Закрытые тропы

(*)
            Господин Гануза ворвался в его дом без привычного почтения, которое всегда выказывал перед порогом обители Конрада, ставшей последним приютом для мёртвых перед погребением. Обычно  наместник входил так: степенно, важно, задерживался у порога, слегка склонял голову, и только после этого переступал за двери. Теперь он ворвался без всякой задержки и степенности, точно снова был молод и безрассуден.
            От такого вторжения ждать ничего хорошего не приходилось, и Конрад, уже ощутил это всей кожей, но сохранил лицо. Во-первых, его ремесло обязывало не нарушать покоя мёртвых никогда и ни при каких обстоятельствах. Во-вторых, здесь находился его ученик – юный Маркус, которого Конрад не хотел пугать собственной тревогой – хватало и вторжения господина Ганузы.
– Беда! – выдохнул Гануза, объясняя одним этим словом и своё вторжение, – беда…
– Присядьте, господин Гануза, – Конрад усадил наместника с мягкой покровительственностью, какая бывает только у тех, кто сильнее духом в тяжёлую минуту или кто не ведает ещё всей глубины потрясения. – Маркус, воды!
            Маркус метнулся тенью. Мальчонка и сам смекнул, что случилось что-то неладное и даже не подумал спорить или медлить. Оббежав стол с лежащим на ним телом старика Роэна, которого они только-только приготовили к погребению, Маркус выскользнул тенью из комнаты и вернулся меньше чем через минуту со стаканом холодной воды.
            Наместник осушил стакан в два глотка – так был взволнован.
– Беда, – повторил зловеще господин Гануза и взглянул на Маркуса, как бы раздумывая, стоит ли говорить при мальчонке, который хоть и помощник служителя смерти, а прежде всего – дитя.
– Если беда пришла в Алькалу и касается её напрямую, Маркус имеет право знать, – справедливо заметил Конрад, легко разгадав сомнение наместника, – он всё равно проведает о ней, так уж пусть лучше сейчас.
– Твоё дело, – кивнул господин Гануза, – пусть остаётся, если ты так считаешь.
            Конрад взглянул на Маркуса, и Маркус торопливо опустил голову, чтобы не увидел мастер погребального дела, как покраснел его ученик, смущённый и гордый его заступничеством.
– В столице бушует новая болезнь…
            Произошедшее выяснилось быстро. То ли наместник овладел собою и всё-таки смог сложить услышанное в единую картину, то ли Конрад оказался благодарным слушателем, который не охал, не ахал и не ужасался на каждом слове, но оказалось всё просто и от того ужасно.
            Король, о, великий король, служитель народа и бога! Отправляя своих воинов в дальний поход, ты рассчитывал на славу и богатство, расширение своих земель и знатный прибыток во всём своём деле. Видел ты уже почти наяву как пишут тебе возвышения придворные поэты, как славят мудрость твою и прозорливость, военный ум и прочее, прочее…
            Собственно, так почти и случилось. Возвратились твои солдаты – помотанные битвой и походом, непривычным сухим песком иноземным обычаем, принесли тебе и кусок земли, и подводы с золотом и прочею дорогою добычей, и ещё… болезнь.
– От неё гниёт лицо, – рассказывал господин Гануза, страшно и пусто глядя прямо перед собой, довелось ему уже увидеть мертвеца, и не только привычно-раздутого, но ещё и с обнажённой опустелой челюстью! – Выпадают зубы, а перед тем челюсть может так обнажится, точно кусок чем-то срезан.
            Кто был тот, первый, что пришёл из похода в первом недуге? Кому дал он напиться из своего кувшина, не из злого побуждения, а из скорбного сочувствия? С кем разделил котелок каши в пути?
            Одному богу известно!
            Но знает теперь столица – если слаб до того был организм, если был истощён, или владел там какой-то иной недуг, и попалась на пути ослабления ещё эта заморская дрянь, так всё – лихорадка, жар, тошнота, а с нею и лицевое омертвение, и мучительная смерть.
– Как саранча жрёт урожай, так и здесь! – господин Гануза поморщился, перед его глазами стояло ещё обезображенное лицо… – Помнишь ли ты, Конрад, какое лето стояло семь лет назад?
            Конрад кивнул. Он понял что хочет сказать наместник. Семь лет назад стояло жаркое сухое лето, но то ещё полбеды – знала Алькала и больше солнца, и больше засухи, а всё же выстояла! Маленькая, но гордая, она знала себе цену. Но на беду в тот год по какому-то промыслу небесному расплодилась ещё и саранча. Налетала она на виноградные лозы Алькалы, трепала их без всякой пощады и жрала без всякого счёта. Зелёная и пушистая от виноградников Алькала в тот год стала серой, потускнела и не тронутым остался лишь один малый виноградник, где рос лишь мелкий и кислый виноград, годившийся на самое дешёвое вино.
            Тогда столица пришла на помощь, а следующее лето обошлось мягко с Алькалой и всё распустилось в меру, и пролились дожди…
– В столице не хотят держать заражённых, опасаются того, что они будут разносить болезнь, – господин Гануза поднял голову и с затаённым отчаянием взглянул на Конрада, надеясь, что тот поймёт ещё несказанное и будет готов услышать про саму беду ещё до того, как страшные слова всё же прозвучат.
– Хотят сослать их? – догадался Конрад, он оставался спокоен и мягок, даже голоса не повысил.
– Сюда, – хрипло подтвердил наместник, – мол, нас мало, здесь солнце уничтожит болезнь…
– Есть где хоронить, – подсказал Конрад и стих, осмысливая бедствие.
            Король, великий король! Да, первая забота о столице. Его вроде и понять можно – в столице много народа, не надо плодить ни паники, ни шума, ни расширять самой болезни. Но им-то, мелким и слабым, что же? теперь что им делать? Погибать разве? А если она заразнее другой окажется?
            Нет, их городок и при таком случае изолировать, закрыть и спрятать легко будет. Короля понять можно, но им-то…
– Пока две дюжины самых тяжёлых отправят, – продолжил господин Гануза, внимательно глядя на Конрада, на его спокойное, чуть бледное лицо, – тех, кого ещё надеются вылечить, оставят в предместье. А здесь…безнадёжные. Содержание из казны дают.
            Что ж, и на том спасибо, но что же, что же? погибать самим?
– Что делать-то? – в отчаянии спросил господин Гануза. – Через час мне нужно на площади выступить, всех предупредить, да подготовить.
            Наместник закрыл лицо руками. Всё детство, весь путь его был связан с Алькалой намертво. Не хотел он другой родины себе, не хотел другого солнца и другого виноградника, хотя судьба и заводила его в разные города на разное время, а рвался он прежде всего домой, в Алькалу, та мала, но стены её белые, и все дороги знакомы. А ныне что же? закрыты тропы…
– А если они тут помирать будут? – наместником быть – это не только иметь самый крепкий в Алькале дом, самое лучшее мясо к столу и самый мягкий хлеб к обеду. Это принимать решения. Это жить, даже когда король посылает в ваши земли тех, кому уже назначено судьбою умереть.
– Похороним, – ответил Конрад и взглянул на Маркуса, стоявшего у стены, притихшего, напуганного, – верно? У меня вон, помощник теперь есть, если кто и умрёт, так справимся, проводим достойно, как подобает. А Бог даст – и не придётся хоронить вовсе.
            Наместник только закрыл лицо руками.
***
            Шумела Алькала, а толку? Что приказано королём, то законом становится. Собирались на площади, пришёл и Конрад с Маркусом, сначала поберечь его хотел, знал, что перебранка будет, а потом всё же взял с собою – горожанин он, такой же как и другие, и пусть ещё дитя, а всё же входит в пору мужества.
            Шумели одни: как, мол, так? Что за болезнь? И что же – к нам?
            Возмущались: столицу губят, теперь и Алькалу сгубить хотят?
            Предлагали:
– Да не пускать болезных вовсе! Пусть на дороге помрут!
            Упрекали:
– Что же, не под Богом ходите? Как больных людей бросить можно?
– А что же, нам теперь из-за них помирать? У нас и дети, и старики свои, и матери есть!
– Так и среди больных, верно, дети, старики и матери!
– Ну и что же? то чужие, у них свои семьи, а у нас свои! И город наш не нуждается в каком-то гнилье!
            Ругаться-ругались, а в ругани больше бессилия. Даже самые яростные понимали и сами, что королём приказано выполнить придётся, и пустит, да, пустит Алькала в свои стены больных заморской, чужою болезнью.
            И в этой мрачной подавленности только господин Гануза сумел найти для народа надежду, и уверовав прежде других в неё, ведь известно – чтоб других убедить, самому верить нужно, сказал:
– Казна нас поддержит. И знаем мы, что наша Алькала – сильное место. Здесь солнце другое, не столичное, не затянуто дымкой интриг.  И зелень здесь наша, яркая, сочная. Как знать, может спасём мы их ещё, а? я вот что предлагаю – кто не боится, кто не трусит, тот поможет мне распределить прибывших. Выделим им один дом…
– На Часовщиках! – подсказали из толпы. – Там дальше будет от площади.
– Чего это на Часовщиках? – тут же пошло возмущение, – на Пекарской!
– Чтоб их гниль перешла на муку и зерно?
            Занялось в толпе и пришлось наместнику прерывать свою речь, да всех успокаивать. Кое-как успокоил, продолжил:
– Станем их кормить, молиться за них будем. Бог даст – спасутся. И нас не заденет.
            Не было иной надежды. Не оставлять же Алькалу, родную и светлую, на растерзание болезни, которую в гости никто и не звал? Затихло. А как затихло, стали все, даже те, кто возмущался прежде, подсказывать как бы посправнее дело устроить.
            Вызвался говорить и лекарь Пако. На Алькалу единственный, взял он к себе ученика, передавать ему знания, да привязался к нему как к сыну, и прежде, чем говорить, взглянул на него, тот едва заметно кивнул, сразу угадав, что хочет лекарь сказать.
– Кто возьмётся за эту тяжесть, должен прежде помнить о том, что болезнь мы не знаем. Знаем, что нельзя давать им есть своей посудою и из их посуды ничего принимать – ни воды, ни еды нельзя. не трогать их кожи! Я займусь этим, а по своим болезням и недугам, если совсем невмоготу, отправляйтесь к моему ученику…
            Молчал ученик, прятал глаза, чтобы не видели в толпе накативших на глаза слёз. Не знал он как справится и справится ли с лекарским делом один? И что будет с его учителем – лекарем Пако? Но молчал, не отговаривал, знал, что нельзя иначе.
***
– Господин Конрад, – Маркус заговорил о том, что его тревожило только к ночи. Крепился, боялся, что покажется слабым, но всё же не вынес грядущей неизвестности и заговорил со своим наставником.
            Конрад, казалось, ждал. Будучи человеком простым, знающим лишь одно ремесло – как готовить людей к погребению, ведал он несколько больше чем иной начитанный человек. Видя горе людское, понял он как с ним справляться, и прежде всего – ждал доверия, когда Маркус будет готов заговорить.
– Что такое? – спросил Конрад, хотя и знал, что именно хочет спросить Маркус.
– Вам не страшно? – он был прав. Мальчонка, прошедший большую часть своей короткой жизни сиротой, очень боялся того, что должно было вторгнуться в Алькалу. Чужая едкая болезнь, а что за нею? Кто знает! А вдруг смерть?
– Страшно? – задумался Конрад, - знаешь, нет, не страшно. Мало знали ли мы болезней? Два века назад чёрная смерть прошла и по Алькале, но почернели ли её стены? Нет. Они остались белыми. И сейчас останутся. И через сотни лет тоже.
– Но если… а вдруг мы тоже? – Маркус боялся болезни. Он помнил как болел в приюте, как поили его горьким корнем, от которого его тошнило, но зато спадала температура и мир проступал чуть ярче.
– К нам присылают не всех, – ответил Конрад, – всего около трёх десятком человек самых безнадёжных.  Других оставляют лечить в столице. Значит, есть какое-то лечение. А может быть, тела и сами справляются? Ты молод, тебе ещё долго жить, тебя воспитало солнце Алькалы, её воздух… ты крепок.
            Объяснение показалось Маркусу убедительным, а вот у самого Конрада сжалось сердце. Он ничего не знал об этой болезни и понимал, что вся его совсем неубедительная, хоть и успокаивающая история легко рассыплется от одного-двух вопросов. Но Маркус не хотел их задавать, а может быть, ему просто нужно было услышать успокоительную речь и неважно, насколько она была при том правдива. Она успокаивала, а это уже немало.
– Почему же к нам! – ярость прорвалась в мальчонке, копившаяся так долго, она всё же проявилась. – Почему?
– Могли направить куда угодно, – пожал плечами Конрад, он всё ещё оставался тепло-спокойным, – и к нам, в Алькалу, мог вернуться любой такой же солдат, который был бы отравлен этим недугом. Пока мы бы поняли что происходит, пока столица отзывалась бы на нашу беду, прошло бы ещё больше времени, и кто знает, не было бы нам от этого ещё хуже?
– Но почему же к нам? – Маркуса почти трясло. Он обещал себе быть спокойным и мужественным, как полагается для мужчины, но всё-таки страх побеждал. – А если вы, господин…
            Он затих, понимая, что выдал лишнее. Всё-таки, как ему было известно, господин Гануза привёл и навязал его в помощники Конраду и никогда, никогда ещё Маркус не признавался вслух, что привязался к этому человеку. Оно и неудивительно. Приют был надежным местом, там были стены, крыша и еда, но там не было тепла. Были обязанности настоятелей приюта по обучению и поддержанию дисциплины, но на этом всё.
            Казалось бы, ну что тебе, глупый мальчишка ещё нужно? Тебя кормили, содержали, одевали и обучали, пока ты входил ещё в возраст воспитанников, а дальше тебя привели за руку к тому, кто мог передать хоть и страшное, но бесконечно нужное умение в погребальном мастерстве, чтобы ты научился нужному.
            Маркус знал это. Знал он и то, что Конрад был добр к нему, но принимал это за его черту характера, а не за привязанность. И сам ругал себя за то, что привык к дому господина Конрада и про себя звал его «домом», и неважно, что в поддавале и в сарайчике там находились и мертвецы, ожидавшие омовения и пудры, и бывали здесь скорбные гости…
            Дом и всё. Алькала дома и эта обитель тоже дом.
– Если случится неизбежное, – Конрад не стал смеяться или кривиться, не в его это было духе, не в его природе, – и я погибну, то значит так было нужно. И я буду рад, если ты продолжишь моё дело. И я уверяю, что господин Гануза не оставит тебя своим беспокойством. Ну а если неизбежное случится и с ним, то Алькала добродетельна и не даст тебе пропасть. К тому же, ты уже немало перенял от меня. верно?
– Наверное, – голос Маркуса был ещё потёрт неуверенностью, но какая-то живость проявилась в нём. В самом деле, ещё ничего не случилось, а он уже готов разрыдаться! Позор!
– Я знаю, что ты не думал о таком ремесле, – Конрад покачал головой, он словно бы и сам укорял себя, – но прошу тебя помнить, что это может и не быть твоим выбором навсегда. Только вырасти, подкопи денег и сам выбирай свой путь. Во всяком случае, навыки, что я даю тебе сегодня, могут тебе пригодиться. Люди всегда умирали.
            Маркус удивленно воззрился на Конрада. Тот был очень ловок в пересечении тем и от скорби и грядущих событий, явно напряжённых, он перевёл мысли Маркуса в его собственное будущее. Теперь это было обычной беседой, в которой не было места никаким страшным заражённым переселенцам.
– Необязательно решать сейчас раз и навсегда, – заверил Конрад, – впереди ещё много солнечных дней.
***
            Поначалу всем жителям Алькалы показалось, что проблема сильно преувеличена. Воображение, нарисовавшее кровоточащие язвы и лишённые кожи головы, было разочаровано. Прибывшие были бледны, у некоторых перевязаны лица, словно кто-то подвязал больной зуб, у кого-то мелкие нарывы на щёках. Но они шли сами, хоть и медленно, и спотыкаясь, и молча, не переговариваясь…
–  это ещё безнадёжные? – всколыхнулось в толпе облегчение и перемешалось с тревогой и смешком – совсем в столице обленились! Вертелись под ногами дети, ожидавшие увидеть ужасных монстров вместо людей, они растерянно вертели головами, видя людей, у которых всё было почти в порядке. Ну разве что зуб у кого подвязан…
            Но лекарь Пако, на месте осмотревший первую партию больных, побледнел. В отличие от жителей, он увидел что творится с людьми по-настоящему. Увидел обнажённые кости, скрытые повязками, ощутил от многих из них сходящий жар, и увидел, что во рту у них расплодилось множество чернеющих язв, а у многих распухли языки.
            Им было невозможно есть. некоторым больно было даже пить и Пако догадывался, что язвы кровоточат и плодятся не только во рту, но и во всём желудке больных людей.
            Но этого было не видно. Этого нельзя было разобрать сразу, от того на плечи многих ответственных жителей, в числе которых был и лекарь Пако, и наместник господин Гануза легла ещё одна задача: одёргивать своих же от лишнего.
            Например, не позволять кормить из одной миски двоих. Да, у них была одна болезнь, но у одного она проявилась едва заметно, а у другого уже вовсю била, добивая и жаром, и болью. Интуитивно лекарь Пако чувствовал, что нельзя их смешивать, и наместник во всём ему доверял. Но наместник это не добродетельная, но глуповатая Мария, вызвавшаяся кормить больных.
            Простая во всём, она, не подумав, могла сунуть одну и ту же миску сразу же двоим, а то и вовсе кормить бульоном из одной ложки то одного больного, то другого. Пако ругался с нею, а та лишь хлопала глазами:
– Они же оба больны! Чем я их разделять-то буду?
            Пришлось гнать Марию на готовку. Но она была такой не одна. Люди Алькалы, не привыкшие к опасности, не видели её и не воспринимали мер всерьёз. К тому же, переселенцы были в Алькале уже неделю, а до сих пор никто не умер! Это ли не показатель того, что в Алькале даже солнце лечебное?
            Вот под этим-то укрепившимся мнением у местного сапожника Рудо и родилась идея и он немедленно загорелся её воплощением. Навязавшись на помощь, под предлогом колки дров, Рудо вывел из наспех сотворенного лазарета старика, который выглядел бодро и даже сам изъявил желание пройтись. Старик не имел на лице никаких язв, только говорил очень неразборчиво – у него не хватало нескольких зубов, но Рудо решил, что то от возраста, бывает, мол.
– Вам здесь гулять надо! – наставлял Рудо, действуя в глупом заблуждении самых лучших своих побуждений, – у нас даже солнце не такое как у вас. Что вы там видите в столице-то? а у нас здесь тихо, спокойно и надёжно. Наша земля! Она нас бережет и лечит…
            Рудо так и не понял почему старик вдруг качнулся и упал прямо в его объятия, и ещё пытался произнести хоть что-то, пока из его рта сочилась, отравляя всё лицо его чернотой, странная жидкость, похожая больше на гной, чем на кровь.
– Идиот! Какой же ты идиот! – орал господин Гануза четвертью часа позже, а Рудо стоял, понурив голову, – кто тебя просил? Кто тебя заставлял? Кто надоумил?
– Так он хорошо выглядел…– растерявшись, отбивался Рудо, но и сам чувствовал, что произошло что-то непонятное и страшное. Он уже жалел, что ввязался в это.
            Так на стол Конрада попала первая жертва чужой болезни.
– Ты не подходи, – попросил Конрад, когда Маркус сунулся к нему помочь. – Не надо, лучше я сам.
– Разве не ученик я вам? – возмутился Маркус, который не хотел оставаться в одиночку и даже опасность готов был разделить, лишь бы быть с кем-то уже знакомым.
            Конрад кивнул:
– Тогда только подавай. Я больше буду сам работать.
            В скорбном молчании, говорить не хотелось, да и опасно было – Конрад склонялся довольно низко над телом, зрение было уже не такое острое как прежде, руки выполняли привычное. Раздеть – это легко, старик был почти невесомым. Но оно и неудивительно – весь рот его был в язвах, и он не мог есть.
            Омыть – это уже сложнее. При малейшем касании к коже, казалось, что кожа столь  сухая, что порвётся, словно пергамент. И это тоже неудивительно – наверное, и пить ему было больно, вот и иссыхало тело.
            Переодеть в чистое. Здесь Конрад слегка схитрил и с помощью Маркуса разрезал камзол и рубашку с брюками так, чтобы не мучить тело, а просто накрыть его, зашить ткань на живые нитки…
            Дальше обычно Конрад расчёсывал, пудрил и румянил мертвецов. Но тут было сложнее. Смерть быстро расползлась по чертам, искаженная и подчеркнутая чужой болезнью, и проступила уродливым западанием щёк.
            Пришлось набить рот шариками из бумаги и мягкой ткани. Пришлось изрядно потрудиться, но Конрад сделал это сам – даже его, бывало мастера погребения, замутило от западающего почерневшего от язв языка, изуродованного рта, гниющих зубов…
            Но мертвец требовал почтения и профессионализма и Конрад сделал всё, что мог. Дальше уже было проще. Взмокший от усилия и от пережитого, Конрад наскоро напудрил лицо и даже шею, а потом расчесал мертвеца. Теперь он казался обыкновенным мертвецом, не больным, не оскверненным язвами.
            Вскоре за ним пришли люди, посланные наместником, унесли старое легкое тело и схоронили. Конрад проследил и за этим – он всегда торопился проводить того, кого снаряжал в последние одежды, чтобы проститься с покойником. Кем бы он ни был, Конрад чувствовал за него ответственность. Не изменил он себе и в этот раз.
            От этой смерти была лишь одна польза. То ли Рудо разнёс по Алькале, то ли жители её поняли, с чем имеют дело, но Пако вскоре выдохнул и смог сосредоточиться на попытке вылечить своих пациентов без борьбы с попытками помочь от местных жителей. Теперь все были осторожны и тактичны, мыли руки, ополаскивали полотенца по многу раз, прикладывая их к горящим от жара лицам, очищали уксусом ложки, помечали миски – которая для кого.
            И всё же болезнь брала своё. За следующие дни ушло ещё двое. Схоронить их требовалось быстро – Алькала жаркая. Солнце в этом году было сильным, радостным, и трупы надо было хоронить как можно скорее. Была у наместника идея хоронить уже без обряжания, но Конрад тихо сказал:
– Побойся бога! У них же где-то есть родные. Каково бы им узнать, что их близкие даже последних одежд лишены, и то не по своей вине?
            Гануза махнул рукой.
            Сказать-то сказать, а сделать как в короткий срок? Не хотелось Конраду привлекать Маркуса к этому, не тот был случай, но пришлось. Да и сам Маркус понимал, потому заранее пообещал:
– Я обработаю руки уксусом, и оберну тканью. Будет неудобно, но всё же так лучше.
            Они едва закончили до заката, и к самому закату уже проводили двух новых жертв и к сходящему в темноте небу, скрывшему, давшему покой солнцу Алькалы, уже жгли использованные тряпки во дворе. Никто не подсказывал им этого, но что-то древнее, пережившее нечто ужасное, советовало им так поступить.
            В треске огня не сразу услышали они шум шагов. Да и Гануза, пришедший навестить их, был необычно тих.
– Конрад…– позвал он, и в этом зове не было ничего живого. – Конрад, помоги!
            Несгибаемый, несокрушимый наместник, прошедший войну, поднявшийся из сирот приюта до наместника родного города пал на колени, протянул звякнувший золотом кошель. Не уберегший его от страшного.
            Золото-золото…не все тропы подвластны тебе.
– Что? Что же? – Конрад опустился на колени рядом с наместником, уже зная, что случилось, но не в силах поверить в это. Такое горе могло быть у лице наместника лишь в одном случае.
– Собери мою дочь в последний путь, – попросил наместник и плечи его затряслись от тихого рыдания, которое никак не хотело прорваться в полную силу, напуганное собственной разрушительностью.
(Примечание: добро пожаловать в Алькалу. Предыдущий рассказ о ней – рассказ «Последние одежды». Вселенная будет очень маленькая, как сам городок, очень тихая, без интриг, войны и поиска разного вида Граалей. Я давно хотела что-то подобное. Здесь просто люди – обычные, несчастные разные люди)

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0537338

от Вчера в 20:59

[Скрыть] Регистрационный номер 0537338 выдан для произведения: (*)
            Господин Гануза ворвался в его дом без привычного почтения, которое всегда выказывал перед порогом обители Конрада, ставшей последним приютом для мёртвых перед погребением. Обычно  наместник входил так: степенно, важно, задерживался у порога, слегка склонял голову, и только после этого переступал за двери. Теперь он ворвался без всякой задержки и степенности, точно снова был молод и безрассуден.
            От такого вторжения ждать ничего хорошего не приходилось, и Конрад, уже ощутил это всей кожей, но сохранил лицо. Во-первых, его ремесло обязывало не нарушать покоя мёртвых никогда и ни при каких обстоятельствах. Во-вторых, здесь находился его ученик – юный Маркус, которого Конрад не хотел пугать собственной тревогой – хватало и вторжения господина Ганузы.
– Беда! – выдохнул Гануза, объясняя одним этим словом и своё вторжение, – беда…
– Присядьте, господин Гануза, – Конрад усадил наместника с мягкой покровительственностью, какая бывает только у тех, кто сильнее духом в тяжёлую минуту или кто не ведает ещё всей глубины потрясения. – Маркус, воды!
            Маркус метнулся тенью. Мальчонка и сам смекнул, что случилось что-то неладное и даже не подумал спорить или медлить. Оббежав стол с лежащим на ним телом старика Роэна, которого они только-только приготовили к погребению, Маркус выскользнул тенью из комнаты и вернулся меньше чем через минуту со стаканом холодной воды.
            Наместник осушил стакан в два глотка – так был взволнован.
– Беда, – повторил зловеще господин Гануза и взглянул на Маркуса, как бы раздумывая, стоит ли говорить при мальчонке, который хоть и помощник служителя смерти, а прежде всего – дитя.
– Если беда пришла в Алькалу и касается её напрямую, Маркус имеет право знать, – справедливо заметил Конрад, легко разгадав сомнение наместника, – он всё равно проведает о ней, так уж пусть лучше сейчас.
– Твоё дело, – кивнул господин Гануза, – пусть остаётся, если ты так считаешь.
            Конрад взглянул на Маркуса, и Маркус торопливо опустил голову, чтобы не увидел мастер погребального дела, как покраснел его ученик, смущённый и гордый его заступничеством.
– В столице бушует новая болезнь…
            Произошедшее выяснилось быстро. То ли наместник овладел собою и всё-таки смог сложить услышанное в единую картину, то ли Конрад оказался благодарным слушателем, который не охал, не ахал и не ужасался на каждом слове, но оказалось всё просто и от того ужасно.
            Король, о, великий король, служитель народа и бога! Отправляя своих воинов в дальний поход, ты рассчитывал на славу и богатство, расширение своих земель и знатный прибыток во всём своём деле. Видел ты уже почти наяву как пишут тебе возвышения придворные поэты, как славят мудрость твою и прозорливость, военный ум и прочее, прочее…
            Собственно, так почти и случилось. Возвратились твои солдаты – помотанные битвой и походом, непривычным сухим песком иноземным обычаем, принесли тебе и кусок земли, и подводы с золотом и прочею дорогою добычей, и ещё… болезнь.
– От неё гниёт лицо, – рассказывал господин Гануза, страшно и пусто глядя прямо перед собой, довелось ему уже увидеть мертвеца, и не только привычно-раздутого, но ещё и с обнажённой опустелой челюстью! – Выпадают зубы, а перед тем челюсть может так обнажится, точно кусок чем-то срезан.
            Кто был тот, первый, что пришёл из похода в первом недуге? Кому дал он напиться из своего кувшина, не из злого побуждения, а из скорбного сочувствия? С кем разделил котелок каши в пути?
            Одному богу известно!
            Но знает теперь столица – если слаб до того был организм, если был истощён, или владел там какой-то иной недуг, и попалась на пути ослабления ещё эта заморская дрянь, так всё – лихорадка, жар, тошнота, а с нею и лицевое омертвение, и мучительная смерть.
– Как саранча жрёт урожай, так и здесь! – господин Гануза поморщился, перед его глазами стояло ещё обезображенное лицо… – Помнишь ли ты, Конрад, какое лето стояло семь лет назад?
            Конрад кивнул. Он понял что хочет сказать наместник. Семь лет назад стояло жаркое сухое лето, но то ещё полбеды – знала Алькала и больше солнца, и больше засухи, а всё же выстояла! Маленькая, но гордая, она знала себе цену. Но на беду в тот год по какому-то промыслу небесному расплодилась ещё и саранча. Налетала она на виноградные лозы Алькалы, трепала их без всякой пощады и жрала без всякого счёта. Зелёная и пушистая от виноградников Алькала в тот год стала серой, потускнела и не тронутым остался лишь один малый виноградник, где рос лишь мелкий и кислый виноград, годившийся на самое дешёвое вино.
            Тогда столица пришла на помощь, а следующее лето обошлось мягко с Алькалой и всё распустилось в меру, и пролились дожди…
– В столице не хотят держать заражённых, опасаются того, что они будут разносить болезнь, – господин Гануза поднял голову и с затаённым отчаянием взглянул на Конрада, надеясь, что тот поймёт ещё несказанное и будет готов услышать про саму беду ещё до того, как страшные слова всё же прозвучат.
– Хотят сослать их? – догадался Конрад, он оставался спокоен и мягок, даже голоса не повысил.
– Сюда, – хрипло подтвердил наместник, – мол, нас мало, здесь солнце уничтожит болезнь…
– Есть где хоронить, – подсказал Конрад и стих, осмысливая бедствие.
            Король, великий король! Да, первая забота о столице. Его вроде и понять можно – в столице много народа, не надо плодить ни паники, ни шума, ни расширять самой болезни. Но им-то, мелким и слабым, что же? теперь что им делать? Погибать разве? А если она заразнее другой окажется?
            Нет, их городок и при таком случае изолировать, закрыть и спрятать легко будет. Короля понять можно, но им-то…
– Пока две дюжины самых тяжёлых отправят, – продолжил господин Гануза, внимательно глядя на Конрада, на его спокойное, чуть бледное лицо, – тех, кого ещё надеются вылечить, оставят в предместье. А здесь…безнадёжные. Содержание из казны дают.
            Что ж, и на том спасибо, но что же, что же? погибать самим?
– Что делать-то? – в отчаянии спросил господин Гануза. – Через час мне нужно на площади выступить, всех предупредить, да подготовить.
            Наместник закрыл лицо руками. Всё детство, весь путь его был связан с Алькалой намертво. Не хотел он другой родины себе, не хотел другого солнца и другого виноградника, хотя судьба и заводила его в разные города на разное время, а рвался он прежде всего домой, в Алькалу, та мала, но стены её белые, и все дороги знакомы. А ныне что же? закрыты тропы…
– А если они тут помирать будут? – наместником быть – это не только иметь самый крепкий в Алькале дом, самое лучшее мясо к столу и самый мягкий хлеб к обеду. Это принимать решения. Это жить, даже когда король посылает в ваши земли тех, кому уже назначено судьбою умереть.
– Похороним, – ответил Конрад и взглянул на Маркуса, стоявшего у стены, притихшего, напуганного, – верно? У меня вон, помощник теперь есть, если кто и умрёт, так справимся, проводим достойно, как подобает. А Бог даст – и не придётся хоронить вовсе.
            Наместник только закрыл лицо руками.
***
            Шумела Алькала, а толку? Что приказано королём, то законом становится. Собирались на площади, пришёл и Конрад с Маркусом, сначала поберечь его хотел, знал, что перебранка будет, а потом всё же взял с собою – горожанин он, такой же как и другие, и пусть ещё дитя, а всё же входит в пору мужества.
            Шумели одни: как, мол, так? Что за болезнь? И что же – к нам?
            Возмущались: столицу губят, теперь и Алькалу сгубить хотят?
            Предлагали:
– Да не пускать болезных вовсе! Пусть на дороге помрут!
            Упрекали:
– Что же, не под Богом ходите? Как больных людей бросить можно?
– А что же, нам теперь из-за них помирать? У нас и дети, и старики свои, и матери есть!
– Так и среди больных, верно, дети, старики и матери!
– Ну и что же? то чужие, у них свои семьи, а у нас свои! И город наш не нуждается в каком-то гнилье!
            Ругаться-ругались, а в ругани больше бессилия. Даже самые яростные понимали и сами, что королём приказано выполнить придётся, и пустит, да, пустит Алькала в свои стены больных заморской, чужою болезнью.
            И в этой мрачной подавленности только господин Гануза сумел найти для народа надежду, и уверовав прежде других в неё, ведь известно – чтоб других убедить, самому верить нужно, сказал:
– Казна нас поддержит. И знаем мы, что наша Алькала – сильное место. Здесь солнце другое, не столичное, не затянуто дымкой интриг.  И зелень здесь наша, яркая, сочная. Как знать, может спасём мы их ещё, а? я вот что предлагаю – кто не боится, кто не трусит, тот поможет мне распределить прибывших. Выделим им один дом…
– На Часовщиках! – подсказали из толпы. – Там дальше будет от площади.
– Чего это на Часовщиках? – тут же пошло возмущение, – на Пекарской!
– Чтоб их гниль перешла на муку и зерно?
            Занялось в толпе и пришлось наместнику прерывать свою речь, да всех успокаивать. Кое-как успокоил, продолжил:
– Станем их кормить, молиться за них будем. Бог даст – спасутся. И нас не заденет.
            Не было иной надежды. Не оставлять же Алькалу, родную и светлую, на растерзание болезни, которую в гости никто и не звал? Затихло. А как затихло, стали все, даже те, кто возмущался прежде, подсказывать как бы посправнее дело устроить.
            Вызвался говорить и лекарь Пако. На Алькалу единственный, взял он к себе ученика, передавать ему знания, да привязался к нему как к сыну, и прежде, чем говорить, взглянул на него, тот едва заметно кивнул, сразу угадав, что хочет лекарь сказать.
– Кто возьмётся за эту тяжесть, должен прежде помнить о том, что болезнь мы не знаем. Знаем, что нельзя давать им есть своей посудою и из их посуды ничего принимать – ни воды, ни еды нельзя. не трогать их кожи! Я займусь этим, а по своим болезням и недугам, если совсем невмоготу, отправляйтесь к моему ученику…
            Молчал ученик, прятал глаза, чтобы не видели в толпе накативших на глаза слёз. Не знал он как справится и справится ли с лекарским делом один? И что будет с его учителем – лекарем Пако? Но молчал, не отговаривал, знал, что нельзя иначе.
***
– Господин Конрад, – Маркус заговорил о том, что его тревожило только к ночи. Крепился, боялся, что покажется слабым, но всё же не вынес грядущей неизвестности и заговорил со своим наставником.
            Конрад, казалось, ждал. Будучи человеком простым, знающим лишь одно ремесло – как готовить людей к погребению, ведал он несколько больше чем иной начитанный человек. Видя горе людское, понял он как с ним справляться, и прежде всего – ждал доверия, когда Маркус будет готов заговорить.
– Что такое? – спросил Конрад, хотя и знал, что именно хочет спросить Маркус.
– Вам не страшно? – он был прав. Мальчонка, прошедший большую часть своей короткой жизни сиротой, очень боялся того, что должно было вторгнуться в Алькалу. Чужая едкая болезнь, а что за нею? Кто знает! А вдруг смерть?
– Страшно? – задумался Конрад, - знаешь, нет, не страшно. Мало знали ли мы болезней? Два века назад чёрная смерть прошла и по Алькале, но почернели ли её стены? Нет. Они остались белыми. И сейчас останутся. И через сотни лет тоже.
– Но если… а вдруг мы тоже? – Маркус боялся болезни. Он помнил как болел в приюте, как поили его горьким корнем, от которого его тошнило, но зато спадала температура и мир проступал чуть ярче.
– К нам присылают не всех, – ответил Конрад, – всего около трёх десятком человек самых безнадёжных.  Других оставляют лечить в столице. Значит, есть какое-то лечение. А может быть, тела и сами справляются? Ты молод, тебе ещё долго жить, тебя воспитало солнце Алькалы, её воздух… ты крепок.
            Объяснение показалось Маркусу убедительным, а вот у самого Конрада сжалось сердце. Он ничего не знал об этой болезни и понимал, что вся его совсем неубедительная, хоть и успокаивающая история легко рассыплется от одного-двух вопросов. Но Маркус не хотел их задавать, а может быть, ему просто нужно было услышать успокоительную речь и неважно, насколько она была при том правдива. Она успокаивала, а это уже немало.
– Почему же к нам! – ярость прорвалась в мальчонке, копившаяся так долго, она всё же проявилась. – Почему?
– Могли направить куда угодно, – пожал плечами Конрад, он всё ещё оставался тепло-спокойным, – и к нам, в Алькалу, мог вернуться любой такой же солдат, который был бы отравлен этим недугом. Пока мы бы поняли что происходит, пока столица отзывалась бы на нашу беду, прошло бы ещё больше времени, и кто знает, не было бы нам от этого ещё хуже?
– Но почему же к нам? – Маркуса почти трясло. Он обещал себе быть спокойным и мужественным, как полагается для мужчины, но всё-таки страх побеждал. – А если вы, господин…
            Он затих, понимая, что выдал лишнее. Всё-таки, как ему было известно, господин Гануза привёл и навязал его в помощники Конраду и никогда, никогда ещё Маркус не признавался вслух, что привязался к этому человеку. Оно и неудивительно. Приют был надежным местом, там были стены, крыша и еда, но там не было тепла. Были обязанности настоятелей приюта по обучению и поддержанию дисциплины, но на этом всё.
            Казалось бы, ну что тебе, глупый мальчишка ещё нужно? Тебя кормили, содержали, одевали и обучали, пока ты входил ещё в возраст воспитанников, а дальше тебя привели за руку к тому, кто мог передать хоть и страшное, но бесконечно нужное умение в погребальном мастерстве, чтобы ты научился нужному.
            Маркус знал это. Знал он и то, что Конрад был добр к нему, но принимал это за его черту характера, а не за привязанность. И сам ругал себя за то, что привык к дому господина Конрада и про себя звал его «домом», и неважно, что в поддавале и в сарайчике там находились и мертвецы, ожидавшие омовения и пудры, и бывали здесь скорбные гости…
            Дом и всё. Алькала дома и эта обитель тоже дом.
– Если случится неизбежное, – Конрад не стал смеяться или кривиться, не в его это было духе, не в его природе, – и я погибну, то значит так было нужно. И я буду рад, если ты продолжишь моё дело. И я уверяю, что господин Гануза не оставит тебя своим беспокойством. Ну а если неизбежное случится и с ним, то Алькала добродетельна и не даст тебе пропасть. К тому же, ты уже немало перенял от меня. верно?
– Наверное, – голос Маркуса был ещё потёрт неуверенностью, но какая-то живость проявилась в нём. В самом деле, ещё ничего не случилось, а он уже готов разрыдаться! Позор!
– Я знаю, что ты не думал о таком ремесле, – Конрад покачал головой, он словно бы и сам укорял себя, – но прошу тебя помнить, что это может и не быть твоим выбором навсегда. Только вырасти, подкопи денег и сам выбирай свой путь. Во всяком случае, навыки, что я даю тебе сегодня, могут тебе пригодиться. Люди всегда умирали.
            Маркус удивленно воззрился на Конрада. Тот был очень ловок в пересечении тем и от скорби и грядущих событий, явно напряжённых, он перевёл мысли Маркуса в его собственное будущее. Теперь это было обычной беседой, в которой не было места никаким страшным заражённым переселенцам.
– Необязательно решать сейчас раз и навсегда, – заверил Конрад, – впереди ещё много солнечных дней.
***
            Поначалу всем жителям Алькалы показалось, что проблема сильно преувеличена. Воображение, нарисовавшее кровоточащие язвы и лишённые кожи головы, было разочаровано. Прибывшие были бледны, у некоторых перевязаны лица, словно кто-то подвязал больной зуб, у кого-то мелкие нарывы на щёках. Но они шли сами, хоть и медленно, и спотыкаясь, и молча, не переговариваясь…
–  это ещё безнадёжные? – всколыхнулось в толпе облегчение и перемешалось с тревогой и смешком – совсем в столице обленились! Вертелись под ногами дети, ожидавшие увидеть ужасных монстров вместо людей, они растерянно вертели головами, видя людей, у которых всё было почти в порядке. Ну разве что зуб у кого подвязан…
            Но лекарь Пако, на месте осмотревший первую партию больных, побледнел. В отличие от жителей, он увидел что творится с людьми по-настоящему. Увидел обнажённые кости, скрытые повязками, ощутил от многих из них сходящий жар, и увидел, что во рту у них расплодилось множество чернеющих язв, а у многих распухли языки.
            Им было невозможно есть. некоторым больно было даже пить и Пако догадывался, что язвы кровоточат и плодятся не только во рту, но и во всём желудке больных людей.
            Но этого было не видно. Этого нельзя было разобрать сразу, от того на плечи многих ответственных жителей, в числе которых был и лекарь Пако, и наместник господин Гануза легла ещё одна задача: одёргивать своих же от лишнего.
            Например, не позволять кормить из одной миски двоих. Да, у них была одна болезнь, но у одного она проявилась едва заметно, а у другого уже вовсю била, добивая и жаром, и болью. Интуитивно лекарь Пако чувствовал, что нельзя их смешивать, и наместник во всём ему доверял. Но наместник это не добродетельная, но глуповатая Мария, вызвавшаяся кормить больных.
            Простая во всём, она, не подумав, могла сунуть одну и ту же миску сразу же двоим, а то и вовсе кормить бульоном из одной ложки то одного больного, то другого. Пако ругался с нею, а та лишь хлопала глазами:
– Они же оба больны! Чем я их разделять-то буду?
            Пришлось гнать Марию на готовку. Но она была такой не одна. Люди Алькалы, не привыкшие к опасности, не видели её и не воспринимали мер всерьёз. К тому же, переселенцы были в Алькале уже неделю, а до сих пор никто не умер! Это ли не показатель того, что в Алькале даже солнце лечебное?
            Вот под этим-то укрепившимся мнением у местного сапожника Рудо и родилась идея и он немедленно загорелся её воплощением. Навязавшись на помощь, под предлогом колки дров, Рудо вывел из наспех сотворенного лазарета старика, который выглядел бодро и даже сам изъявил желание пройтись. Старик не имел на лице никаких язв, только говорил очень неразборчиво – у него не хватало нескольких зубов, но Рудо решил, что то от возраста, бывает, мол.
– Вам здесь гулять надо! – наставлял Рудо, действуя в глупом заблуждении самых лучших своих побуждений, – у нас даже солнце не такое как у вас. Что вы там видите в столице-то? а у нас здесь тихо, спокойно и надёжно. Наша земля! Она нас бережет и лечит…
            Рудо так и не понял почему старик вдруг качнулся и упал прямо в его объятия, и ещё пытался произнести хоть что-то, пока из его рта сочилась, отравляя всё лицо его чернотой, странная жидкость, похожая больше на гной, чем на кровь.
– Идиот! Какой же ты идиот! – орал господин Гануза четвертью часа позже, а Рудо стоял, понурив голову, – кто тебя просил? Кто тебя заставлял? Кто надоумил?
– Так он хорошо выглядел…– растерявшись, отбивался Рудо, но и сам чувствовал, что произошло что-то непонятное и страшное. Он уже жалел, что ввязался в это.
            Так на стол Конрада попала первая жертва чужой болезни.
– Ты не подходи, – попросил Конрад, когда Маркус сунулся к нему помочь. – Не надо, лучше я сам.
– Разве не ученик я вам? – возмутился Маркус, который не хотел оставаться в одиночку и даже опасность готов был разделить, лишь бы быть с кем-то уже знакомым.
            Конрад кивнул:
– Тогда только подавай. Я больше буду сам работать.
            В скорбном молчании, говорить не хотелось, да и опасно было – Конрад склонялся довольно низко над телом, зрение было уже не такое острое как прежде, руки выполняли привычное. Раздеть – это легко, старик был почти невесомым. Но оно и неудивительно – весь рот его был в язвах, и он не мог есть.
            Омыть – это уже сложнее. При малейшем касании к коже, казалось, что кожа столь  сухая, что порвётся, словно пергамент. И это тоже неудивительно – наверное, и пить ему было больно, вот и иссыхало тело.
            Переодеть в чистое. Здесь Конрад слегка схитрил и с помощью Маркуса разрезал камзол и рубашку с брюками так, чтобы не мучить тело, а просто накрыть его, зашить ткань на живые нитки…
            Дальше обычно Конрад расчёсывал, пудрил и румянил мертвецов. Но тут было сложнее. Смерть быстро расползлась по чертам, искаженная и подчеркнутая чужой болезнью, и проступила уродливым западанием щёк.
            Пришлось набить рот шариками из бумаги и мягкой ткани. Пришлось изрядно потрудиться, но Конрад сделал это сам – даже его, бывало мастера погребения, замутило от западающего почерневшего от язв языка, изуродованного рта, гниющих зубов…
            Но мертвец требовал почтения и профессионализма и Конрад сделал всё, что мог. Дальше уже было проще. Взмокший от усилия и от пережитого, Конрад наскоро напудрил лицо и даже шею, а потом расчесал мертвеца. Теперь он казался обыкновенным мертвецом, не больным, не оскверненным язвами.
            Вскоре за ним пришли люди, посланные наместником, унесли старое легкое тело и схоронили. Конрад проследил и за этим – он всегда торопился проводить того, кого снаряжал в последние одежды, чтобы проститься с покойником. Кем бы он ни был, Конрад чувствовал за него ответственность. Не изменил он себе и в этот раз.
            От этой смерти была лишь одна польза. То ли Рудо разнёс по Алькале, то ли жители её поняли, с чем имеют дело, но Пако вскоре выдохнул и смог сосредоточиться на попытке вылечить своих пациентов без борьбы с попытками помочь от местных жителей. Теперь все были осторожны и тактичны, мыли руки, ополаскивали полотенца по многу раз, прикладывая их к горящим от жара лицам, очищали уксусом ложки, помечали миски – которая для кого.
            И всё же болезнь брала своё. За следующие дни ушло ещё двое. Схоронить их требовалось быстро – Алькала жаркая. Солнце в этом году было сильным, радостным, и трупы надо было хоронить как можно скорее. Была у наместника идея хоронить уже без обряжания, но Конрад тихо сказал:
– Побойся бога! У них же где-то есть родные. Каково бы им узнать, что их близкие даже последних одежд лишены, и то не по своей вине?
            Гануза махнул рукой.
            Сказать-то сказать, а сделать как в короткий срок? Не хотелось Конраду привлекать Маркуса к этому, не тот был случай, но пришлось. Да и сам Маркус понимал, потому заранее пообещал:
– Я обработаю руки уксусом, и оберну тканью. Будет неудобно, но всё же так лучше.
            Они едва закончили до заката, и к самому закату уже проводили двух новых жертв и к сходящему в темноте небу, скрывшему, давшему покой солнцу Алькалы, уже жгли использованные тряпки во дворе. Никто не подсказывал им этого, но что-то древнее, пережившее нечто ужасное, советовало им так поступить.
            В треске огня не сразу услышали они шум шагов. Да и Гануза, пришедший навестить их, был необычно тих.
– Конрад…– позвал он, и в этом зове не было ничего живого. – Конрад, помоги!
            Несгибаемый, несокрушимый наместник, прошедший войну, поднявшийся из сирот приюта до наместника родного города пал на колени, протянул звякнувший золотом кошель. Не уберегший его от страшного.
            Золото-золото…не все тропы подвластны тебе.
– Что? Что же? – Конрад опустился на колени рядом с наместником, уже зная, что случилось, но не в силах поверить в это. Такое горе могло быть у лице наместника лишь в одном случае.
– Собери мою дочь в последний путь, – попросил наместник и плечи его затряслись от тихого рыдания, которое никак не хотело прорваться в полную силу, напуганное собственной разрушительностью.
(Примечание: добро пожаловать в Алькалу. Предыдущий рассказ о ней – рассказ «Последние одежды». Вселенная будет очень маленькая, как сам городок, очень тихая, без интриг, войны и поиска разного вида Граалей. Я давно хотела что-то подобное. Здесь просто люди – обычные, несчастные разные люди)

 

Доверенный

Зеркальный коридор