[лев куртен]    

Это была даже не высота, а высотка. Но на ней находился вражеский дзот и батарея. И её нужно было взять. С неё немцы простреливали армейские тылы и и рокадную дорогу. Взять высотку командир полка приказал роте старшего лейтенанта Инина. В этой роте служил и боец Витольд Маневич, недавний студент второго курса Московской консерватории по классу скрипки. Прибыл в роту он всего три дня назад с пополнением.

Был декабрь, и стояли сорокаградусные морозы. У Витольда стыли руки и ноги. А лицо мороз просто драл до боли, до слёз.
Ночную темень чёрного неба то и дело прорезывали языки ракет, временами на снег падал мертвенный свет немецких осветительных ракет. До зимнего стылого рассвета ещё оставалось полчаса, но рота была уже приведена в боевую готовность. Её окопы находились в трёхстах метрах от высотки. Ещё вчера здесь стояла другая рота. Сегодня она почти в полном составе лежит в поле впереди окопов.

Бойцы всматриваются в темноту, в неизвестность. Глядит туда и Витольд. Тело его сковывает мороз, душу - страх. Это в его жизни первая атака, первая его встреча со смертью, и он смотрит туда, в лицо самой смерти. Рядом с ним стоит, прислонившись спиной к смезшейся земле окопа, пожилой боец Лукьянов. Витольд не знает его имени-отчества, как и Лукьянов его фамилии. Лукьянов называет его Витьком. От "Витька" Витольду делается теплее.

Лукьянов достаёт газетный обрывок, насыпает в него махорку, склеивает "козью ножку". Его, кажется, не страшит предстоящая атака. Он улыбается. Ещё темно, но Витольд видит его улыбку под топорщащимися усами, на свету - рыжими, а сейчас - почти чёрными.

- Ты, Витёк, главное, не боись, - проговорил Лукьянов. - Пробежишься, как миленький, до высотки. Силов у тебя хватит. Эка важность, триста метров. Тьфу! Ты, как мы выскочим из окопа, держись за мной. От снаряда или от мины я, конечно, тебя не укрою, но пулю-дуру приму уж на себя.
Это, право, только слова. Лукьянову тоже хочется выжить в этой большой войне и вернуться домой к жене Настасье и детям.

Витольд думал же о другом, о доме. Ему почему-то вспомнилась их домработница Аля. Она приехала в Москву из рязанской деревни, и десятый год жила у них. По деревенским понятиям она была уже перестарок. Двадцать семь лет для незамужней женщины это много. Её подруги в деревне все давно повыходили замуж и имеют детей, а она ещё и мужчины не знала.
Витольд вспомнил ту субботу, когда Аля пошла в ванную помыться, а он встал на табурет и заглянул в окошко, выходящее оттуда в кухню. Он увидел Алю всю, с головы до ног. В свои восемнадцать лет ему ещё не приходилось вживе видеть обнажённую женщину. Он с любопытством разглядывал Алины тяжёлые груди с розовыми сосками и на струящиеся по телу русые волосы. Аля заметила его. Она сделала сердитое лицо, показала кулак и повернулась к окошку спиной. Сконфуженный Витольд соскочил с табурета.

- Ах, Витольд Станислович, - сказала ему Аля, выйдя из ванной в чистом платье и с головой, обёрнутой полотенцем. - Стыдно поглядывать за девушками.

- Прости, Аля, - покраснев, ответил Витольд. - Больше не повторится, - и тут же поспешил оправдаться: - Красотой любоваться не стыдно. А с тебя можно картину писать.
- Смотреть не стыдно, стыдно подсматривать, - ответила Аля.


Это было в субботу, а на следующий день товарищ Молотов сообщил по радио, что фашистская Германия напала на Советский Союз. Началась война. Витольд пошёл в военкомат...

На этом мысль его оборвалась. Краем глаза он увидел, как Лукьянов погасил "козью ножку", пробормотав:
- Кажись, начинается...

Восточный край неба порозовел. По грязному снегу протянулись синеватые тени. Немного развиднелось. Стала различима проклятая высотка. 

Младший политрук Рукавишников расстегнул кобуру, вытащил пистолет и сунул его к груди под полушубок согреть, потёр заствшие руки, чтобы чувствовать курок. Эти его понятные движения привели бойцов в напряжение, словно бегунов на старте, изготовившихся рвануться к финишной ленте.

Младший политрук боялся предстоящей атаки, по его мнению, бессмысленной и преступной, но будет ещё преступней, если не первым он выскочит из окопа и не поведёт под пули, на верную смерть своих бойцов и не пойдёт сам.

Командир роты старший лейтенант Инин находился на другом фланге и ждал сигнала. Он, как и все бойцы, замёрз. Ему пришлось варежкой оттирать побелевшие щёки. Думал Инин о предстоящем бое и хотел, веря в свою везучесть, убедить себя в его успешном исходе. Три его предшественника уже полегли смертью храбрых на этом заснеженном поле. И у него нет выбора: либо пасть смертью храбрых, либо трусом с пулей в затылке по приговору трибунала. Опыт подсказывал старшему лейтенанту, что на высотку нужно пускать танки. Но танков в дивизии кот наплакал. Командование бережёт их. Задача его роты - обезопасить тылы полка и армии. 
Вечером Инин написал письмо жене в Ярославль:

"Бьём немцев и в хвост, и в гриву. Разобьём, с победой я вернусь к тебе, моя ненаглядная Любушка. Жди."

- Пресвятая Богородица, спаси мя, грешного раба Божия Ивана... И ответь мне, зачем бабы дитёв рожають, чтобы генералы их под пули на смерть посылали? - услышал старший лейтенант Инин чьё-то бормотание. - Ох, тяжко придётся Груне с пятью сиротками...

Старший лейтенант Инин гневно посмотрел на бойца, задающего такие неподобающие вопросы перед предстоящей атакой. Это был боец Иван Титков, отец пятерых детей. Но боец не увидел гневных очей командира. Титков смотрел не наружу, он смотрел глубоко в себя, в свою душу, оплакивая живой себя убитого...

Небо прочертила и зажглась долгожданная зелёная ракета, сразу за ней - вторая - сигнал к атаке.

Младший политрук Рукавишников вытащил нагревшийся пистолет, вскинул руку вверх и закричал хриплым, простуженным голосом:
- За Родинууу!.. За Сталинаа!.. В атакууу!.. Вперёд!..
На другом фланге дьяконски возгласил старший лейтенант Инин:
- За Родинуу!.. В атаку!.. Урааа!..
- Уааа!.. - пронеслась волна от ротных окопов к немецким позициям.

Боец Лукьянов сплюнул густой длинной слюной и сказал Витольду: 
- Ну, пошли, что ли, Витёк... Держись за мной... 

Он перемахнул через бруствер и побежал по хрусткому снегу с винтовкой наперевес на пару шагов позади младшего политрука Рукавишникова.

Витольд бежал следом за ними, стараясь не отстать от мерно раскачивающейся фигуры Лукьянова. Он больше не чувствовал страха, крючьями терзавшего его минуту назад в мёрзлой щели окопа. На снежном просторе ему стало спокойно и хотелось бежать за Лукьяновым и за младшим политруком Рукавишниковым. Он продолжал бежать даже после того, как фигуры обоих вдруг исчезли перед ним. И оттого, что он бежал, оттого, что ему сделалось тепло, Витольда охватила радость. Он весело бежал, проваливаясь в глубокий снег, черпая его валенками...

Младший политрук Рукавишников лежал, вжавшись всем телом в снег, и слушал дзиньканье пуль, пролетающих над самой головой. Во рту у него был противный привкус меди, и хотелось пить. Он осторожно повернул голову влево и увидел бойца, имени которого не знал. Боец был из только что прибывшего пополнения. Он тоже смотрел на младшего политрука широко открытыми глазами мертвеца. Рукавишников повернул голову направо и увидел на расстоянии вытянутой руки второго бойца, Лукьянова. Тот лежал уткнувшись лицом в снег, но был жив. Он повернул голову и посмотрел на Рукавишникова. Взгляд его был ободряюще спокоен.

Младший политрук приподнял голову, посмотрел вперёд и увидел одинокую сутулую спину бойца, продолжавшего бежать, нет, скорее брести по заснеженному полю, проваливаясь в снег, в сторону немецких окопов. Рукавишников узнал его. Это был Маневич. Да, это был Витольд, которого он знал с детства. Витольд - профессорский сынок. Они жили в одном доме. Рукавишников помнил его подростком, идущим по их двору со скрипочкой и с большой чёрной папкой. Рукавишников презирал его за эту скрипочку и за огромные мечтательные глаза. Когда третьего дня Витольд прибыл в роту с пополнением, он узнал его, хотя шинель и шапка ушанка изменили его внешность. Глаза Витольда по-прежнему оставались большими и мечтательными.

- Гнида польская... Предатель... - проговорил младший политрук Рукавишников, протянул руку к Лукьянову и потребовал жёстким голосом:
- Дай винта...

Лукьянов протянул ему свою винтовку.

Младший политрук Рукавишников прицелился в фигуру бредущего бойца и сказал, словно вынося приговор или оправдывая себя:
- По законам военного времени...
Он плавно, как учили Ворошиловского стрелка, нажал на курок.

Витольд шёл к вражескому окопу. Он уже видел белые каски противника. Немцы смотрели на него, на человека, за спиной которого размахнулись огненные крылья. Это горели лучи утреннего солнца, поднимающегося над полем боя.

Что-то толкнуло Витольда в спину, что-то остановило его. Он опустил приклад винтовки, и приклад провалился в снег. Земля перевернулась, и сиреневое рассветное небо накатилось на него, как бывает это на качелях, когда, раскачавшись, ты взлетаешь вровень с поперечной перекладиной и видишь перед собой только небо, и сердце твоё сладко замирает от полёта.
Витольд стынущими глазами увидел над собой синюю бездну. Огненный шар солнца застыл в его чёрных расширившихся зрачках.

Младший политрук Рукавишников, первоклассный стрелок. Он не промахнулся.

- Так-то, - удовлетворённо прошептал он, увидев падающую фигурку бойца, и тут же его голова, судорожно дёрнувшись, ткнулась в снег. И розово-грязный снег окрасился красной кровью героического младшего политрука Рукавишникова.