Забытые имена

Несправедлива все же бывает история. Мы знаем знаменитых землепроходцев Сибири, - Максима Перфильева, Петра Бекетова, Семена Дежнева, Ерофея Хабарова. Все они прожили довольно долгую жизнь, о них немало написано книг, и потому они остались в памяти потомков. Но были в то время люди, сделавшие для России не меньше, чем названные лица, но почти забытые только лишь потому, что их жизнь из-за трагических обстоятельств оказалась короткой. Один из них - енисейский казачий десятник Костька Иванов Москвитин.

    В исторической литературе первые упоминания имени Костьки Иванова Москвитина относятся к 1647 году, когда он с тремя другими казаками был направлен атаманом Василием Колесниковым из Верхнее-Ангарского острожка к монголам на разведку серебра. Известно, что отряд Колесникова вышел из Енисейска в 1644 году, с этого момента можно и начать рассмотрение жизненного пути Константина Москвитина.

    Судя по сохранившимся документам, Костька, которому в то время было не более 20 лет, был сыном енисейского десятника Ивана Яковлевича Москвитина. В 1628-29 году Иван Москвитин, как и его брат – пятидесятник Степан Яковлев Москвитин числились среди служилых людей Красноярского острога. В 30-м году в связи с указом о его ликвидации (впоследствии отмененного), оба они были переведены в Енисейский острог. Братья оставили свой след в истории тем, что вместе с Максимом Перфильевым строили первый Братский острог.

    История же Костькиной жизни началась, можно сказать, в 1644 году, хотя к этому времени он, судя по всему, уже несколько лет был на службе и имел звание десятника. В тот год из Енисейского острога вышел на Ангару отряд атамана Василия Колесникова, в составе которого был и Костька. Помимо сбора ясака Колесников имел поручение «наведаться о серебре или серебряной руде, в котором бы то ни было месте». 
Продвинуться дальше Колесникову не удалось, - в Кударинской степи он встретил «больших брацких людей», и вынужден был отступить, - двинулся вдоль западного побережья в обход Байкала. Зимовал отряд на берегу Байкала против острова Ольхон.

    Весной 1646 г. Колесников, следуя на судах вдоль западного берега Байкала, вышел к устью р. Тикона, «не дошед за день до Верхние Ангары». Здесь он объясачил тунгусского князца Котегу, расспрашивал его о серебряной руде и получил сведения, что серебро попадает к ним из «Мунгальского царства». На устье реки Верхняя Ангара атаман поставил острог, где отряд зимовал. Не дожидаясь весны, зимой 1647 года атаман послал группу служилых людей, - казачьего десятника Константина Иванова Москвитина, Ивана Самойлова и «новоприборнаго охотника» Ивана Ортемьева с проводниками-тунгусами на реку Баргузин, оттуда они через озеро Еравня и по Селенге должны были пройти в «Мунгальскую» землю «проведывать серебряную руду, - где родитца, в котором государстве, и у каких людей...». 



    Позже при расспросе его в Енисейском остроге Костька Москвитин рассказывал, что «из Ангарского острожку дорога через Байкал-озеро до Баргузинского култука (култук – мелкий залив) ходу на нартах зимою под парусом и своею силою четыре недели, а из култука ходу через камень на Баргузин-реку половина дни».

    Рассказ Костьки изобилует множеством деталей, явно рассчитанных на то, что они могут пригодиться другим служилым людям, которым придется идти этим путем, - описанием местности, - пустынная она или людная, названиями рек и озер, возможностью плавания по ним, временем переходов между реками и озерами. Он рассказывал о встречавшихся ему на пути людях, - кто они, чем владеют, как одеваются: «…по Баргузину реке до степи Баргузинской ходу половина дни. А по Баргузинской степи конной ход ехати ис конца в конец четыре дни. В степи кочюют тынгуские люди родом челкогирцы, платье носят по мунгальски и по тынгуски, а живот у них кони, а иново скота никаково нет. 

… к Еравне-озеру з Баргузина реки через камень ехати конем день к Анге реке … на том камене … снег в печатную сажень, а в ыных местех и больши сажени, и того снегу они служилые люди просекалися топорами день…. До Туркуны-озера день черным лесом, Туркун озеро невелико, а кругом ево кочюют тынгуские люди.

    От Туркуна озера до озера Еравны черным же лесом ехати день, Еравна-озеро невелико, а из него вышла Ока река…. По Оке кочюют мунгальские люди и тынгусы. Ока река велика и глубока, стругами по ней ходить мошно, а на Еравне людей никаких и зверя нет, потому что кругом прилегли места худые и топкие, мелких озер много, и круг мелких озер кочюют мунгальские ж люди и тынгусы вместе. С Еравны-озера дорога в Мунгальскую землю к мунгальскому царю Чичину (Цецен-хану) и князю ево Турокаю табунану (табунан – титул зятя императора или большого князя)».

    Костькин пересказ путешествия похож на дневниковые записи ученого-натуралиста и характеризует его, как внимательного и дотошного наблюдателя. Он скрупулезно перечисляет именами князцов, через улусы которых проходил путь, время перехода между улусами: «До первого мунгальского улуса ехать день, а князец в том улусе Тулук Селенга, от Тулук Селенги до князца Турокоя ехати день же. А от князца Турокоя до князца Дергоуса ехати день же…. от Катунея до перевозу на Уду реку ехати день же и переехав на Уду реку ехати по ней вниз к Селенге реке от перевозу три дни. Уда-река велика и глубока, мошно по ней ходить всякими судами, а пошла она в Селенгу реку и через Селенгу реку перевоз, а на перевозе людей много, а люди все мунгальские.

    Селенга река велика. З берегу на другой через реку голосу человеческого не слышно, а большими стругами оприч малых лехких стругов ходить по ней нельзя, потому как быстра и мелка, … а люди по ней кочюют мунгальские. Пошла она Селенга в Байкал озеро, а ис какова места та река вышла, про то мунгальские люди не сказали.

    От князца Тушетя, - продолжает свой рассказ Костька, - до мунгальского большево князя Турокая табунана ехати три дни мунгальскими людьми. У Торокая князя юрты войлочные, пушены бархатом лазоревым, а в юртах подзоры, - камка на золоте, а платье носят по-братски, - тулупы бархатные и камка на золоте…. А людей у себя, сказывает он мунгальской князь Турокай табунан, добрых делных и конных дватцать тысяч опрочь мелких людей и кыштымов…. Мунгальской князь Чичин и князь Турокой табунан со всеми своими людьми, - делает заключение Костька, - кочевные, а не седячие».

Рассказ Костьки полон художественных сравнений и эпических характеристик. Это не может не вызвать удивления, - ведь ему не было еще и двадцати лет. Многочисленные детали рассказа, - имен аборигенов, расстояний между основными пунктами похода свидетельствуют или о систематической записи этих данных, а значит – грамотности Костьки, или о его феноменальной памяти. 

    Интересны замечания Москвитина о религиозной обрядности мунгалов: «А кому они молятца то... писано всякими розными красками по листовому золоту, а лица писаны по листовому золоту человеческие, а подписи писаны по тому ж золоту против лиц на другой стороне, а по чему золото навожено, - то неведомо. А иные у них болваны серебряные волчные в поларшина золочены, и те их болваны и писаные лица ставлены по их вере в мечетех воилочных, и книги у них по их вере есть же, а писаны по бумаге, а бумага такова ж, как и руская. 

    Молятца мунгалы перед теми своими болваны и написанными лицами на коленках стоя, и по книгам своим говорят своим языком, обеих рук упирают пальцами себя в лоб и падают перед ними в землю. Вставая, опять говорят по книгам, а перед болванов и написанных лиц в кое время они им молятца, ставят чаши серебряные з горячим угольем, а на уголье кладут ладан росной…». 

    Еще на пути к Селенге Костька «узнал от мунгал про Шилку реку, что ехать в стругу на низ до Шилки реки по Оне (видимо – Онону) шесть дней, что Шилка река велика и пошла в Студеное море, … что кочюют по ней тынгусы, а ниже их седячая орда, и сказывают, что они Лавкаева роду люди. А городов и большово человека у них нет, и ясак платят мунгальскому царю Чичину, а хлеб у них и овощи всякие родятца и избы у них по русскому…». Эти будто бы случайно, мимоходом почерпнутые сведения о Шилке и князце Лавкае предопределят всю будущую судьбу Костьки Москвитина.

    Трудно сказать, владел ли кто-то из спутников Москвитина монгольским языком. Таким человеком мог быть только Иван Самойлов. Вряд ли владел им «новоприборный охотник» Иван Ортемьев. Костька же был для этого слишком молод, не имел еще необходимого опыта общения с инородцами. Ведь, судя по всему, это был первый его большой поход. Но при всем этом Москвитин, видимо, обладал большими лингвистическими способностями, - не пройдет и двух лет, как оказавшись в отряде Ерофея Хабарова, он станет главным толмачом амурского войска.

    Атаман Колесников, отправляя казаков в Монголию, очевидно, в полной мере сознавал, что информацию о серебре, тем более о самом месторождении, и о том, как из руды выплавить серебро, казаки смогут получить лишь у наиболее сведущих людей, - правителей этой земли. Знал он и о том, что при таких встречах и переговорах принято подносить подарки, - государево жалование. Настоящих государевых подарков у них не было, и казаки собрали то, что имели и считали достаточным для решения поставленной задачи, - выделанные шкурки бобров, выдры, рысью шкуру, соболей, пару вершков цветного сукна, - лазоревого и красного, неведомо откуда взявшуюся у них голубого сукна однорядку. (Однорядка - нарядная долгополая широкая одежда с длинными узкими рукавами могла носиться наброшенной на плечи или надевалась так, что руки проходили в прорези, а рукава свободно свисали сзади. Застегивалась спереди на пуговицы, шелковые завязки с кистями или на серебряные запоны с петлями).

    Интересен рассказ Костьки о церемонии переговоров с Турукан табунаном, - зятем Цецен хана: «Князь Турокай табунан против царьского величества государя нашего … жалованья встал, в которое время … они, служилые люди, про государево величество и жалованье князю речи говорили, слушал, государево жалованье у них, - бобра и выдру и рысь и соболи и вершек принял, поднял на голову и государю нашему царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии поклонился. И после того у служилых людей … спрашивал: для чего государь вас к нам послал?….

    И служылые люди, - Костька с товарищи, ему князю Турокаю табунану … говорили, что государь де их служылых людей … послал, … и велел … проведать про серебряную руду и про серебро, - где та серебряная руда есть, как ис той серебряной руды серебро делают, и в котором государстве иль в которой земли и какие люди у тое серебряной руды живут».

    Турокай табунан сказал служылым людем…, что де у него серебряной руды нет, а есть де серебряная руда и серебро у Богды-царя, а которое это царьство, того он им служылым людем не сказал … серебра де у них много …. А про нашего государя он, Турокай табунан, слыхал от Китайского государства, что де ваш государь грозен и силен». В заключение князь посоветовал казакам ехать «к мунгальскому царю Чичину для того, что он сам, Турокай табунан, под его рукою, а ведает де про царя Богду он, - мунгальской царь Чичин». Дал им вожей-проводников.

    «От князя Турокая табунана до царева затя Заисана табунана ехать день, - продолжал в Енисейске свое повествование Костька Москвитин, - а от Заисана табунана до реки Оркона ехать мунгальскими улусами три дни. Оркон река велика и глубока, мошно по ней ходить всякими судами; а кочюют по ней мунгальской царь Чичин не отъезжая. Откуда та река вышла, - того не ведомо, а падает она в Селенгу реку. В верху высоко через тое реку перевоз. Переехав Оркон реку ехати царевым двором к мунгальскому царю Чичину день… У Чичина царя девять юрт, юрты у него пушены по вольную сторону бархатом лазоревым, а что у него в юртах есть, то неведомо…».

    Кем же он был, - этот «мунгальский царь Чичин», к которому так стремился Костька Москвитин? Шолой Далай Сэцэн-хаган родился в год огня-коровы (1577 г.). Он был прямым потомком младшего брата Чингиз-хана, - Хасара, одним из наиболее влиятельных владетелей северной Монголии. Его люди кочевали по обоим берегам Керулена, - колыбели некогда могущественной империи Чингиз-хана.

    В ставке Цецен хана служилых людей встретил кутухта (жрец, духовное лицо при хане), как назвал его Костька, - «царев дьяк». Он задал казакам тот же вопрос, что и Турокай табунан, - о цели их прихода. Получив ответ, известил владельца аймака о пришельцах. Тот «велел дати им юрту добрую», назначив встречу на следующий день.

    На другой день «царев дияк» спросил, есть у них подарки Цецен-хану. Костька ответил, что «…послал де наш государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии обладатель и самодержец своим государевым жалованьем однорядку сукна голубово, три бобра, три выдры, да вершек сукна красново». При этом добавил, что все это велено «дать ему мунгальскому царю посылкою, а не для подарки». Трудно сказать, что имел в виду Костька, делая такую оговорку. Вероятно, понимал, что для государева подарка его подношение мелковато, и потому предпочел назвать его посылкою в смысле сувенира.

    Цецен хан, получив от кутухты это известие, видимо, удовлетворился ответом. Велел «служылых людей вести к себе. При этом Кутухта завил им, что перед юртой хана надо «кланятися и садитца на коленках». Такой поворот дела озадачил посланцев, - они, не без основания, увидели в этом унижение чести русского государя и их собственного достоинства, как государевых посланников. 

    При расспросе в Енисейском остроге Костька говорил: «служылые люди … памятуя государево и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии крестное целованье, … не бояся мунгальского царя слова, к нему не пошли, и государева жалованья ему посылки не дали».

    Цецен хан, видимо, был мудрым человеком и по достоинству оценил поступок посланцев, - не только не принял карательных мер, но «велел служылых людей кормить довольно и проводить ко князю своему Турокаю табунану с честию бережно». Были даны соответствующие распоряжения как кухухте, так и людям Турокая, пришедшим с посланцами

    Костька потом говорил: «царев дьяк на походе им служылым людем про тое серебряную руду и про серебро сказал, что де серебряной руды и серебра есть у Богды царя много в горах в камене, а для береженья той серебряной руды живут у него царя … конново войска людей по дватцети тысеч с оружьем беспрестанно, а одежа их - куяки железные под камками и под дорогами, а кони у них под железными полицами, а бой их огняной всякой пушки и всякой наряд, так же как и у вашего государя, а берегут де тое серебряную руду у него Богды царя от Китайского и от нашего Мунгальского государства, а наш мунгальской царь посылает к нему Богде царю по тое серебряную руду менять собольми, а ломати де им мунгальским людем велят тое серебряную руду самим мерою, а лишка де им ломати не велят, а словут де те люди желлинцы; которые тое серебряную руду берегут… а ходят де от него мунгальского царя Чичина по тое серебряную руду к Богде царю в одну сторону три месяца конми…».

    По возвращении казаков к Турокаю табунану он, со слов Костьки, «служылым людем честь воздал …, - дал им что принести к нашему государю царю великому князю Алексею Михайловичю всеа Руси, - золота усичек (кусочек весом, как потом писали, 4 золотника, то есть около 17 граммов), да чашку серебряную … а ныне, сказал Турокай табунан, за тое серебряную руду для нашего государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии самодержца посылает он к Богде царю с собольми полтораста человек на верблудах. Просил прислать трех человек служилых людей для участия в этом походе. Надо думать, что все эти действия вызваны получением табунаном соответствующих инструкций от Цецен хана.

    Напоследок Турокай табунан сказал, что он «государю нашему царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии … с своими улусными людьми хочет быть покорен, отдает … нашему государю своих улусных людей двесте человек, и ясаку с них впредь себе имать не хочет...». 

    Возвращаясь к Байкалу в сопровождении Турокаевых вожей-проводников, служилые люди взяли с тех Турокаевых людей государю пятьдесят соболей. На обратном пути умер Ивашка Самойлов. При каких обстоятельствах это произошло, - неизвестно. Костька же Москвитин с Ивашкой Артемьевым вместе с сопровождавшими их проводниками благополучно добрались к Василию Колесникову в Верхнее-Ангарский острог. 

    Атаман Колесников, не медля, отправил к Турокай табунану с его провожатыми трех служилых людей, - десятника казачьего Якунку Кулакова, новоприборного охотника Ваську Власьева, да толмача Ганку Семенова для участия в походе за пробой серебряной руды.Сам же, оставив в острожке гарнизон из 19 человек, с Костькой Москвитиным и Ивашкой Ортемьевым отправился в Енисейский острог, куда прибыл в сентябре 1647 года, где они доложили воеводе о всех деталях состоявшегося похода. 

    Воевода писал государю: «Турукой сказал про серебряную и золотую руду, что … руда подлинно есть и от него блиско, - у богды царя, … сказал, что серебряную и золотую руду от него, богды царя, … к нему привозят сколько им понадобитца, а ему, богде царю, посылают за ту руду подарки…».

    Ивашку Ортемьева, с атаманом с Васильем Колесниковым енисейский воевода послал «за государевою казною к государю для роспросу к Москве». Костьку же Москвитина оставил в Енисейском остроге с тем, чтобы весной вновь послать его на Байкал озеро, «потому, что ему, Костьке, тот путь ведом».

                                                                                        *

    Весной 1648 года сын боярский казачий атаман Иван Галкин с отрядом служилых людей, среди которых был и Костька Москвитин, прошел к Верхнее-Ангарскому острогу. Гарнизон острога терпел крайнюю нужду и голод, питаясь травами, кореньями и древесною корой. С прибытием Галкина, несмотря на доставку им провианта, казаки не захотели более оставаться там, где им довелось изведать столько лишений. Галкин оставил в Верхне-Ангарском остроге новый гарнизон из 50 человек, с остальными двинулся к южному побережью озера. 

    Обогнув Байкал с севера, в начале лета отряд вышел в долину реки Баргузин. Поднявшись по ее течению вверх, в 40 верстах от устья  в месте впадения в Баргузин горной речушки (впоследствии названной Банной) заложил острог, ставший первым опорным пунктом русских казаков в Забайкалье.  Атаману было наказано енисейским воеводой «… на новых народов наложить ясак и места около Байкала точно описать, …а что главнейшее, - золотых и серебряных жил искать». Во всяком случае, именно так писал в своей «Истории Сибири» И. Фишер.

   Полученные Костькой в монгольском походе сведения о «седячей орде Лавкаева роду» не остались без внимания атамана. Весной 1650 года Галкин послал из новопостроенного Баргузинского острога «через Витимские вершины на Шилку реку к князцу Лавкаю для приводу его к государевой милости» трех казаков, -десятника Костьку Иванова Москвитина с товарищами, - служилым человеком Коземкой Федоровым и охочим служилым казаком Андрюшкой Петровым.

    Выйдя в конце лета 1650 года к Лавкаеву городку, Хабаров не застал там оставленных весной казаков, и приказал городок сжечь. Что было тому причиной, можно только догадываться. Надо было искать казаков, а оставлять у себя в тылу крепостицу, в которую могли придти дауры, Хабаров, видимо, побоялся.

    Увидев подход к русским подкрепления, и убедившись в невозможности с ними справиться, дауры отступили. Хабаров занял Албазин, превратив его в свою резиденцию. Запасов хлеба там оказалось достаточно. По горячим следам, сразу после занятия Албазина, Ерофей послал вдогонку уходившим даурам отряд из 135 человек. Казаки догнали отступавших за Атуевым городком, после короткого боя разгромили дауров, захватили богатые трофеи и отбили 119 голов крупного рогатого скота. Атуев городок казаки сожгли. Погромную добычу Хабаров по обычаям вольницы продуванил* на казачьем круге.

    Как раз в это время сплавился с Шилки на Амур енисейский казачий десятник Костька Иванов Москвитин со своими товарищами. Хабаров, естественно, тут же «прибрал их к рукам», - он нуждался в людях.

    В Албазине в это время разворачивались трагические события. Опьяненный одержанной победой, Хабаров вдруг загорелся любовной страстью, - «положил глаз» на плененную жену князца Шилгинея. «Захотел Ярофей взять князцову жену себе на постель, - писали потом казаки в изветной челобитной на Хабарова, - она, боясь бесчестья, не пошла к нему, так он ворвался к ней ночью и задушил…».

    Пребывание Хабарова в Албазине продолжалось более семи месяцев. Всю зиму он занимался «приведением округи в покорность». Совершил за это время два похода на нартах вверх по Амуру. 24 ноября прошел с пушками до устья Урки, где путь ему преградило конное даурское войско. Противостоять пушкам дауры не смогли и были рассеяны. Другая крупная вылазка состоялась 18 декабря на улус князя Досаула. Городок его оказался покинутым, и Хабаров приказал его сжечь. Попытки Хабарова захватить в аманаты влиятельных князцов и привести их под государеву руку никак не удавались. Впрочем, похоже на то, что он и не ставил перед собой такой задачи, удовлетворяясь грабежами даурских городков.

    60 человек под командой Третьяка Чечигина и есаула Степана Полякова с толмачом Костькой  Москвитиным  Хабаров послал к даурским селениям на реке Шилке. Это был первый поход русских воинских людей на Шилку со стороны Амура. 

    Как сообщил, вернувшись, Степан Поляков, двигаясь по Шилке, они наткнулись на группу юрт, где проживали дауры вперемежку с тунгусами. Казаки сумели их «разговорить» и дали им роту (клятву), что главы семей станут лишь аманатами, и им ничего не сделают при условии выплаты ясака «по вся годы». Дауры и тунгусы поверили, и не стали сопротивляться. 

    Взятие аманатов было большой удачей. Один из них оказался тестем влиятельного тунгусского князя Гантимура,  другой – Тыгичей, - его шурином. Тыгичей заверил казаков, что Гантимур «с русскими людьми драться не станет и ясак… с себя и улусных своих людей станет давать». Аманатов вместе с их семьями доставили к Хабарову. Но тот после их допроса приказал утопить аманатов в проруби, а женщин и детей вместе с их имуществом «продуванил» на войсковом круге. 

    Должно быть, именно тогда впервые у служилых людей, в том числе Костьки Иванова и Степана Полякова, зародилась неприязнь к Хабарову, желание отмежеваться от него и его ближнего окружения.

    Остальная часть зимы 1651 года прошла в блаженном безделье. Казаки добрались до брошенного даурами Атуева городка  и нашли там спрятанные запасы хлеба. Даровой хлеб Хабаров пустил в дело, - стал варить спиртные напитки и продавать своим людям, вгоняя их в еще большие долги.

    Первоисточники говорят о том, что Хабаров отправил в Якутск, назвав это ясаком, тех соболей, что принесли даурские князцы в качестве выкупа за плененную Мололчак, - 4 сорока 6 соболей и шуба соболья из 28 пластин. Без каких либо дополнений. То есть за 14 месяцев пребывания на Амуре отряд Хабарова не призвал под руку государеву ни одного даурского князца, не взял в качестве ясака ни одного соболя. А все, что было награблено, разошлось по рукам участников похода, причем большей частью, надо полагать, перекочевало в руки самого Хабарова.

    Всю весну 1651 года казачье войско строило и оснащало дощаники. Отправив в Якутск посланцев, Хабаров стал готовиться к сплаву по Амуру. Незадолго перед выступлением казаки, вернувшись из разведки, привели девятерых даурских пленников. Хабаров распорядился ими по-своему, - заставил толочь зерно для производства самогонки. Воспользовавшись относительной свободой, часть пленников бежала, оставшихся Хабаров велел зарубить. 

    Погрузив на дощаники остатки зерна, трофейных коней и войсковое имущество, в начале июня казаки пошли вниз по Амуру. Албазин Хабаров приказал сжечь. На пути поймали замешкавшуюся даурку Даманзю. При допросе она показала, что князья Гуйгудар, Олгемза и Лотодий готовятся к обороне и строят большую крепость, куда стекаются даурские воины со всей округи.

    Вскоре казаки подошли к крепости Гуйгудара. Это был тройной городок, - три крепости, разделенные лишь крепостными стенами. Под стенами, не имевшими ворот, были сделаны подлазы. Внешние стены объединенных городков по всему периметру в нижней своей части были засыпаны землей, в верхней – обмазаны глиной. Городки были обведены двумя рвами в печатную сажень глубиной, в которые под стенами вели подлазы. Все улусы, стоявшие поблизости этих городков, были сожжены. Взять приступом такую цитадель было не так-то просто.

    Тогда казаки соорудили раскат и установили на нем пушки. Весь следующий день бомбардировали они одну из башен, являвшуюся ключом обороны, и, наконец, разрушили ее. В куяках, со щитами в руках казаки пошли «на съемный бой», - врукопашную. «Дрались мы с даурами, - писал Хабаров, - всю ночь до восхода солнца». Поочередно защитники были выбиты из всех трех цитаделей. 

    Хабаров горделиво сообщал якутскому воеводе Францбекову: «… и всех их побито дауров, которые на съезде и которые на приступе и на съемном бою, болших и малых шестьсот шестдесят один человек, … ясырю взято бабья поголовно старых и молодых и девок двести сорок три человека, да мелкого ясырю робенков сто осмнадцать человек, да коневья поголовья взяли мы у них дауров болших и малых двести тридцать семь лошадей, да у них же взяли рогатого скота сто тринадцать скотин».

    В Гуйгударовом городке Хабаров оставался семь недель. На распространенные по всей округе призывы принять руку государеву Хабаров ответа не получил. Чем же занималось хабаровское войско в течение этих семи недель? По всей вероятности, праздным бездельем, - дележом добычи, любовными утехами с захваченными аборигенками и буйными пиршествами. Благо, что и мяса, и хлеба, а, стало быть, и вина было в достатке. 

    О заботах самого Хабарова, казаки потом писали: «тут он, Ярофей, стоял семь недель в своих судах на якорях, а твоему государеву делу не радел, а радел своим нажиткам, шубам собольим…». В середине июля Хабаров, наконец, отдал приказ сплавляться вниз по Амуру.

    Через два дня отряд приплыл к городку князя Банбулая. Он оказался пуст, однако место казакам понравилось. Был разгар лета, на полях вокруг городка стоял несжатый хлеб, он уже осыпался, можно было рассчитывать на богатый урожай. Часть казаков вообще были не прочь остаться на этом месте и завести свое хозяйство. Стали просить об этом Ерофея. 

    Но Хабаров решил продолжить поход. Казаки, занимавшиеся уборкой хлеба, возмутились было, но перспектива захвата новой добычи пересилила, и поход продолжился. Плыли, - свидетельствует отписка Хабарова, «из того города Банбулаева до усть Зеи реки два дни да ночь». В Кокоревом улусе, состоявшем из двадцати четырех юрт, людей не оказалось, - все разбежались.

    Далее события разворачивались  более стремительно. Хабаровскому войску удалось внезапным нападением захватить Толгин городок. Окружив разбегавшуюся толпу и расстреливая людей, отрезали им путь к бегству. Хабаров писал об этом эпизоде: «…служилые и волные казаки, прося у Бога милости, за ними в поле побежали, и многих людей и ясырь поимали, а иных мужиков на побеге многих побили». Казаки захватили около ста мужчин и более ста семидесяти женщин, «окроме малых робят».

    Вскоре состоялась церемония присяги русскому государю, – сначала присягали князцы Туронча, Толга и Омутей, за ними «лучшие люди улуса», - Балуня, Янай и Евлогой, затем и все их люди «шертовали по их обычаю». В обеспечение регулярной уплаты ясака Туронча, Толга, Омутей и трое «лучших улусных мужиков» сели в аманаты.

    Туронча с Толгой представились Хабарову державными князьями, заявив, что обеспечат в следующем году уплату ясака «со всей Даурской земли по камень». Тот камень, - рубеж Дючерской и Даурской земель, а всего в Даурской земле под этими князцами более тысячи луков. Говорили Хабарову: мы де ясак вам дадим, только нынче у нас соболей нет, были у нас богдоевы люди, мы им дали ясак, остальное все распродали, а что осталось соболей, - мы вам дадим. Вашему государю будем послушны и покорны и ясак с себя станем давать по вся годы, только отпустите наших людей и боканов (слуг) и жен наших и детей, а мы, князья, будем у вас в аманатах, верьте нашим головам. В тот же день из улусов поступил ясак – два сорока соболей, Так было положено начало приведению под руку государеву дауров и ясачному сбору на Амуре.

                                                                                   *

    Решили зимовать в Толгином городке. Хабаров приказал нарубить четыре башни, поставить на них пушки, стены укрепить тройным чесноком, построить аманатский двор, а вокруг двора соорудить «тын стоячий». Жеребьевкой решили, где казакам ставить избы.

    Для дауров  свалившиеся на их голову пришельцы явились такой обузой, которую они едва ли могли выдержать. Хабаров в своей отписке ничего об этом не пишет,  рисует идиллическую картину почти месячного пребывания казаков в городке: «они к нам в город ходили безпрестанно, и мы к ним тож ходили». Видимо, местное население действительно свободно проходило в город, общалось с казаками, имело возможность часто видеть, и подкармливать аманатов. Казаки тоже бывали в юртах улуса, занимаясь там обменом товаров на меха и, что вполне вероятно, - элементарным грабежом и вымогательством. 

    О настрое самого Хабарова, составе и настроении его воинства уже говорилось выше. К этому можно лишь добавить, что сибирский историк Х1Х столетия П.А. Словцов в своем «Историческом обозрении Сибири» называет набранных Хабаровым участников его экспедиции сволочью. Не подумайте ничего плохого, Петр Андреевич был весьма образованным, культурным и неругательным человеком. Просто слово «сволочь» в те времена имело несколько иное значение, чем сегодня. В этом легко убедиться, заглянув в словарь старорусских слов и выражений. Сволочью в те времена называли людей, сволоченных, собранных в одно место, откуда попало. Так ведь оно и было.

    Хабаров, называя их «охочими людьми», то есть добровольцами, собирал в свой отряд так называемых «гулящих людей», то есть попросту - бродяг; промышленников, - тоже, по существу бродяг, привыкших к неустроенной жизни, озабоченных лишь добычей и едой; «охочих казаков», - людей с рисково-авантюристическим складом характера, по разным причинам не поверстанных в государеву службу, но желающих в такую службу попасть. Настоящих служилых людей, говоря современным языком - кадровых военных, в отряде было всего лишь полтора-два десятка человек. Можно представить себе, каковы были нравы в хабаровском воинстве, и какая была там дисциплина.

    Что оставалось делать такому войску после того, как ясак был взят, и они убедились, что свободной пушнины у аборигенов больше нет? Лучше всего, конечно, было бы двинуться дальше, где можно было разжиться мягкой рухлядью. А если оставаться, так грабить здесь, отнимать у жителей улуса последнее, что у них еще оставалось. Долго ли могли аборигены выдержать такое соседство?

    Так думал и сам Хабаров, и не скрывал этого. В исторической литературе есть упоминание о том, что он говорил казакам, просившим его остаться в городке: «где мне долги свои взять, а вам, тут живучи, чем долги платить?».

    2 сентября Хабаров, не поставив никого в известность, отпустил на свободу одного из аманатов, - Балуню. Сумел ли он откупиться каким-то дорогим подарком, перед которым не устоял Ерофей, или тому были другие причины, - не известно. Только на следующий день произошло неожиданное, - дауры совершили массовый побег из улуса с женами, детьми и домашним скарбом. Эту весть принес в город толмач Костька Иванов Москвитин, которому, якобы, едва удалось вырваться из улуса, - дауры хотели захватить его с собой.

    Хабаров заподозрил в организации побега аманатов, но они отвечали, что из места заключения не могли влиять на соплеменников и что решение они приняли самостоятельно. Особенно дерзко держался Толга: «Отсеките нам головы, - говорил он, раз уж мы вам на смерть попались». Пытаясь выяснить причины произошедшего и зачинщиков побега, Хабаров приказал пытать заложников на дыбе, жечь их огнем, но ничего не добился. Толга при пытке говорил: «чем нам всем помереть, так лучше мы одни помрем за свою землю, коли к вам в руки попали…». 

    Степан Поляков - предводитель мятежа, который поднимут против Хабарова год спустя казаки отряда, вспоминая эти события, писал, что Хабаров сам явился инициатором побега аборигенов. Он своими словами, безусловно, мог спровоцировать грабеж в даурском улусе со всеми вытекающими из этого последствиями. 

    Мог быть причастен к этому и Константин Иванов Москвитин, правда, совсем с другой стороны. Через год он тоже станет одним из руководителей мятежа против Хабарова, обвинив его в грабежах и насилии. В сложившейся обстановке он вполне мог дать совет улусным людям бежать от Хабарова, как поступил и он сам со своими единомышленниками, год спустя.

    Но, скорее всего, объяснение всему случившемуся состоит в другом. Державные князцы согласились платить ясак и приняли шерть, оказавшись в безвыходном положении. Турончей и Толга с Омутеем, должно быть, еще надеялись на помощь соплеменников. Но вскоре до них дошла весть о разгроме дауров в Гуйгударовом городке, они сами увидели, что творят на их земле пришельцы, поняли, что дело идет к полному разорению и гибели всего их рода. Что оставалось делать князцам, загнанным в угол? Только лишь пожертвовать собой ради свободы своих соплеменников.

    Как бы там ни было, но оставаться зимовать в Толгином городке становилось рискованным, - Ерофей помнил о судьбе отряда Пояркова, которому пришлось зимовать на Зее в окружении враждебно настроенных дауров, когда дело дошло до людоедства. Ерофей писал в Якутск: «я, Ярофейко, подумал, что тут зимовать не на чем, хлеба близко города нет, а время испустим, и велел служилым и волным казаком на суды собиратись, и сентября в 7 день, собрався на суды, велел я … Петрушке Оксенову … тот Толгин город зажетчи…». 

    Нужно ли говорить о том, что прежде, чем поджечь городок, все ценное, что не успели или не сумели захватить с собой бежавшие дауры, казаки разграбили и поделили между собой. Когда князец Толга увидел, что город горит, он, пишут историки, выкрал нож у охранявшего его казака, и закололся. Хабаров позже подтвердил это в своей отписке, - «скрал нож, и сам себя поколол». Других аманатов Ерофей забрал с собой. 

    Основной причиной в принятии решения сплавляться вниз по Амуру была все та же алчность, - желание еще до зимы добраться до гиляцкой земли, где жили свободные люди, не платившие никому ясака. У самого Ерофея была для того еще и своя, особая причина.

    Цепью беспрерывных погромов стало дальнейшее продвижение «войска» по Амуру. Помня печальный опыт Пояркова, Хабаров не дробил отряд и не посылал вперед разведки. Сплавлялся всем своим войском, готовый к любым неожиданностям. Сто восемьдесят верст Хинганского ущелья прошли без остановок. Через шесть дней плавания вышли к устью Сунгари. Пополнив грабежом запасы продовольствия в дючерских улусах, захватив у них пушнину и аманатов, пошли дальше - в низовья Амура.

    Характер этого плавания в полной мере раскрывает сам Хабаров в своей отписке якутскому воеводе: «… за Каменем первого дни проплыли … двадцать один улус, … языков иных имали, а иных рубили, и ясырь похватали, а на другой день плыли все улусами же, и с правую сторону выпала река зов ей Шингал, … на той же стране два улуса великие, в тех улусах юрт шестдесят и болши, … с мужиков ясак прошали, и они мужики нам отказали, и ясаку государю не отдают, и ясырь, тот их мужиков похватали мы казаки и многих людей побили и порубили, …; и поплыли вниз по Амуру и плыли два дни да ночь, и улусы громили, … юрт по штидесят и по семидесят в улусе, и мы в тех улусах многих людей побивали и ясырь имали, и плыли семь дней от Шингалу … тут все живут Дючеры, … и мы их в пень рубили, а жен их и детей имали и скот…».

    Каким бы пестрым и разномастным ни было войско Хабарова, в нем наряду с немногими служилыми людьми, принявшими в свое время крестное целование (присягу) государю, было немало законопослушных и богобоязненных казаков, которые не могли не видеть, что действия Хабарова резко противоречат государевым указам и наказной памяти якутского воеводы. Видимо именно в это время в хабаровском войске появились первые ростки противодействия предводителю, начал зреть заговор, во главе которого встали Степан Поляков, Костька Москвитин, Логинка Васильев, Федька Петров и Гаврилка Шипунов.

    У озера Болонь казаки увидели крупное поселение. Хабаров писал потом: «И сентября в 29 день наплыли улус на левой стороне, улус велик … служилые и вольные казаки … в том улусе усоветовали зимовать…». В другой своей челобитной в 1655 году, уже находясь в Москве, писал несколько по другому: «… плыл вниз по реке с войском, пришел в Отщанский улус … улус своими людьми за боем взял и городок поставил…». 

    Правда, по поводу ставления городка Степан Поляков в челобитной, подписанной шестьюдесятью казаками, писал позже прямо противоположное: «… почал он, Ярофей, зимовать, не поставя ни острогу, ни крепости, … а пушкам ни роскатов, ни быков не поставил, а поставил среди улицы просто…. И тут мало наших голов не потерял и твою государевы казны…».

    Без сомнения остановка у озера Болонь не была случайной, - лишь потому, что, как писал Хабаров, «вольные казаки усоветовали ему там зимовать». Ведь не напрасно же, отправляясь из Якутска с пополнением, Хабаров прихватил с собой слывшего знатоком серебряных руд Федьку Серебряника и гиляцкого князца, привезенного в свое время с Амура Василием Поярковым, который, надо полагать, и вывел Хабарова к Ачанскому селению, рядом с которым находилась «серебряная гора Оджал». 

    Остановившись там, Хабаров, не медля, даже, как видим, не поставив острожка, послал вниз по Амуру сотню казаков искать добычи. Можно даже предположить, что с этим отрядом Ерофей отправил наиболее любопытных и критически к нему настроенных казаков. 5 октября эта сотня на двух дощаниках под парусами отправилась в низовья Амура «по рыбу для прокорму». Там они нашли гиляцкого князя Жакшура, владевшего тремя улусами с почти тремя сотнями жителей, и захватили в аманаты его сына. Под сына Жакшур дал ясак - два сорока соболей. Захватили казаки и всю заготовленную гиляками рыбу. 

    Чем же занимался в это время сам Ерофей Хабаров? Он, по всей вероятности, выяснял, не удастся ли здесь поживиться серебром, и был, наверное, разочарован, узнав, что добыча руды там велась лишь в древние времена.

    Не стану подробно расписывать деяния Хабарова в Ачаньском улусе поскольку не это является темой настоящего очерка. Хочу сказать лишь о том, что в его отписке якутскому воеводе, которую он отправил летом следующего года много надуманного и ложного. Прежде всего, это касается красочно описанных сражений с ополчением амурских аборигенов и маньчжурским отрядом якобы пытавшимися штурмом взять построенный Хабаровым Ачанский городок. 

    В изветной челобитной на Хабарова, поданной позже и подписанной шестьюдесятью казаками, не только опровергается сооружение городка, но нет  даже упоминания о состоявшихся кровопролитных сражениях. Лишь вскользь говорится о том, что Хабаров «И мало тут наших голов не потерял и твою государеву казну…». Нельзя не упомянуть и о том, что покидая Ачанский улус Хабаров приказал отрубить руки аманатам, захваченным в улусах князцов Кичеги и Жакшура и повесить их на виду своего отряда. Остальных пленников велел зарубить. Объяснений его поступку не было даже у ближайших его соратников. 

    Все это, видимо, переполнило чашу терпения казаков, осуждавших действия Хабарова. Вернувшись летом 1652 года в Даурскую землю к «Толгину княжению»,  где их встретил прибывший с пополнением десятник Чечигин, казаки предъявили Хабарову ультиматум, угрожая ему уходом, если он не изменит характер своих действий.  Служилые обратились к Ерофею с челобитной, в которой упрекали его в том, что он «государевой службе не радеет, поселенья не делает, городов не ставит, аманатов теряет, казну государеву продает», и выразили опасение, что из-за непостоянства и нерадения Хабарова не бывать им в царском жалованьи.

    Ерофей, раздраженный свалившимися на его голову новостями, со свойственным ему апломбом заявил: «что вам за дело до государевы казны. Хотя я и продаю государеву казну, да взял я ту казну в Якутском остроге у воеводы Дмитрия Францбекова да у дьяка Осипа Степанова по обценке в долг, и в той казне на себя запись дал …; куды я с тою купою хочу, туды и пойду, хотя и на промысел; а вы мне не указывайте и не бейте челом; подите куды хотите, будет ли вам от государя какое жалованье, а у мсня писано к государю, что вы на моих подъемах …». 

    Напоследок еще и пригрозил: «… вы у меня съели запас на Тугире и на Урке, так за всякий пуд заплатите мне по 10 рублев» (это цена в 20 раз превосходила ту, по которой был куплен хлеб в Якутске). Последствием этого конфликта стало то, что взбунтовавшиеся со Степаном Поляковым и Константином Ивановым во главе захватили три дощаника с полковым имуществом, - куяками, запасами свинца и пороха,  отделились от отряда и поплыли вниз по Амуру служить государю «своими головами».

    Вслед за бунтовщиками на лодках погнались хабаровцы с увещеваниями о возвращении, но они действия не возымели. Беглецы лишь сбросили часть отрядного имущества и две находившиеся у них пушки, - одну на берег, другую – в воду.

    В тот день из отряда ушло 132 человека, с Хабаровым осталось 212. Казалось бы, бежало чуть больше трети отряда. Но следует при этом иметь в виду, что среди оставшихся 212 человек было 110 служилых и охочих казаков, только что прибывших с Чечигиным и Петриловским в качестве пополнения. Таким образом, от Хабарова отделилась и покинула его большая часть его войска, - 136 из 236, находившихся под его командой до прибытия пополнения.

    Впоследствии бежавшие казаки в своей челобитной государю оправдывали свой поступок тем, что Хабаров «не радел тебе, государю, … нас, холопей твоих, обижал напрасно, продавал всякими налогами, … учал грозить кабальными правежами немерными», … что они «поплыли на низ … служить тебе, государь, своими головами оприченно его, Ярофея, с травы и с воды … для ради твоей государевой прибыли …». 

    В гиляцкой земле Степан Поляков с единомышленниками поставили первый на Амуре русский острог «з башнями, и тарасы зарубили и хрящем насыпали для ради иноземного приступу». Захватив в аманаты девять князцов, и заведя ясачные книги, стали собирать под них ясак.

    Но не таков был Хабаров, чтобы смириться с произошедшим. 30 сентября он сплавился со своими приверженцами к острогу и «зимовье поставил на одну улицу», то есть против острога, - писал потом Поляков. Первое, что сделал Ерофей, - перекрыл доступ ясака мятежникам. Послал к стругам есаула Василия Панфилова с толмачем и служилыми людьми и велел толмачу говорить: «что де вы, мужики, ездите к ворам и ясак даете, мы де их побьем воров, и ваших князцев повесим». 

    Но это Хабарова не удовлетворило, он велел построить «роскаты» для пушек и приказал стрелять по острогу. Отвечать на огонь засевшие в остроге «бунтовщики» не решились, чтобы, как писали они потом, «не учинять позор твоему царскому величеству, славу недобрую и укор от иноземцев …». 

    Не напугав мятежников обстрелом, Хабаров стал готовиться к штурму. Однако, когда казаки Полякова увидели, что двенадцать их товарищей, пойманных за пределами острога, были забиты палками насмерть, они решили сдаться. Не веря Хабарову на слово, поляковцы заключили с ним письменный договор, в котором он обязался не убивать и не грабить их, а «государевых ясачных аманатов не терять». 

    Но он « … не помня бога и не бояся твоей государевой грозы, нас, холопей твоих четверых, Стеньку Полякова да Костьку Иванова, Фетьку Петрова, да Гаврилка Шипунова посадил в железа, а иных всех, холопей твоих государевых, батогами бил вместо кнута, без рубах насмерть, а иных давал за приставов и их мучили из живота. И от ево, Ярофеевых, побой и мук умирало много. И всех нас, холопей твоих государевых, он, Ярофей, изувечил и статки наши и животишка вымучил и пограбил», - писали потом мятежные казаки. То есть все имущество мятежных казаков было разграблено и поделено между победителями.

    С охочими казаками, которых привел Хабаров на Амур «своим подъемом», он, как видим, не церемонился – бил до смерти. Служилых же казаков казнить не решился, - это были государевы служилые люди. Одних «заковал в железа», других «давал за приставов», то есть под охрану. 7 февраля 1653 года захваченный острог был по приказу Хабарова сожжен «кузнецам на уголье и на дрова». 

    Забрав у мятежников взятых ими аманатов, Ерофей стал сам собирать под тех аманатов ясак. За старого гиляцкого князца Мингалчу его улусники принесли три сорока соболей. Но Ерофей этим не удовлетворился. Взяв Мингалчу в качестве проводника, 3 марта пошел в поход на его улус. Однако взять улус казаки не смогли и, обозленный неудачей, Хабаров убил князца, разрубив его надвое саблей. При этом приближенным своим заявил, что де «воры этого аманата поймали, что с ним возиться и беречь его».

    Свободное от походов время Хабаров проводил в уже знакомых нам занятиях. Казаки писали потом, что он, «будучи в Гиляцкой земле в Мингальском зимовье, пива варил и вина курил и продавал служилым людям дорогою ценою, пива продавал в ведра, а вино продавал в чарки».

    Весной Хабаров приказал отряду идти вверх по Амуру. Гиляцких аманатов забрал с собой. По пути разорял улусы, «государевых ясачных людей гиляцких … житья пустошил, ловушки и рыбные ловли грабил и уди и переметы снимал, … велел ясаулу Василию Панфилову переметы перерезать и на низ упустить…». Гиляки, - писали казаки, - с плачем провожали своих князцов Сергуню с Богданчей. Действия Ерофея разделяли и одобряли многие из тех, кто пришел с ним на Амур в 1649-50 году. Но далеко не все, даже из тех, кто оставался с ним рядом.

    Долгих четыре месяца Костька Москвитин со Степаном Поляковым и двумя другими предводителями восстания, закованные «в железа», томились в трюме дощаника, превращенного в темницу. Были освобождены лишь 25 августа, когда Хабаров в устье Зеи встретился с прибывшим на Амур государевым посланником дворянином Зиновьевым.

    На основании многочисленных жалоб казаков и по результатам проведенного сыска он выяснил, что Хабаров за время пребывания на Амуре систематически и грубо нарушал государевы указы, отступал от наставлений воеводских памятей по части взаимоотношений с аборигенами, в своих отписках в Якутск давал неполную, а порой и прямо ложную информацию. При этом разорял и грабил инородцев, казнил князцов-аманатов, обирал своих же полчан, безжалостно наказывал тех из них, кто осмеливался обвинять его в нерадении государю, что порождало шатость не только среди даурских и дючерских князцов, но и в самом войске. Обвинения были настолько серьезными, что Зиновьев решил доставить Хабарова в Москву для государева сыска.

    Вместо него во главе амурского войска Зиновьев поставил есаула пушкаря Онуфрия Степанова. Для усиления войска оставил на Амуре 180 служилых людей и охочих казаков, набранных им в городах Сибири. Перед отъездом отправил в богдойскую землю посольство с посланием царю Шамшакану, а Степанову вручил две наказные памяти. В одной из них приказывал ему в устье Урки завести пашню, засеять там хлеб для обеспечения 5-6 тысячного войска, которое должно было прибыть в Даурию. В другой – обязывал на месте Лавкаева городка, а также в устьях рек Зеи и Урки построить острожки, из которых собирать ясак.

    С Зиновьевым возвращались в Москву 150 сопровождавших его стрельцов. Вместе с Хабаровым поехали в Москву для разбирательства и главные его обвинители, - Степан Поляков и Константин Москвитин. Кроме того, Зиновьев взял с собой аманатов, - даурского князца Турончу, его брата Аная, сына Омутея Моколея, сына князца Шилгинея Богучея, четверых дючеров и гиляков, - Таурбеня и Челтана, Сергуня и Богданчу, из ясырей - двух женщин («женку да девку»), и войсковых толмачей, - Кузьку Гиляка и Логинку Васильева.

    Зиновьев прибыл в Москву в начале декабря 1654 года. Хабаров, Степан Поляков и Костька Москвитин из Томска следовали под надзором томского сына боярского Милослава Кольцова, а из Устюга Великого – с устюжским приставом Иваном Кузьминым и казаками. Они прибыли в столицу в середине февраля 1655 года.

Против Хабарова свидетельствовали не только  прибывшие в Москву Степан Поляков и Константин Иванов. Поданную ими челобитную подписали сто двадцать казаков-амурцев. В ней Хабаров обвинялся в том, что он обобрал и опутал долгами чуть ли не все амурское войско, а главное – в грубейших нарушениях указов государя в части порядка и правил сбора ясака, отношения к ясачным аборигенам, содержания аманатов, запрещения взятия ясырей, многих других неукоснительных требований официальных властей. По сути дела на Хабарова было заявлено «слово и дело государево». 

    Оба «бунтовщика» были оправданы в своих действиях. Степан Поляков вскоре был пожалован в дети боярские, затем произведен в рейтары, в 1661 году - в поручики, а в 1668-ом - в капитаны. Костька же Москвитин отправлен на Амур с государевым поручением, - доставить на родину даурских, дючерских и гиляцких людей, увезенных в столицу Зиновьевым.

    То, что Хабарова признали виновным во всех «грехах», в которых обвиняли его Степан Поляков и Костька Иванов Москвитин, не подлежит сомнению. В Сибирском приказе служили неглупые люди, они не могли не увидеть, что Хабаров не только не присоединил Приамурья, как пишут иные историки, но своей безудержной алчностью, бессмысленной жестокостью в отношении князцов и рядовых жителей приамурских улусов создал массу проблем, которые неминуемо должны были сказаться и, как мы знаем, сказались на деле присоединения Приамурья к России, резко осложнив и без того непростую обстановку в этом крае. Не говоря уж о том, что стоимостью взятого с инородцев ясака не только не окупил затрат, понесенных казной на его экспедицию, но и доставил ей убытки в сумме более четырех тысяч рублей.

    Что касается Хабарова, то следственная комиссия отнеслась к нему довольно снисходительно. От серьезного наказания его спасло заступничество дьяка Сибирского приказа Протопопова, и присылка с Амура в 1654 году ясака, собранного Степановым, - 28 сороков соболей, 6 шуб собольих и 2 черные лисицы, оцененного в столице в 4464 рублей. Учитывая заслуги Хабарова в деле организации на Лене хлебопашества и заведении солеварен, его пожаловали в дети боярские и направили приказчиком пашенных крестьян на Киренге. Возвращение на Амур ему категорически запретили, обязав рассчитаться с долгом в казну.

                                                                                       *

    Под впечатлением первых сообщений якутского воеводы об успехах Хабаровского похода 20 июня 1654 г. Сибирским приказом было принято решение об организации на Амуре нового воеводства. Воеводой «на Амур-реку в Китайской и Даурской землях» был назначен Афанасий Пашков. 

    Информация, доставленная с Амура Зиновьевым, говорила, что считать Приамурье присоединенным к России было явно преждевременным. Чем другим можно объяснить то, что из названия подготовленной Пашкову наказной памяти исчезло слово "Китайской". «Наказ Афанасию Филипповичу Пашкову на воеводство в Даурской земле», - так назывался теперь этот документ. Стало ясным, что русские на Амуре столкнулись не с каким-то мифическим царем Шамшаканом, а сильным правителем Маньчжурии, ведущим войну с Китаем.

    Костька Москвитин, следуя со своими подопечными, - «Анаем с товарыщи 7-ми человек, да женкой, да девкой» к Амуру, весной 1656 года встретился с Афанасием Пашковым, который в это время находился на Ангаре. О том, что эти встречи состоялись, свидетельствуют сохранившиеся исторические документы. Костька и амурские аборигены были задержаны воеводой и вместе с ним оказались на Шилке. Дальше Пашков их не пустил, мотивируя тем, что ему велено прибирать в свой отряд всех, кто побывал на Амуре.

    Весной 1658 года к Пашкову пришел из Енисейска отряд казаков под командой пятидесятника Ивана Елисеева. Пришел с известием о рождении в сентябре 1657 года великой княжны Софьи Алексеевны – старшей сестры будущего российского самодержца Петра 1. Костька Москвитин рассказал Елисееву о том, что Пашков не дал ему исполнить государев указ, - проводить к дому амурских аборигенов, привезенных в свое время в Москву Зиновьевым, вопреки указу задержал и его, Костьку, и аборигенов у себя в отряде.

    Иван Елисеев был возмущен своевольством Пашкова, пригрозил ему, что по возвращении в Енисейск расскажет там, какие он чинит препятствия в исполнении государева указа. Это было серьезное обвинение, грозившее Афанасию опалой. Разъяренный Пашков велел своим подручным убить Елисеева и толмача Костьку Москвитина, что и было исполнено, - их уморили голодом в трюме дощаника.

Казаков из отряда Елисеева Пашков в Енисейск обратно не отпустил, как не отпустил на родную землю и аборигенов амурской земли.

© Copyright: Владимир Бахмутов (Красноярский), 2015

Регистрационный номер №0273531

от 24 февраля 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0273531 выдан для произведения:
Несправедлива все же бывает история. Мы знаем знаменитых землепроходцев Сибири, - Максима Перфильева, Петра Бекетова, Семена Дежнева, Ерофея Хабарова. Все они прожили довольно долгую жизнь, о них немало написано книг, и потому они остались в памяти потомков. Но были в то время люди, сделавшие для России не меньше, чем названные лица, но почти забытые только лишь потому, что их жизнь из-за трагических обстоятельств оказалась короткой. Один из них - енисейский казачий десятник Костька Иванов Москвитин.

    В исторической литературе первые упоминания имени Костьки Иванова Москвитина относятся к 1647 году, когда он с тремя другими казаками был направлен атаманом Василием Колесниковым из Верхнее-Ангарского острожка к монголам на разведку серебра. Известно, что отряд Колесникова вышел из Енисейска в 1644 году, с этого момента можно и начать рассмотрение жизненного пути Константина Москвитина.

    Судя по сохранившимся документам, Костька, которому в то время было не более 20 лет, был сыном енисейского десятника Ивана Яковлевича Москвитина. В 1628-29 году Иван Москвитин, как и его брат – пятидесятник Степан Яковлев Москвитин числились среди служилых людей Красноярского острога. В 30-м году в связи с указом о его ликвидации (впоследствии отмененного), оба они были переведены в Енисейский острог. Братья оставили свой след в истории тем, что вместе с Максимом Перфильевым строили первый Братский острог.

    История же Костькиной жизни началась, можно сказать, в 1644 году, хотя к этому времени он, судя по всему, уже несколько лет был на службе и имел звание десятника. В тот год из Енисейского острога вышел на Ангару отряд атамана Василия Колесникова, в составе которого был и Костька. Помимо сбора ясака Колесников имел поручение «наведаться о серебре или серебряной руде, в котором бы то ни было месте». 
Продвинуться дальше Колесникову не удалось, - в Кударинской степи он встретил «больших брацких людей», и вынужден был отступить, - двинулся вдоль западного побережья в обход Байкала. Зимовал отряд на берегу Байкала против острова Ольхон.

    Весной 1646 г. Колесников, следуя на судах вдоль западного берега Байкала, вышел к устью р. Тикона, «не дошед за день до Верхние Ангары». Здесь он объясачил тунгусского князца Котегу, расспрашивал его о серебряной руде и получил сведения, что серебро попадает к ним из «Мунгальского царства». На устье реки Верхняя Ангара атаман поставил острог, где отряд зимовал. Не дожидаясь весны, зимой 1647 года атаман послал группу служилых людей, - казачьего десятника Константина Иванова Москвитина, Ивана Самойлова и «новоприборнаго охотника» Ивана Ортемьева с проводниками-тунгусами на реку Баргузин, оттуда они через озеро Еравня и по Селенге должны были пройти в «Мунгальскую» землю «проведывать серебряную руду, - где родитца, в котором государстве, и у каких людей...». 



    Позже при расспросе его в Енисейском остроге Костька Москвитин рассказывал, что «из Ангарского острожку дорога через Байкал-озеро до Баргузинского култука (култук – мелкий залив) ходу на нартах зимою под парусом и своею силою четыре недели, а из култука ходу через камень на Баргузин-реку половина дни».

    Рассказ Костьки изобилует множеством деталей, явно рассчитанных на то, что они могут пригодиться другим служилым людям, которым придется идти этим путем, - описанием местности, - пустынная она или людная, названиями рек и озер, возможностью плавания по ним, временем переходов между реками и озерами. Он рассказывал о встречавшихся ему на пути людях, - кто они, чем владеют, как одеваются: «…по Баргузину реке до степи Баргузинской ходу половина дни. А по Баргузинской степи конной ход ехати ис конца в конец четыре дни. В степи кочюют тынгуские люди родом челкогирцы, платье носят по мунгальски и по тынгуски, а живот у них кони, а иново скота никаково нет. 

… к Еравне-озеру з Баргузина реки через камень ехати конем день к Анге реке … на том камене … снег в печатную сажень, а в ыных местех и больши сажени, и того снегу они служилые люди просекалися топорами день…. До Туркуны-озера день черным лесом, Туркун озеро невелико, а кругом ево кочюют тынгуские люди.

    От Туркуна озера до озера Еравны черным же лесом ехати день, Еравна-озеро невелико, а из него вышла Ока река…. По Оке кочюют мунгальские люди и тынгусы. Ока река велика и глубока, стругами по ней ходить мошно, а на Еравне людей никаких и зверя нет, потому что кругом прилегли места худые и топкие, мелких озер много, и круг мелких озер кочюют мунгальские ж люди и тынгусы вместе. С Еравны-озера дорога в Мунгальскую землю к мунгальскому царю Чичину (Цецен-хану) и князю ево Турокаю табунану (табунан – титул зятя императора или большого князя)».

    Костькин пересказ путешествия похож на дневниковые записи ученого-натуралиста и характеризует его, как внимательного и дотошного наблюдателя. Он скрупулезно перечисляет именами князцов, через улусы которых проходил путь, время перехода между улусами: «До первого мунгальского улуса ехать день, а князец в том улусе Тулук Селенга, от Тулук Селенги до князца Турокоя ехати день же. А от князца Турокоя до князца Дергоуса ехати день же…. от Катунея до перевозу на Уду реку ехати день же и переехав на Уду реку ехати по ней вниз к Селенге реке от перевозу три дни. Уда-река велика и глубока, мошно по ней ходить всякими судами, а пошла она в Селенгу реку и через Селенгу реку перевоз, а на перевозе людей много, а люди все мунгальские.

    Селенга река велика. З берегу на другой через реку голосу человеческого не слышно, а большими стругами оприч малых лехких стругов ходить по ней нельзя, потому как быстра и мелка, … а люди по ней кочюют мунгальские. Пошла она Селенга в Байкал озеро, а ис какова места та река вышла, про то мунгальские люди не сказали.

    От князца Тушетя, - продолжает свой рассказ Костька, - до мунгальского большево князя Турокая табунана ехати три дни мунгальскими людьми. У Торокая князя юрты войлочные, пушены бархатом лазоревым, а в юртах подзоры, - камка на золоте, а платье носят по-братски, - тулупы бархатные и камка на золоте…. А людей у себя, сказывает он мунгальской князь Турокай табунан, добрых делных и конных дватцать тысяч опрочь мелких людей и кыштымов…. Мунгальской князь Чичин и князь Турокой табунан со всеми своими людьми, - делает заключение Костька, - кочевные, а не седячие».

Рассказ Костьки полон художественных сравнений и эпических характеристик. Это не может не вызвать удивления, - ведь ему не было еще и двадцати лет. Многочисленные детали рассказа, - имен аборигенов, расстояний между основными пунктами похода свидетельствуют или о систематической записи этих данных, а значит – грамотности Костьки, или о его феноменальной памяти. 

    Интересны замечания Москвитина о религиозной обрядности мунгалов: «А кому они молятца то... писано всякими розными красками по листовому золоту, а лица писаны по листовому золоту человеческие, а подписи писаны по тому ж золоту против лиц на другой стороне, а по чему золото навожено, - то неведомо. А иные у них болваны серебряные волчные в поларшина золочены, и те их болваны и писаные лица ставлены по их вере в мечетех воилочных, и книги у них по их вере есть же, а писаны по бумаге, а бумага такова ж, как и руская. 

    Молятца мунгалы перед теми своими болваны и написанными лицами на коленках стоя, и по книгам своим говорят своим языком, обеих рук упирают пальцами себя в лоб и падают перед ними в землю. Вставая, опять говорят по книгам, а перед болванов и написанных лиц в кое время они им молятца, ставят чаши серебряные з горячим угольем, а на уголье кладут ладан росной…». 

    Еще на пути к Селенге Костька «узнал от мунгал про Шилку реку, что ехать в стругу на низ до Шилки реки по Оне (видимо – Онону) шесть дней, что Шилка река велика и пошла в Студеное море, … что кочюют по ней тынгусы, а ниже их седячая орда, и сказывают, что они Лавкаева роду люди. А городов и большово человека у них нет, и ясак платят мунгальскому царю Чичину, а хлеб у них и овощи всякие родятца и избы у них по русскому…». Эти будто бы случайно, мимоходом почерпнутые сведения о Шилке и князце Лавкае предопределят всю будущую судьбу Костьки Москвитина.

    Трудно сказать, владел ли кто-то из спутников Москвитина монгольским языком. Таким человеком мог быть только Иван Самойлов. Вряд ли владел им «новоприборный охотник» Иван Ортемьев. Костька же был для этого слишком молод, не имел еще необходимого опыта общения с инородцами. Ведь, судя по всему, это был первый его большой поход. Но при всем этом Москвитин, видимо, обладал большими лингвистическими способностями, - не пройдет и двух лет, как оказавшись в отряде Ерофея Хабарова, он станет главным толмачом амурского войска.

    Атаман Колесников, отправляя казаков в Монголию, очевидно, в полной мере сознавал, что информацию о серебре, тем более о самом месторождении, и о том, как из руды выплавить серебро, казаки смогут получить лишь у наиболее сведущих людей, - правителей этой земли. Знал он и о том, что при таких встречах и переговорах принято подносить подарки, - государево жалование. Настоящих государевых подарков у них не было, и казаки собрали то, что имели и считали достаточным для решения поставленной задачи, - выделанные шкурки бобров, выдры, рысью шкуру, соболей, пару вершков цветного сукна, - лазоревого и красного, неведомо откуда взявшуюся у них голубого сукна однорядку. (Однорядка - нарядная долгополая широкая одежда с длинными узкими рукавами могла носиться наброшенной на плечи или надевалась так, что руки проходили в прорези, а рукава свободно свисали сзади. Застегивалась спереди на пуговицы, шелковые завязки с кистями или на серебряные запоны с петлями).

    Интересен рассказ Костьки о церемонии переговоров с Турукан табунаном, - зятем Цецен хана: «Князь Турокай табунан против царьского величества государя нашего … жалованья встал, в которое время … они, служилые люди, про государево величество и жалованье князю речи говорили, слушал, государево жалованье у них, - бобра и выдру и рысь и соболи и вершек принял, поднял на голову и государю нашему царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии поклонился. И после того у служилых людей … спрашивал: для чего государь вас к нам послал?….

    И служылые люди, - Костька с товарищи, ему князю Турокаю табунану … говорили, что государь де их служылых людей … послал, … и велел … проведать про серебряную руду и про серебро, - где та серебряная руда есть, как ис той серебряной руды серебро делают, и в котором государстве иль в которой земли и какие люди у тое серебряной руды живут».

    Турокай табунан сказал служылым людем…, что де у него серебряной руды нет, а есть де серебряная руда и серебро у Богды-царя, а которое это царьство, того он им служылым людем не сказал … серебра де у них много …. А про нашего государя он, Турокай табунан, слыхал от Китайского государства, что де ваш государь грозен и силен». В заключение князь посоветовал казакам ехать «к мунгальскому царю Чичину для того, что он сам, Турокай табунан, под его рукою, а ведает де про царя Богду он, - мунгальской царь Чичин». Дал им вожей-проводников.

    «От князя Турокая табунана до царева затя Заисана табунана ехать день, - продолжал в Енисейске свое повествование Костька Москвитин, - а от Заисана табунана до реки Оркона ехать мунгальскими улусами три дни. Оркон река велика и глубока, мошно по ней ходить всякими судами; а кочюют по ней мунгальской царь Чичин не отъезжая. Откуда та река вышла, - того не ведомо, а падает она в Селенгу реку. В верху высоко через тое реку перевоз. Переехав Оркон реку ехати царевым двором к мунгальскому царю Чичину день… У Чичина царя девять юрт, юрты у него пушены по вольную сторону бархатом лазоревым, а что у него в юртах есть, то неведомо…».

    Кем же он был, - этот «мунгальский царь Чичин», к которому так стремился Костька Москвитин? Шолой Далай Сэцэн-хаган родился в год огня-коровы (1577 г.). Он был прямым потомком младшего брата Чингиз-хана, - Хасара, одним из наиболее влиятельных владетелей северной Монголии. Его люди кочевали по обоим берегам Керулена, - колыбели некогда могущественной империи Чингиз-хана.

    В ставке Цецен хана служилых людей встретил кутухта (жрец, духовное лицо при хане), как назвал его Костька, - «царев дьяк». Он задал казакам тот же вопрос, что и Турокай табунан, - о цели их прихода. Получив ответ, известил владельца аймака о пришельцах. Тот «велел дати им юрту добрую», назначив встречу на следующий день.

    На другой день «царев дияк» спросил, есть у них подарки Цецен-хану. Костька ответил, что «…послал де наш государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии обладатель и самодержец своим государевым жалованьем однорядку сукна голубово, три бобра, три выдры, да вершек сукна красново». При этом добавил, что все это велено «дать ему мунгальскому царю посылкою, а не для подарки». Трудно сказать, что имел в виду Костька, делая такую оговорку. Вероятно, понимал, что для государева подарка его подношение мелковато, и потому предпочел назвать его посылкою в смысле сувенира.

    Цецен хан, получив от кутухты это известие, видимо, удовлетворился ответом. Велел «служылых людей вести к себе. При этом Кутухта завил им, что перед юртой хана надо «кланятися и садитца на коленках». Такой поворот дела озадачил посланцев, - они, не без основания, увидели в этом унижение чести русского государя и их собственного достоинства, как государевых посланников. 

    При расспросе в Енисейском остроге Костька говорил: «служылые люди … памятуя государево и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии крестное целованье, … не бояся мунгальского царя слова, к нему не пошли, и государева жалованья ему посылки не дали».

    Цецен хан, видимо, был мудрым человеком и по достоинству оценил поступок посланцев, - не только не принял карательных мер, но «велел служылых людей кормить довольно и проводить ко князю своему Турокаю табунану с честию бережно». Были даны соответствующие распоряжения как кухухте, так и людям Турокая, пришедшим с посланцами

    Костька потом говорил: «царев дьяк на походе им служылым людем про тое серебряную руду и про серебро сказал, что де серебряной руды и серебра есть у Богды царя много в горах в камене, а для береженья той серебряной руды живут у него царя … конново войска людей по дватцети тысеч с оружьем беспрестанно, а одежа их - куяки железные под камками и под дорогами, а кони у них под железными полицами, а бой их огняной всякой пушки и всякой наряд, так же как и у вашего государя, а берегут де тое серебряную руду у него Богды царя от Китайского и от нашего Мунгальского государства, а наш мунгальской царь посылает к нему Богде царю по тое серебряную руду менять собольми, а ломати де им мунгальским людем велят тое серебряную руду самим мерою, а лишка де им ломати не велят, а словут де те люди желлинцы; которые тое серебряную руду берегут… а ходят де от него мунгальского царя Чичина по тое серебряную руду к Богде царю в одну сторону три месяца конми…».

    По возвращении казаков к Турокаю табунану он, со слов Костьки, «служылым людем честь воздал …, - дал им что принести к нашему государю царю великому князю Алексею Михайловичю всеа Руси, - золота усичек (кусочек весом, как потом писали, 4 золотника, то есть около 17 граммов), да чашку серебряную … а ныне, сказал Турокай табунан, за тое серебряную руду для нашего государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии самодержца посылает он к Богде царю с собольми полтораста человек на верблудах. Просил прислать трех человек служилых людей для участия в этом походе. Надо думать, что все эти действия вызваны получением табунаном соответствующих инструкций от Цецен хана.

    Напоследок Турокай табунан сказал, что он «государю нашему царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии … с своими улусными людьми хочет быть покорен, отдает … нашему государю своих улусных людей двесте человек, и ясаку с них впредь себе имать не хочет...». 

    Возвращаясь к Байкалу в сопровождении Турокаевых вожей-проводников, служилые люди взяли с тех Турокаевых людей государю пятьдесят соболей. На обратном пути умер Ивашка Самойлов. При каких обстоятельствах это произошло, - неизвестно. Костька же Москвитин с Ивашкой Артемьевым вместе с сопровождавшими их проводниками благополучно добрались к Василию Колесникову в Верхнее-Ангарский острог. 

    Атаман Колесников, не медля, отправил к Турокай табунану с его провожатыми трех служилых людей, - десятника казачьего Якунку Кулакова, новоприборного охотника Ваську Власьева, да толмача Ганку Семенова для участия в походе за пробой серебряной руды.Сам же, оставив в острожке гарнизон из 19 человек, с Костькой Москвитиным и Ивашкой Ортемьевым отправился в Енисейский острог, куда прибыл в сентябре 1647 года, где они доложили воеводе о всех деталях состоявшегося похода. 

    Воевода писал государю: «Турукой сказал про серебряную и золотую руду, что … руда подлинно есть и от него блиско, - у богды царя, … сказал, что серебряную и золотую руду от него, богды царя, … к нему привозят сколько им понадобитца, а ему, богде царю, посылают за ту руду подарки…».

    Ивашку Ортемьева, с атаманом с Васильем Колесниковым енисейский воевода послал «за государевою казною к государю для роспросу к Москве». Костьку же Москвитина оставил в Енисейском остроге с тем, чтобы весной вновь послать его на Байкал озеро, «потому, что ему, Костьке, тот путь ведом».

                                                                                        *

    Весной 1648 года сын боярский казачий атаман Иван Галкин с отрядом служилых людей, среди которых был и Костька Москвитин, прошел к Верхнее-Ангарскому острогу. Гарнизон острога терпел крайнюю нужду и голод, питаясь травами, кореньями и древесною корой. С прибытием Галкина, несмотря на доставку им провианта, казаки не захотели более оставаться там, где им довелось изведать столько лишений. Галкин оставил в Верхне-Ангарском остроге новый гарнизон из 50 человек, с остальными двинулся к южному побережью озера. 

    Обогнув Байкал с севера, в начале лета отряд вышел в долину реки Баргузин. Поднявшись по ее течению вверх, в 40 верстах от устья  в месте впадения в Баргузин горной речушки (впоследствии названной Банной) заложил острог, ставший первым опорным пунктом русских казаков в Забайкалье.  Атаману было наказано енисейским воеводой «… на новых народов наложить ясак и места около Байкала точно описать, …а что главнейшее, - золотых и серебряных жил искать». Во всяком случае, именно так писал в своей «Истории Сибири» И. Фишер.

   Полученные Костькой в монгольском походе сведения о «седячей орде Лавкаева роду» не остались без внимания атамана. Весной 1650 года Галкин послал из новопостроенного Баргузинского острога «через Витимские вершины на Шилку реку к князцу Лавкаю для приводу его к государевой милости» трех казаков, -десятника Костьку Иванова Москвитина с товарищами, - служилым человеком Коземкой Федоровым и охочим служилым казаком Андрюшкой Петровым.

    Выйдя в конце лета 1650 года к Лавкаеву городку, Хабаров не застал там оставленных весной казаков, и приказал городок сжечь. Что было тому причиной, можно только догадываться. Надо было искать казаков, а оставлять у себя в тылу крепостицу, в которую могли придти дауры, Хабаров, видимо, побоялся.

    Увидев подход к русским подкрепления, и убедившись в невозможности с ними справиться, дауры отступили. Хабаров занял Албазин, превратив его в свою резиденцию. Запасов хлеба там оказалось достаточно. По горячим следам, сразу после занятия Албазина, Ерофей послал вдогонку уходившим даурам отряд из 135 человек. Казаки догнали отступавших за Атуевым городком, после короткого боя разгромили дауров, захватили богатые трофеи и отбили 119 голов крупного рогатого скота. Атуев городок казаки сожгли. Погромную добычу Хабаров по обычаям вольницы продуванил* на казачьем круге.

    Как раз в это время сплавился с Шилки на Амур енисейский казачий десятник Костька Иванов Москвитин со своими товарищами. Хабаров, естественно, тут же «прибрал их к рукам», - он нуждался в людях.

    В Албазине в это время разворачивались трагические события. Опьяненный одержанной победой, Хабаров вдруг загорелся любовной страстью, - «положил глаз» на плененную жену князца Шилгинея. «Захотел Ярофей взять князцову жену себе на постель, - писали потом казаки в изветной челобитной на Хабарова, - она, боясь бесчестья, не пошла к нему, так он ворвался к ней ночью и задушил…».

    Пребывание Хабарова в Албазине продолжалось более семи месяцев. Всю зиму он занимался «приведением округи в покорность». Совершил за это время два похода на нартах вверх по Амуру. 24 ноября прошел с пушками до устья Урки, где путь ему преградило конное даурское войско. Противостоять пушкам дауры не смогли и были рассеяны. Другая крупная вылазка состоялась 18 декабря на улус князя Досаула. Городок его оказался покинутым, и Хабаров приказал его сжечь. Попытки Хабарова захватить в аманаты влиятельных князцов и привести их под государеву руку никак не удавались. Впрочем, похоже на то, что он и не ставил перед собой такой задачи, удовлетворяясь грабежами даурских городков.

    60 человек под командой Третьяка Чечигина и есаула Степана Полякова с толмачом Костькой  Москвитиным  Хабаров послал к даурским селениям на реке Шилке. Это был первый поход русских воинских людей на Шилку со стороны Амура. 

    Как сообщил, вернувшись, Степан Поляков, двигаясь по Шилке, они наткнулись на группу юрт, где проживали дауры вперемежку с тунгусами. Казаки сумели их «разговорить» и дали им роту (клятву), что главы семей станут лишь аманатами, и им ничего не сделают при условии выплаты ясака «по вся годы». Дауры и тунгусы поверили, и не стали сопротивляться. 

    Взятие аманатов было большой удачей. Один из них оказался тестем влиятельного тунгусского князя Гантимура,  другой – Тыгичей, - его шурином. Тыгичей заверил казаков, что Гантимур «с русскими людьми драться не станет и ясак… с себя и улусных своих людей станет давать». Аманатов вместе с их семьями доставили к Хабарову. Но тот после их допроса приказал утопить аманатов в проруби, а женщин и детей вместе с их имуществом «продуванил» на войсковом круге. 

    Должно быть, именно тогда впервые у служилых людей, в том числе Костьки Иванова и Степана Полякова, зародилась неприязнь к Хабарову, желание отмежеваться от него и его ближнего окружения.

    Остальная часть зимы 1651 года прошла в блаженном безделье. Казаки добрались до брошенного даурами Атуева городка  и нашли там спрятанные запасы хлеба. Даровой хлеб Хабаров пустил в дело, - стал варить спиртные напитки и продавать своим людям, вгоняя их в еще большие долги.

    Первоисточники говорят о том, что Хабаров отправил в Якутск, назвав это ясаком, тех соболей, что принесли даурские князцы в качестве выкупа за плененную Мололчак, - 4 сорока 6 соболей и шуба соболья из 28 пластин. Без каких либо дополнений. То есть за 14 месяцев пребывания на Амуре отряд Хабарова не призвал под руку государеву ни одного даурского князца, не взял в качестве ясака ни одного соболя. А все, что было награблено, разошлось по рукам участников похода, причем большей частью, надо полагать, перекочевало в руки самого Хабарова.

    Всю весну 1651 года казачье войско строило и оснащало дощаники. Отправив в Якутск посланцев, Хабаров стал готовиться к сплаву по Амуру. Незадолго перед выступлением казаки, вернувшись из разведки, привели девятерых даурских пленников. Хабаров распорядился ими по-своему, - заставил толочь зерно для производства самогонки. Воспользовавшись относительной свободой, часть пленников бежала, оставшихся Хабаров велел зарубить. 

    Погрузив на дощаники остатки зерна, трофейных коней и войсковое имущество, в начале июня казаки пошли вниз по Амуру. Албазин Хабаров приказал сжечь. На пути поймали замешкавшуюся даурку Даманзю. При допросе она показала, что князья Гуйгудар, Олгемза и Лотодий готовятся к обороне и строят большую крепость, куда стекаются даурские воины со всей округи.

    Вскоре казаки подошли к крепости Гуйгудара. Это был тройной городок, - три крепости, разделенные лишь крепостными стенами. Под стенами, не имевшими ворот, были сделаны подлазы. Внешние стены объединенных городков по всему периметру в нижней своей части были засыпаны землей, в верхней – обмазаны глиной. Городки были обведены двумя рвами в печатную сажень глубиной, в которые под стенами вели подлазы. Все улусы, стоявшие поблизости этих городков, были сожжены. Взять приступом такую цитадель было не так-то просто.

    Тогда казаки соорудили раскат и установили на нем пушки. Весь следующий день бомбардировали они одну из башен, являвшуюся ключом обороны, и, наконец, разрушили ее. В куяках, со щитами в руках казаки пошли «на съемный бой», - врукопашную. «Дрались мы с даурами, - писал Хабаров, - всю ночь до восхода солнца». Поочередно защитники были выбиты из всех трех цитаделей. 

    Хабаров горделиво сообщал якутскому воеводе Францбекову: «… и всех их побито дауров, которые на съезде и которые на приступе и на съемном бою, болших и малых шестьсот шестдесят один человек, … ясырю взято бабья поголовно старых и молодых и девок двести сорок три человека, да мелкого ясырю робенков сто осмнадцать человек, да коневья поголовья взяли мы у них дауров болших и малых двести тридцать семь лошадей, да у них же взяли рогатого скота сто тринадцать скотин».

    В Гуйгударовом городке Хабаров оставался семь недель. На распространенные по всей округе призывы принять руку государеву Хабаров ответа не получил. Чем же занималось хабаровское войско в течение этих семи недель? По всей вероятности, праздным бездельем, - дележом добычи, любовными утехами с захваченными аборигенками и буйными пиршествами. Благо, что и мяса, и хлеба, а, стало быть, и вина было в достатке. 

    О заботах самого Хабарова, казаки потом писали: «тут он, Ярофей, стоял семь недель в своих судах на якорях, а твоему государеву делу не радел, а радел своим нажиткам, шубам собольим…». В середине июля Хабаров, наконец, отдал приказ сплавляться вниз по Амуру.

    Через два дня отряд приплыл к городку князя Банбулая. Он оказался пуст, однако место казакам понравилось. Был разгар лета, на полях вокруг городка стоял несжатый хлеб, он уже осыпался, можно было рассчитывать на богатый урожай. Часть казаков вообще были не прочь остаться на этом месте и завести свое хозяйство. Стали просить об этом Ерофея. 

    Но Хабаров решил продолжить поход. Казаки, занимавшиеся уборкой хлеба, возмутились было, но перспектива захвата новой добычи пересилила, и поход продолжился. Плыли, - свидетельствует отписка Хабарова, «из того города Банбулаева до усть Зеи реки два дни да ночь». В Кокоревом улусе, состоявшем из двадцати четырех юрт, людей не оказалось, - все разбежались.

    Далее события разворачивались  более стремительно. Хабаровскому войску удалось внезапным нападением захватить Толгин городок. Окружив разбегавшуюся толпу и расстреливая людей, отрезали им путь к бегству. Хабаров писал об этом эпизоде: «…служилые и волные казаки, прося у Бога милости, за ними в поле побежали, и многих людей и ясырь поимали, а иных мужиков на побеге многих побили». Казаки захватили около ста мужчин и более ста семидесяти женщин, «окроме малых робят».

    Вскоре состоялась церемония присяги русскому государю, – сначала присягали князцы Туронча, Толга и Омутей, за ними «лучшие люди улуса», - Балуня, Янай и Евлогой, затем и все их люди «шертовали по их обычаю». В обеспечение регулярной уплаты ясака Туронча, Толга, Омутей и трое «лучших улусных мужиков» сели в аманаты.

    Туронча с Толгой представились Хабарову державными князьями, заявив, что обеспечат в следующем году уплату ясака «со всей Даурской земли по камень». Тот камень, - рубеж Дючерской и Даурской земель, а всего в Даурской земле под этими князцами более тысячи луков. Говорили Хабарову: мы де ясак вам дадим, только нынче у нас соболей нет, были у нас богдоевы люди, мы им дали ясак, остальное все распродали, а что осталось соболей, - мы вам дадим. Вашему государю будем послушны и покорны и ясак с себя станем давать по вся годы, только отпустите наших людей и боканов (слуг) и жен наших и детей, а мы, князья, будем у вас в аманатах, верьте нашим головам. В тот же день из улусов поступил ясак – два сорока соболей, Так было положено начало приведению под руку государеву дауров и ясачному сбору на Амуре.

                                                                                   *

    Решили зимовать в Толгином городке. Хабаров приказал нарубить четыре башни, поставить на них пушки, стены укрепить тройным чесноком, построить аманатский двор, а вокруг двора соорудить «тын стоячий». Жеребьевкой решили, где казакам ставить избы.

    Для дауров  свалившиеся на их голову пришельцы явились такой обузой, которую они едва ли могли выдержать. Хабаров в своей отписке ничего об этом не пишет,  рисует идиллическую картину почти месячного пребывания казаков в городке: «они к нам в город ходили безпрестанно, и мы к ним тож ходили». Видимо, местное население действительно свободно проходило в город, общалось с казаками, имело возможность часто видеть, и подкармливать аманатов. Казаки тоже бывали в юртах улуса, занимаясь там обменом товаров на меха и, что вполне вероятно, - элементарным грабежом и вымогательством. 

    О настрое самого Хабарова, составе и настроении его воинства уже говорилось выше. К этому можно лишь добавить, что сибирский историк Х1Х столетия П.А. Словцов в своем «Историческом обозрении Сибири» называет набранных Хабаровым участников его экспедиции сволочью. Не подумайте ничего плохого, Петр Андреевич был весьма образованным, культурным и неругательным человеком. Просто слово «сволочь» в те времена имело несколько иное значение, чем сегодня. В этом легко убедиться, заглянув в словарь старорусских слов и выражений. Сволочью в те времена называли людей, сволоченных, собранных в одно место, откуда попало. Так ведь оно и было.

    Хабаров, называя их «охочими людьми», то есть добровольцами, собирал в свой отряд так называемых «гулящих людей», то есть попросту - бродяг; промышленников, - тоже, по существу бродяг, привыкших к неустроенной жизни, озабоченных лишь добычей и едой; «охочих казаков», - людей с рисково-авантюристическим складом характера, по разным причинам не поверстанных в государеву службу, но желающих в такую службу попасть. Настоящих служилых людей, говоря современным языком - кадровых военных, в отряде было всего лишь полтора-два десятка человек. Можно представить себе, каковы были нравы в хабаровском воинстве, и какая была там дисциплина.

    Что оставалось делать такому войску после того, как ясак был взят, и они убедились, что свободной пушнины у аборигенов больше нет? Лучше всего, конечно, было бы двинуться дальше, где можно было разжиться мягкой рухлядью. А если оставаться, так грабить здесь, отнимать у жителей улуса последнее, что у них еще оставалось. Долго ли могли аборигены выдержать такое соседство?

    Так думал и сам Хабаров, и не скрывал этого. В исторической литературе есть упоминание о том, что он говорил казакам, просившим его остаться в городке: «где мне долги свои взять, а вам, тут живучи, чем долги платить?».

    2 сентября Хабаров, не поставив никого в известность, отпустил на свободу одного из аманатов, - Балуню. Сумел ли он откупиться каким-то дорогим подарком, перед которым не устоял Ерофей, или тому были другие причины, - не известно. Только на следующий день произошло неожиданное, - дауры совершили массовый побег из улуса с женами, детьми и домашним скарбом. Эту весть принес в город толмач Костька Иванов Москвитин, которому, якобы, едва удалось вырваться из улуса, - дауры хотели захватить его с собой.

    Хабаров заподозрил в организации побега аманатов, но они отвечали, что из места заключения не могли влиять на соплеменников и что решение они приняли самостоятельно. Особенно дерзко держался Толга: «Отсеките нам головы, - говорил он, раз уж мы вам на смерть попались». Пытаясь выяснить причины произошедшего и зачинщиков побега, Хабаров приказал пытать заложников на дыбе, жечь их огнем, но ничего не добился. Толга при пытке говорил: «чем нам всем помереть, так лучше мы одни помрем за свою землю, коли к вам в руки попали…». 

    Степан Поляков - предводитель мятежа, который поднимут против Хабарова год спустя казаки отряда, вспоминая эти события, писал, что Хабаров сам явился инициатором побега аборигенов. Он своими словами, безусловно, мог спровоцировать грабеж в даурском улусе со всеми вытекающими из этого последствиями. 

    Мог быть причастен к этому и Константин Иванов Москвитин, правда, совсем с другой стороны. Через год он тоже станет одним из руководителей мятежа против Хабарова, обвинив его в грабежах и насилии. В сложившейся обстановке он вполне мог дать совет улусным людям бежать от Хабарова, как поступил и он сам со своими единомышленниками, год спустя.

    Но, скорее всего, объяснение всему случившемуся состоит в другом. Державные князцы согласились платить ясак и приняли шерть, оказавшись в безвыходном положении. Турончей и Толга с Омутеем, должно быть, еще надеялись на помощь соплеменников. Но вскоре до них дошла весть о разгроме дауров в Гуйгударовом городке, они сами увидели, что творят на их земле пришельцы, поняли, что дело идет к полному разорению и гибели всего их рода. Что оставалось делать князцам, загнанным в угол? Только лишь пожертвовать собой ради свободы своих соплеменников.

    Как бы там ни было, но оставаться зимовать в Толгином городке становилось рискованным, - Ерофей помнил о судьбе отряда Пояркова, которому пришлось зимовать на Зее в окружении враждебно настроенных дауров, когда дело дошло до людоедства. Ерофей писал в Якутск: «я, Ярофейко, подумал, что тут зимовать не на чем, хлеба близко города нет, а время испустим, и велел служилым и волным казаком на суды собиратись, и сентября в 7 день, собрався на суды, велел я … Петрушке Оксенову … тот Толгин город зажетчи…». 

    Нужно ли говорить о том, что прежде, чем поджечь городок, все ценное, что не успели или не сумели захватить с собой бежавшие дауры, казаки разграбили и поделили между собой. Когда князец Толга увидел, что город горит, он, пишут историки, выкрал нож у охранявшего его казака, и закололся. Хабаров позже подтвердил это в своей отписке, - «скрал нож, и сам себя поколол». Других аманатов Ерофей забрал с собой. 

    Основной причиной в принятии решения сплавляться вниз по Амуру была все та же алчность, - желание еще до зимы добраться до гиляцкой земли, где жили свободные люди, не платившие никому ясака. У самого Ерофея была для того еще и своя, особая причина.

    Цепью беспрерывных погромов стало дальнейшее продвижение «войска» по Амуру. Помня печальный опыт Пояркова, Хабаров не дробил отряд и не посылал вперед разведки. Сплавлялся всем своим войском, готовый к любым неожиданностям. Сто восемьдесят верст Хинганского ущелья прошли без остановок. Через шесть дней плавания вышли к устью Сунгари. Пополнив грабежом запасы продовольствия в дючерских улусах, захватив у них пушнину и аманатов, пошли дальше - в низовья Амура.

    Характер этого плавания в полной мере раскрывает сам Хабаров в своей отписке якутскому воеводе: «… за Каменем первого дни проплыли … двадцать один улус, … языков иных имали, а иных рубили, и ясырь похватали, а на другой день плыли все улусами же, и с правую сторону выпала река зов ей Шингал, … на той же стране два улуса великие, в тех улусах юрт шестдесят и болши, … с мужиков ясак прошали, и они мужики нам отказали, и ясаку государю не отдают, и ясырь, тот их мужиков похватали мы казаки и многих людей побили и порубили, …; и поплыли вниз по Амуру и плыли два дни да ночь, и улусы громили, … юрт по штидесят и по семидесят в улусе, и мы в тех улусах многих людей побивали и ясырь имали, и плыли семь дней от Шингалу … тут все живут Дючеры, … и мы их в пень рубили, а жен их и детей имали и скот…».

    Каким бы пестрым и разномастным ни было войско Хабарова, в нем наряду с немногими служилыми людьми, принявшими в свое время крестное целование (присягу) государю, было немало законопослушных и богобоязненных казаков, которые не могли не видеть, что действия Хабарова резко противоречат государевым указам и наказной памяти якутского воеводы. Видимо именно в это время в хабаровском войске появились первые ростки противодействия предводителю, начал зреть заговор, во главе которого встали Степан Поляков, Костька Москвитин, Логинка Васильев, Федька Петров и Гаврилка Шипунов.

    У озера Болонь казаки увидели крупное поселение. Хабаров писал потом: «И сентября в 29 день наплыли улус на левой стороне, улус велик … служилые и вольные казаки … в том улусе усоветовали зимовать…». В другой своей челобитной в 1655 году, уже находясь в Москве, писал несколько по другому: «… плыл вниз по реке с войском, пришел в Отщанский улус … улус своими людьми за боем взял и городок поставил…». 

    Правда, по поводу ставления городка Степан Поляков в челобитной, подписанной шестьюдесятью казаками, писал позже прямо противоположное: «… почал он, Ярофей, зимовать, не поставя ни острогу, ни крепости, … а пушкам ни роскатов, ни быков не поставил, а поставил среди улицы просто…. И тут мало наших голов не потерял и твою государевы казны…».

    Без сомнения остановка у озера Болонь не была случайной, - лишь потому, что, как писал Хабаров, «вольные казаки усоветовали ему там зимовать». Ведь не напрасно же, отправляясь из Якутска с пополнением, Хабаров прихватил с собой слывшего знатоком серебряных руд Федьку Серебряника и гиляцкого князца, привезенного в свое время с Амура Василием Поярковым, который, надо полагать, и вывел Хабарова к Ачанскому селению, рядом с которым находилась «серебряная гора Оджал». 

    Остановившись там, Хабаров, не медля, даже, как видим, не поставив острожка, послал вниз по Амуру сотню казаков искать добычи. Можно даже предположить, что с этим отрядом Ерофей отправил наиболее любопытных и критически к нему настроенных казаков. 5 октября эта сотня на двух дощаниках под парусами отправилась в низовья Амура «по рыбу для прокорму». Там они нашли гиляцкого князя Жакшура, владевшего тремя улусами с почти тремя сотнями жителей, и захватили в аманаты его сына. Под сына Жакшур дал ясак - два сорока соболей. Захватили казаки и всю заготовленную гиляками рыбу. 

    Чем же занимался в это время сам Ерофей Хабаров? Он, по всей вероятности, выяснял, не удастся ли здесь поживиться серебром, и был, наверное, разочарован, узнав, что добыча руды там велась лишь в древние времена.

    Не стану подробно расписывать деяния Хабарова в Ачаньском улусе поскольку не это является темой настоящего очерка. Хочу сказать лишь о том, что в его отписке якутскому воеводе, которую он отправил летом следующего года много надуманного и ложного. Прежде всего, это касается красочно описанных сражений с ополчением амурских аборигенов и маньчжурским отрядом якобы пытавшимися штурмом взять построенный Хабаровым Ачанский городок. 

    В изветной челобитной на Хабарова, поданной позже и подписанной шестьюдесятью казаками, не только опровергается сооружение городка, но нет  даже упоминания о состоявшихся кровопролитных сражениях. Лишь вскользь говорится о том, что Хабаров «И мало тут наших голов не потерял и твою государеву казну…». Нельзя не упомянуть и о том, что покидая Ачанский улус Хабаров приказал отрубить руки аманатам, захваченным в улусах князцов Кичеги и Жакшура и повесить их на виду своего отряда. Остальных пленников велел зарубить. Объяснений его поступку не было даже у ближайших его соратников. 

    Все это, видимо, переполнило чашу терпения казаков, осуждавших действия Хабарова. Вернувшись летом 1652 года в Даурскую землю к «Толгину княжению»,  где их встретил прибывший с пополнением десятник Чечигин, казаки предъявили Хабарову ультиматум, угрожая ему уходом, если он не изменит характер своих действий.  Служилые обратились к Ерофею с челобитной, в которой упрекали его в том, что он «государевой службе не радеет, поселенья не делает, городов не ставит, аманатов теряет, казну государеву продает», и выразили опасение, что из-за непостоянства и нерадения Хабарова не бывать им в царском жалованьи.

    Ерофей, раздраженный свалившимися на его голову новостями, со свойственным ему апломбом заявил: «что вам за дело до государевы казны. Хотя я и продаю государеву казну, да взял я ту казну в Якутском остроге у воеводы Дмитрия Францбекова да у дьяка Осипа Степанова по обценке в долг, и в той казне на себя запись дал …; куды я с тою купою хочу, туды и пойду, хотя и на промысел; а вы мне не указывайте и не бейте челом; подите куды хотите, будет ли вам от государя какое жалованье, а у мсня писано к государю, что вы на моих подъемах …». 

    Напоследок еще и пригрозил: «… вы у меня съели запас на Тугире и на Урке, так за всякий пуд заплатите мне по 10 рублев» (это цена в 20 раз превосходила ту, по которой был куплен хлеб в Якутске). Последствием этого конфликта стало то, что взбунтовавшиеся со Степаном Поляковым и Константином Ивановым во главе захватили три дощаника с полковым имуществом, - куяками, запасами свинца и пороха,  отделились от отряда и поплыли вниз по Амуру служить государю «своими головами».

    Вслед за бунтовщиками на лодках погнались хабаровцы с увещеваниями о возвращении, но они действия не возымели. Беглецы лишь сбросили часть отрядного имущества и две находившиеся у них пушки, - одну на берег, другую – в воду.

    В тот день из отряда ушло 132 человека, с Хабаровым осталось 212. Казалось бы, бежало чуть больше трети отряда. Но следует при этом иметь в виду, что среди оставшихся 212 человек было 110 служилых и охочих казаков, только что прибывших с Чечигиным и Петриловским в качестве пополнения. Таким образом, от Хабарова отделилась и покинула его большая часть его войска, - 136 из 236, находившихся под его командой до прибытия пополнения.

    Впоследствии бежавшие казаки в своей челобитной государю оправдывали свой поступок тем, что Хабаров «не радел тебе, государю, … нас, холопей твоих, обижал напрасно, продавал всякими налогами, … учал грозить кабальными правежами немерными», … что они «поплыли на низ … служить тебе, государь, своими головами оприченно его, Ярофея, с травы и с воды … для ради твоей государевой прибыли …». 

    В гиляцкой земле Степан Поляков с единомышленниками поставили первый на Амуре русский острог «з башнями, и тарасы зарубили и хрящем насыпали для ради иноземного приступу». Захватив в аманаты девять князцов, и заведя ясачные книги, стали собирать под них ясак.

    Но не таков был Хабаров, чтобы смириться с произошедшим. 30 сентября он сплавился со своими приверженцами к острогу и «зимовье поставил на одну улицу», то есть против острога, - писал потом Поляков. Первое, что сделал Ерофей, - перекрыл доступ ясака мятежникам. Послал к стругам есаула Василия Панфилова с толмачем и служилыми людьми и велел толмачу говорить: «что де вы, мужики, ездите к ворам и ясак даете, мы де их побьем воров, и ваших князцев повесим». 

    Но это Хабарова не удовлетворило, он велел построить «роскаты» для пушек и приказал стрелять по острогу. Отвечать на огонь засевшие в остроге «бунтовщики» не решились, чтобы, как писали они потом, «не учинять позор твоему царскому величеству, славу недобрую и укор от иноземцев …». 

    Не напугав мятежников обстрелом, Хабаров стал готовиться к штурму. Однако, когда казаки Полякова увидели, что двенадцать их товарищей, пойманных за пределами острога, были забиты палками насмерть, они решили сдаться. Не веря Хабарову на слово, поляковцы заключили с ним письменный договор, в котором он обязался не убивать и не грабить их, а «государевых ясачных аманатов не терять». 

    Но он « … не помня бога и не бояся твоей государевой грозы, нас, холопей твоих четверых, Стеньку Полякова да Костьку Иванова, Фетьку Петрова, да Гаврилка Шипунова посадил в железа, а иных всех, холопей твоих государевых, батогами бил вместо кнута, без рубах насмерть, а иных давал за приставов и их мучили из живота. И от ево, Ярофеевых, побой и мук умирало много. И всех нас, холопей твоих государевых, он, Ярофей, изувечил и статки наши и животишка вымучил и пограбил», - писали потом мятежные казаки. То есть все имущество мятежных казаков было разграблено и поделено между победителями.

    С охочими казаками, которых привел Хабаров на Амур «своим подъемом», он, как видим, не церемонился – бил до смерти. Служилых же казаков казнить не решился, - это были государевы служилые люди. Одних «заковал в железа», других «давал за приставов», то есть под охрану. 7 февраля 1653 года захваченный острог был по приказу Хабарова сожжен «кузнецам на уголье и на дрова». 

    Забрав у мятежников взятых ими аманатов, Ерофей стал сам собирать под тех аманатов ясак. За старого гиляцкого князца Мингалчу его улусники принесли три сорока соболей. Но Ерофей этим не удовлетворился. Взяв Мингалчу в качестве проводника, 3 марта пошел в поход на его улус. Однако взять улус казаки не смогли и, обозленный неудачей, Хабаров убил князца, разрубив его надвое саблей. При этом приближенным своим заявил, что де «воры этого аманата поймали, что с ним возиться и беречь его».

    Свободное от походов время Хабаров проводил в уже знакомых нам занятиях. Казаки писали потом, что он, «будучи в Гиляцкой земле в Мингальском зимовье, пива варил и вина курил и продавал служилым людям дорогою ценою, пива продавал в ведра, а вино продавал в чарки».

    Весной Хабаров приказал отряду идти вверх по Амуру. Гиляцких аманатов забрал с собой. По пути разорял улусы, «государевых ясачных людей гиляцких … житья пустошил, ловушки и рыбные ловли грабил и уди и переметы снимал, … велел ясаулу Василию Панфилову переметы перерезать и на низ упустить…». Гиляки, - писали казаки, - с плачем провожали своих князцов Сергуню с Богданчей. Действия Ерофея разделяли и одобряли многие из тех, кто пришел с ним на Амур в 1649-50 году. Но далеко не все, даже из тех, кто оставался с ним рядом.

    Долгих четыре месяца Костька Москвитин со Степаном Поляковым и двумя другими предводителями восстания, закованные «в железа», томились в трюме дощаника, превращенного в темницу. Были освобождены лишь 25 августа, когда Хабаров в устье Зеи встретился с прибывшим на Амур государевым посланником дворянином Зиновьевым.

    На основании многочисленных жалоб казаков и по результатам проведенного сыска он выяснил, что Хабаров за время пребывания на Амуре систематически и грубо нарушал государевы указы, отступал от наставлений воеводских памятей по части взаимоотношений с аборигенами, в своих отписках в Якутск давал неполную, а порой и прямо ложную информацию. При этом разорял и грабил инородцев, казнил князцов-аманатов, обирал своих же полчан, безжалостно наказывал тех из них, кто осмеливался обвинять его в нерадении государю, что порождало шатость не только среди даурских и дючерских князцов, но и в самом войске. Обвинения были настолько серьезными, что Зиновьев решил доставить Хабарова в Москву для государева сыска.

    Вместо него во главе амурского войска Зиновьев поставил есаула пушкаря Онуфрия Степанова. Для усиления войска оставил на Амуре 180 служилых людей и охочих казаков, набранных им в городах Сибири. Перед отъездом отправил в богдойскую землю посольство с посланием царю Шамшакану, а Степанову вручил две наказные памяти. В одной из них приказывал ему в устье Урки завести пашню, засеять там хлеб для обеспечения 5-6 тысячного войска, которое должно было прибыть в Даурию. В другой – обязывал на месте Лавкаева городка, а также в устьях рек Зеи и Урки построить острожки, из которых собирать ясак.

    С Зиновьевым возвращались в Москву 150 сопровождавших его стрельцов. Вместе с Хабаровым поехали в Москву для разбирательства и главные его обвинители, - Степан Поляков и Константин Москвитин. Кроме того, Зиновьев взял с собой аманатов, - даурского князца Турончу, его брата Аная, сына Омутея Моколея, сына князца Шилгинея Богучея, четверых дючеров и гиляков, - Таурбеня и Челтана, Сергуня и Богданчу, из ясырей - двух женщин («женку да девку»), и войсковых толмачей, - Кузьку Гиляка и Логинку Васильева.

    Зиновьев прибыл в Москву в начале декабря 1654 года. Хабаров, Степан Поляков и Костька Москвитин из Томска следовали под надзором томского сына боярского Милослава Кольцова, а из Устюга Великого – с устюжским приставом Иваном Кузьминым и казаками. Они прибыли в столицу в середине февраля 1655 года.

Против Хабарова свидетельствовали не только  прибывшие в Москву Степан Поляков и Константин Иванов. Поданную ими челобитную подписали сто двадцать казаков-амурцев. В ней Хабаров обвинялся в том, что он обобрал и опутал долгами чуть ли не все амурское войско, а главное – в грубейших нарушениях указов государя в части порядка и правил сбора ясака, отношения к ясачным аборигенам, содержания аманатов, запрещения взятия ясырей, многих других неукоснительных требований официальных властей. По сути дела на Хабарова было заявлено «слово и дело государево». 

    Оба «бунтовщика» были оправданы в своих действиях. Степан Поляков вскоре был пожалован в дети боярские, затем произведен в рейтары, в 1661 году - в поручики, а в 1668-ом - в капитаны. Костька же Москвитин отправлен на Амур с государевым поручением, - доставить на родину даурских, дючерских и гиляцких людей, увезенных в столицу Зиновьевым.

    То, что Хабарова признали виновным во всех «грехах», в которых обвиняли его Степан Поляков и Костька Иванов Москвитин, не подлежит сомнению. В Сибирском приказе служили неглупые люди, они не могли не увидеть, что Хабаров не только не присоединил Приамурья, как пишут иные историки, но своей безудержной алчностью, бессмысленной жестокостью в отношении князцов и рядовых жителей приамурских улусов создал массу проблем, которые неминуемо должны были сказаться и, как мы знаем, сказались на деле присоединения Приамурья к России, резко осложнив и без того непростую обстановку в этом крае. Не говоря уж о том, что стоимостью взятого с инородцев ясака не только не окупил затрат, понесенных казной на его экспедицию, но и доставил ей убытки в сумме более четырех тысяч рублей.

    Что касается Хабарова, то следственная комиссия отнеслась к нему довольно снисходительно. От серьезного наказания его спасло заступничество дьяка Сибирского приказа Протопопова, и присылка с Амура в 1654 году ясака, собранного Степановым, - 28 сороков соболей, 6 шуб собольих и 2 черные лисицы, оцененного в столице в 4464 рублей. Учитывая заслуги Хабарова в деле организации на Лене хлебопашества и заведении солеварен, его пожаловали в дети боярские и направили приказчиком пашенных крестьян на Киренге. Возвращение на Амур ему категорически запретили, обязав рассчитаться с долгом в казну.

                                                                                       *

    Под впечатлением первых сообщений якутского воеводы об успехах Хабаровского похода 20 июня 1654 г. Сибирским приказом было принято решение об организации на Амуре нового воеводства. Воеводой «на Амур-реку в Китайской и Даурской землях» был назначен Афанасий Пашков. 

    Информация, доставленная с Амура Зиновьевым, говорила, что считать Приамурье присоединенным к России было явно преждевременным. Чем другим можно объяснить то, что из названия подготовленной Пашкову наказной памяти исчезло слово "Китайской". «Наказ Афанасию Филипповичу Пашкову на воеводство в Даурской земле», - так назывался теперь этот документ. Стало ясным, что русские на Амуре столкнулись не с каким-то мифическим царем Шамшаканом, а сильным правителем Маньчжурии, ведущим войну с Китаем.

    Костька Москвитин, следуя со своими подопечными, - «Анаем с товарыщи 7-ми человек, да женкой, да девкой» к Амуру, весной 1656 года встретился с Афанасием Пашковым, который в это время находился на Ангаре. О том, что эти встречи состоялись, свидетельствуют сохранившиеся исторические документы. Костька и амурские аборигены были задержаны воеводой и вместе с ним оказались на Шилке. Дальше Пашков их не пустил, мотивируя тем, что ему велено прибирать в свой отряд всех, кто побывал на Амуре.

    Весной 1658 года к Пашкову пришел из Енисейска отряд казаков под командой пятидесятника Ивана Елисеева. Пришел с известием о рождении в сентябре 1657 года великой княжны Софьи Алексеевны – старшей сестры будущего российского самодержца Петра 1. Костька Москвитин рассказал Елисееву о том, что Пашков не дал ему исполнить государев указ, - проводить к дому амурских аборигенов, привезенных в свое время в Москву Зиновьевым, вопреки указу задержал и его, Костьку, и аборигенов у себя в отряде.

    Иван Елисеев был возмущен своевольством Пашкова, пригрозил ему, что по возвращении в Енисейск расскажет там, какие он чинит препятствия в исполнении государева указа. Это было серьезное обвинение, грозившее Афанасию опалой. Разъяренный Пашков велел своим подручным убить Елисеева и толмача Костьку Москвитина, что и было исполнено, - их уморили голодом в трюме дощаника.

Казаков из отряда Елисеева Пашков в Енисейск обратно не отпустил, как не отпустил на родную землю и аборигенов амурской земли.

 

Сибирский интернационал XVII века

Гибель русского посольства