Муха

Ивану Кузьмичу снился необычный чудесный сон. Будто бы изливается на него первозданный живительный свет, в лучах которого нет ни пылинки, ни какой иной червоточины. Льётся же этот свет из ослепительной точки, на которую и мельком взглянуть нет никакой возможности.

Сам Кузьмич стоит поодаль, в сторонке, почти на самом краешке своего сна, и он – Серафим… Шестикрылый…

Узрев себя в этой величавой ипостаси, Иван Кузьмич всем своим нутром ощутил счастье небывалой благодати и был переполнен чувством безграничной благодарности к тому, кто посчитал его достойным такого возвышения.

Когда поглотившая Кузьмича волна эйфории отхлынула, то он остро почувствовал потребность в немедленном движении и в свершении благих деяний, потому как стояние столбом, пусть и таким наичистейшим, делало из него окостенелую гипсовую статую, а вовсе не молниеносную творческую сущность.

Порыв этот был так силён, что овладел всем существом Кузьмича – от босых пяток, до самого последнего пёрышка. Не в силах более терпеть, он всплеснул руками и кинулся грудью в неизведанное… Но тут же вновь и замер, как вкопанный, вдруг осознав, что не имеет никакого представления о том, как он должен взлететь! Нужно ли ему, как авиалайнеру взять разгон, раскинув в стороны все свои шесть крыльев, или поступить благоразумней и сдержанней, по примеру более уравновешенных геликоптеров?

Оказавшись на перепутье и, не найдя ни подсказки, ни инструкции, Иван Кузьмич одеревенел всеми своими мышцами, не в силах сделать выбор между двумя принципами воздухоплавания. Так он простоял какое-то время, пока к нему не пришла следующая мысль, которая оказалась страшнее предыдущей. Кузьмич подумал о том, что совершенно не способен понять, а тем более овладеть алгоритмом движения своих же крыльев.

Каким номером он должен махать, каким планировать, а какой и вовсе оставить в покое. Использовать ли данные ему крыла попарно или же дрыгать всеми разом?

Пребывая в ошеломившем его замешательстве, Иван Кузьмич то расправлял своё оперение, то вновь складывал его вдоль фюзеляжа, до тех пор пока не почувствовал, что тонет в бездне безграничного отчаяния. Отчаяния и стыда, оказавшись неспособным ни оправдать возложенных на него надежд, ни хотя бы подтвердить свой статус венца творения.

Сгорбившись от навалившейся на него безысходности, Кузьмич сложил первое и второе крыло, третьим и четвёртым закрыл глаза, а пятым и шестым ступни – так как и положено Серафиму перед лицом Всемогущего…

***

Кузьмич проснулся от того, что у него сильно зачесалась спина. Он встал и остервенением потёрся о дверной косяк, как зверь во время зудящей линьки. Затем он накинул халат, умылся, заварил в кружке чай и уселся за стол. На душе было неуютно и тоскливо…

Иван Кузьмич, болтая ложечкой в темнеющем настое, думал о том, что сегодня он безвозвратно утерял возможность побыть Шестикрылым Серафимом – может быть самым главным ожиданием своей жизни, потому как стремление слиться с сущностью какого-нибудь властолюбца-управителя, к чему его толкали с самого рождения, он и вовсе не считал за ожидание.

Сегодня же произошло то, о чём думать было унизительно и срамно – как оказалось, он был неспособен к владению драгоценным даром. Неумел и неуклюж, а значит, глуп и бесталанен… Не достоин…

Муха, описав крутую дугу, беззвучно плюхнулась на край стола, и по-хозяйски сделала несколько шажков, не обращая никакого внимания на Кузьмича. Затем она принялась приводить себя в порядок – то потирала передними лапками, то дребезжала пружинистыми крыльями, а то и без стеснения намывалась. Не было никаких сомнений в том, что всё это она может делать одновременно…

Была она почти совершенна, а поэтому и снисходительна. Она позволяла быть замеченной, а порой и взятой на прицел… Она даже позволяла  неуклюжим, возомнившим о себе Кузьмичам, рассуждать о совершенстве - о том, о чём они не имели никакого представления, и предаваться несбыточным наивным мечтам. Лишь бы они продолжали строить свою замечательную цивилизацию, изобилующую множеством благоухающих помоек…