, вот уже ухватила за руку Вову, но вытащить его не могла.

Тут она почувствовала, что чьи-то крепкие руки, тянут ее за ноги от колодца. Она, еще крепче сжала пальцы, ударившись лицом о чугунный край колодца, стала подтягивать Вову к себе, ближе, ближе…

Вову занесли в больницу, он был весь облеплен снегом, таким белым на фоне грязи и слизи. Валя прибежала из палаты второго этажа, где лежала умирающая мать.

Валя тяжело дышала, держалась за сердце. Она сразу поняла, что этот мальчик, в грязной, пропахшей нечистотами одежде, с черным пятном вместо лица, ее сын.

Медицинский персонал больницы собрался весь. Вову раздели, отмыли в ванне, дружно просили выпить воду с марганцовкой за папу, за маму, за Риту.

Вова все отворачивался, отказываясь пить так много воды, не понимая, зачем промывать желудок, он ведь только недавно покушал в детском садике.

Его одежда была безнадежно испорчена, другой у Вали не было, она не знала, во что оденет сына.

Когда Валя вынесла Вову из ванной комнаты, на кушетке лежали чистые чулочки, старая, но еще крепкая кофта, шаровары, шапка, пальто, валенки. Все было не новым, но еще крепким. Валя тихо заплакала, прижимая к себе сына.
Сердце ее то быстро стучало, то замирало на мгновение, руки ее ослабли, она присела на кушетку, положила уснувшего сына, и громко, навзрыд расплакалась.

О спасителях своего сына, она так ничего и не узнала. Не узнала и о тех, кто собрал одежду.

Через неделю, от рака, умерла ее мать.

Следующий год только и было разговоров, как всей семьей летом поедем теплоходом вниз по Амуру, в гости к брату отца, дяде Арону, который проживал в селе Красный Яр, он разводил там рыбу.

Когда выдавалась свободное от службы время, Наум готовил рыболовные снасти. Он по нескольку раз перебирал запасные крючки, которые аккуратно укладывал в круглую металлическую коробочку из-под конфет. У него было столько мотков лески, что из нее можно было сплести рыболовную сеть, метров на десять.

Валя смотрела за приготовлениями мужа, но замечаний не делала и не шутила по этому поводу.

Вова крутился вокруг отца и спрашивал:
- А пароход большой? Кормить будут каждый день? А сколько раз? А где они все будут спать? А комната на пароходе большая?

Эти вопросы повторялись и повторялись каждое воскресенье.

Июнь был дождливый и холодный. Небо постоянно затянуто черными тучами, зеленый лист на деревьях был темно зеленый и чистый.  На асфальте постоянно стояли лужи, казалось, лета так и не будет в этом году.
Рита и Вова перестали задавать вопросы о поездке.
Но в один из дней, ближе к вечеру, Вова и Рита увидели родителей, которые упаковывают старенький огромный чемодан не мудреными вещами. 

Утром встали рано, Вова крутился около вещей, напоминая, чтобы не забыли билеты на пароход.
Автобусом доехали до Уссурийского бульвара, потом долго шли пешком к Амуру.

Огромная река, несла свои черные воды спокойно и величаво.

Набережной в районе парка еще не было, вода размывала крутой берег, ревела, разбиваясь об утес и покрываясь белой пеной, неслась дальше.

Деревянный дебаркадер, к которому из речного вокзала подошли пассажиры, подрагивал, словно сам хотел отправиться в плаванье.

Пассажирский теплоход, стоящий у дебаркадера, поразил  своей чистотой и большими окнами. 

В каюте, в общем, совсем маленькой, было две, двух ярусные кровати, столик и окно, которое выходило на палубу.
Поставили вещи, сразу вышли на воздух. Облокотившись на перила, смотрели, как пассажиры, поднимаются с берега по покачивающимся сходням, смешно покачиваясь из стороны в сторону.

Раздался гудок, теплоход медленно стал отходить от берега, слегка подрагивая на волне. Берег все дальше и во всей красоте, открылся утес, который шагнул в реку, но остановленный могучей рекой застыл, расталкивая грудью струи воды.

Первые сутки запомнились огромным количеством ночных бабочек, облепивших борта и лестницы теплохода. Они были везде, с толстыми, короткими брюшками и желтыми крылышками.

Наум называл их «живым мясом». Он собирал их и использовал вместо наживки. Прямо с борта, он забрасывал удочку и сразу, поднимал ее. На крючке, обязательно была рыбка. На следующий день, к вечеру, повара отказались брать у отца рыбу на кухню, так много он ее поймал.

Валя, вместе с детьми, обошла весь теплоход, зашли в кают-компанию, буфет, на мостик их не пустили, но это не огорчило. Ведь были прогулки по палубе, один круг, второй.

Как же красив Амур в вечерние часы. Струи воды, то черные, то такие светлые, что, казалось, видно до самого дна, журчали, раздвинутые корпусом теплохода. Зеленые острова, оставались за кормой, помахивали ветками деревьев, приветствуя  их, словно своих друзей. На берегу, очень редко, можно было заметить крыши деревень, а потом опять заросшие тайгой берега и широкая река, подталкивающая своим течением их теплоход.

В поселке Тахта, пересели на маленький катер, как его называли,  «трамвайчик Яхонт». Узнав, что семья едет в Красный Яр, к Виноградовым, капитан уважительно кивнул и разрешил Вове, постоять рядом с ним на капитанском мостике. Кораблик медленно полз по узкой протоке, потом остановился и попятился назад.

- Вода большая, створов не видно, спутали протоку, - пояснил капитан.

Река Красный Яр, которая впадала в Амур, была чистой и очень быстрой. «Яхонт» медленно поднимался вверх по течению. Берега, были высокими и крутыми, огромные сосны, словно сказочные великаны, посматривали с высоты своего роста на маленькое судно.

Капитан предупредил, что нужно подготовиться выходить. Быстро собрали вещи и резкая сирена, словно раздвинула перед ними деревья, вот она, небольшая поляна.
Причалили прямо к берегу, матросы сбросили трап. На берегу стояли люди, что-то кричали, махали им руками.

Валя, по узким сходням спустилась с катера, Наума обнимал брат, рядом стояла его жена Мария, дети, Наталья, Павел. Их младший, Саша, бегал у катера и кричал, подражая сирене кораблика.

В это время, с верховьев реки, показался буксир, с которого подали длинный, долгий гудок. Саша, услышав этот звук, испугался, по узкой тропинке побежал вверх на крутой берег, спрятался.

Вышел он, когда баржа отправилась в Тахту.

Этот момент часто вспоминали через сорок лет, когда встречались в Биробиджане  Володя, Павел, Александр, в связи с приездом Натальи из Израиля.

Павел, к тому времени стал главным врачом областной больницы, Александр, мэром города.

Утро, встречало их удивительной тишиной и журчанием реки. Наум наловил много рыбы, но Мария, улыбаясь, критически ее осмотрела и попросила отпустить в реку десятка два, сантиметров по двадцать, карасей.

- Мелкую, костлявую не берем, - пояснила она.

Однако, увидев вытянувшееся лицо Наума, рассмеялась.

Валя, потратив два часа на чистку этой рыбы, застала Марию в летней кухне у плиты. На сковородке лежали большие куски летней кеты.

На столе стояла большая миска с красной икрой, которую они впервые в жизни, ели ложками.

Все следующие дни, Наум приносил по две, три большие рыбины, остальных, бесчисленное количество, осторожно снимая с крючка, отпускал в реку.

Для ребят здесь было раздолье, весь день они ходили в тайге у села. Вместе с Пашей, обошли все окрестности, Были на старой, разрушенной конюшне, где под сопревшим полом, ползали ужи.

Ходили через сопку, по узкой, заросшей молодой порослью тропинке, а по сторонам, жила своей жизнью, такая загадочная и совсем не страшная, не проходимая тайга.

Часто Валя и дети слышали громкие крики птиц, рев неизвестных им животных и шепот зовущих к себе в чащу, огромных деревьев.

А после обеда ходили в меленький магазин, чинно всей семьей.

Большая поляна, окруженная вековыми соснами, встречала их солнечными зайчиками, которые, пробиваясь сквозь густую крону деревьев, привлекали такое количество комаров, что приходилось отмахиваться от них постоянно.

В магазине брали хлеб, подсолнечное масло и конфеты, подушечки, обсыпанные порошком какао, потом так же не торопясь, возвращались к дому.

Днем в дом не заходили, чтобы не впустить комаров. У порога весь день стояло ведро, в котором тлели сухие коровьи «лепешки». Все обитали в летней кухне. А вечером, в бане, вытопленной «по-черному», мылись и все вместе, отправлялись спать.

Валя долго вспоминала Володин рассказ о том, как они с ребятами  были в домах, умерших давно староверов.
Дома были большие, чистые, входные двери на замки не закрывались. В комнатах, висели старые, поблекшие образа, а в сенях, на широких лавках, лежали большие деревянные самострелы, которые хоть и потемнели от времени, но выглядели весьма грозно. 

Отпуск пролетел быстро.