Помочь сайту
Carpe diem
20 июля 2019 -
Остап Ибрагимыч
Уважаемые гости, настоятельно рекомендую перед чтением включать
сопроводительную мелодию, которая находится под произведением. Поверьте,
такое чтение расширит эмоциональный фон и поможет понять идею автора,
её глубину.
*Carpe diem (кáрпэ ди́эм, с лат. — «лови день») — крылатое латинское выражение, означающее «живи настоящим», «лови момент».
***
Кара — это путь истины, проложенный для человека тропой сомнений его.
© Андрей Бесценный
***
«Десять минут потерпеть, так сказала медсестра, — подумала Сина. — Для меня это сейчас Целая Вечность. Каждая минута в искажённом восприятии стала разом равна по расстоянию Пути Сантьяго*... Пути Сантьяго, который я так и не прошла до сих пор.
10 минут... почему я не прошла его до сих пор?..
10 минут...
Хочу другую... мне кажется... ЖИЗНЬ.
Десять минут...
И тогда всё закончится??? Нет, не верю, не верю! Десять минут... ненавижу время...
10-НЕНАВИЖУВРЕМЯМИНУТ!!!!!
10 минут = 10 вечностей... 10 стремлений... 10 попыток убежать от себя... в пустоту... я хочу в пустоту... хочу в пустоту!.. Я хочу облегчения...
10 минут...
О чём я, вообще, думаю... постоянно...
10 ми... и всё закончится... 10 мину... сквозь полуопущенные ресницы, проваливаясь в тяжёлый сон, я смотрю на перевёрнутую бутыль с раствором, которая остаётся ещё такой... красноречиво полной. Тогда как коридор... таким... безмолвным и пустым.
Десять минут ещё не закончились...
Может быть, закончились 9 минут?..»
10 минут = 10 вечностей... 10 стремлений... 10 попыток убежать от себя... в пустоту... я хочу в пустоту... хочу в пустоту!.. Я хочу облегчения...
10 минут...
О чём я, вообще, думаю... постоянно...
10 ми... и всё закончится... 10 мину... сквозь полуопущенные ресницы, проваливаясь в тяжёлый сон, я смотрю на перевёрнутую бутыль с раствором, которая остаётся ещё такой... красноречиво полной. Тогда как коридор... таким... безмолвным и пустым.
Десять минут ещё не закончились...
Может быть, закончились 9 минут?..»
***
Сухой хруст потрескавшейся земли нарушал ночную тишину. Забытое прошлое, исчезнувшее будущее и неотступное сейчас притесняло Сину. Сквозь остатки томящих мыслей, она старалась вникнуть в их суть: «Я забыта и теми, кто меня любит, и теми, кто ненавидит. Я иду. Не знаю, как долго, куда и зачем, но догадываюсь — опаздываю. На десять минут. Если бы не они, то моя жизнь пошла бы по-другому...»
С трудом выстроенный ряд суждений сметала жажда: воды! ВОДЫ!!!
«Только эта мысль, переполненная желанием пить, встряхивает меня —
я ещё живу. Мысль-вода — она во всём, она ВЕЗДЕ! Я даже слышу её:
кап-кап... кап...»
Впереди показалось ветхое строение и...
Впереди показалось ветхое строение и...
— Колодец! — хотела крикнуть обессиленная девушка, а пересохшее
горло выпустило только сиплое шипение. Но шипение было восторженным.
Колодец — это надежда. Это спасение!
«В самом деле, отчаяние ближе всего к восторгу!» — ожили «засохшие» было мысли.
— Этто обезззболлливающее? — спросила Сина слабым испуганным голосом, как ей показалось, заимствованным у готового броситься наутёк кролика — таким слабым, таким испуганным, таким пустым в тоскливой обречённости был этот голос, что девушке стало даже стыдно за него.
— Лекарство, — ответил ей голос сильный, полный консервативной узконаправленности, подпитываемой не центром, но исключительно лишь серединой, как раз там, где обитает нормальность в закостенелой форме обыденной категоричности.
— Кккакое? — слабый голос Сины задрожал, впуская в себя нотки паники, позволяя надежде и отчаянию станцевать на тяжёлом языке медленный танец безмолвствующей немощности, — Я уже говвворила вввам, что мне никккогда ещё не ставввили систему. Мне, вввидимо, она не идддёт.
— Всем идёт, а тебе не идёт! — сильный голос заворчал. — Не придумывай давай. Лежи спокойно.
— Мои зззубббы...
— Что ты разыгрываешь комедию?? Успокойся. Смирно лежи, говорю. Я скоро приду и проверю.
— Но мне ппплохо... Ппправда... У мм-меня сссуставы сводит, кккости ломит. Помммогите мне... пожжжалуйста... Вы же видите, у меня все ттело ххходит ходдуном...
— Терпеть не могу таких, как ты. Разбалованная. Нянчись с вами. Здесь тебе больница, а не гостиница!
— Пппо... — Сина столкнулась с тем, что не могла выговорить то, что хотела сказать дальше. Слова сопротивлялись на выходе, язык и зубы жили своей, обособленной жизнью. Она хотела взять себя в руки, собраться с духом, импульсом воли восстановить себя и силу души. Но по телу уже ритмично пробегали судороги, каждая тоже жила обособленной жизнью, наравне с языком и зубами, в отличие от Сины, которая жила жизнью их всех, чувствовала каждую вену, в которую вливали что-то чужеродное, ненавистное, наполняющее каждый проток капля за каплей. Пальцы на ногах непроизвольно сжимались, и разжимались также непроизвольно; пальцы на руках скручивались в корявые тугие узоры и узлы; плечи, колени, все сгибы неуступчивого тела изламывались под неестественным углом, горели огнём, — Пппозовите доктора, пожжалуйста. Пппусть он посмотрит.
Сина сочла за маленькую победу то, что смогла выделить слово «он».
— Ага, сейчас! Побежала звать. Что ты ВЫДУМЫВАЕШЬ? Если он к каждому бегать будет, кому систему ставят, — делать ему нечего. Лежи СПОКОЙНО, говорю. Всё хорошо будет. Через десять минут я приду, и проверю. Десять минут-то ты вытерпишь?
«Десять минут... Те самые!.. И теперь я слежу за каждой каплей, отделяющейся от других, скучившихся, заключённых в тесную равнодушную к их несвободе бутылку, провожаю взглядом одну за другой... каждую ленивую, отрывающуюся от бутылки, пытательницу, просачивающуюся в меня через тонкую иглу... Бесцветная жидкость, способная раскрасить чей-то мир в новые краски, в мрачные краски... Ты хотела мрачности? На, держи! Ты получила её. СПОЛНА...»
— Сина. Сина!
— Кто Вы? Ангел? Доктор? Оставьте меня! Хочу забыться в тишине, а Ваше присутствие отвлекает. Хочу покоя.
— Напрасное дело, если ты не смогла до сих пор найти покой в себе. Или желаешь побыть в глухом одиночестве, чтобы понять своё несовершенство и ощутить собственное ничтожество? Или думаешь подчиниться тихой пустоте, растворяясь в жалости к себе из-за немощи и бессилия?
«В самом деле, отчаяние ближе всего к восторгу!» — ожили «засохшие» было мысли.
В глубоком колодце, обложенного камнями по кругу, Сина спешила
увидеть отражение холодных звёзд, она их предвкушала. Облокотившись
руками о бортик, девушка заглянула в чёрную, бездонную дыру колодца.
Она не увидела там ночного неба. В последнем отчаянии Сина швырнула в
колодец камень, но тот гулко с эхом ударился о землю в мрачной
глубине...
***
— Этто обезззболлливающее? — спросила Сина слабым испуганным голосом, как ей показалось, заимствованным у готового броситься наутёк кролика — таким слабым, таким испуганным, таким пустым в тоскливой обречённости был этот голос, что девушке стало даже стыдно за него.
— Лекарство, — ответил ей голос сильный, полный консервативной узконаправленности, подпитываемой не центром, но исключительно лишь серединой, как раз там, где обитает нормальность в закостенелой форме обыденной категоричности.
— Кккакое? — слабый голос Сины задрожал, впуская в себя нотки паники, позволяя надежде и отчаянию станцевать на тяжёлом языке медленный танец безмолвствующей немощности, — Я уже говвворила вввам, что мне никккогда ещё не ставввили систему. Мне, вввидимо, она не идддёт.
— Всем идёт, а тебе не идёт! — сильный голос заворчал. — Не придумывай давай. Лежи спокойно.
— Мои зззубббы...
— Что ты разыгрываешь комедию?? Успокойся. Смирно лежи, говорю. Я скоро приду и проверю.
— Но мне ппплохо... Ппправда... У мм-меня сссуставы сводит, кккости ломит. Помммогите мне... пожжжалуйста... Вы же видите, у меня все ттело ххходит ходдуном...
— Терпеть не могу таких, как ты. Разбалованная. Нянчись с вами. Здесь тебе больница, а не гостиница!
— Пппо... — Сина столкнулась с тем, что не могла выговорить то, что хотела сказать дальше. Слова сопротивлялись на выходе, язык и зубы жили своей, обособленной жизнью. Она хотела взять себя в руки, собраться с духом, импульсом воли восстановить себя и силу души. Но по телу уже ритмично пробегали судороги, каждая тоже жила обособленной жизнью, наравне с языком и зубами, в отличие от Сины, которая жила жизнью их всех, чувствовала каждую вену, в которую вливали что-то чужеродное, ненавистное, наполняющее каждый проток капля за каплей. Пальцы на ногах непроизвольно сжимались, и разжимались также непроизвольно; пальцы на руках скручивались в корявые тугие узоры и узлы; плечи, колени, все сгибы неуступчивого тела изламывались под неестественным углом, горели огнём, — Пппозовите доктора, пожжалуйста. Пппусть он посмотрит.
Сина сочла за маленькую победу то, что смогла выделить слово «он».
— Ага, сейчас! Побежала звать. Что ты ВЫДУМЫВАЕШЬ? Если он к каждому бегать будет, кому систему ставят, — делать ему нечего. Лежи СПОКОЙНО, говорю. Всё хорошо будет. Через десять минут я приду, и проверю. Десять минут-то ты вытерпишь?
«Десять минут... Те самые!.. И теперь я слежу за каждой каплей, отделяющейся от других, скучившихся, заключённых в тесную равнодушную к их несвободе бутылку, провожаю взглядом одну за другой... каждую ленивую, отрывающуюся от бутылки, пытательницу, просачивающуюся в меня через тонкую иглу... Бесцветная жидкость, способная раскрасить чей-то мир в новые краски, в мрачные краски... Ты хотела мрачности? На, держи! Ты получила её. СПОЛНА...»
***
— Сина. Сина!
— Кто Вы? Ангел? Доктор? Оставьте меня! Хочу забыться в тишине, а Ваше присутствие отвлекает. Хочу покоя.
— Напрасное дело, если ты не смогла до сих пор найти покой в себе. Или желаешь побыть в глухом одиночестве, чтобы понять своё несовершенство и ощутить собственное ничтожество? Или думаешь подчиниться тихой пустоте, растворяясь в жалости к себе из-за немощи и бессилия?
— Я просто хочу забыть имена своих болей и слёз... и... воды... я хочу пить.
Сантьяго приложил горлышко кожаной фляги к пересохшим губам Сины...
— Спасибо. Это было вовремя.
Сантьяго приложил горлышко кожаной фляги к пересохшим губам Сины...
— Спасибо. Это было вовремя.
— Сина, запомни: у тебя есть своё спасительное Небо и оно только
твоё. Собственное. На века! В нём ты будешь жива и не забыта Богом.
— Собственное? НЕБО?! Тогда я хочу забыться там. Хотя бы на Десять Минут! На Час! Горю желанием выбить затем из памяти этот час, и эти дни, и как кого зовут!
— Тише-тише, девочка моя. Так легко и до проклятия седого Мироздания дойти, а это дорога в Никуда.
— Собственное? НЕБО?! Тогда я хочу забыться там. Хотя бы на Десять Минут! На Час! Горю желанием выбить затем из памяти этот час, и эти дни, и как кого зовут!
— Тише-тише, девочка моя. Так легко и до проклятия седого Мироздания дойти, а это дорога в Никуда.
— Костёр во мне пылает, а в нём будто холод кипит...
— Прошу тебя, не дави на жалость.
— Прошу тебя, не дави на жалость.
— Оно само собой получилось как-то...
— Понимаю тебя. Ты выбилась из сил, твои крылья опустились и нет мочи лететь дальше. И вера истощилась. Значит, ты выбрала свой путь, и он не тот, что был предопределён...
— Понимаю тебя. Ты выбилась из сил, твои крылья опустились и нет мочи лететь дальше. И вера истощилась. Значит, ты выбрала свой путь, и он не тот, что был предопределён...
— Возможно. Мне казалось, что я знаю, куда мне нужно идти.
— Знать и пройти — чувствуешь разницу?
— Погодите. Вы не Ангел и не Доктор. Кто Вы такой?!
— Меня зовут Сантьяго.
— ТОТ САМЫЙ?! Или это эффект забытья?
— Знать и пройти — чувствуешь разницу?
— Погодите. Вы не Ангел и не Доктор. Кто Вы такой?!
— Меня зовут Сантьяго.
— ТОТ САМЫЙ?! Или это эффект забытья?
— Нет. Я — тот самый... Только прошу, не называй меня святым.
— Разве святое тяготит Вас?
— Это понятие не находит во мне отклика. Что оно значит, по-твоему?
— Что-то непостижимое... Однозначно и не скажешь.
— Хм... Моя дорога — это мой путь к Богу. Только понять не могу: а в чём здесь святость?
— Святость — как единство с Богом.
— Мы все связаны с Ним. Но мне за что она, святость? Поэтому, может быть, и не наступает душевный покой.
Люди выдумали, будто Господь наставляет их через меня. Зачем? Я же грешен. Я всегда был обыкновенным человеком с именем Сантьяго... Я не святой! Разве кто-то знал мои помыслы? Нет. Только я. Разве это Бог одарил меня статусом? Нет. Люди. Такие же, как и я. Всякая святость, которой удостаивают человека, больше напоминает мне эфемерный образ счастья, который создают невежественные умы. И эти умы преследуют потом собственное зыбкое отражение до тех пор, пока не наступит разочарование из-за неспособности настигнуть то, чего нет. Некоторые, правда, ухитряются подтянуться и догнать сотворённое ими созерцание, но уже через мгновение оно становится им ненужным. Увы...
— Святым может быть место. Или храм. Если война его уничтожит, то та земля, на котором стоял храм, не перестанет быть священной. Кто-то обязательно придёт туда, посмотрит на руины, поклонится им, почувствует боль в душе, и восстановит порушенное. Святость, вера, тайна — это часть нашей жизни, а не легенды и мифы.
— А паломничество?
— Разве святое тяготит Вас?
— Это понятие не находит во мне отклика. Что оно значит, по-твоему?
— Что-то непостижимое... Однозначно и не скажешь.
— Хм... Моя дорога — это мой путь к Богу. Только понять не могу: а в чём здесь святость?
— Святость — как единство с Богом.
— Мы все связаны с Ним. Но мне за что она, святость? Поэтому, может быть, и не наступает душевный покой.
Люди выдумали, будто Господь наставляет их через меня. Зачем? Я же грешен. Я всегда был обыкновенным человеком с именем Сантьяго... Я не святой! Разве кто-то знал мои помыслы? Нет. Только я. Разве это Бог одарил меня статусом? Нет. Люди. Такие же, как и я. Всякая святость, которой удостаивают человека, больше напоминает мне эфемерный образ счастья, который создают невежественные умы. И эти умы преследуют потом собственное зыбкое отражение до тех пор, пока не наступит разочарование из-за неспособности настигнуть то, чего нет. Некоторые, правда, ухитряются подтянуться и догнать сотворённое ими созерцание, но уже через мгновение оно становится им ненужным. Увы...
— Святым может быть место. Или храм. Если война его уничтожит, то та земля, на котором стоял храм, не перестанет быть священной. Кто-то обязательно придёт туда, посмотрит на руины, поклонится им, почувствует боль в душе, и восстановит порушенное. Святость, вера, тайна — это часть нашей жизни, а не легенды и мифы.
— А паломничество?
— И паломничество. Это, скорее, внутреннее странствование, сокровенное...
***
— А сейчас Ваш путь далеко лежит?
— Есть такая китайская поговорка: «Ты сказал — я поверил; ты повторил — я засомневался; ты стал настаивать и я понял, что ты лжёшь». Я о сомнениях. Они заставляют меня возвращаться к началу. Хочу убедиться, что я тогда жил...
— Есть такая китайская поговорка: «Ты сказал — я поверил; ты повторил — я засомневался; ты стал настаивать и я понял, что ты лжёшь». Я о сомнениях. Они заставляют меня возвращаться к началу. Хочу убедиться, что я тогда жил...
***
В палату вошла медсестра и принялась устанавливать другую бутылку.
— Что? Зззачем? Это спазззмолитттическое?
— Нет. Противовоспалительное. Оно легче. Больше не будет так колотить. Спи. Я буду приходить проверять.
— Не будет...
— Доктор сказал поменять. Тебе, видимо, то не подходило. Слишком сильное. Это полегче. Не переживай ты так! Что ты накручиваешь? Спи, а то соседку свою Лену ещё разбудишь. Она и так сегодня, бедняжка, настрадалась.
— Хорошо. Спасибо.
Медсестра ушла, а через пять минут Сина почувствовала, что стало ещё хуже — что-то не то с ней происходило... Ей откровенно выламывало все суставы, а кости будто беззастенчиво били молотком... Её словно кто-то старательно выворачивал наружу изнутри. Зубы никак не хотели останавливаться, они выбивали привычную уже неравномерную дробь, усиленную теперь стократно... Всё происходило в абсолютном молчании — Сина не хотела будить соседку по палате. Не хватало только жалости с этой стороны, под сводами больничной тишины.
Повернув к Лене голову, и, увидев, что та спокойно спит, Сина сама стала проваливаться в сон... но умудрилась как-то, чтобы, секунду спустя, СНОВА вынырнуть на поверхность сознания, и СНОВА уцепиться взглядом за содержимое бутылки.
Капельница оставалась полной.
Ноги подбрасывало потихоньку в воздухе, челюсть неловко свело и водило из стороны в сторону — влево, вправо, влево-влево, вправо-вправо... Уже не только ноги, но и всё тело подбрасывало. Казалось, ещё мгновение и все суставы будут вывернуты. А зубы били с такой невероятной силой, что Сина забеспокоилась — она не хотела прикусить в это время язык, чтобы не причинить себе ещё большую боль...
***
— Мы могли бы пойти вместе.
— Как конвоир и арестант? Нет, Сина, наши пути расходятся у этого колодца. Но отныне мы будем идти рядом. Понимаешь меня?
— У тебя свой путь. Тебе не нужно искать Свет, ты станешь зажигать его в других своей Правдой, своей насыщенной душой, своей Любовью. Ты никогда не бывала в пустыне? Представь, что ты стоишь там одна, а на десятки миль вокруг — никого. Оцени себя! Какова твоя значимость?
— Что? Зззачем? Это спазззмолитттическое?
— Нет. Противовоспалительное. Оно легче. Больше не будет так колотить. Спи. Я буду приходить проверять.
— Не будет...
— Доктор сказал поменять. Тебе, видимо, то не подходило. Слишком сильное. Это полегче. Не переживай ты так! Что ты накручиваешь? Спи, а то соседку свою Лену ещё разбудишь. Она и так сегодня, бедняжка, настрадалась.
— Хорошо. Спасибо.
Медсестра ушла, а через пять минут Сина почувствовала, что стало ещё хуже — что-то не то с ней происходило... Ей откровенно выламывало все суставы, а кости будто беззастенчиво били молотком... Её словно кто-то старательно выворачивал наружу изнутри. Зубы никак не хотели останавливаться, они выбивали привычную уже неравномерную дробь, усиленную теперь стократно... Всё происходило в абсолютном молчании — Сина не хотела будить соседку по палате. Не хватало только жалости с этой стороны, под сводами больничной тишины.
Повернув к Лене голову, и, увидев, что та спокойно спит, Сина сама стала проваливаться в сон... но умудрилась как-то, чтобы, секунду спустя, СНОВА вынырнуть на поверхность сознания, и СНОВА уцепиться взглядом за содержимое бутылки.
Капельница оставалась полной.
Ноги подбрасывало потихоньку в воздухе, челюсть неловко свело и водило из стороны в сторону — влево, вправо, влево-влево, вправо-вправо... Уже не только ноги, но и всё тело подбрасывало. Казалось, ещё мгновение и все суставы будут вывернуты. А зубы били с такой невероятной силой, что Сина забеспокоилась — она не хотела прикусить в это время язык, чтобы не причинить себе ещё большую боль...
***
— Мы могли бы пойти вместе.
— Как конвоир и арестант? Нет, Сина, наши пути расходятся у этого колодца. Но отныне мы будем идти рядом. Понимаешь меня?
— У тебя свой путь. Тебе не нужно искать Свет, ты станешь зажигать его в других своей Правдой, своей насыщенной душой, своей Любовью. Ты никогда не бывала в пустыне? Представь, что ты стоишь там одна, а на десятки миль вокруг — никого. Оцени себя! Какова твоя значимость?
— За десятки миль никого?!
— Поддойдите ко мне, пожжалуйста... кто-нибббудь... Что-то не то происххходит, — просила Сина сквозь прерывающееся от спазмов в теле дыхание. Она, выталкивая слова прочь за стучащие зубы, с ужасом понимала, что и сама не осознаёт того, что пытается сказать.
— Ну хорошо. За сотни миль — ни души! Никого не видно, ничего не
слышно. Вот тогда ты и узнаешь силу своей Веры и величие Духа. Они
поведут тебя.
— Ты открыла дверь — это сделать было легко. Переступить через порог куда тяжелее. Что останется позади? Дотлевающий очаг? Цели? Мечты? Богатство? Всё, что ты будешь силиться удержать — канет в Лету. Воспоминания о былом? Они словно падающие тени станут искажать свой контур до неузнаваемости. Пусть твои босые ноги ощутят не лепестки роз, а путь, усыпанный сомнениями. Не надо стоять на пороге, дверь за спиной уже захлопнулась...
— Ты открыла дверь — это сделать было легко. Переступить через порог куда тяжелее. Что останется позади? Дотлевающий очаг? Цели? Мечты? Богатство? Всё, что ты будешь силиться удержать — канет в Лету. Воспоминания о былом? Они словно падающие тени станут искажать свой контур до неузнаваемости. Пусть твои босые ноги ощутят не лепестки роз, а путь, усыпанный сомнениями. Не надо стоять на пороге, дверь за спиной уже захлопнулась...
***
— Поддойдите ко мне, пожжалуйста... кто-нибббудь... Что-то не то происххходит, — просила Сина сквозь прерывающееся от спазмов в теле дыхание. Она, выталкивая слова прочь за стучащие зубы, с ужасом понимала, что и сама не осознаёт того, что пытается сказать.
«Господи, помоги мне... Мамочка... Помогите же мне кто-нибудь... Никто не поможет, надо только самой... А как?»
Сина неловко потянулась рукой, пытаясь вырвать из вены иглу, отбросить её ко всем чертям, освободить себя, когда перед затуманившимся взором снова материализовалась медсестра. Сина её уже даже не ненавидела. Боль очищает. Она вдруг с удивительным и кристально чистым чувством спокойствия стала воспринимать всё так, как есть. Принимала медсестру, вместе с её ограниченностью, невежеством, вместе с её неспособностью понять, что где-то в мире существуют другие создания, пусть даже заключённые в привычные для таких, как она, обёртки так называемых «людей».
Сина неловко потянулась рукой, пытаясь вырвать из вены иглу, отбросить её ко всем чертям, освободить себя, когда перед затуманившимся взором снова материализовалась медсестра. Сина её уже даже не ненавидела. Боль очищает. Она вдруг с удивительным и кристально чистым чувством спокойствия стала воспринимать всё так, как есть. Принимала медсестру, вместе с её ограниченностью, невежеством, вместе с её неспособностью понять, что где-то в мире существуют другие создания, пусть даже заключённые в привычные для таких, как она, обёртки так называемых «людей».