Есть начало, есть и конец.

                             Есть начало, есть и конец.

Бабушка лежит в больнице. Папе дают белый халат, и мы идём в палату. Я пытаюсь признать  бабушку в той, которую поцеловал папа, и сама целую её, но это уже не моя  милая  бабушка, от прежней не осталось ничего. Она высохла, как высыхает осенью, зелёная и сочная по весне, трава. Я прижимаюсь щекой к её руке, лежащей поверх простыни, а она не может погладить как раньше по голове. И ничего не говорит. Даже взгляд у неё другой, как будто она не видит нас.

Папа остался в больнице, а меня увели домой. Больше я не видела мою бабушку. Она умерла. Привезли гроб, горели свечи. Меня свело страхом, как судорогой. Я не могла найти места, где спрятаться от него. Папе, казалось, не до меня. А потом наступил вечер. Он нашёл меня в каком-то закутке, взял за руку, и мы пошли на Волгу,  ходили по берегу, а когда устали, сели вдвоём на большой камень. Папа прижал меня к себе и стал говорить. Он говорил, говорил о бабушке, о маме, о себе, обо мне. О жизни и смерти. От его голоса оттаивало то, что заледенело у меня внутри.  Мне стало так покойно рядом с ним. Плескались волны у ног, разноцветными огнями проплывали по Волге пароходы, с них долетала музыка, светились бакены, мигал красным светом маяк. Была жизнь. И я уже знала, что есть начало и есть конец. Это, как ни горько – закон жизни. Человек, прожив долгую жизнь, умирает. Его хоронят дети. Он остаётся памятью в сердцах детей, внуков. Наверное, мы разговаривали бы всю ночь, но нас уже искали. Пришла тётя Макрида, посидели втроём. Потом меня отвели к родственникам и уложили спать. Утром  приехала мама. Во время похорон у меня было просто горе оттого, что больше не увижу бабушку, не услышу её сказок, не построим с ней церковку из кубиков. Что бабушка никогда не увидит солнца и не пойдёт завязывать тряпочками головки подсолнухов от воробьёв.

 После похорон мы втроём должны были ещё несколько дней пожить в Камышине. В разговорах взрослых стала улавливать одну и ту же фразу: «Митя, как хочешь, но это воля мамы». Я  не понимала о чём речь, но тётя Макрида объяснила, что бабушка очень  страдала оттого, что я не крещёная, «нехристем буду жить», а ей за это перед Богом ответ держать: «Как допустила?»

Как капля камень точит – я уже видела на море. Так и с папой произошло. Наступил день, когда он сказал своим верующим сёстрам – тёте Макриде  и тёте Зине: «Делайте, что хотите». Мама с самого начала была не против, хотя и не в восторге. Начались приготовления. Тётя Макрида достала из сундука отрез материала. Обмерила меня, отрез покромсала на кусочки, к окну подкатила швейную машинку и начала строчить на ней. Когда на меня надели готовое платье, я не узнала себя в зеркале, там отражалась, незнакомая мне, принцесса.

В целях закалки я с весны до осени ходила в трусах и босиком. Только в магазин, клуб, библиотеку – мне полагалось платье и сандалии. Платья у меня были коротенькие. Когда к нам на лето приезжала Лида – в длинном платье, переднике, платочке – мама снимала с неё весь наряд и шила нам одинаковые платьица. Коротенькие, по своему вкусу. В этом же и отправляла её домой, в Камышин, где тётя немедленно снимала легкомысленный наряд и, достав из дорожного чемоданчика длинное платье и платочек, приводила Лиду в Божий вид.

Принцесса стояла в платье до пят  с пышными, фонариками, рукавами, с кружевным воротничком. Тёти ахнули над моей красотой, а мама промолчала. Наступил день крещения. Меня нарядили в новое платье, повязали на голову белый платочек. В церкви я  до этого случая не была ни разу. Полусумрак, горят свечи. И отовсюду на меня смотрят строгие лики, вспоминаю бабушкино, святых угодников.  Робко прижимаюсь к тёте, которая сегодня станет моей крёстной. Мама с отцом ждут нас на улице, они сегодня, почему-то, нервные, но тёти – счастливы. Теперь ни бабушка, ни они, не будут отвечать перед Богом за мою некрещёную душу. Сам обряд  был омрачён – замочили моё новое платье. Крёстная, увидев мои, набрякшие слезами, глаза и выяснив причину горя, успокоила: «На улице жара, платье высохнет быстро. Грех горевать в такой радостный день из-за пустяка». Я теперь христианка и плохие поступки не просто плохи, а греховны. После обряда находим маму с папой в сквере. По

их лицам вижу – поссорились. Они попали в трудную ситуацию – поступились своими принципами. Оказывается, иногда приходится – ради счастья близких людей. Идём на кладбище успокоить бабушкину душу – её воля исполнена.

                                   Ах, это сладкое слово – школа.

Вернувшись в деревню, узнаю о серьёзных изменениях в компании моих друзей. Они идут в школу. Хвастаются формами. Тёмно-синие платья, белые и чёрные фартуки. Всё отглажено и ждёт первого сентября. Портфели с блестящими замочками, учебники, тетради, пеналы. И от всего этого великолепия исходит, волнующий  запах школы. У Бори – форма стального цвета: китель с белым воротничком, брюки, фуражка с ремешком и кокардой.

Я моложе всех на год, в школу меня не берут. Сказать, что опечалена, значит, ничего не сказать. Дни начинались с вопроса: «Почему меня не берут в школу?» Я умею читать, считать, писать печатными буквами. Знаю много стихов, песен, решаю все примеры, которые задаёт папа. Я очень хочу учиться с моими друзьями. Сентябрьские дни бегут полным ходом, но меня не радует бездонно-синее небо, желтеющие листья, которые так приятно шуршат под ногами.   Даже пенки, снятые с арбузного мёда, не радуют. Жизнь моих родителей превратилась, по маминому выражению, в ад. Последнее, что должно было остудить мой пыл: «Мы не купили ничего, что нужно в школе. Нет формы, обуви – у туфель оббитые носы, да и маловаты тебе становятся, ноги за лето выросли. Нет портфеля, пенала и ещё многих мелочей, которые нужны в школе». Да разве это причина, чтобы не пускать человека учиться? Разве всё это так важно? Есть бардовое шерстяное платье, очень приличное, можно пока в нём походить. Обувь – туфли мне нисколько не жмут. Втискиваю, действительно выросшие за лето, ноги в старенькие туфли и хожу в них перед измученными родителями. Портфель – ерунда. У мамы лежит стопка новых продуктовых мешочков из разноцветного штапеля, сверху в них продёрнуты верёвочки. Похожу пока с одним из них, вполне сойдёт за портфель. Ручка, чернильница, карандаши, тетради – есть. И родители сдаются. У них осталась надежда только на директора школы. Откажет – тут уж ничего не поделаешь. К директору идём с мамой. Она начинает разговор с главного: «Николай Иванович, привела Вам новую ученицу. Ей ещё рановато в школу, но очень хочет учиться». Директор посмотрел на меня внимательно и сказал: «Давайте попробуем. Приводите завтра утром в класс Павлины Григорьевны».

Даже не проэкзаменовав меня? Так тихо и скромно может приходить счастье? Весь вечер ушёл на сборы в школу. Я без конца проверяла, всё ли на месте – карандаш, тетради, стиральная резинка. В первый школьный день я проснулась затемно. Умылась, оделась и стала ждать утра. Когда мама пришла будить меня, я уже держала в руках сумку. Осталось заплести косы и позавтракать.

Идём с папой в школу. Перед школьной дверью робею. Какой она будет, новая жизнь?