Главная → Проза → Жанровые произведения → Фэнтези → 37. Как братья Явановы с навью не совладали

37. Как братья Явановы с навью не совладали

5 декабря 2015 - Владимир Радимиров
article319789.jpg
   – Значит так, – начал Гордяй свой рассказ. – От сего рокового распутья выбрал я, как вы помните, правый путь, ибо по моему происхождению надлежало мне занять высокое положение. И только я за косогор отошёл и в лощину спустился, как глядь – трактир возле скалы притулился. Я конечно – туда, потому как в аду дюже жажду и промочить горло, думаю, было бы в самый раз. Ну, захожу, сажусь, делаю заказ, беру вдоволь пойла и приступаю к омочению горла. Посидел там трошки, выпил немножко, как полагается закусил и дале заколбасил.

   Вот иду себе, бреду и удивляюсь – а действительно ли я в аду обретаюсь? Ведь вокруг, куда ни глянь, обильные поля, богатые нивы, на пастбищах полно скотины, а на полях работников прям не счесть. Спрашиваю я их: эй, молодцы и девки, чьи, мол, поля сии широкие и стада несметные? А они мне в ответ: «Царя Счастливца Неизвестного, происхождением неместного». Я тогда: «Ну, дай бог ему здоровьица!» А они в раздражении: «Да чтоб ему на осине удавиться, или в пекло провалиться!»

   Удивился я, конечно, но ничего не сказал. Далее иду себе по дороге, куда несут меня ноги. Гляжу, народишко живёт, при всём тутошнем изобилии, не дюже и богато: ютится в хатах, ходит неопрятен, работает непосильно и бедствует притом сильно. Хотя нет-нет, а среди моря хижин и острова дворцов то тут, то там попадаются, и на общем фоне те в глаза своим видом бросаются... Попросил я было в одном таком поместье водицы испить, так на меня холопы собак спустили. Насилу я утёк от лютых тварей, а то они на куски бы меня порвали.

   А тут смотрю – деревенька бедненькая. Обрадовался я, думаю, здесь-то уж наверняка утолю жажду... Ага, как бы не так: в какую бы хатку я ни совался, везде получал от ворот поворот, а дважды так и по морде... Ну, думаю, уроды – и до чего же шкурный тут народ!

   Пришлось мне далее хилять и в каком-то бочаге жажду утолять.

   Наконец, достиг я какого-то города великого. Гляжу – ворота в нём настежь открыты, а на стенах народищу – видимо-невидимо. Все точно воды в рот набрали, молчат, не кричат, и все от мала и до велика на мою особу пялятся. Хотел было я от страху дать тягу, а потом подумал: а, была не была, где наша не пропадала – авось и я не пропаду, коль в город войду...

   И только я черту ворот переступил с опаской, как вся эта орава криками дикими взорвалась и на меня кинулась стремглав. Ну, думаю, – пропал: сейчас кончать меня будут! А они подбежали и орут: «Царь, царь!..» – и давай меня качать да царём величать.

   Так я и сделался в той правой стране царём. Обычай, оказывается, у них был необычный: как только их царь помирал, так они того царём выбирали, кто первый с белого света к ним заявлялся. Ушлый ты или дебил, добряк или злодей – значения никакого не имело: власть бери да рули.

   А знаете, почему у них такое безразличие к способностям его величества?.. А-а, не знаете... Ну, так я вам скажу. Царская эта должность служит лишь для украшения, а по-настоящему правит царёво окружение: небольшая кучка вельмож, чинуш, богачей и прочих наглых сволочей. Вот эта-то многоголовая гидра и держит на самом деле в цепких лапах и корону и скипетр. И на сиё ненасытное чудовище весь народишко работает от зари до зари. Чё там какие-то цари! Царь ведь, как ни крути, а один, а этих хищников много. Не угодишь им в чём, так тебе одна лишь дорога: к чёртовой бабке сковырнут и другого на твоё место поставят, попокладистее. Такая перспектива кого хошь под их дуду плясать заставит.

   Так что, братья, работёнка у меня была нелёгкая: паразитам алчным прислуживать да их волю народу озвучивать.

   Не сразу я об этом догадался. Сначала в свою игру я играть пытался: мошенников по правде жить заставлял, мздоимцев нещадно карал, гордых да спесивых в грязи валял, а негодяям и подлецам башки отрубал... Э-э-э, да разве сподручно царю гидру сию бороть? Не более от того толку, чем хрен полоть. Ведь вместо одной отрубленной головищи тотчас другая вырастала – в точности по сути такая же.

   Попытался я тогда с другого боку достичь проку – стал из народа выдвигать способных, да только и в этом деле я прогадал. Народец тутошний оказался – оторви и брось, не по правде он стремился жить, а вкривь и вкось. Чем более кто-нибудь силы да ума проявлял, тем пуще он подличал, воровал да лишку хапал. Ибо установка оказалась у всех зверская, а обоснование такого дела – изуверская.

   Заместо бога у них деньги были поставлены – золото. А лозунг в том царстве был такой: «Все – за одного!» Это, значит, что все как бы за единое начало стояли. А поскольку таким началом у этих жадюг деньги являлись, то в реальной жизни получалось, что все люди на гидру ту и надрывались.

Чтобы свой кусок урвать, у большинства ни ума, ни хитрости не хватало, да шибко умнеть-то меньшинство им не давало – нарочно пасомых оно оболванивало.

   От таких знаний энтузиазм у меня помаленечку и растаял. Махнул я вскоре на свои мечты рукой и, как прочие, сделался сволотой. Вот, признаюсь вам и каюсь: рассиянин я оказался скверный и гадостный. Жить я стал во как: лишь себя боготворил, козни с казнями творил, безобразил, крал и врал, что хотел себе я брал, но притом всегда и всюду волю гидры выполнял.

   И словно не заметил я, как прошли в этом одурении сорок долгих лет. Старым я стал, больным, жестоким и злым. И ни друзей у меня за это время не появилось, ни любимых – никто, ну ни одна харя человека во мне не видела – только царя. Лишь один мой пёс хозяина за всё моё царствование любил, а более – ни одна собака. И хотя наушников и советников у меня вдосталь было, ни единая душа откровенно со мной не говорила – все боялись, а за глаза ненавидели меня и надо мной смеялись. Да и я холуям окружающим той же монетою отплачивал. А под конец жизни полностью моя душа, в неправде варясь, отчаялась.

   И вот как-то сижу я на очередном пиру очень мрачный, хотя денёк у меня был удачный, ибо я только что двоих предателей запытал насмерть. Хлебанул я для улучшения настроения вина из бокала и – ты же гадство! – то оказалась отрава. Какой-то подлец яду мне плеснул, когда я отвернулся. Невозможной болью всё нутро мне пронзило, в очах у меня помутилось, за скатерть я схватился и, умирая, под стол покатился – да и отрубился.

   Сколько времени после того прошло, не знаю, только наконец глаза я открываю, глядь – а я в той корчме опять. Под столом, как свинья, валяюсь и опять молодым являюсь. Сон ли колдовской мне приснился и сей царский образ жизни мне лишь помстился – бог о том весть, но тогда почему ожирела моя телесность? Так и не решил я сию загадку, встал, вышел да пошёл назад.

   Вот, братья, и весь мой рассказ.

   Удивился Яван Гордяеву повествованию и к Смиряю затем обратился: изволь, мол, и ты, братуха, потешить наше ухо. «Э-э-э! – тот рукой машет – наши, – отвечает, – тут не пляшут: мне, как и Гордиле, тоже не подфартило, хотя начиналось всё похоже...»

   – Вот гряду я, значит, по дорожке, гляжу – эвона! – никак корчма? Знамо дело, обрадовался я – жарынь же. Вошёл... Первым делом заказал себе пива и на содержимое жадно накинулся; хряпнул кружку, хряпнул две – закружилось в голове. Само собой, на этом я не остановился, ещё как следует поднажал, и так я того пива нализался, что спустя времечко и лыка уже не вязал. А когда я намеревался под стол брякнуться, то, гляжу, двери открываются и некие личности в корчму заявляются. Здоровые такие парниши, курносые, в полосатых робах, как осы и, конечное дело, против меня тверёзые. Недолго думая, хватают эти паразиты меня под микитки, орут на тихоню Смиряя, бьют и поучают. «Ишь, – негодуют, –бездельник – он в рыгаловке прохлаждается, а весь трудовой народ от работы рук не покладает!» Волокут меня в какой-то сарай, там в дерюгу одевают и вдребадан пьяного вкалывать заставляют: дают лопату, кайло, тачку и пинка вдобавок под срачку.

   Так и начались мои трудовые будни в державе этой леводумной. Работали мы ого-го, а питались скудно, и дни летели вяло и нудно. Чего только наши ватаги не делали: рыли канавы, траншеи, каналы, ямы, шурфы, погреба, котлованы... Строили для себя тесные бараки, а для всех – большие здания, в которых слушали всякие враки и лекции о правильном воспитании. А ещё мы в полях пахали, сеяли, пололи, урожай жали, потом в хранилищах всё это дело перебирали, сортировали, сушили да молотили... Ещё жернова мельниц крутили, животину растили, затем скот забивали, а мясо коптили и вялили...

   При всём при том вездесущие воспитатели нам мозги парили: по вечерам нас всем кагалом в театры и смотровальни водили и показывали всякую чушь. К нашим услугам ещё и библиотеки были большущие с мурой о необходимости проявления геройства на благо общего жизнеустройства. Хотели было меня женить, но после проверки выявили мою ущербность как производителя и определили мою особу в разряд неполноценных.

   В Бога же в этой рабской стране вовсе не верили. Вернее, у них людская толпа была навроде бога, и не просто праздная толпища, а организованно работающее скопище. Любой отдельный человечек для них был – тьфу! – шестерёнка. Или винтик, или кирпич... И повсюду висел их любимый клич: «Один – за всех!» Ну а к нему вдобавок и другие подобные плакаты, как то: «Всё и вся – для блага государства!», «Работа – от всего лекарство!», «Высшая честь – это труд!», «Жернова народной воли всё перетрут!», «Отдай всё для страны!», «Перед лицом общества все равны!» И подобные кликухи в таком же духе.

   Зато лично я был там навроде мухи. Не имел, буквально сказать, ни шиша: ни земли, ни дома, ни огорода – всё захапано было руками народа. Даже одёжа и обувь и те за казённый счёт нам выдавались, пока платье на человеке не изнашивалось, а чёботы не стаптывались. Смешно сказать, братцы, а только и ложки с миской я не имел, а имел лишь право ими распоряжаться.

   Жил я в закутке большого барака в тесноте, голоде и мраке. Вставали мы ни свет ни заря под дробь барабана, потом шли зарядка, умывание, одевание – и всё это не абы как, а чётко, внятно и в соответствии с распорядком. Опоздания и сачкования возбранялись совершенно, и расплата за это наступала мгновенно: кто, по мнению воспитателей, фордыбачил, тут же плёток по заду получал. Бывало, от кожи аж ошмётки летели, когда каратели покуражиться хотели на твоём теле.

   Так. Далее мы ели свою кашу, потом – в виде отдыха – славицы пели народу нашему, а затем с работой нескончаемой слаживали. До самого позднего вечера.     Но и вечером нас занятиями обеспечивали: самообразование, физвоспитание, культурное развитие и моральных черт привитие... Во что бы то ни стало отдельного человека с самим собой не оставляли – обязательно какое-нибудь дело в обществе прочих ему поручали.

   Передвигались мы строем, а жили как насекомые – роем. Бабы отдельно от мужиков содержались, ребятня – от стариков. Никуда было не скрыться от общественных тех оков. Иные рожи до того мне обрыдли, что я чуть ли волком от их вида не выл. А деться-то от людей было некуда – кругом ни лесов, ни болот – одна лишь окультуренная среда.

   Да и всеобщее единение было у нас лишь в представлении, а так, куда ни глянь, царило разъединение. Вся страна делилась на области, области на волости, волости на наряды. И народ делился на части, части на полки, полки на отряды. А отряд ещё делился на отделения. Ну а отдельный человечек был никем – средством для построения этих подразделений.

   И если рассудить по большому счёту, то власть в нашем "народном" государстве вовсе даже не принадлежала народу. Всем у нас заправляла Великомудронепогрешимая Братия – сборище оголтелых нифиганеделов, которые сами ни шиша не работали, зато других умело заставляли, притом на фене своей виртуозно ботали и громче всех о правде орали.

   А главным среди них Предсиде́нь считался, который из среды этой шайко-братии избирался и великими возможностями наделялся. Хотя, ежели трезво рассудить, то и он вынужден был волю избравших его исполнять раболепно, что он безусловно и делал – предан был исчадиям властным, что называется, с потрохами.

   Эти наши воспитатели и командиры жили не в бараках, а в отдельных квартирах, с кухнями, ванными и сортирами. Ели они скрытно от нас, да уж пайку-то хавали получше нашей, что было нетрудно определить по их мордасам. И одёжу, гады, носили вроде бы по покрою народную, но из сукна благородного. А ещё каждому из них лошадь для передвижения полагалась, чтобы дородная командирская туша быстрее передвигалась.

   Что касается простого народа, то в его недрах постоянно зрело недовольство. Ну, действительно, кому же охота быть в услужении, в бесплодном и бестолковом движении, и находиться притом в постоянном духовном изнеможении? Роптали, конечно, многие... Только таких небезгласных, несогласных и потому для властей опасных выявляли весьма скоро – стукачей же везде была целая свора. Ляпнешь чего сгоряча не к месту, а уж начальникам всё известно. Волокут тогда татей в управу, бьют там, истязают, в подвалы бросают, к позорному столбу вяжут, да в придачу поносят их всячески и разные гадости про них рассказывают. А иных и казнят в назидание прочим.

   Одна у всех сверебила забота: день бы прожить да живым остаться, в трудах не изнемочь да поболе нажраться. Об остальном и мысли не было – гори ты пламенем любое дело.

   В таком вот паутинном состоянии прожил я незнамо сколько лет безрадостных. Стал частенько даже похварывать, и на меня уже надзиратели подозрително поглядывали на предмет моего списания с харчевого довольствия. А после этого увозили они списанных невесть куда, и никто из них назад-то не возвращался.

   И порешил я оттуда бежать. Взял и драпанул ночкой тёмной по направлению к дому – не к тому, неприветливому, а к тому, что был на белом свете.

   Долгонько я бежал, аж всю-то ночку, из силы выбился и едва уже топал. А под утро гляжу – ох ты! – та ж самая корчма стоит, из которой меня в молодости увели. Ну, ноги меня сами туда и завели. Попросил я себе квасу, а корчмарь, орясина, этак грубо спрашивает: денежки, мол, у тебя имеются, хренила? А о деньгах я и позабыл – какие ещё в том краю деньги! – там ведь всё натуральное. Нету, отвечаю, а сам за кружкой тянусь машинально. Тогда этот скупердяй как хряснет меня кулаком по скуляке. Свет в очах моих помутился, под лавку я покатился и вырубился.

   Не понять сколько времени прошло, а только очухмянился я, глаза открыл, оглядел себя и обмер: может, думаю, обратно я помер? К зеркалу подошёл и диву дался, ибо опять я молодым оказался, только с телесами дородными расстался. Взял я тогда худые свои ноги в руки да сломя голову понёсся прочь. Такая вот у меня, други, печальная повесть.

   Выслушал Яван братьев своих несчастных, приобнял их за плечи и произнёс краткую речь:

   – Эх, дорогие мои братики, заплутали вы по жизни словно лунатики. Вы направо да налево блукали, того не зная, что дороженька наша – прямая. Лишь она ведёт в бесконечность, а эти ваши загогулины в канавы лишь заруливают да на прежние круги возвращают. Идеи же прави вот что вещают: и один стой за всех, и все за одного, тогда и будет всё ого-го!

   Ну да настала тут пора в путь отправляться. И решили они сделать так: Гордяй с Борьяной на кобылу усядутся, а с Яваном сядет Смирька-простак. Это чтобы пёхом им не переть изрядно. Правда, посчитали они за лучшее, во избежание несчастного случая, по небу не лететь, чтобы кто-нибудь из братьев с коняги не сверзился. Сказано – сделано: уселись попутчики, как им было велено, и помчались кони залётные во весь опор.

   Смиряйка-то за ничего, смирно за Яваном сидит да по сторонам глядит, а зато Гордяй-негодяй облапил Борьяну чисто бандит, и от близости её тела аж башка у царевича забалдела. И хотя он виду не показывал, язык прикусил и как рыба молчал, но буквально за спиной у девицы приторчал. Уж больно ему жёнка Яванова понравилась... И принялась тогда в Гордяйкиной душе зависть к Явану зреть, и пока они до Смородины скакали, царский сынок прямо голову от страсти потерял.

   А вскоре и огненная река на горизонте заполыхала.

   Подскакали ездоки к мосту раскалённому и загляделись на пламенные потоки как зачарованные. Странные ощущения братья испытали: вроде и недавно они тут бытовали, а такое чувство в душах у них появилось, будто чуть ли не век здесь не бывали. Соскочили всадники на земельку бугряную, а Борьяна, времени не теряя, коней к реке подогнала, и стали они огненные струи в себя тянуть – огнеедами оказались!

   Что ж, реку Смородину всё равно было не миновать – не могли и пекельные кони через неё перемахивать. Пришлось нашим путникам до ночи там околачиваться да остылого времени дождаться. О многом за те часы Яван с братьями побеседовал и до крайности рассказами своими их удивил, а потом вдруг нежданно-негаданно напала на него странная хандра. Принялся он по берегу слоняться, а затем на горке уселся и на потоки пламени уставился.

   Тихо-тихо подошла к витязю Борьяна, обняла его за шею да и спрашивает:

   – Чего, мил-друг Ванюша, пригорюнился? Отчего стал невесел? Головушку чего повесил?

   – А как мне не печалиться, душа моя Бяшенька, когда думы окаянные голову мне обуяли!

   – И какие это думочки, Ванечка?

   – А о смертушке лютой, Бяша. Вот гляжу я на реку сию и гадаю: зачем люди на гибель обречены изначально? К чему все мечты да стремленья, когда река смерти пожрёт всё без сожаленья? Зачем суета эта невнятная, зачем борьба беспощадная, когда и правого и виноватого неумолимая смерть укрощает? Скажи, Бяша – ты знаешь?

   Не сразу ответила Явану его жёнушка, состоянием мужа обеспокоенная. Сначала она подумала, а потом улыбнулась да и говорит:

   – А пусть, Ваня, несовершенное горит!.. Скажи – разве можем мы, существа невечные, понять бесконечность?.. То-то, что не можем. Наступление чего-то абсолютно лучшего можно лишь предчувствовать и верить сердцем несокрушимо в святое и нерушимое. Не печалься, Ванечка – до конца мы не помрём.

   Улыбнулся Яван, жёнушку за плечи обнял и в лобик её поцеловал. А потом головой встряхнул и на думы свои рукой махнул.

   – А-а! – он сказал. – И чего это на меня нашло в самом деле – тужить ведь не богатырский удел. Делай, что должен – и будь что будет. Да!

   И только он это сказал, как пламя речное затухать вдруг стало; чёрная вода своими струями принялась мост остуживать, и через времечко небольшое дороженька на тот берег была готова.

   Взяли Яван с Борьяной коников под уздцы и на родную сторонушку их перевели. Ну и братья, коню понятно, за ними увязались, не в аду же им было оставаться... Поглядели брателлы вдоль берега, а прежний домик на том же месте стоит, только весь он покосился и черепицею выщербился. Свернули путники тотчас к нему, идут, подходят и действительно в жалком состоянии его находят. Видать, давненько в избухе никто не жил, и стихии её не пощадили.

   Зашли они вчетвером в дверной проём, огляделись – ну что ж, переночевать вроде сойдёт по идее, ибо ходокам дорожным и на полу переночевать можно. К тому же воды в реке хоть залейся, а печку-каме́нь подтопи – и грейся.

   Да только Борьяна ложиться с мужиками не захотела. «Пошли, – говорит она Ване, – я нам, как отдельной семье, далепортирую сюда шатёр походный, а этот сарай для нас непригодный. Да у меня до тебя, – добавляет, – и дело одно имеется».

   Вышли они из дома и по направлению к мосту тронулись, поскольку там было место получше – как-никак, а горушка. А Гордяй со Смиряем ветхий стульчик разломали, в камень его побросали, высекли огня, и вскоре яркие языки пламени сухое дерево облизали, затем обвили и лица братьев осветили.

   – Слышь-ка, Смирька, – обратился к брату Гордяй, – а ведь сих дровишек нам надолго не хватит. Ты это... вот чего: ступай-ка, милок, на бережок да хворосту насбирай там побольше. Ага. А я пока тут посижу да в печи поворошу.

   – Счас, разбежался! – возмутился в ответ тихоня-брат. – Ты, я гляжу, на чужом горбу ехать радый. Привык у себя в правых краях кого поплоше заедать. Только я ж те не раб. Мы, из левых краёв, на бездельников робить отвычные. Мы на народ, – и он воздел палец вверх, – работать привычные! Вот так вот... Так что пошли-ка вместях – дело-то пустяк.

   – Да не в силах я ныне работать! – заскулил бывший царь. – Спина у меня разламывается, прямо страсть. У-у! Ёж тебя в окорок! Видишь, чё творится?! Может это... потянул, а может где и продуло... Короче, сам иди – не могу я!..

   – Не пойду!

   – А кто пойдёт? Яваха что ли со своею чувихой? Хэ! Лихо...

   – Да и чёрт с имя́, с дровами!

   – Эка! Замёрзнем же, лихоман!

   И таким макаром оба брата минут пять ещё препирались, пока в перепалке Гордяйка не победил и Смиряйку из дома не выставил. Обозвал раздосадованный Смиряй братана царской мордой, плюнул в сердцах да и вышел вон.

   Выбрался он на воздух, глядит – а мгла-то порассеялась: на простор неба серп месяца выскочил и призрачным сиянием округу осветил. Пригляделся Смиряй, а Яван с Борьяной у моста стоят и вроде как меж собой калякают. Любопытство его и взяло: о чём это они, думает, рассуждают?

   Вот он стороной к ним подкрался и видит, что за мостиком на холме шатерок стоит, а Борьяна Ване в это время и говорит:

   – …и наказала мне Украса, чтобы я обязательно в Смородине искупалась. Так и сказала: окунись, мол, красавица, нравится это тебе или не нравится, в омут ледяной с головою, а не то останешься наполовину чертовкой... Ох, Ванюша, я сей воды и боюся: жгучая она и мертвящая – да поступить не можно иначе. Так что сейчас я обнажусь и в воду войду, а ты, друг Ванечка, побудь со мной рядышком, ибо так оно будет лучше на всякий случай.

   Произнеся эти слова, разоблачилась княжна до самого до гола и осталась, как говорится, в чём мать её родила. А у лазутчика Смиряя аж башка забалдела от лицезрения её тела, и чуть было крик восторга он не исторг, да ладонью рот себе закрыть догадался.

   А бедная нагая Бяшка, до невозможности сжавшись и как осиновый лист дрожа, в черномасляные воды медленно вошла, сначала по колена, потом до бёдер, и наконец по грудь – да вдруг с головой в чёртов омут и ухнула!

   Но и мига не минуло, как она жидкую среду покинула: пробкой бутылочной наверх вылетела, и до того крепко дыхание у неё перехватило, что и словечка вымолвить она была не в силах. Зубы у горе-купальщицы как кастаньеты застучали, и придушенно она от адского хлада закричала.

   Не могла Бяшка стрекозой над водами зависать и тут же бухнулась в реку опять. На сей раз она, словно дельфин или рыбина, из воды целиком выпрыгнула, как тигрица заревела, и едва лишь рухнула вниз сызнова, как жуткая река поглотила её тело и назад уже не отпустила – лишь пузырями поверхность вскипятила.

   А уже в следующее мгновение стоявший начеку Яван кинулся в реку со рвением необыкновенным и выдрой нырнул в том месте, где его жена исчезла.

   С минуту примерно его на поверхности не было – Смиряй уж подумал, что оба утопились, – да тут Ванька с Бяшей на руках вниз по течению из воды появился и прытко на берег устремился.

   Выскочил он из речки чертячьей словно ошпаренный, обмершую девицу через руку наклонил, воду из лёгких её повыжал, а потом на землю жену положил, грудную клетку ей подавил и искусственное дыхание делать принялся... И, надо сказать, усилия его отчаянные в скором времени успехом увенчались: мёртвая царевна ожила, глаза прекрасные открыла и спасителя своего возблагодарила. А потом захотела она встать, да ничего у неё не получилось, поскольку падение сил у княжны приключилось.

   – Ой, Ванюша, – обратилась оживлённая к радостному богатырю, – подняться чего-то не могу... Послушай – неси-ка меня в шатёр да тело мне помеси. Глядишь, члены и оживишь...

   А теломеса Говяду о такой услуге просить было не надо. Жёнушку свою расслабленную на руки он вознёс и в палатку живо унёс.

   Пробрался любопытный Смирька к шатру, ухом к бархату приник, чутко прислушался и вот что обнаружил: раздавались там звонкие шлепки, шуршание разминания да трение растирания – это Яван демонстрировал на Борьяне свои массажные познания. Да только через времечко эти невинные звуки подозрительно переменились: охи да ахи изнутри раздались, страстных лобзаний чмоканья послышались и ещё некие, совсем уж возмутительные звучания раздразнили Смиряевы нервные окончания. А затем шатёрчик аж ходуном весь заходил.

   Крепко, очевидно, Яваха Бяшку в чувство приводил!

   Не стал лазутчик нечаянный у шатра, как тать, околачиваться, кой-какого хворосту он в округе нашёл да скорёшенько назад возвертался. Дровишки зетем у печки кинул и всё, что повидал да услышал, сибариту Гордяю выложил.

   Внимательно царевич братовы россказни выслушал, особенно когда тот Явахины шатровые дела живописал, желваками яро взыграл, а потом плюнул смачно и негодующе рявкнул:

   – От же скотина, а!..

   И едва лишь он это произнёс, как в том месте, где шлёпнулось его харковинье, что-то вдруг зашевелилось. Поглядели туда удивлённые братаны и аж скундёбились от неожиданности: вроде как здоровенная крыса там появилась... Ну да, она! Завертелась крысища серая, закружилась, стала на глазах расти, и не успели ошарашенные обалдуи и дух перевести, как она в жуткую старуху превратилась. И признали в ней донельзя поражённые братовья ту самую бабулю, которая давеча потчевала их своей дрянью. Только почему-то изменилась она сильно и впечатление собой производила разительное: одета была ныне в лохмотья, глазки у ней горели угольями, а из ощерившегося рта торчали острых зубищ колья. Да ещё левая нога оказалась у карги почему-то без мяса, сплошь костяная, поэтому старуха явно на эту ногу прихрамывала.

   От ужаса невероятного волосы у братьев дыбом поднялись, до того жутейшее они испытали ощущение от ведьмы внезапного появления. А та до поры до времени никакого внимания на них не обращала, по хатке пошкандыбала, с шумом попринюхивалась, а затем к оцепеневшим людям вдруг резко посунулась и лица их жадно обнюхала, потом хохотнула, хищно поклацала волчьими своими зубами да и обратилась к ним с такими словами:

   – Доброй ночки, соколики! Вот и вырвалась я снова на волю. Ох и страшно я жрать-то хочу – живьём бы вас, мерзавцев, съела! Да уж ладно – живите пока... но с условием – обтяпаете мне одно дело.

   – Ка-ка-какое дело, ба-ба-бабуся? – заикаясь, вопросил Гордяй.

   – Плёвое, – скривилась в усмешке карга. – Сущая ерунда...

   И она, покопавшись в своих лохмотьях, вытащила на свет божий махонький мешочек.

   – Вот тебе, царь Гордяй, – сказала ведьма властно, – из мор-травы порошок! А вот ещё кулёчек с сон-травою!

   И положила рядом с первым мешочком такой же другой.

   – Поутру, – продолжала карга, сверкнув глазами, – ты, Гордяшка, сыпанёшь первое зелье в питьё Явашке, а ты, Смиряшка, второе зелье в Борьянин чай добавишь. Да глядите у меня не перепутайте, змеи, а не то я вас обоих со всем дерьмом съем!

   Мерзким каркающим смехом старуха тут разразилась, аж вся ходуном заходила, а потом веселиться перестала и такой злющей стала, что оба братана чуть в штаны не наклали. Ни один не нашёл в себе смелости, дабы хоть словечко поперёк её воли сперечить.

   Увидав, что тактика сия грозная полной цели достигла, старая злыдня как бы сменила гнев на милость, рожу себе разгладила, глазищи погасила, зубищи в пасть убрала и ласково проворковала:

   – Ты, Гордеюшко, как Явашку уберёшь, так женись на этой козе Борьяне – она будет тебе мною данная. Сади её сонную на коня и лети птицей в свой город. Там тебя знатный приём ждёт – на большую высоту ты, милок, вознесёшься, всяк тебя будет зреть, а ты никого, до того духом от них будешь далёко... А ты, Смиряй, не обижайся, ибо тоже великий приём испытаешь и окажешься, вместе с братом, в центре внимания. Уж что-что, а безвестность вам обоим не угрожает.

   И старуха опять мордой посуровела.

   – Да смотрите, твари, не оплошайте! – добавила она злобно. – Надеюсь, вы в точности выполните моё задание? Что?!.. Ну, то-то же. Я на вас, соколики, полагаюсь. До свидания пока.

   И она мигом до размеров крысы ужалась, пискнула пронзительно и в угловую дыру ретировалась.

   Ещё долго после ведьминого исчезновения сидели Гордяй со Смиряем точно окаменелые, а потом выхватились они с избы да кинулись в кусты и едва штаны с себя спустили, как понос их прохватил. Видимо чёртова каркадилина вредный гипноз над сими долбнями учинила.

   – Ну, чё делать-то будем, Смиряха? – Гордяй брата спросил, опроставшись.

   А тот, бедняга, уж и с остатками самообладания был расставшись.

   – Не знаю, брат Гордяй, – плечами он пожал, – ей-богу, не знаю я...

   – Ты это... вот чего, – замялся старшой корешок, – бери-ка свой кулёк да делай, чего карга велела. Ага. И глаза на меня не вылупляй – виданное ли дело с такой ведьмой тягаться! Оплошаем, так с жизнями расстанемся – сожрёт же, сволота, и не подавится!

   – А может нам того... в бега вдариться, а?

   – Куда?! – взъерепенился Гордяй. – От такой прожиги нигде не спрячешься, идиот ты! Везде ведь сыщет, крысища, везде найдёт-то! Найдёт да с нас с живых мясо и обдерёт!

   Смиряй и так-то не дюже был смел, а от слов сих зловещих аж на зад он сел.

   – Ой, браточек, ой, не могу! – завопил он обалдело. – Давай Явану расскажем всё как на духу! Может, он с ней разделается...

   – Це-це-це! И придёт же в голову такая ахинея! Хэт!.. Ну расскажем ему, ну! Далее-то чё? Он нас что ли спасёт? Как это он сделает, скажи! Нянькаться с нами будет, как цыплят сторожить?.. Ага, жди! У Ваньки одна ныне забота: жену ублажить... Так что, как ни крути, а придётся нам эту парочку отравить. Что поделаешь – значит, судьба у них такая, а мы тут не при чём: мы люди малые, увы.

   На том и порешили. А затем в дом они пошли, огонь посильнее разожгли и спать улеглись.

   Только вот дрыхли они неважно: сучили вовсю ногами, ворочались да корчились, ибо кошмары им морочились. А посередь ночи проснулись оба в холодном поту и уж более не заснули. Ну а поутру, как назло, ещё и с погодой не повезло: тучами небо покрылось, и дождик закрапал, точно кого-то оплакивал веще. Даже пламень реки засиял как-то зловеще.

   В ту минуту и Яван с женой проснулись, из шатра вышли, смеются, играют и упражнениями себя разминают. Братья к ним подошли этак вяло, а Ваня на их рожи глянул и спрашивает: «Какие-то вы помятые – не спалось что ли, ребята?» А те мнутся, плечами пожимают, в глаза не глядят да отвечают, запинаясь: угорели, мол, с углей, не иначе-де, ей-ей...

   А Ванюха им: тогда не лишне будет чайку целебного попить, да силёнки подкрепить. Те, естественно, не отказываются, охотно на это дело соглашаются и в шатре Борьянином располагаются.

   Вот уселись они вчетвером в шатреце том, попили-поели, поболтали о чём хотели; пора уж было и закругляться да в путь собираться. И стал тогда Гордяй волноваться, щепотку порошка в кулаке зажав – случай-то сыпануть его в чай не представился, Ванька ведь рядом сидит да поглядывает – ну как тут сыпанёшь яду... Да и Смиряй от напряжения зевает, пот утирает и зелье в руке приберегает.

   И в это самое время, когда давило на души предателей стресса бремя, вдруг – карр! карр! – совсем рядом с шатром ворона закаркала.

   Борьяна-то первая возле входа сидела. Подскочила она живёхонько на резвые ножки, выскочила вон и Явана зовёт в волнении. Тот тоже выходит и видит: огромная ворона поодаль на коряге сидит и чёрным оком на них глядит.

   – Карга Навиха это, Яванушка! – воскликнула Бяша. – Видно, вырвалась, тварь, из капкана, куда заманила её Навьяна!

   А Яваха без лишнего телепания камень немалый с земли поднимает и в оборотиху им запускает. И прямиком в цель он попал бы, если бы ворона на месте сидеть осталась! Да та-то была не дура, вверх она встрепенулась, закаркала что было мочи – и будто сгинула, сволочь.

   – Хорошо ты её попугал! – Борьяна Ваню похвалила.

   А тот ей:

   – Зверотварей, Бяша, не уважаю, как увижу, так обижаю... А эту каргу прямо видеть не могу. Ишь, любительница нашлась строить козни – первая мастерица она по розни.

   Яван ладони себе потёр, чтобы стряхнуть с них песочек, да в шатёр и потопал. И Борьяна, вестимо, за ним, за мужем-то за своим. Вошли, а там их оба брата дожидаются, сидят себе да ухмыляются. И заметно сами повеселели; сделали, змеи, что хотели, питьё отравой заправили – вот носы и позадрали.
   Ну а Ваньке-то невдомёк. Рад он сделался радёшенек оттого, что родину узрит скоро. Вот на корточках он пред скатертью устраивается, кружку с чаем берёт как ни в чём не бывало и залпом её осушает.

   – Эх, – восклицает, – братья, и хорошо же на родимую сторонку возвертаться! Солнышко увидим золотое, небо лазурно-голубое, поля да сады цветущие, зелёные кущи, боры да пущи... Любо сиё мне, други!.. А перво-наперво выйду я на луг нагретый – это ежели там не зима, а лето, – воздух медвяный в себя потяну и на травке разлягусь. Очень уж я по солнцу соскучился.

  А Борьяна испила отравы немного, но не почуяла никакого подвоха. Воистину Навиха была колдунья крутая – не догадалась ни о чём ведунья молодая.

   – А давайте, друзья дорогие, – Яван тут предложил, – споём напоследок гимн нашей Земли! Вернёмся мы скоро на Родину – так грянем же нашу народную!

   Горячей всего его предложение Бяша поддержала, обрадовалась она очень, захлопала в ладоши; и братья, гады, тоже согласиться не преминули, улыбочки на хари натянули, и все вместе гимн Расиянья они грянули:

                                 Мы люди земные!
                                 Мы очень богаты!
                                 У каждого сад есть,
                                 У каждого хата.
                                 Ещё много неба,
                                 Ещё много моря,
                                 Чтоб было всё лепо!
                                 Чтоб не было горя!

                                             О, радуйтесь, дети!
                                             И радуйтесь, взрослые!
                                             Радуйтесь, братья!
                                             И радуйтесь, сёстры!
                                             Ведь Ра своё сердце
                                             Нам в небе зажёг,
                                             И дара щедрее
                                             Он сделать не мог!

                                  Мы любим душою
                                  Родные просторы:
                                  Пустыни и рощи,
                                  И горы и долы,
                                  Озёра с кувшинками,
                                  Ток быстрых рек,
                                  Чтоб счастливо жил
                                  На Земле человек!

                                             О, радуйтесь, дети!
                                             И радуйтесь, взрослые!
                                             Радуйтесь, братья!
                                             И радуйтесь, сёстры!
                                             Ведь Ра своё сердце
                                             Нам в небе зажёг,
                                             И дара щедрее
                                             Он сделать не мог!

                                   О, Родина-Мама!
                                   Планета родная!
                                   Жемчужина света,
                                   Для нас дорогая!
                                   Ты деток своих
                                   За ошибки прости!
                                   Нам нужно учиться,
                                   Нам надо расти!

                                             О, радуйтесь, дети!
                                             И радуйтесь, взрослые!
                                             Радуйтесь, братья!
                                             И радуйтесь, сёстры!
                                             Ведь Ра своё сердце
                                             Нам в небе зажёг,
                                             И дара щедрее
                                             Он сделать не мог!

                                    Мы верной, прямою
                                    Дорогой пойдём.
                                    И славу обрящем,
                                    И правду найдём.
                                    Нам ангел – товарищ!
                                    А чёрт нам – не брат!
                                    Восславим же Ра
                                    Троекратным УРА!

                                              О, радуйтесь, дети!
                                              И радуйтесь взрослые!
                                              Радуйтесь, братья!
                                              И радуйтесь, сёстры!
                                              Ведь Ра своё сердце
                                              Нам в небе зажёг,
                                              И дара щедрее
                                              Он сделать не мог!

   Но едва лишь задорная эта песнь закончилась, как Яван вдруг застонал и от боли в животе скорчился. Глянул он, в полном недоумении находясь, в пытливые глаза напрягшихся братьев и всё понял в одночасье.

   Обхватил он тогда судорожно могучий свой торс и с щемящим упрёком произнёс:

  – Эх, что же вы натворили, братики мои милые! За что, за что вы меня отравили?!

   И в тот же миг кровушка алая у него изо рта хлынула, и глаза Явановы позакрылися. Покачнулся погубленный богатырь и медленно на бок завалился.

   – Яванушка!!! – пронзительно вскричала Борьяна, и как сирена на всю округу завизжала.

   В неописуемой ярости находясь, рывком на ноги княжна тут поднялась, и не миновать бы вероломным братьям справедливой расправы, да вдруг воительница неумолимая закачалась, словно былинка, взор её гневных очей остекленел, остановился, стройный её стан пополам переломился, и она тихо упала рядом с телом Явана. Сон-трава волшебная мстительницу вдохновенную сморила и кару суровую над предателями неверными не допустила.

   Свершилось!..

   Чёрная сторона, как это часто на Земле бывает, и на сей раз верх взяла. Погиб смертью обманной витязь непобедимый Яван. Все тяготы адские он преодолел, всех ворогов усмирил, все лишения презрел, да не устоял против замыслов коварных, рукою братской направленных.

   И всколыхнулась от гибели праведного богатыря сама Мать-Сыра-Земля: землетрясения разрушительные по её телу прокатилися, чистые воды грязями замутилися, а буйные ветры ураганами закрутилися... Завыли, заревели везде дикие звери, закричали, заклекотали птичьи стаи, гадов полчища зашипели да заёрзали... А люди земные загоревали, запечалились, затосковали да отчаялись, и душою как бы замёрзли.

   Лишь нечисть всякая возликовала невероятно: захохотали, заухали кикиморы жуткие, забухтели, закрякали упыри ненасытные и кровожадные вурдалаки, обрадовались оборотни хищные и зубастые волкодлаки... А безбожные колдуны и ведьмы злые оставили свою осторожность и скрытность и уж открыто, твари, против Ра возроптали, и смелее стали взваривать своё зелье...

   Ничего об этом духовном надломе не знали убийцы подлые. В ужасе необъяснимом от содеянного находясь, тело брата они из шатра вынесли и тут же бросили, не стали ни хоронить его, ни огню предавать.

   Зато все вещички собрали предатели, коней к себе подманили, Борьяну сонную и всё барахло собранное на них взгромоздили, сами в сёдла сели, и как коршуны мерзкие на родину полетели.
           

© Copyright: Владимир Радимиров, 2015

Регистрационный номер №0319789

от 5 декабря 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0319789 выдан для произведения:                                           СКАЗ ПРО ЯВАНА ГОВЯДУ

                         Глава 36. Про то как Ваня Ужавла в дому его навещал.

   Без каких-либо приключений и быстро весьма долетел Ваня до места обитания своей компании, после чего на балкон он плавненько опустился и в гостиную заявился.
   Шустрила Делиборз уже не спал и по комнате хлопотал, битую посуду и стулья сломанные в отдельную гору убирая. И пока остальные дружинники расчухивались да на завтрак собирались, поведал Делиборзка Явану, как Буривой вдругорядь-то напился пьяный, после чего, само собой, он разбуянился, мечом, скотина этакая, размахался и всю их шатию-братию поразогнал кого куда. Ну а после этой сцены некрасивой витязь гневливый порешил отселева удалиться и злачные места в городе навестить.
   Лучшего времени для сил своих применения не нашёл. Взял меч и ушёл. И по сию пору носа сюда более не казал.
   Ну, Делиборз свой рассказ невесёлый дорассказал, а Яван его выслушал, не перебивая.    Ничего он на это не ответил и после чаепития скучноватого наказал дружинушке собираться, ибо в «Красный мак» порешил он перебраться, куда его Борьяна звала.
   И в это как раз времечко заявился туда к ним шестёрка Ужавл. Во всём облике посланца царского сквозила странность, и не доставало ему явно обычной его наглости. Харя у хмыря посыльного была прямо крысья, а выражение блуждало на ней аж кислее кислого.
   Спрашивает его Ванька, чего да как, а тот в ответ: так, мол, и так, господа постояльцы – беда-де у нас случилася невероятная: погорел, мол, вчистую сам князь Двавл!
   – Ох, Яван, – возбуждённо он добавил, – в голову у меня такое не вмещается! На самого Чёрного Царя покуситься Двавлишка тщился, да ни хрена у него не вышло, рог ему в дышло – всё его гнидство раскрылося и наружу вышло! Теперь главного идеиста повсюду ловят да ищут, но он, собака, куда-то успел сбежать. Зато схвачено несколько властителей и предстоятелей, евоных ближайших подельников и приятелей! Теперя не отвертятся, ангелы!.. 
   – На моей, Ваня, памяти таких событий никогда не бывало – продолжал чертяка растерянно донельзя, – ну, чтоб обнаружился такой великий заговор. Надо же – на самого державного государя князёк какой-то жалкий бочку вздумал катить! Власть высшую, змей искусительный, вздумал он захватить! Ой, что делать-то сейчас? Как быть? И какая морда конторою нашей будет отныне руководить?.. Да-а, дела...
   – Э-э-э! – возразил чёрту Яван. – Нашёл о чём горевать да голосить! Ну, одного прохвоста удалось разоблачить. Что толку?! На его место встанет другой – в точности, может, прохвост же такой, а то и похитрее ещё гораздо. Найдутся охотники порулить да власти перехватить бразды. Ведь как свинья без грязи, так государство без князя обойтись не может. Это уж точно!
   – Нет, Яван, – озабоченно покачал головою Ужавл, – чую я задницей, что на сей-то раз дело простой заменой не обернётся! Не такой этот Двавл дурак, чтобы сдатьтся вот так! Драться он будет, факт! И чья ещё в оконцовке возьмёт – тут сам ангел даже не разберёт! Как бы не было у нас расколу. И тут крепко надо раскинуть мозгой, чтобы сдуру не прогадать и на верную сторону вовремя встать. Так-то вот!
   – Сочувствую тебе Ужавл, – усмехнулся снисходительно Яваха. – Смотри, брат, не дай маху, а то и впрямь загремишь на плаху! Вернее, в душемолку эту вашу окаянную.
   – Смейся, смейся, Яван! – огрызнулся чертяка ехидно. – Мне не обидно. Только в силе хитрости Двавловской я не сомневаюся, ибо убеждался в ней не однажды. Вот кстати, сею ночкой как раз, до всех этих ещё событий нехороших, встретился он в городу как бы ненароком с долбанным этим вашим Буривоем – а тот был в немалом подпитии – да на нашу сторону его и переманил!
   – Врёшь! – воскликнул в негодовании Яван. – Быть того не может!
   Да и все прочие не поверили брехливой этой сволочи, закричали они на него, заорали и доказательств от чёрта потребовали.
   – Побожись, гад!– стукнул по столу кулаком Яваха.
   – Ну вот ей-бо... Тьфу! – и Ужавл аж скривился. – Да мы ж не божимся! А только чего мне врать-то зазря? Пользы мне ведь от этого – ни ху-ху! Говорю как на духу... Так вот, этот самый ваш герой завалился с мечом огненным в одну ближнюю отсель колобродню, порасшугал тама всех, выпивки, девок себе потребовал, столы да стулья во гневе пораскидал... Короче, скандал! А я Двавлу как раз об вас всё подробно докладывал... э-э... хм... ну да – он у меня, то есть, об вас всё выпытывал... Моментально ему о происшедшем доложили, и мы живо в ту колобродню покатили. Заходим... Двавл выражение на харе приветливое изобразил и аж радостью весь засквозил. Умеет он это делать, паразит! О, говорит, какой мы чести сподобились – сам-де сияр Буривой своим посещением нас удостоил, величайший, мол, воин изо всех воев! Кровару нам, орёт, живо!.. Да дурака этого и подпоил пуще прежнего. Тот как хлебанул кружку кровару, так вмиг с катушек и слетел напрочь: тебя, Яван, стал ругать да власти великой принялся домогаться... Ох, доложу, и мастер же он ругаться! Отродясь я таковских коленец не слыхивал – превосходная, надо сказать, ругня! Хм!.. Завидует он тебе, Ваня. Ты его и моложе, и сильнее, и ведёшь ты себя вольнее. Да и вообще – ты парень сердешный, а Буривойка этот – обыкновеннейший грешник. Ну, допустим, был он царём, а на шее-то – страстей ярём...
   – Хватит о нём! – отрезал решительным тоном Яван. – Я Буривою не судья. Пускай его Бог судит, коль посчитает нужным. А только, ежели он с мечом в руке против правого нашего дела встанет, то уважаемым для меня быть перестанет. Нам враги не дороги!
   – Правильно, Ваня! – поддержал Явана Сильван.
   – Во-во!
   – Так его!..
   Это уже другие голос подали.
   – Пущай держится от нас подалее!
   – Кхе-кхе! – закашлял сторожко Ужавл. – Всё это конечно правильно, но я-то пришёл к вам не просто так. Мне ж вас, господин Яван, на большой царский бал пригласить велено. Поближе к вечеру он состоится, и вашей милости обязательно надо туда явиться, ибо будет вам дадено последнее и окончательное задание. А пока княжна Борьяна меня тайком попросила, чтобы я вас в её домик переместил. Царь-то ввиду Двавловских возможных козней за её жизнь очень опасается и никуда её от себя не отпускает.
   Ну что ж, никто был не против, а даже напротив. Вывел вскоре Ваня всю компанию из роскошной той Двавловой гостювальни, и поехали они на Ужавловой колымаге в Борьянину островную домягу.
   Подъехали. С самоходки сошли. И к домику расписному по мостику узкому подошли.    А Ужавл из кармана перстень-печатку вынимает и к воротам его приставляет. Это, говорит, ключ заговорённый мне княжна передала, а то иначе в терем-теремок и не попасть.
   И вправду – воротца те растворилися, и Ужавл компанию внутрь войти попросил, после чего перстенёк Ване кинул и до обеда его покинул.
   Ванькиным сотоварищам новое их жилище дюже понравилось. Ближе, видать, пришлося им по душе – уютно там было, как в шалаше. Разобрали они себе по комнатёнке глянувшейся, а потом в большой палате вместе собралися и стали время до обеда коротать: что да как с ними было, они обсудили и ничего пока не делать порешили.
   Стали отдыхать да песни спивать.
   А где-то после обеда и даже ближе к вечеру сызнова в гости к ним Ужавл заявился, и первым делом на Явана оценивающе воззрился.
   – Прошу у вас прощеньица, господин Яван, – кривляясь и ухмыляясь, он заблеял, – но в таком вашем виде идти на бал будет предосудительно. Вам… как бы это сказать... платье надобно поменять, а то в отрепье этом диковатом неудобно как-то на балу щеголять... Ну, в самом-то деле: этакая статная фигура – и в какой-то омерзительной шкуре!..
   А Яваха посмотрел на чертяку сердито и отрезал ему деловито:
   – Знать ничего не желаю! Я в шкуре этой хожу, а не щеголяю. Так что: или я в ней на бал этот ваш заявлюсь – или здеся остаюсь! Ежели я, по вашему мнению, выгляжу лоховато, то мне и тута неплоховато.
   Пришлось Ужавлу кое-как смириться.
   Он тогда и говорит:
   – Хорошо, хорошо, Яван – как пожелаете, так себе и поступайте! Как говорится, кто как хочет, тот так и скочет. Только лично я приодеться буду не прочь, так что давайте поедемте и в товарню по дороге заедемте – товары-то за счёт конторы. Хе-хе! Опять же, масочку и вам надеть придётся – то ж бал будет маскарадный, а не просто какой парадный...
   И поехали они в центр города вдвоём.
   Остановилися там на широкой площади, в шикарную одну домину зашли и преогромнейшую залу тама нашли. Народу местного в ней было – как словно в муравейнике мурашей. Черти, и в особенности чертовки, между небольшими разноцветными кабинками прытко бегали, сновали, вопили, ссорились и ругались. То в одну, то в другую кабину они заходили и тама какое-то время проводили, а на выходе или пакет или сумку с собою несли, а то и вместительный ящик волоком волокли...
   – Вот, Яван, гляди, – гордо Ужавл возвестил, – это и есть наша главная отоварня! Тут по видеологу можно чего хочешь заказать и купить. Ну, всё-превсё здеся есть – только плати!
   А в это время из ближайшей к ним кабины какой-то толсторожий чертяка вывалился и, ругаясь себе под нос, мимо них прошествовал да восвояси и удалился. А Ужавл быстренько к кабинке подскочил и, отпихнув некоего чёртика, собиравшегося уже туда сунуться, с гордым видом к Явану оборотился и его позвал:
   – Прошу пожаловать, господин Говяда! В этом заведении вам завсегда рады!
   Произнёс он это нарочито громко, поскольку с появлением там Явахи вокруг стали собираться зеваки, кои живого человека зело увидеть хотели и во все глаза на него таращились. Ванька же, как ни в чём ни бывало, сквозь собравшуюся толпу пробрался и в открытую чёртом дверь шастнул.
   Зашёл, значит, смотрит, а там два креслица мягких стоят, а перед ними небольшой столик виднеется, на котором аппарат аккуратненький был приделан с такими как бы окулярами для глаз. Обстановка же в кабинке не была особенно изысканною: и стены, и пол, и потолок выложены оказались разноцветными плитками.
   Внимание же Яваново змейка золотая привлекла, навроде как статуэтка. Сиё украшение адское рядышком с аппаратом стояло на столе, рубиновыми глазами вошедших меря, и пасть хищную в оскале щеря.
   – Присаживайся, Яван, сюда, – вежливо предложил парню Ужавл. – Посиди пока, а я тем временем выберу подходящий себе нарядец на вечерний наш маскарадец. Хе-хе!
   И сам в кресло уселся, к аппарату придвинулся, глазами к окулярам приник и стал в них глядеть внимательно, точно увидел там что-то занимательное.
   – Ага, вот! – воскликнул он вскорости, и чётким голосом произнёс: Заказ номер три шесть пять – два шесть семь восемь! На габариты надзыря Ужавла, код личности два – три – и – шесть – пять – ноль – ужо!
   И в кресельце расслабленно откинувшись и ногу на ногу закинув, принялся он мотивчик какой-то разухабистый насвистывать с видом превесьма деловым. На вопрос же Ванин, каким образом происходит тут процесс отоваривания, он лишь усмехался да отвечал, чтоб Ваня не гоношился да маленечко погодил: счас, мол, сам, говорил он, всё увидишь...
   И точно! Пары даже минут не минуло, как в полу за ними люк плавно открылся и из него пакет какой-то появился.
   Ну, Ужавл пакет этот хвать, разворачивает его живо, а тама преяркое, украшенное драгоценностями одеяние находилося. В один момент чёртик из своей одёжи выпростался, оставшись в одних цветастых трусах, а потом, недолго думая, балахон сей свободный на себя и напялил.
   Хо! Приосанился Ужавл гордо, начванился важно мордою, и аж до неприличия в этом новом своём обличии упыжился изобразить величие.
   Прошёлся он туда да сюда, перед зеркалом стенным повертелся, на расфранченную свою особу вдоволь насмотрелся, да и спрашивает в большом самомнении:
   – Ну как, Ваня, впечатление?..
   А тот усмехается:
   – Клёво! Ни дать ни взять красавец! Нутром, правда, тот же подлец...
   На что Ужавл захихикал да заржал:
   – Это ничего, что я подлец, Яван – для меня это преимущество, а не изъян. Уж лучше быть хищным мерзавцем, чем сожранным добрым зайцем.
   – Ну что же, – добавил он с довольною рожей, – заказ беру. Нам с тобою осталося масочки покрасочнее подыскать. Давай вон смотри в окуляры и чего хочешь, то и представляй, ну а потом уж и я подберу личину себе по чину.
   Придвинулся Яван к аппарату, за ручки гладкие взялся и глазами к окулярам прижался. Смотрит, а там вроде совсем пустое объёмное пространство обозначилось, подсвеченное лишь слегка сиреневым окрасом.
   Ну чё Ване выбирать-то, какую ещё такую маску?.. И втемяшилось ему вдруг в башку бычью морду пожелать заказать. А что?! И по сути, глядишь, верно – и по форме не скверно. Яваха ж действительно коровий сын-то и есть – к чему ему бо;льшая нужна честь?..
   И только он в воображении своём примерный масочный образ замыслил, как тотчас в сумраке том пустоватом разные бычьи хари словно из ниоткуда появилися и ярким светом со всех сторон осветилися, при том ещё и поворачиваться стали вокруг своей оси... 
   Выбрал Яван одну бычью личину, коя пуще всех ему показалась охоча, номер её вслух пробурчал, и всё это видение сразу пропало, будто и вовсе там не бывало.
   Тогда и Ужавл глаза к окулярам прижал.
   Выбирал он долго – всё вроде без толку. А потом, весьма уже рассердившись, на какой-то экземпляр он всё же согласился, и через времечко неуказанное получают они оба по маске: Яваха, как и было заказано, бычачью, с прорезями широкими для глаз, круторогую и с выражением наглости на свирепой морде, а Ужавл – чертячью, слащавую такую, мятую, видом зело порочную и по виду брезгливо гордую.
   Примерили они их и остались в общем-то довольны, в особенности Ужавл, поскольку его маска как никакая другая к одеянию евоному попугайскому приставала.
   Пришла пора им расплачиваться...
   – Вот не люблю я это дело, хоть плачь! – чёрт раскудахтался. – Хотя в данном конкретном случае расстраиваться мне вроде не надо – все наши покупки за счёт Пеклограда будут оплачены.
   Скривился он, будто лимона кусанул, на пол сплюнул и, подошед к столу, в отверстую пасть золотой гадюки большой палец правой руки засунул. Сначала неприятное металлическое шипение послышалось, потом звоночек звякнул серебристо, а Ужавл палец от пасти отнял и Явану ладонь свою раскрытую показал. Глянул на ладонь Ваня, а там как бы такое яркое засветилось оконце, в коем, точно живые, циферки бойко замельтешили.
   Потом вся эта циферная чехарда остановилася, и в окошечке ладонном окончательная цифра засветилася: что-то там за шесть сотен чего-то. Затем всё быстро померкло, и ладонь Ужавлова стала прежней: узенькой, гладенькой, хилой и нежной.
   – Что это ещё за хрень? – вопросил Яваха с недоумением.
   – А это мы так расчёты производим, – ответил чёрт. – У каждого из нас – имеется в виду горожан, а не зазаборных лихоманцев – в большой палец ведюлька особая вставлена, подобная мельчайшей занозе, в которой счёт личный заводится централизованно. При взаимных друг с другом расчётах нам достаточно совершить рукопожатие, произнесть кодовую фразу и мысленно согласованную сумму цифр один другому передать. Ну, или как сейчас – в специальную считалку палец засунуть. В тот же миг нужная сумма с одного счёта на другой и переходит. Это очень, очень удобно!
   – А что у вас служит единицей расчёта? – любопытство Ванюху взяло ещё то. – Наверное, золото?
   – Хм! – усмехнулся Ужавл высокомерно. – Золото!.. Нет, конечно! Золото, вестимо, сильно, да ведь условно оно. Сила в нём не прямая – воображаемая. А у нас чистая имеется силушка, единственная и неподражаемая. То самый что ни на есть силоёмкий товар – живой и мощный кровар! Представляет он из себя и силу могучую, и питание наилучшее, а измеряем мы его в чпоках – это нечто вроде напёрстка такая ёмкость.
   И Ужавл далее Явану рассказал, что у него на счету более шести тысяч чпоков этих самых имеется, так что он чёрт далеко не бедный, само собой разумеется, и, как зело усердный в служении, занимает подобающее ему высокое положение.
   Хотя, добавил он явно ревниво, властители и предстоятели богаче его неизмеримо, ибо им миллионы принадлежат, и в сравнении с их богатствами неисчислимыми все нижестоящие черти пред ними в пыли лежат...
   Ладно. Взяли они каждый свои покупки. Ужавл сразу с места подхватился и на выход заторопился. Вышли они из кабины, сквозь толпу густую зевак кой-как пробрались, на площади опять оказались и в драндулет самоходный забрались.
   – А куда нам спешить-то, а? – Яван чёрту вопрос кидает. – До вечера ещё времени достаточно, а я первым на бал ваш не желаю являться. Чем будем заниматься, а, Ужавл?
   – А ведь и верно, Ваня, – скумекал чертяка, – действительно ещё рановато. Хм...
   – Во!.. – воскликнул, подумав, он. – А давай... ко мне в гости смотаемся! Я обитаю тут недалече. Скоротаем там время до вечера...
   Яваха на его предложение вполоборота согласился, и экипажик их самоходный по улице покатился.
   Проехали они не дюже много по гладкой и ровной градской дороге и подъехали вскорости к не ординарному такому дому, змеевидной лепкой украшенному и собою на вид квадратному и довольно большому, коий был выкрашен в жёлтое.
   – Вот где мои хоромы! – воскликнул Ужавл гордо и смямлил надменную морду. – Тута одни надзыри живут. Очень, замечу, удобно тут.
   – А отчего дом такой жёлтый? – выразил Ваня недоумение.
   – Потому что это нашего чина цвет, – был ему ответ. – Ну, Ваня, пошли. Милости прошу к нашему шалашу! Хе-хе!
   Выбрались они из самоходки и вперёд двинулись неспешной походкой. И только, значит, в переднюю колонную они зашли, как Ваня сразу двух роботов-стражей заприметил, стоявших посредине: они по бокам прохода узкого стояли и всех входящих – а их было немало – красными своими глазами словно бы просвещали. И, проходя мимо сих истуканов, шумливые и говорливые обычно местные обитатели как- то сникали и замолкали.
   – Это они для порядка тут поставлены, – объяснил Ужавл шёпотом при подходе к стражам, – дом вишь стерегут и всяку шелупонь низкочинную отсеивают. Да и вообще – мало ли...
   Договорить ему не дали.
   – Стоять! – рявкнула вдруг одна махина и на Явана засверкала буркалами рябиновыми.
   – Назад! – ещё более грозно рыкнул второй агрегат и для пущего эффекту устрашения произвёл тела своего шевеление.
   Яван-то что ж, остановился и на Ужавла поглядел, усмехнувшись миролюбиво.
   А тот отчего-то растерялся, замялся, припотел и не шибко-то уверенным голосом загалдел:
   – Э-э-э... Пропустите нас, мерзавцы! Вы что, не видите? Это же я, шестьсот шестого номера постоялец! А это со мной посетитель... Кому сказал, пропустите!
   А эти адские создания на вопли Ужавловы – ноль внимания. Первый истуканище строгим голосом лишь сказал, что они-де руководствуются приказом и в этот режимный дом бесчинникам всяким вход заказан. 
   Ужавл тогда попытался ещё большее изобразить негодование, но второй стражник, ни слова не говоря, огнемёт невеликий из-за спины выхватил и направил его на Явана.
   – Считаю до пяти! – он отчеканил и перстом указал на Ваню. – У тебя, шелупонь бесчинная, есть ещё возможность, чтобы уйти. Раз!..
   «Вот тебе и зашёл в гости! – озадаченно подумал Ванёк. – А не ходи к чертям на огонёк!»
   – Два-а! – протянул страж.
   Ужавлишка, видимо усекая, что дело приняло худой оборот, и что сей тупой обормот и впрямь сей миг-то пальнёт, по-бабьи вдруг взвизгнул и пулей в сторону сбрызнул. Зато Ваня ваньку далее ломать не стал и подставляться под огнемёт перестал: колобом по полу он катнулся, рысью вверх потом взметнулся, ухватился за стволину огнемётную, руки чуток напружил и... в полмига стража обезоружил. Да без лишнего промедления как огреет истукана огнемётом по темени!
   Тот только ухнул да на пол рухнул и чего-то в башке безмозглой у него заклинило: по телу железному мелкая трясца волною прошла, и бормотня какая-то непонятная из отверстия его ротового прерывисто изошла:
   – Про-хо-хо-хо-ход за-за-за-прещ-прещ-прещ... низ-зя-низ-зя-низ-зя... Уй! Ай!..
   А пока долбанутый робот-обормот таким вот образом бормотал, Яваха и другому стражу ладонями своими крушеярыми по ушам от души вдарил. Стебанул даже первого раза пуще – аж башчищу ему приплющил!
    Отакого мощного удара железноголовый герой тут же вышел из строя, на оба колена он пал, и глазищи красные у него погасли.
   – Ну что, ваше неблагородие, – Ужавлу Ванюха орёт, – навроде проход нам свободен, а?
   А Ужавл лишь башкою очумело кивает да меж недвижными стражами вперёд шныряет.
   – Вот так вот, чертяка, – поучает чёрта Яван. – Хозяином себя считать тебе тут пока рано, раз в твоём же дому тобою командует охрана.
   А тот оправдывается:
   – А чё я-то?! Чё я?! Это ведь Управоровы мордовороты! Кому хошь, обормоты, дадут укорот! Ума-то в них ни грамма – одни ангеловы чертограммы...
   Да быстренько Ваню берёт за локоток и волокёт его скоренько в дальний уголок, где двери подъёмников виднелися в количестве немалом. Испугался Ужавл, видать, за   Ванькину роботомахию, поскольку начавшая собираться толпа, глазея на повреждённых изрядно роботов, стала помаленьку поднимать ропот...
   Вот идут Яван с Ужавлом, от проходной удаляются, а чертишка, подлец, назад пугливо озирается и канючит, зануда:
   – Зря ты, Яван, с ними так круто обошёлся всё ж! Невже по-другому как-то не нашёлся? Э-э-э! Мало мне не покажется, ежели Управор о случившемся дознается. Имей в виду – ты мне никто, Ванята и если что – сам будешь отвечать!
   – Ну что ж, изволь, – усмехаясь, кивает Ванька головой. – И отвечу. А то с тебя ответу, как со свиньи проку: визгу много, а шерсти вона скока!..
   И он дулю ему под самый нос сунул.
   Ужавл на кукиш вытаращился, от злости весь побурел и в открывшуюся дверь подъёмника чуть ли не влетел. Подъехали они скороподъёмно на верхние очевидно этажи, где на богато украшенной площадке вскорости очутилися. Тута за углом, в одном из отдельных апартаментов их невысоконеблагородие господин надзырь Ужавл и ютились.
   А если без смеху, то жилище у этого мерзоблюстителя действительно оказалось весьма поместительным, разукрашенным прямо безбожно и почти что роскошным. Не чета, правда, Двавловской «Чёрной лилии», да ведь в той-то обители не какие-нибудь шестёрки-надзыри, а всякие властители и предстоятели жили.
   Первым делом Ужавл Явану всю энту свою обитальню до последнего закоулка показал, гордости за своё имущество притом не скрывая. Была там и большущая ванная, и навная уютная спальня, и какая-то игральня, а также гостиная, туалет и несколько рабочих кабинетов.
   Яван-то и не такие хоромы на своём веку повидал, так что опытным оком находил везде изъяны, но виду из вежливости не подавал. Например, ни одной досочки в Ужавловой хоромине не было деревянной, но это, наверное, оттого, что хозяину дерево было не по карману. Поэтому всюду, куда ни глянь, была эта искусственная дрянь – по-теперешнему, значит, пластмасса. Никчёмная, надо сказать, была то украса: по форме невыразительная, а по цвету ни то, ни сё, или раздражительная. Не мудрено, что первыми эту хрень изобрели черти – уж хотите верьте, а хотите проверьте...
   Надоело Ваньке обиталище чертячье обозревать.
   Вот он хозяина тогда и пытает:
   – А чего это у тебя, Ужавл, как-то пустовато? Жена у тебя есть ли, аль нету?
   Тот же аж ржёт в ответ:
   – Да какая ещё, к ангелам собачьим, жена! Таковая мне и на фиг даже не нужна!
   – Ой ли так-то? А не скушно тебе здесь одному? Тоска не нападает?
   Хмыкнул чёрт высокомерно, чего-то хотел сказать, а потом к столику махонькому подбежал и чего-то на нём нажал. И в тот же самый миг на стене экран большой возник, а на нём – боже ты мой! – засветился чертовок всевозможнейших цельный рой.
   Экран-то на небольшие квадратики оказался разбит, с вершок величиной каждый, и в тех квадратиках рогатые и безрогие бабёнки то жеманились томно, то подмигивали истомно, то пальцы на руке сладострастно сосали, а то задницами лихо крутили, живо вертелись да плясали...
   Все собою они были расфуфыренные и ярко раскрашенные, многие в роскошные одеяния разряженные, а некоторые буквально в чём мать родила, а вернее – в чём вылупились они из своего яйца.
   Вот такая лапцадрипцагопцаца...
   – Мало?.. – довольно осклабился Ужавл. – Щас добавим...
   И опять, значит, панельку на столе давит. Вмиг побежала по стене лента нескончаемая с местными сими красавицами, покуда чертяка видом самочьего изобилия не насладился и мельтешащую ту круговерть не остановил.
   – Вона их, Вань, сколько! – воздел он вверх руки, потрясаемые от избытка чувств. – Правда, не жёны они мне, не жёны... а так, потаскухи разряжённые. По-нашему называются лярвы. К сожалению немалому, обходятся они не даром.
   – Как так?
   – А вот. Любую из этих тварей выбирай, по дальновизору вызывай, о цене случки договаривайся и в постель с ней заваливайся. Просто и удобно – прямо бесподобно! Только чем выше чином бабу завалишь – тем больше чпоков за эту шлюху отвалишь. Хотя бывает и наоборот: это когда некая чмымра тебя самого захочет взять в оборот. Хе-хе! Тут уж не зевай – цену набивай!.. Да вот глянь-ка!
   И он пальцем ткнул в один из квадратов.
   Моментально из него полуголая какая-то лярва выделилась, а вернее не она сама, а изображение её полупрозрачное и даже объёмное, которое в воздухе перед Ужавлом замаячилось. Приблизил чёртик руки к голой сей играмме и как бы начал её растягивать.    И ух ты – через секунды какие-то узрел Яван женщину ростом в аршин, коя с виду совсем была натуральная: она улыбалась дюже завлекательно, в воздухе иллюзорно вися, и плавно притом изгибалась...
   – Сколько? – спросил у играммы Ужавл, брезгливо её оглядывая.
   – Тринадцать чпоков! – воскликнула резким голоском навная чертовка и нахально захохотала.
   – Чё?! – нешутейно возмутился тот. – Да ты что, охренела совсем что ли?! За третий долбанный чин и тринадцать чпоков? Уй же и наглота!.. К ангелам пошла!
   И он смял голоиграмму руками, после чего она быстро пропала.
   Ужавл и экран убрал, кнопочку нажав, а затем к Явану оборотился и с негодованием сказал:
   – Не, ты видал? Тринадцать чпоков за такую мразь?! Каково, а?..
   – Хм! Видал – как не видать, – усмехнулся Яван. – Я то вижу, ухарь, что грешная эта любовь особой радости тебе не доставляет, али не так?
   – Пфу!.. – скривился брезгливо любострадатель. – Да какая там радость! Надоели все эти шавки мне уже во как!.. – и он под рогами у себя провёл ладонью. – Тупые же все самки! А-а!..
   – Я, Вань, – быстро тон меняя и мечтательно при этом осклабившись, добавил чертяка, – о высокочинной госпоже уже давно мечтаю, ага. Прямо какая-то у меня стала мания. Не поверишь – стакан кровару готов я даже отдать, лишь бы с какой-нибудь главыршей или даже с начальницей переспать. О да! Но это всего лишь мечта...
   – Маета это, Ужавл, а не мечта, – промолвил насмешливо Ваня. – Что толку – низко-или высокопородная у тебя будет наложница? Дело ведь это всё равно не богоугодное, а потому и бесплодное.
   – О! О! О! О! – прищурив глаз, полез в бутылку усталый ловелас. – А то у вас, можно подумать, не так! Хм! Ври больше! Что я, по-твоему, не знаю?..
   – Значит, не знаешь, коли возмущаешься. У нас, Ужавл, любовь совсем другая...
   – Ну и какая она у вас, какая?..
   – Хм... – Ваня плечами пожал. – У нас в Расиянье влюблённые пары венчаются, свадьбы играют да от своей любви потомство доброе получить чают. А ежели пустоблудием да тряхомудием вашим заниматься, то пустоцветом можно навсегда остаться.
   – Ну, вы и уроды! – скривился презрительно чёрт. – Точно – недоумки! Это надо же такую бодягу придумать: с одной-единственной бабой, словно волы впряжённые, совместную упряжку волочь, да одну и ту же воду в ступе обрыдлой толочь! До самого, значит, конца никуда из под венца?! И никакого тебе разнообразия?! Фу – безобразие!..
   Яваха даже рассмеялся, на прохиндея этого мудрствующего глядючи.
   – Ну, чертячья душа, – спокойненько этак он затем сказал, – ты, я вижу, нашей жизни и впрямь не знаешь, потому такие высказывания себе и позволяешь... А вот, предположим, пришёл ты в богатый сад, а там какие только плоды не висят; не знаешь даже с чего начинать – аж глаза разбегаются… Так ты что ж, один сладкий плод куснёшь да тут же в кусты его швырнёшь, чтобы уже другой сорвать жадно?.. Нет же ведь, правда! Плод добрый нужно до конца доедать, а не всё подряд хватать да надкусывать. Может статься, ты и одним плодом сыт останешься и за другим уже не потянешься. Ну а ежели ещё есть охота, так бери и другой. На здоровье! Только умей сказать себе хватит, а то, не дай бог, понос прохватит. Да вдобавок и по морде ещё сподобишься схлопотать, ежели начнёшь плоды воровать, ветки ломать, да недозрелое кусать. Слушайся, брат, живота своего и не надейся на завидущий глаз...
   Так и у нас! В наших краях люди сходятся, чтобы радость да добро друг другу нести, а не чтоб один другого с кнутом пасти. Бывает, что и любовь без остатка проходит, а может... и не было её никогда. Так что же, прикажешь – с нелюбимым век вековать да горе горевать? Тот ведь не мужчина, кто пьёт кручину, и та не женщина, кто с тоскою обвенчана... Ищи себе другую пару, не теряй времени даром! У нас ведь муж да жена детьми навек не связаны, потому что потомство расийское более община учит да воспитывает, чем родители. Всяко ведь может случиться, бывает, что не по духу дитё у вас родится, так чему ты его научишь-то? Скорее сам измучишься, да и потомство изведёшь тоже... А есть ведь такие умельцы, которые по своей природе к делу воспитания зело пригодны. Так что же – их дару зря пропадать?..
   Нет уж, у нас в Расиянье детки, можно сказать, общее достояние и какому-нибудь, умом и нравом не гораздому, сыновей да дочерей никто калечить не даст. А посему люди наши в выборе себе пары очень вольные, поэтому и жизнью они довольные. И страна наша сильна, потому что на правде да воле стоит она...
   – Не знаю, не знаю, – нахмурился Ужавл, – в твоей стране я не бывал и в ваших садах плодов не едал.
   – Как?! – удивился Ваня. – Неужто ты и о Расиянье ничего не слыхал?! Странно...
   – А чего здесь странного?! У нас, у чертей, существует строгая специализация, и когда я в последний раз новое, чину моему полагаемое тело получал, я прошёл ненужной памяти стерилизацию. Я ныне по внутренним делам узкий специалист, а вовсе не по внешним, и чем больше я на своём деле сконцентрируюсь, тем более в нём буду успешным.
   Дюже любопытно стало Явану, каким таким важным делом знакомец его заправляет.   Вот он его так прямо в лоб и спрашивает: чем, мол, ты в пекле, дорогой, занимаешься и каким способом в местных внутренностях копаешься? Небось, прибавил он подначливо, дурью какою тут маешься?.. 
   А Ужавлишка губы чванливо поджал, грудёнку выпятил гордо и заявляет с гонором:
   – Мы, надзыри, за поведением нижестоящих по чину догляд ведём и всяческим вольностям спуску не даём. Следим, понимаешь, и день и ночь, чтобы не взбрыкнула какая-нибудь сволочь. А я, к твоему сведению, Яван, ещё являюсь специалистом по всяким стихам...
   – Да неужели?! – Ваньку аж смех берёт.
   – Ещё какой!.. – Ужавл орёт. – Я, между прочим, всепекельное состязание стихоконструкторов как-то выиграл. Немалый кроварный приз получил за это от имени царя. Ага! Ну и должность мою теперешнюю до кучи, как в своей области один из лучших. Да, Ваня, не ухмыляйся, а только я теперь по стихам разным – старший зряка.
   – Чего, чего? – ажно пырснул со смеху Ванька. – Какая ещё там зряка? Это, значит, ты зря хлебушек тутошний что ли хаваешь? А что – и впрямь ведь похоже.
   – Тьфу ты! Почему сразу зря? Вовсе ж и не так...
   – А как?
   – Ну, как бы тебе то сказать... надзор за стихоплётами я веду, базар ихний отслеживаю и всяку хреновину отцеживаю. В общем, за поэтическим творчеством зорко зрю. Обзираю, короче...
   – О! Так я и думал! – Яван по плечу черта огрел, так что тот аж в стенку влетел. – Обсираешь всё-таки... Ну-ну. Вот теперя я верю, что ты зряка-обсирака по званию – в самую точку сиё название!
   – Да не, ну... хэт!.. – растерялся чертяка, озлившись явно. – Всё тебе, Яван, твои подковырки! Э-э-э! Одно слово – поэт!..
   – А чё, Ужавл, чем тебе поэты не по нраву? Ты ж и сам вроде как... того... этого самого...
   – Э, не-ет! – замахал рукою тот несогласно. – Я дело другое... Я стихоконструктор, а не пустомельный брехун! Моя поэзия не виршегнусь какая-нибудь и тем паче не проза: она мощная, грохочущая, величественная и грозная! Короче – первейший сорт! От генерального направления мудрейшего царского правления она ни на палец не уклоняется, а даже наоборот – самозабвенно пред нею преклоняется. А эти гниды-поэты – ы-м-м-м!.. – смутьяны сплошь ангеловы! То им, видите ли, не так, да и это не эдак! Брехуны! Хулители! Проклятые скоморохи!.. Ну да ничего – подождите у меня трохи! – я ещё до вас доберусь! Вот с тобою только разберусь, и доберусь...
   Усмехнулся Яваха, Ужавлову выслушав тираду, приблизился к нему как бы невзначай да – хвать охальника ручищей за шкварник! На воздух вздёрнул его он чуток и как тряханёт сей чертячий помёт!
   – А ну признавайся, негодяй, – гаркнул он голосом неслабым, – тебя специально за мною прислали подглядывать? А?!! Стихобрёх ты козлорогий!..
   А чёрт как завопит, как взмолится:
   – Ой, не трогай меня, Яван, ради твоего бога не трогай! Пожалей ты мою душеньку! Всё как есть тебе расскажу, ничегошеньки не утаю-то! Это всё Двавл, всё Двавл! Это он меня подослал! Сказал, что у тебя душа-де поэта и это... ты того, мол... с приветом! А поэтому задумки поэта только такой же идиот и разберёт. Вот!..
   Расхохотался от души Яван. Не стал он далее этого татя на весу, как щенка, держать – отпустил.
   А потом вот о чём его попросил:
   – А ну-ка, старшой этот, как его... зряка – из виршей своих чего-нибудь мне почитай-ка!   А я послухаю да со своей стороны их оценю. Тоже зрякой чуток побуду. От тебя же, чай, не убудет...
   Ну, Ужавл, конечное дело, стесняться не стал.
   Ни слова не говоря, плечами он передёрнул, одеяние своё одёрнул, край балахона через руку перекинул, голову гордо откинул и, откашлявшись степенно, провозгласил надменно:
   – Песнь о Великом Царе!
   Яваха же на креслице опустился, поудобнее в нём развалился и, ноги вытянув вперёд, воззрился с немалым вниманием на этого дуроплёта.
   Черт же, надувшись индючине важному подобно, вопя и подпуская холуйскую ноту, загундел самозабвенно свою хвалебную оду:

          О, кто это, подобный туче,
                     Навис горой?!
          Он всех властительней, всех круче!
                     Он наш герой!
          Бесстрашный, мудрый и дерзновенный!
                     Могуче – нет!
          Со всей бескрайней слепой вселенной
                     Стяжал он свет!
         Да, это ты, наш бравый рыцарь,
                     Кровавый Царь!
         Любой храбрец тебя страшится,
                    Трепещет тварь!
         Своей крушащей стальной рукою
                     Врагов ты мнёшь!
         Никто не ведает нигде покою –
                     Ни князь, ни вошь!
         Из-под пяты твоей давящей
                     Сочится кал!
         И самый дерзкий, ко славе вящей,
                     Во прах упал!
         Так царствуй же, тиран державный,
                     Круша и рвя!
         Лишь Световору ты в силе равный,
                     В выси паря!..
         Да здравствуй вечно и вдохновенно
                      И всех терзай!
          И правь жестоко и всенадменно,
                      О, Чёрный Царь!!!

   Закончил Ужавл стебаться со своей декламацией, на Явана глаза скосил и, довольный, его вопросил:
   – Ну что, Яван Говяда, правда получилось у меня здорово и складно, а?
   – Хм, складно, да не ладно, – усмехнулся наш зубоскал, и репу себе в некоей задумчивости почесал. – А ну-ка тихо – сейчас и я сочиню стих...
   А сам перст вверх задрал, глаза сощурил и начал выводить пред собою какие-то фигуры...
   – Ага, вот, – наконец он сказал и Ужавлу на висевшие поодаль гусельцы указал. – Дай-ка, Ужавл, мне сию баловайку: ужо я тебя счас уважу, кой-чего-то изображу...
   Тот подал. А Ванька их взял да стал слегонца струнцы пощипывать и какую-то скоморошью мелодийку на них наигрывать. Правда, звук от гуслей пеклоградских исходил неважный: стонущий такой, режущий, зудящий да гудящий... Ну, да тут-то в аду и музыкальные струменты дюже лядащие – чай не под солнышком нашим красным, где любая дудка звучит прекрасно.
   Вот выбрал Ванюха себе мелодию да задорным голосом и спел свою пародию:

           Ты, Ужавл, не обижайся,
            И враньём не занимайся!
           Только эту твою лажу 
            Не хочу я слышать даже!

            Видно, царь не больно крут,
            Коли врали складно врут.
            Эти врали траливалят,
            И всегда кривую гнут!

            Я уверен – сей подлец
            Уж давно не молодец!
            И свой царственный венец
            Он уронит, наконец!

   Ужавл же от этих стихов, Яваном шутя пропетых, ажно остолбенел весь-превесь.
   А потом он оклемался, руками быстро замахал и негодующе заорал:
   – Замолчи, замолчи, Яван! Да тише ты, тише! А вдруг да кто крамолу твою услышал? Тебе-то хоть бы хны, а мне вот точно не сносить головы! Ы-ы-ы-ы!..
   А Яваха в ответ лыбу давит и чёртика как может успокаивает.
   – Да носи ты башку свою на здоровье, – сказал он с невозмутимостью чисто коровьей. – Если что, вали всё на меня – мне до фонаря! Мы, поэты, не даём обетов, и для нас нет запретов. У нас голова от холуйских потуг не болит, бо поём мы о том, о чём душа велит. Так-то вот, господин стихоплёт...
   Не стал Ужавл с Яваном в спор бесплодный ввязываться да свою особую точку зрения на сей счёт выказывать, а только чего-то себе под нос он хмыкнул, глазёнками исподлобья зыркнул, и произнёс некую витиеватую фразу, хитрая зараза:
   – Оно, конечно, может быть, где-то в чём-то, так сказать, и действительно, таким вот образом, в самом деле, имеет место быть, но... не пора ли нам, дорогой Яван, уже и на бал-то отбыть?..
   И едва только успел он эту чепуху добалакать, как вдруг властный чей-то глас словно бы у них над головами неожиданно раздался:
   – Внимание! Внимание! Всем жильцам, а также их гостям приказываю немедленно покинуть здание! Даётся дюжина минут на выполнение приказания! Время пошло!..
   Едва Ужавл приказ сей услыхал, как вскочил он на ноги и начал бегать заполошенно, словно его услышанное огорошило.
   – Уй! – воскликнул он, хватаясь за башку и присовокупляя ещё кой-чего про матушку и про батюшку. – Мы пропали! То ж проклятые биторваны дом шмонают! Ой, узнают нас, ой узнают! Заложут соседушки с потрохами, ангельские хамы!.. А всё ты, Яван, с выходками своими хулиганскими, всё ты!..
   – Хорош скулить, Ужавл! – Ванька чёрта оборвал. – Нечего тут орать да раньше срока загибаться! Давай, надеваем маски и айда вперёд без опаски!
   Сказал это Яваха и к выходу шагнул гренадёрским шагом.
   Вот выходят они вдвоём на площадку, а тама уже чертей сновало порядком.   Понапихались они в ближайший подъёмник – и вниз. На первый ставец спускаются, глядь – мама родная! – народу местного собралась целая кодла. А возле проходной внушительная шайка громадных биторванов стояла и всех жильцов в колонну по одному мимо себя пропускала...
   Яваха, как ни в чём не бывало, в очередь на проход встал и виду даже не подал, что этих держиморд он как-то опасается. Зато Ужавлик весь сжался, за Ванькиной широкой спиной схоронился и, наверное, своему Световору уже молился.
   – Вот они! Вот они, голубчики, спрятались!.. – завизжал вдруг один вредный на морду чертяка, как видно стукач, поскольку он возле биторванов ошивался и в каждого мимо проходящего глазами прямо впивался. – Вона, вона босой в драной шкуре паря, который с бычьей-то харей, а за ним тот хлыщ в попугайской одёже! Ишь попрятались, наглые рожи, думали, я не узнаю! Хе-ге! Врёшь! От меня-то не уйдёшь!..
   Огромный толстый биторван, очевидно из ихней банды главный, руку бревноватую вперёд приподнял, на опознанных грозно указал и грубым голосом рявкнул:
   – Взять!!!
   Моментально вокруг Явана и Ужавла пустынное пространство образовалося, поскольку чертячья вся орава в стороны подалася, а двое великанов-биторванов подскочили с двух сторон к Явану и за руки его крепко ухватили. Самый же высоченный цепной пёс над оцепеневшим Ужавлом навис горой, обернул его вниз головой и, ухватив чертишку за ноги одною рукою, на воздух его взметнул, точно трепыхавшегося курёнка.
   – Унести и увести! – приказал старшой и в сторону выхода мотнул головой.
   Ущерепились громадные биторваны в Явана и уж хотели было его, сволочи, прочь волочить, да только вышла у них заминка – Яван-то и на палец даже с места не сдвинулся. 
   Тогда они покрепче стиснули ему руки и куда как сильнее в старании своём понапучились. Здорово, надо заметить, рванули-то, да только ага – как бы не так! Яваха, упрямец, согнутые руки в бока себе упёр да ещё ноженькой одной чуток подпёрся, и ни в какую-то не повёлся...
   Ухватились тогда стражники за Ванькины ручищи со всей своей дурищи, поднапружились что было сил, дёрнули – один с перенапряга даже пёрднул – да дали сызнова маху: не уволакиваемым оказался для них Яваха!
   Легче им, наверное, было бы бульдозер оттуда унести, чем расейского богатыря из равновесия вывести!
   – Да вы что там, болваны, – взорвался вожак на своих биторванов, – совсем охренели что ли?! Ваньку валять у меня тут вздумали?!
   В самую точку ведь попал, тать, да только чтобы им Ваньку нашего повалять, пупки, наверное, надо было им надорвать.
   – Эй вы, все, – осатанел вожачина совсем, – а ну-ка бейте этого ангелова быка! Намните как следует ему бока!
   Да только в это самое время словно бы поросячий визг шум и гам поднявшиеся прорезал. А это, оказывается, Ужавлишко, к едреней фене уносимый, возопил что было его сил:
   – Господин главырь, господин главырь, не велите меня с глаз долой уносить! Велите мне слово вам молвить! Государственной ваги сообщение! Не допустите упущения!.. Я на ушко вам всё доложу, втихомолку, а то как бы дело для нас обоих душемолкой не кончилось!..
   С искажённой злобою харей повернулся биторваний главарь к верещащему Ужавлу, послухал его чуток, подумал малёхи, а потом глазищами бешено завращал и раздражённо заскрежещал:
   – А ну живо его сюда! Ну! Кому говорю!..
   Громадина-биторван, на месте круто развернувшись и печатными шагами к старшому возвернувшись, ещё повыше несомого Ужавла задрал, так что его несуразная в маске головёнка как раз на уровне главырёвой башки оказалася и возле самого его уха на весу закачалася.
   Недолго висящий Ужавл производил передачу информации из своего мыслительного аппарата в вышестоящий. Что-то важное он главырю всё же ляпнул, ибо того будто кувалдой по кумполу тяпнули.
   Энтот, значит, амбал в один миг перестал быть нахалом, подурнел заметно на харю да как вдруг заорёт:
   – Отпустите, отпустите его, уроды! Живо, говорю, отклещились!.. Чего уставились, как бараны? А ну толпу к ангелам разогнать, мать вашу в квашню перемать!..
   И аж ножищами затопал на своих остолопов.
   Те враз приказ принялись исполнять и остервенело на толпу накинулись, а главырь этот подбежал к Явану с видом почтительным и стал с львиной евоной шкуры пылиночки сдувать да складочки кой-где на ней поправлять, при том любезно ему улыбаясь и извинительно чего-то мыча...
   – Эй, а как же я?! – возмущенно заверещал Ужавл, который по-прежнему висел висьмя и злобою ядрёною зело наливался.
   – И этого отпусти, болван! – рявкнул главный биторван, а затем к Явану опять повернулся и умильно ему улыбнулся.
   Громила, естественно, приказ тут же выполнил и Ужавловы ноги отпустил, после чего тот шмякнулся на пол мешком и брякнулся сильно башкой.
   Вскочил чёртик на ноги и принялся биторванов ругмя ругать да им угрожать:
   – Ну, погодите у меня, племя собачье! Ужо я вас достану! Вот получу я от царя награду за Явана этого, за Говяду, может быть стану и начальником – тогда, олухи вы беспечальные, пожалеете ещё отчаянно, что со мною связались и так невежливо себя вели! Я вас всех повелю за город удалить, будете тогда, твари безрогие, знать, как на дороге у меня стоять!..
   Подскочил он в запале, точно осой ужаленный, к старшому биторвану и завопил, маску с себя сорвав, что он этого вопиющего безобразия так не оставит, что пожалуется сейчас же самому... этому... как его... ну, неважно, мол, кому, найдутся-де вельможи у него тут, которые и на Управорову банду управу найдут...
   Главырь же на вопли его истошные никак не реагировал: лишь презрительно губу он оттопырил, мину надменную изобразил на роже и взирал на жалобщика абсолютно толстокоже, словно на насекомое какое неядовитое, перед тем как его раздавить...
   – А ты, Яван, почему не встрял, когда меня уволакивал тот вон амбал? – уже и на Ваню взъярённый чёртик накинулся. – Разве ж ты не видел, как меня тут унизили?
   – А ты ж не просил, – пожал плечами Ваня, тоже сняв с себя маску. – Мне даже показалося, что тебе это нравится, и что такое перевёрнутое положение доставляет тебе наслаждение. Ага! Вдруг это у вас уважения большого проявление, а?..
   – Ах, значит, так?! – озлился ещё больше Ужавл и даже осип. – Говоришь, не просил? Ну ладно. Тогда я тебя сейчас попрошу о небольшом для меня одолжении: будь, дорогой Яван, так любезен и сделайся малость мне полезен, влепив за меня по пятачине этому вот нахальному сволочине, а то мне сиё удовольствие, к сожалению, не положено по чину!
   И на главыря ухмыляющегося глазами указал.
   Ну, Ваня себя уговаривать долго не заставил, плечами слегка лишь пожал – мол, как скажешь, Ужавл – да без всякого замаху плюх чертяке этому по ряхе!
   Ноги у того от пола оторвалися, и отправился спесивый обормот в недолгий полёт, да прямиком по пути лёта на верзилу наскочил удивлённого, сшибил его с ног, точно кеглю гигантскую, и укатились они оба чёрт те куда.
   – Вот это, я понимаю, да! – обрадовался моментально Ужавл. – Благодарствую, Ваня! Классный удар!.. Ну чё, погнали таперя на бал?
   И с сего места неспешно свалив, во дворец они с ветерком покатили.
 
36. Как Яван с Борьяною ад покидали
38. Про то как Ваня в прекраснейший Дар попал
Рейтинг: 0 413 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!