Послание

В том, что планеты переговариваются между собой, Воронов не сомневался никогда, с тех самых пор, когда впервые услышал о планетных голосах, что обнаружили и записали астрономы. Звуки эти представляли собой мерный разночастотный гул с характерными всплесками и затиханиями и, распространяясь по солнечной системе, выглядели безадресными. Но Воронов был уверен, что есть в этом гудении какой-то код или ключевое слово, которое определяет одного конкретного абонента, которому и предназначается послание.

Рассуждая так, что всё живое и разумное произошло от одного единственного первоисточника, Воронов не без оснований предположил, что во всех природных языках должен быть заложен один и тот же первичный принцип коммуникаций. А то, что мы не понимаем (или не хотим понимать) языка ангелов или пингвинов, означает лишь то, что принцип этот ещё не определён, при всех усилиях въедливых языковедов.

Будучи человеком настойчивым и сомневающимся, лишённым восторженного поклонения перед авторитетами от науки, Воронов решил взяться за расшифровку планетарных диалогов.

Конечно же, он понимал, что на решение такой задачи уйдут годы, а в случае успеха, доказательства его открытия будут, скорее всего, косвенными. Но зато какой может быть практический эффект при удачном исходе! Тут и глобальная система оповещения, и стратегическая линия развития космологии, и новые открытия, и ещё чёрт знает что…

В конце концов, красота задачи и значимость следствий взяли верх над сомнениями и опасениями оконфузиться и стать всеобщим посмешищем. И Воронов, отбросив всевозможные мрачные «против», сосредоточился на жизнеутверждающем «за», и принялся за работу.

Первые несколько лет ушли только на сбор информации, изучение и сопоставление мёртвых и экзотических языков, обобщения и первичный анализ. Материал был так обширен, что в какой-то момент Воронов стал сомневаться в возможности его вообще как-то систематизировать, и это при том, что он опирался на уже созданную классификационную базу. Это было время полной неразберихи и хаоса, порой и отчаяния, самообличений в зазнайстве и гордыне.

Были и такие периоды, когда он всё бросал и не мог думать о своих изысканиях без отвращения. Однако через какое-то время вновь брался за работу, доходил до очередного тупика и вновь впадал в полусонную апатию.

Так продолжалось до тех пор, пока Воронов совершенно случайно не подумал о том, что основы праязыка должны сохраниться там, где ещё нет никакого культурного развития, нет искусственных усложнений и разграничений.

Он стал искать, и нашёл.

Всё это могло быть найдено лишь в голосе новорожденного – в его плаче, кряхтении, ворчании и т.д. Воронов кинулся выяснять, а существуют ли серьёзные научные разработки, строящие более или менее конкретные образы по голосу, интонации, тону младенцев. И оказалось, что есть.

Воронов сделал запрос в институт по изучению мозга, и с любезного разрешения руководства, получил последние данные исследований. Материалов было много: и всевозможные замысловатые графии, и статьи, и копии диссертаций. После этого дело наконец-то сдвинулось с мёртвой точки.

Проглотив полученную информацию, Воронов довольно долго переваривал прочитанное, желая, чтобы оно неспешно рассортировалось и уложилось по полочкам. Как только он понял, что свободно ориентируется во всём этом ворохе информации, то с удвоенной энергией вновь взялся за свою задачку. А вскоре обнаружил и некое соответствие в графиках тех и других голосов.

Почувствовав еле уловимое присутствие удачи, Воронов полностью погрузился в сравнительный анализ и построение образов планетного общения. 

Через полгода он имел уже минимальный словарный запас, с которым можно было приступить к расшифровке. Определив длину фразы по характерным одинаковым паузам, Воронов нашёл несколько соответствующих (или почти соответствующих) друг другу образов-слов.

Какого-то смыслового содержания и связности в читаемой фразе он сразу же увидеть не ожидал, но слова, написанные им на листе бумаге, показались ему несколько странными, а то и бессмысленными. Однако отчаиваться он не собирался и принялся копать дальше.

В конце концов, он получил рваный текст послания Земли, адресованный, согласно его переводу, какому-то младшему родственнику. Запись эта выглядела следующим образом: «… беспокойство… болезнь (недомогание)… просьба… помощь… слово по смыслу близкое к боли, умиранию, омертвлению… огонь…  какая-то смола… семена (семя)… время… уход (забота)… рост (взращивание)… избавление (от боли, умирания, омертвления)… опять смола… омовение водой…»

Ничего не понимая, за исключением того, что в сообщении говорилось о каком-то беспокойстве и болезни, Воронов вновь отправился в институт, давший ему путеводную ниточку. За помощью. Необходимо было каким-то образом оглаголить расшифрованный кусок (не говоря уж о прилагательных, бог с ними, с прилагательными) и заполнить многоточия предполагаемым действием.

В институте к его просьбе отнеслись с интересом, правда, не очень веря в какую-либо практичность возможного решения, а скорее увидев в головоломке неординарное упражнение для мозгов. Но как бы там ни было, через три месяца текст лежал перед Вороновым на столе. Текст, в достоверность которого не очень-то верили и работавшие с ним специалисты. Но, по крайней мере, работа была выполнена честно, как и любая работа, что делается не ради денег, а из-за живого азарта и жажды преодоления.

Получив на руки вожделенный лист, Воронов ликовал. Однако радость его довольно скоро иссякла, так как каждый раз внимательно вчитываясь в предложения, он всё острее понимал, что всё это не стоит и ломаного гроша, ровно до тех пор, пока тебе не станет известен адресат, и ты не сможешь идентифицировать те имена и названия, о которых идёт речь.

Тем более что некоторые переведённые лингвистами образы крайне озадачивали Воронова. Ну, например, отрезок, который он записал как «боль, умирание или омертвение» специалисты определили кратким, но ёмким словом «некроз», а его вязкая прилипчивая «смола» стала у них какой-то «разделённой слизью».  Сам же текст, в связи с этим, несколько изменился и в окончательном варианте читался следующим образом: «Я проявляю беспокойство по поводу твоей болезни, получив от тебя просьбу о помощи. Накопленный чёрный некроз лечи изъятием и сожжением, при помощи разделённой слизи. Споры этой слизи вышлю тебе через некое время. Ухаживай за слизью, она разрастётся и избавит тебя от некроза. После чего ты легко избавишься и от неё самой, омывшись водами».

Неизвестно сколько бы потребовалось времени Воронову, чтобы до конца разобраться в послании, если бы вновь не вмешался случай.

Он сидел дома и смотрел передачу о готовящейся экспедиции на Титан, спутник Сатурна. Дикторша пылко рассказывала о великих достижениях человечества, о силе разума и технологическом прорыве.  Затем камера показала четырнадцать счастливых космонавтов, что в ближайшем будущем должны стать первыми колонистами этого далёкого мира.

Разъясняя позёвывающему обывателю все возможные плоды будущей колонизации, ведущая программы перечисляла богатства Титана, особо обратив внимание на колоссальные запасы углеводородов.

Вот при этих последних её словах Воронова и осенило. Он смотрел на улыбающиеся лица покорителей космоса и непроизвольно шептал вслух: «Я пошлю тебе споры разъединённой слизи, что избавит тебя от некроза…»

Затем он откинулся на спинку кресла, задрал голову вверх и, уставившись в потолок продолжил: «Нет… Нет… Никакая она не кровь… Нефть – это некроз… Болезнь… А мы слизь, что должна её изъять и сжечь… А в конце всего этого – избавление… Потоп… Омовение водой…»