Воспоминания из детства

Мне уже 83 года. В жизни своей кроме отчетов о проделанной работе и технических описаний, разработанных мною устройств, я не написал ничего. А сейчас вот, все-таки, решился написать книгу о прожитой мною жизни. Это советовал мне сделать, светлой памяти друг, Юрий Яковлевич Мехонцев, да и другие мои друзья советовали сделать тоже, после того как я рассказывал им о некоторых периодах моей жизни. Очень долго я не мог решиться на такое предприятие и все откладывал его день за днем и год за годом. Я, разумеется, не писатель, не тот, кто не может не писать, а наоборот, из тех, кто не может писать. Да и о чем, я могу поведать? Только о том, что довелось пережить мне, рядовому гражданину Советского Союза. Хотя это, возможно, тоже в некоторой степени будет интересно; сравнить разницу во взглядах на одно и тоже сверху в воспоминаниях именитых и снизу в воспоминаниях рядового гражданина. Воспоминаний именитых не мало, и это хорошо, воспоминаний рядовых мало, почти нет. Так что, с этой стороны моя книга, возможно будет представлять некоторый интерес для тех, кто интересуется историей СССР.

И так о себе. Родился я 11 марта 1928 года в глухой деревне Комары, Тужинского района, Кировской области. Мои родители Арсентий Андрианович и Мария Дмитриевна имели очень хорошее крестьянское хозяйство: большой двухэтажный дом со всеми необходимыми хозяйственными пристройками, молотильный ток с овином и конной молотилкой, и ветряную мельницу. И, кроме того, совместно с Михаилом Захаровичем, маслодельный завод с конным приводом. Хозяйство было большое, но, как рассказывали отец и бабушка, работников не нанимали. Дед не разрешал семье делиться, а просто, для женившегося сына, построил рядом еще один дом. Семья была большая. Бабушка говорила, что в одно время в семье было семнадцать человек. Позже, уже после революции, семья, все-таки, разделилась и Михаил Захарович, мой крестный, стал жить отдельно, в том рядом построенном доме. Родители матери, дедушка Дмитрий и бабушка Фёкла, проживали в деревне Вороничи, в четырех километрах от нашей деревни. У них тоже было крепкое хозяйство , и тоже была ветряная мельница. Ветряные мельницы строились двух типов. Менее мощные и проще устроенные – столбянки. Они имели сравнительно небольшой четырехугольный сруб и, обычно, четыре крыла небольшого размаха. На ветер такая мельница поворачивается целиком, всем строением. Второй тип – шатровые мельницы. Внизу они имели большой четырехугольный сруб и выше, на нем строился восьмигранный, сужающийся кверху, сруб. Этот сруб заканчивается восьмискатной крышей, под нею на мощных балках размещался вал, несущий крылья. Эти мельницы имели шесть и более крыльев, с длиной крыла, как мне кажется не менее шести метров. Крыша и балки с валом ставились на специальные катки, так что у этой мельницы , на ветер поворачивается только крыша вместе с валом. Передача вращения от вала на привод жерновов осуществляется через вьюн. От вала навьюн с помощью конической зубчатой передачи, а от вьюна на ось мельничного жернова с помощью цевочной передачи. Вьюн приводил меня в восхищение: где находили такую сосну, чтобы из нее можно было его изготовить? Размеры его внушительные: длина не менее двенадцати-пятнадцати метров, и диаметр, даже вверху, не менее шестидесяти сантиметров. Вал, несущий крылья, был примерно такого же диаметра, но намного короче вьюна.А шестерни зубчатых передач! Громадные, не менее полутора метров в диметре, конические деревянные шестерни, работавшие без ремонта несколько десятков лет. И сделаны они были безграмотными деревенскими мужиками.

Ребенком я с восхищением наблюдал, как огромное крыло мельницы с легким посвистыванием опускается вниз и, не теряя скорости, поднимается вверх. Интересно было наблюдать и за тем, как сыплется зерно из бункера под жернов и выходит из под него пушистой теплой мукой. У нас и у дедушки были шатровые ветряные мельницы. Хотя я и помню отдельные периоды моей жизни с очень раннего возраста, но нашей мельницей мне не довелось полюбоваться. В самом начале коллективизации ее разобрали и перевезли в деревню Малопанчино. Помню только, как отец со слезами на глазах говорил мне и бабушке, что нашу мельницу ломают.

Из самых ранних событий моей жизни мне запомнилась поездка в гости к дяде Алексею, в деревню Ерши. Это было, видимо, еще до коллективизации, так как ездили мы туда еще на своей лошади по кличке Карюха. Это была молодая и очень резвая лошадь. Была зима. Меня завернули в тулуп, рядом в сани сели отец с матерью, а за вожжи взялся мой крестный, Михаил Захарович. Завернутый в тулуп я не видел ничего, только чувствовал по легкому поскрипыванию полозьев быстрый бег саней. Потом вдруг, какой-то силой, меня вышвырнуло из саней. Не только меня, из саней вылетели все. Карюха бежала быстро, и на раскате сани резко бросило в сторону, и они почти опрокинулись, вывалив всех пассажиров. Крестный вожжи не выпустил и через несколько метров Карюха остановилась. Меня вернули на прежнее место, и больше приключений в дороге не было.

В гостях, во время застолья, дядя Алексей не очень удачно раскупорил бутылку водки. Он хлопнул ладонью по донышку бутылки, пробка вылетела, и брызги водки попали мне в глаза. Глаза сильно защипало, и я заревел. Мать отнесла меня в кровать, водой помыли мне глаза и дали полистать детскую книжку с картинками. В книжке, в картинках рассказывалось о том, как был наказан ворюга-медведь за то, что он хотел из улья, висящего на дереве, полакомиться медом. Ниже улья, за сук на веревке был привязан кряж, торчащими из него гвоздями. Поднимаясь по стволу дерева к улью медведь, оттолкнул, мешающий ему кряж. Кряж качнулся и ударил медведя, медведь толкнул его сильнее и получил более сильный ответный удар. Медведь в ярости отбросил кряж далеко в сторону, и получил ответный удар такой силы, что он сбросил его с дерева. Не воруй мишка! Книжка мне очень понравилась.

В это время в избу вошел какой-то мужик, и почему то, начался скандал, перешедший в драку. Мужику пришлось туго, и он около моей кровати вышиб раму и выпрыгнул в окно. В окно хлынули белые клубы морозного воздуха, и меня перенесли в другую кровать. Поскольку это было еще до коллективизации, то мне, следовательно, было года три, не больше. А вот коллективизацию я помню уже не плохо. Помню, как отец пришел домой и сказал матери и бабушке, что он записался в колхоз. Что тут началось! Мать и бабушка упали ему в ноги, в слезах причитали, что он записался к антихристу, что этим он всех на том свете обречет на адские муки. Отец пытался их образумить, успокоить, но ничего не получилось. И он отказался от вступления в колхоз, о чем позже горько сожалели и мать и бабушка.

Обдумывая сейчас историю со вступлением в колхоз, я понимаю, что такой реакции матери и бабушки не могло случиться без участия церкви, без ее воздействия на умы прихожан, как во время проповедей, так и из бесед священников с прихожанами. Иначе откуда бы появились такие мысли у двух безграмотных женщин, тем более, что они раньше из уст тех же священников слышали, что любая власть от бога. На отца вскоре было наложено твердое задание, согласно которому он должен был выплатить огромную дань со своего хозяйства. Размер этой дани, видимо, был рассчитан на то, чтобы полностью разорить единоличное хозяйство. Но, хотя и с большим трудом, отец это задание выполнил. Для властей это было неприемлемым и на него было наложено новое твердое задание, выполнить которое уже не было никакой возможности. Отца должны были арестовать, и он вынужден был скрыться в деревню Мирянга, довольно далеко отстоявшую от нашей деревни, причем уже другого сельсовета, а может и района. Не знаю, я ни разу не был в этой деревне.

На нашу семью обрушились репрессии. Этот период своей жизни я помню уже неплохо, пожалуй, даже хорошо. До сих пор помню даже фамилию человека, руководившего разгромом нашего дома. Мать говорила, что это был председатель сельсовета Елькин. Я помню его в тужурке и в шапке с шишкой наверху, по-видимому, буденовке. У нас забрали все: весь скот, весь хлеб, всю одежду и даже домашнюю утварь. Когда они уехали, со своей добычей, у нас остался только старый стол, две скамейки около стола, небольшой шкаф и кое-что из посуды. У нас – это у матери с двумя детьми, то есть со мной и сестрой Галей, которая была старше меня на два года. Но и на этом наказание наше не закончилось. Через несколько дней Елькин со своей командой нагрянул снова. Нас выгнали из дома в том только, во что мы были одеты. Наш дом закрыли на замок, и Елькин со своими подручными сели в тарантас и уехали. Уже вечерело. Мы с сестрой стояли, держась за юбку матери, и все втроем ревели. Мать не знала, что делать. Выход из дома имел две двери, даже три, если через погреб. Мать решила проверить, все ли двери закрыты на замки. Оказалось, что дверь за лестницей на второй этаж была не заперта. Через нее мы проникли в свой дом. Так под замком, тайно и стали в нем жить. Мать где то нашла, или может дали соседи, старый матрац набитый соломой, две старые подушки, и какое-то очень старое одеяло. На этом мы и спали на полатях. На пропитание нам не оставили совершенно ничего, и мать пошла, как у нас говорили, собирать куски, то есть стала нищенкой. Она говорила, как ей это было невыносимо стыдно: из такой уважаемой, богатой семьи и вдруг – нищая.

Только тайное наше проживание в собственном доме длилось не долго. Однажды, затопив печь, мать пошла за водой на колодец. Вернулась с пустым ведром, страшно испуганная. – Ой, говорит, вышла со двора, смотрю, а это бес Елькин смотрит на трубу, а из нее дым валит. Видимо шаги мои услышал, повернул голову и увидел меня…что-то теперь будет ? Но нас не выгнали больше из дома. Сделали проще. В нашем хозяйстве устроили колхозную ферму. Благо, у нас были большие двор, конюшня и хлевы. В доме сложили печку с большим котлом, для варки мороженой или мелкой картошки, и разместили все необходимое для ухаживания за скотом. Для нас остались только полати и небольшая комната за печью. Печка, сложенная для варки картошки и приготовления пойла для скота, очень сильно дымила и нам с сестрой на полатях, прямо над этой печкой, просто нечем было дышать. Мы часто угорали, и мать отводила нас к соседям, чтобы мынемного отдышались. Печка дымила без устали и вскоре белые, прекрасно оштукатуренные стены нашего дома стали черными от осевшей на них копоти. Мы были вынуждены жить в этом загаженном доме, питаться собранными матерью кусками хлеба, и надеяться нам было не на что. Кирпич для печки долго не искали. Крыша нашего двора опиралась на три кирпичных столба, вот их и придумали разобрать, чтобы из полученного кирпича сложить печку. Для этого разобрали крышу над двором, и освободившиеся от крыши столбы стали разбирать на кирпичи для печки. Вот только кладка столбов оказалась очень прочной, так что только верхний ряд кирпичей кое-как удалось снять. Его и сняли со всех трех столбов, так как этого кирпича оказалось недостаточно, то сняли еще и некоторое количество кирпича с верхнего ряда стены хлева, те которые удалось снять. Такой вот показатель хозяйственной мудрости председателя колхоза: разобрать нужную и добротнейшую постройку, из-за каких трехсот кирпичей. Скотницы очень жалели нас, но помочь нам ничем не могли. Скотницы разливали молоко в горшки, и горшков этих с молоком в доме было очень много, но ни разу мать не притронулась ни к одному из них и категорически запрещала делать это нам с сестрой. Она была очень верующей и знала, что воровать грешно. Следует сказать, что воровства в деревнях, по крайней мере в нашей местности, не было вообще. Дома никогда не запирались на замок. У нас, например, на дверях во двор было два колечка (на двери и на косяке) и, если уезжали куда-нибудь, то просто связывали эти колечки веревочкой, чтобы было видно,что хозяев в доме нет. Семью нашу уважали в деревне, и после того, как нас оставили без средств к существованию, нам ежедневно утром, в течение длительного времени, колхозницы приносили по горшку молока. Огромное им спасибо: Может быть, благодаря их помощи, мы и выжили в то время.

Отец скрывался, мать очень часто плакала не видя никакого выхода из того положения, в котором мы оказались. Тяжесть положения еще больше осложнялась тем, что мать в это время была беременна. Отец иногда навещал нас ночью и на рассвете вновь уходил из дома. Но видимо кто-то донес, или милиция выследила, только однажды ночью, когда он пришел к нам, в дверях неожиданно появился милиционер. Отец метнулся к окну, но под окном тоже был милиционер. Отца арестовали. Мать плакала и мы с сестрой тоже, хотя, конечно, совершенно не представляли, что такое тюрьма, но глядя на мать, понимали, что это страшно.

Отца матери, дедушку Дмитрия, тоже раскулачили, в деревне Ерши дядю Алексея с тетей Настей (старшей сестрой отца), постигла та же участь. Пока не тронули только дядю Колю с тетей Лизой (младшей сестрой отца), к ним и перебралась от нас бабушка Меланья (мать моего отца).

Мать родила мне братика, назвали его Сашей. В нашей комнате за печкой повесили для него зыбку, и мы с сестрой стали для него няньками. Как нам не было тяжело, но время шло, вот уже и братик Санушко (так мы его называли) стал говорить. Я его очень любил и с удовольствием играл с ним. Но условия, в которых мы жили, были слишком тяжелы для него. Постоянные дым и копоть, тяжелый вонючий воздух от варящейся мороженой картошки, плохое питание, подорвали его здоровьеи он тяжело заболел. Все его очень жалели. Одна из скотниц как-то принесла ему калачей. Он уже не мог есть, но с радостью взял их в ручки и забылся. Калач выпал из его ручек. Через некоторое время он очнулся, увидел, что одна из скотниц ест такой же калач и заплакал. Глотая слезы, мать спросила: - Что ты Санушко плачешь?

- Тетя взяла мой калачик.

- Нет, Санушко, вот он твой калачик.

Санушко с радостью взял калачик в ручки и снова забылся. Мать стояла над ним и плакала. Потом вдруг зарыдала и говорит:

- Санушко умирает.

Я был потрясен, ошеломлен, понять не мог как это мой братик, которого я так люблю, – умирает. И мы с сестрой Галей тоже заревели. Незадолго до смерти Санушки, освободили отца. Оказывается все время заключения, он сидел в тюрьме города Яранска и работал там конюхом. Во время смерти Санушки его не было дома, он был на работе, так как сразу же после освобождения стал по найму работать в колхозе. Отец сделал братику гробик. И гробик с Санушкой поставили на скамейку под иконами. Я не мог отойти от гробика и просидел около него всю ночь. Со времени размещения фермы в нашем доме развелось очень много тараканов, рыжих и черных. Черные – большие и страшные. Жили они под лестницей на печь, и на поиски пищи выходили только ночью. На следующую ночь они, видимо, немного повредили Санушке веки. Похоронили Санушку на кладбище в селе Тужа, нашем районом центре, в девяти километрах от нас. Я так переживал его смерть, что у меня в горле как бы комок какой-то застрял, и я никак не мог его проглотить. Я часто видел Санушку во сне, живым и здоровым, и каждое пробуждение после этого только усиливало боль утраты. Когда я вспоминаю эти дни, то и до настоящего времени не могу сдержать слез. Это была первая смерть, которую я видел, да еще смерть брата, которого я так сильно любил.

Немного об освобождении отца. Отец просидел в тюрьме видимо не более двух лет, точнее не могу сказать, отца уже нет с марта 1945 года, нет уже и матери, поэтому не могу сказать точнее. Почему-то никогда ни отец ни мать не говорили о том, сколько лет он отсидел. Делиться воспоминаниями на эту тему с ребенком, он, видимо, не находил нужным. Рассказывал только, что когда в тюрьме первый раз пошел кормить лошадей, то какая-то лошадь, увидев его, вдруг громко заржала. Отец подошел к ней, и с удивлением узнал нашу Карюху. Она положила ему голову на плечо, он гладил ее и не мог сдержать слез. Трудно, все-таки, пережить потерю дома и всего хозяйства, да еще и быть наказанным за то, что тебя ограбили. То, что отца не посадили в тюрьму на долгий срок, дает основание полагать, что власти, видимо, все-таки осознали, что он не мог выполнить второе твердое задание, поскольку разорен был уже первым.

Первое время после организации колхозов колхозники жили неплохо. Заработанный трудодень неплохо оплачивался продукцией сельского хозяйства, всем тем, что производил колхоз. Бывали случаи, когда некоторые колхозники даже отказывались от излишнего хлеба…- продать его было некому. Но очень скоро оплата трудодня стала понижаться вследствие больших хлебопоставок государству и ухудшающемуся плодородию почв. Объединение в колхоз и изъятие земель в общественную собственность лишило колхозников возможности содержать большое количество скота, из-за невозможности прокормить его. Вследствие этого сократился вывоз навоза на поля, понизилось плодородие почвы и упали урожаи. Об этом я слышал от колхозников, а позднее хорошо понял и сам. После того, как отец и мать по найму стали работать в колхозе, наша жизнь чуть-чуть улучшилась. Только в том, что мать не ходила уже нищенкой собирать куски, то есть просить подаяние, а пекла хлеб из собственной муки. Ничего другого, кроме хлеба и того, что давал огород, у нас не было. В остальном все было без изменений: по-прежнему дым, копоть и вонь в доме, и полная невозможность завести какую-нибудь скотину, содержать ее было негде, да и купить не на что.

Деревня наша была расположена на левом берегу реки Немдеж. Река небольшая, шириной метров двадцать, двадцать пять, с довольно большими и глубокими омутами. Один берег омутов обрывистый и высокий, другой, как правило, пологий.

. Вода в реке чистая, в солнечную погоду на песчаных перекатах играет переливами сверкающих струй. А в омутах вода темная и таинственная, поверхность ее гладкая как зеркало, без всяких признаков ряби. В реке много рыбы и раков. На заливных лугах великолепные травы , по пояс взрослому человеку, а местами и выше. Сколько радости приносила нам эта река и летом, и зимой, и весной в половодье. Летом купались в ней, наверное, не менее десяти раз в день, зимой на самодельных лыжах, сделанных отцами, катались с берега, ну а весной, в половодье пропадали на реке целыми днями. Интересно было наблюдать, как прибывает в реке вода, как поднимается, отрываясь от берегов лед, как река выходит из берегов, колется на отдельные льдины лед и начинается ледоход. Все парнишки в нашей деревне умели плавать, причем еще задолго до учебы в школе. Учителями по плаванию были взрослые парни, и метод обучения был очень прост и эффективен. Обычно парень во время купания ловил парнишку, не умеющего плавать, на руках поднимал его над головой, заходил по грудь в воду, показывал на кого-либо из плывущих и со словами: « Делай, как он», бросал парнишку в воду туда, где глубоко. И меня научили плавать таким же способом. Помню, что я в первый урок такой учебы, плыл на мелкое место под водой, и боялся, что у меня не хватит воздуха в легких, чтобы выплыть на мелкое место. Но вот я коснулся руками земли и встал на ноги, жадно глотая воздух. Выплыл! С этого урока я стал уже сам понемногу заплывать на глубину, и вскоре стал плавать уже более смело. Не помню уже в этот год, как научился плавать, или на следующий год, решился я переплыть Обакшину бакалду. Так назывался омут напротив деревни. Страшновато, конечно, омут такой широкий – хватит ли сил? Все таки набрался смелости – поплыл, примерно на середине омута уже сильно устал, но выбора не было: …одинаково далеко, что вперед – что назад. В этом случае, конечно, лучше вперед. И переплыл! Лег на том берегу не белый горячий песок, радуясь и гордясь одержанной победой. Конечно, надо еще плыть обратно, но сейчас то я уже знаю, что переплыву: …вот только отдохну на песочке – и переплыву. И, действительно, обратный путь был намного легче: …уверенность в успехе увеличивает силы. Позже, кода я плавал уже неплохо, меня даже удивляло, почему это в первый раз мне так трудно было переплыть эту бакалду, каких-то сорок-пятьдесят метров. Интересный эффект, пока не умел плавать, то когда я заходил по шею в воду по круто уходящему в глубину бакалды песчаному дну, я чувствовал, что какая-то непонятная сила тянет меня на глубину. Силу эту с трудом удавалось преодолеть, чтобы выйти на мелкое место. Эта непонятная сила исчезла, когда я научился плавать. Стоишь на крутом, уходящем в глубину песчаном дне на одной ноге, и ничего уже в эту глубину не тянет. Действовал, видимо, страх перед глубиной.

Нас, парнишек, в деревне было много. Купаться начинали очень рано, почти что сразу после окончания половодья, сначала в пересыхающей летом старице. Уговор был такой : …воду не пробовать – разделся и ныряй. Поэтому в начале купального сезона - нырнешь, а вода не просто холодит тело, а обжигает его совсем не летним холодом. Ничего, перетерпеть можно, на солнышке быстро согреешься. Иногда еще и соревновались, кто дольше выдержит. В того, кто уже искупался и решил выйти на берег, бросали грязью со дна реки, и он вынужден был вернуться в воду, чтобы смыть грязь. Держались до посинения , до дрожи и стука зубов. Летом домой мы заходили только затем, чтобы поесть. Все остальное время посвящали изучению реки, деревни и ее окрестностей, все дальше и дальше от дома. На реке нас больше всего интересовали омуты, они завораживали нас свой таинственностью и глубиной. Первый раз купаться в неизвестном еще нам омуте, было страшновато: …что-то ждет нас тут. Со временем эта боязнь неизвестного омута проходит, но здесь я пишу о том, что было еще задолго до учебы в школе.

Изучать деревню и окрестности тоже очень интересно. У кого какой дом, двор, сарай, огород, то есть, где можно хорошо поиграть в прятки и где полакомиться свежими огурчиками. Мать иногда сердилась на нас за такие посещения, говорила,…ну сорвали сколько вам надо, так грядки-то – не топчите!. Малы еще были, жили одним днем и не думали о времени более отдаленном. Кстати о времени: как медленно в детские годы оно течет. Кажется сколько раз уже искупались, куда только не сбегали, а глянешь на солнце, - до обеда все еще далеко. Хотя я и сказал уже, что жили мы одним днем, но это не совсем так. Часто мы намечали планы и на следующий день. За деревней были очень интересные объекты: две, еще оставшиеся мельницы, кузница, Красная речка с берегами заросшими ельником, Теплый и Студеный ключи, и, далеко на бугре ,высокая вышка, а дальше к востоку от вышки – лес. Из мельниц одна, рядом с кузницей, была действующей. Конечно интересно было наблюдать как с легким посвистом вращаются ее крылья, как сыплется в ларь белая мука, но как было бы интересно забраться вверх, туда где вращается вал. Вверх вела лестница, проложенная по стенам восьмигранного сруба. Очень хотелось наверх, но мельник Михаил Степанович сделать это нам не разрешал. И все-таки однажды согласился на это, но только под его присмотром. Поднимаемся все выше и выше. Вот и последняя площадка, толстый вращающийся вал с громадной шестерней и уходящий вниз еще более толстый вьюн. Вот бы с такой высоты посмотреть вокруг, но из под крыши вдаль не посмотришь. Отец рассказывал мне, что в сильный ветер мельницу нужно остановить, иначе на большой скорости вращения крыльев мельницы ветер может их обломать. Для этого вал мельницы нужно затормозить, а при сильном ветре повернуть с ветра и крышу мельницы вместе с валом. Увидев, как вращаются такие мощные вал, вьюн и шестерни, я не мог поверить, что мельник может их остановить и спросил Михаила Степановича, как он может сделать это.

- Да, просто, говорит. Видишь вон ту железную ленту с колодками, вон сразу за зубьями шестерни. Вот если я начну вращать эту ручку, железная лента с колодками зажмет шестерню и вал остановится, а дальше, если нужно, крышу с валом вон на тех катках можно за хвостину повернуть с ветра, но это уже внизу с помощью лебедки.

Вторая мельница не работала: у нее были сломаны, не помню уже, два или три крыла. Она не запиралась не замок. В летнее время там хранили сани. Эту мельницу мы часто посещали: очень хотелось залезть наверх, но никак не удавалось, нижнего пролета лестницы не было. Вероятно, был разобран из предосторожности, чтобы лишить нас возможности забраться наверх. Но однажды мы умудрились все-таки сделать это. Как я говорил уже, на мельнице летом хранились сани. Чтобы их было удобно складировать, с саней снимали оглобли и креслины. Оставались полозья с копылками и обвязкой. Вот эти полозья с копылками, мы, как муравьи, сумели затащить на площадку, где размещаются жернова мельницы, и поставили их как лестницу к стене, где не было лестничного пролета. Сани, правда, не достали до следующего пролета лестницы, но с них уже можно было дотянуться руками до нижней ступеньки пролёта уцелевшей лестницы. Лестница тоже была в плохом состоянии: местами не было перил, а кое-где и некоторых ступенек. Но наверх мы все-таки забрались. Верхняя площадка мельницы была разрушена, но мощные балки крестовины, на которых крепится вал и крыша, дали нам возможность забраться на вал, а по нему выбраться из-под крыши и посмотреть на землю с такой высоты. Я посмотрел вверх по крыше и совсем близко от себя увидел флюгер, столбик с жестяным флажком на самом верху восьмигранной крыши. Когда я на него смотрел снизу, думал - вот это высота, вот бы туда забраться. А тут он совсем рядом, и я рискнул по тесовой крыше добраться до столбика флюгера. Рискованно, конечно, крыша гладкая и крутая, но цепляясь пальцами за кромки досок в небольших щелях между ними, я добрался до флюгера, и придерживаясь за столбик встал рядом с ним. К моему удивлению, столбик флюгера был не маленьким, как казался мне снизу, а был он мне до плеча.

Какой вид сверху, какие дали открываются, какая красота! Смотрю кругом и вдруг вижу, что от молотильного тока, расположенного метрах в трехстах от мельницы, сюда бегут люди. Нужно немедленно убегать, иначе не избежать лупцовки, тем более что я знал, там, на молотилке работал мой отец. Однако, спуститься вниз нам уже не успеть, тем более, не успеть удрать неузнанными. Пришлось, побыстрее спускаться с крыши, хотя и спешить-то нельзя, при этом с крыши легко свалиться. Ну, ничего, успел. Спустились с вала и легли на широкие балки крестовины. Снизу нас не было видно: балки были шире нас. Нам кричали, чтобы мы слазили, и нам ничего не будет. Но в это что-то не очень верилось, и мы молчали, затаившись как мышки. Люди в низу долго сторожить нас не могли, нужно было возвращаться на работу. И они ушли. Тогда мы спустились вниз и убежали купаться на реку. Вечером отец спросил, меня был ли я на мельнице. Конечно, не был, ответил я, мы с Васькой Гришиным, Енькой Наташиным и Илькой Васюхиным весь день были на реке. Мать говорит:

- Ведь это надо же, забрались на мельницу на самый верх, на вал, а один дурачок залез даже на крышу, да еще и на ноги встал возле флюгера. И как только он не сорвался с крыши, ведь разбился бы в лепёшку.

Вот как тут признаешься – молчу.

Красная речка и Тёплый ключ привлекали нас ягодами. Там было много земляники. Красная речка – это небольшая, шириной метра два, речка с чистой прозрачной водой и высокими, довольно крутыми берегами, местами густо заросшими ельником. В некоторых местах берега обрывистые, красные от обнажённой глины. Наверное, поэтому речка и называется Красной. На более пологих, свободных от ельника берегах, было много земляники. Причем росла она отдельными, небольшими полянками, но зато на этих полянках она росла сплошным ковром, усеянном ягодами. Лакомились мы этими ягодами на месте и собирали их, чтобы отнести домой. Когда немного подросли, любили здесь жечь костры и есть вкусную печеную картошку. Набросав в костер зеленого елового и пихтового лапника, бегали в густом белом дыму, а когда лапник прогорал и уже не дымил так сильно, прыгали через костёр. Как-то в очень жаркий день нам захотелось искупаться, но речка маленькая, мелкая и места для купания, даже для того, чтобы окунуться, нет. Знали, что в одном месте, под высоким обрывистым берегом, окружённым ельником, есть совсем маленький омуток. По глинистой осыпи крутого берега спустились вниз и, сняв штанишки, единственную одежду, которую мы носили летом, прыгнули в омуток. Вода оказалась холодной, как в колодце, дно- вязким, илистым. Причем ил этот вспучивался лопающимися бугорками от струй, поступающей из-под земли воды. Это был сильный ключ. В иле ключа, да в глинистой осыпи, пока выбирались наверх, вывозились как поросята – даже штанишки не наденешь. Так, голышом, и побежали на реку прямо через деревню, благо все на работе и смотреть на нас некому.

Теплый ключ - это пологий лог, только в верховье берега его становятся круче. На берегах его тоже много земляники, даже больше, чем на берегах Красной речки, здесь нет никаких кустарников, только в одном месте, недалеко от дороги, ведущей в лес, растет громадная липа с большим дуплом. Удивительно, что дупло это выгорело когда-то давно, но липа выжила и выглядела издали, как могучий дуб. Дупло было большим. Мы могли забраться в него втроём, не особо мешая друг другу. Никакого ручейка или ключа в Теплом ключе не было, хотя, если судить по названию, когда-то ключ, видимо, был. На Теплом ключе были хорошие травы, почти такие же, как на заливных лугах Немдежа.

Студеный ключ сплошь зарос ельником и пихтарником, но ключи и ручей с исключительно чистой и холодной водой здесь есть. Ручей Студёного ключа разделяет земли нашей деревни с полями соседней деревни Цепаи. Свое название Студёный ключ получил не напрасно. В жаркое время сенокоса усталые, утомленные от жары, косари с жадностью пили студёную, вкусную воду. И не редко это заканчивалось болезнью горла. Отсюда и название – предупреждение, что нельзя эту воду пить жадно.

Кузница интересовала меня почти также, как и мельница. Михаил Степанович был и мельником и кузнецом. Очень удивляло меня, как легко, раскалённое добела железо изменяет свою форму. Железный круглый стержень, под ударами молота, превращается в плоский брусок. А два бруска, наложенные раскаленными концами один на другой, под ударами молота, соединяются в одно целое. А разве не здорово и не удивительно видеть, как из круглого стержня делаются болты и гайки. И что интересно, если не вращается ручка воздуходувки, угли в горне начинают гореть слабее и из белых становятся красными, а как только снова начинают вращать ручку воздуходувки, угли, разгораясь, белеют вновь.

А сейчас немного непосредственно о нашей деревне. В нашей местности она, пожалуй, может считаться средних размеров. Есть деревни крупнее и, даже, значительно крупнее, есть и поменьше. В деревне две улицы. Главная вытянулась вдоль реки, а параллельно ей – Слободка, значительно меньшей длины. Огороды состоят из двух частей: перед домом, через улицу – огородец, а позади дома- лужок. Тот и другой по двадцать пять соток. В огородце выращивали овощи, а лужок использовали кто как. У нас в лужке росли очень большие берёзы, образуя как бы небольшой парк, там даже грибы росли. Отец говорил, что до объединения в колхоз, там у нас стояли ульи с пчёлами. Многие в деревне держали тогда пчёл. В огородце, сразу за забором справа росла большая многоствольная рябина, а слева, тоже большая- черёмуха. За черёмухой, вглубь огородца росло шесть яблонь, причем на двух из них яблоки были крупные и вкусные, на остальных- менее вкусные, но очень душистые. Огородец был окружён живой изгородью из тальника с примесью акации, причем эта изгородь была очень густой: не пролезет никакая скотина. Из-за обилия древесных насаждений в некоторых деревнях издалека не видно было даже домов. Все заборы и палисадники в деревне, изгородь вокруг деревни и ворота на дорогах, ведущих в деревню, всегда содержались в исправности. Огорожена была и поскотина, место выпаса скота. Доколхозную деревню я почти не помню, хотя наш конец деревни помню более отчетливо. Почему я сказал «наш конец»? Да потому, что деревня поперёк разрезалась проулком, по которому из деревни Жеребецкой шла дорога в деревни Красная речка – на север, Черная речка - на запад и Цепаи - на восток. Вот и говорили: до проулка – наш конец, а за проулком – другой конец деревни. Около проулка была пожарная, так называлось строение, в котором стояла конная пожарная машина и хранились пожарные багры. Кроме того, на каждом доме в деревне были таблички, указывающие, что должен был захватить с собой хозяин этого дома в случае пожара. Там, где проулок выходил к реке, был мост через реку, для проезда в деревню Жеребецкую. Река очень близко подходила к деревне на её западной окраине, затем резко отклонялась вправо, образуя в месте поворота большой и глубокий омут, с высоким обрывистым левым берегом. Омут этот назывался Ивановской бакалдой, в нём когда-то, будь-то бы, утонул Иван. После поворота река уходила от деревни, наверное, метров на четыреста и в месте, которое называлось Камешник, вновь поворачивала к деревне. От Обакшиной бакалды почти до моста, река текла параллельно деревне, затем река ещё раз поворачивала, подходя вплотную к деревенским огородам. За мостом река вновь отклонялась вправо, образуя небольшой омут. Берег в этом месте назывался гривой, так как в половодье он долго не затоплялся водой, а в годы с невысоким половодьем вовсе не уходил под воду. Вот тут однажды со мной случилось небольшое происшествие. Я помогал матери, при полоскании в реке постиранных вещей: вальком выбивал из них воду. Была уже поздняя осень, вода в реке была так прозрачна, что все хорошо было видно на большой глубине. И я заметил, как рак в обрыве роет нору. Сломав не толстую сухую ольху, я этой палкой хотел прижать в воде рака, но промахнулся. Палка скользнула по глинистому обрыву и я вниз головой плюхнулся в омут. Вынырнул, смотрю у матери глаза расширены от ужаса. Она еще не знала, что я уже умею плавать, да и вода в реке очень холодная. Мать бегом турнула меня домой – переодеваться.

Сразу за восточной окраиной река снова близко подходила к деревне, здесь при повороте реки вправо, тоже был очень глубокий омут. Перед омутом был участок реки с пологим ровным берегом и с хорошей песчаной отмелью. Сюда, во время обеденного перерыва, пастухи пригоняли скот на водопой и на дойку коров. Сюда же пастухам приносили обед. Пастухов поочередно кормили владельцы скота: количество обедов пропорционально количеству скота. Упоминавшийся ранее Камешник – очень редкое, может единственное на нашей реке место, где всё русло реки покрыто каменным плитняком, а левый низкий берег весь усыпан гладкими некрупными камешками. Это место мы также часто посещали, чтобы пострелять камешками из рогатки и посоревноваться, кто ловко брошенным камешком сделает больше блинчиков на поверхности воды. Однажды во время таких соревнований, я увидел в камнях обломок сучка, вырванного из ствола дерева. Я поднял его и очень удивился: это был камень, но камень полностью копирующий древесный сучок. Я унес этот камень домой и показал отцу, но и он видел такое впервые. Я уже слышал от взрослых, что бывает какой-то каменный уголь, который горит. Бросил этот каменный сучок в печь на раскалённые угли, он нагрелся докрасна, но не загорел. Позже, уже учась в школе, я показал этот каменный сучок учительнице, полагая, что уж она - то знает, что это такое. Увы, и она не знала. Жалею, что потерял я этот сучок – интересная находка.

Какой живой была деревня в то время. Взрослые парни и мужики в выходные дни и даже после работы иногда играли в городки, лапту, в попа – нагоняла и в шар. Игра в городки и в лапту известна, а вот в попа – нагоняла и в шар была, видимо, местного происхождения. При игре в попа – нагоняла, игроки сначала разыгрывают, кто будет водить, после чего из-за доски, поставленной на ребро, поочередно битами, у нас они назывались «чухи», бьют по деревянному точеному шару, диаметром сантиметров десять, который устанавливает метрах в 10 – 15 от доски тот, кто водит. Вначале по шару бьют менее меткие игроки: промахивается один, бьет второй, третий и так далее. После попадания кем-то битой в шар, он летит далеко. Сейчас уже бьют по этому шару каждый своей битой из того места, куда бита упала от предыдущего броска. Улица, на которой играют, разумеется, не очень гладкая, и улетевший от удара шар может остановиться в не удобном для удара месте. Тогда по шару могут промахнуться все игроки и, следовательно, все биты окажутся от доски дальше, чем шар. В этом случае, тот, кто водит, хватает шар, а игроки бросаются каждый к своей бите и бегом, во всю прыть, несутся к доске, чтобы стукнуть битой по доске раньше, чем стукнет по ней шар от водящего. Тот, кто не сумеет этого сделать,- водит, а тот, кто водил, становится игроком. Иногда шар угоняли от доски далеко, и было интересно смотреть, как взрослые парни и мужики, обгоняя друг друга, бегут к доске. При игре в шар тоже один водит. Только по шару игроки бьют в воздухе, тоже по очереди. Шар подбрасывает вверх тот, кто водит, причем подбрасывает, делая ложные движения, чтобы обмануть бьющего игрока. Здесь также сначала бьют менее меткие. После попадания по шару все, уже бросившие биты, бегут за ними, а кто водит – бежит за шаром. Здесь также, чтобы не водить, нужно успеть стукнуть битой по доске раньше,чем об нее стукнется шар, брошенный водящим. Игры эти оттачивают глазомер, меткость и силу удара и помогают научиться быстро бегать. В обеих этих играх мужики умели очень метко и сильно бить по шару и умели быстро бегать. Мы тоже играли в эти игры и постепенно тоже достигали некоторых успехов, а Васька Гришин бил по шару, практически, без промаха. Кстати, Гришин - это не фамилия, а указание - чей он сын. Если у парнишки нет отца, то указывается кто у него мать,- Енька Наташин, Сережка Аксиньин.

Большим событием для деревни в летнее время было проведение гуляния. Гулянье - это большой праздник в деревне, престольный, как его называли. У каждой деревни был свой престольный праздник. В нашей деревне такой праздник и гулянье были во второй день Троицы. В этот праздник в каждом доме было много гостей из родствеников и друзей. На гулянье щли парни и девушки изо всех ближайших деревень. В деревнях тогда было много молодежи, так что гулянья были весьма многолюдными. Собирались на гулянье во второй половине дня, причем значительная доля пришедших на гулянье вначале расходилась в гости. Угощали гостей, кто как сможет, но каждый хозяин стремился не ударить в грязь лицом, то есть угостить гостей хорошо, так чтобы гости остались довольны оказанным им приемом.

Мы долго не могли отмечать праздники и тем более принимать гостей. И негде было и не начто. А вот в гостях бывать доводилось, все-таки не все родственники были раскулачены. В деревне Вороничи был раскулачен дедушка Дмитрий, но не раскулачен дядя Егор, не раскулачен был и дядя Коля в деревне Красная речка, а вот дядя Алексей вдеревне Ерши тоже был раскулачен и со всей семьей уехал жить на станцию Тоншаево, Горьковской железной дороги. Да, хочу отметить, что до войны я не видел пьяных, по крайней мере таких, которых бы качало от выпитого, тем более таких, которые не могут стоять на ногах. Сидят за столом в гостях здоровенные мужики и парни и упорно отказываются от рюмки водки, предлагаемой хозяином. Хозяин упрашивает гостя хотя бы пригубить рюмочку и тот в конце концов, чтобы не обидеть хозяина, отпивает из рюмки небольшой глоток и практически полную возвращает хозяину и тот, таким же образом, начинает угощать следующего гостя. В нашей деревне пьяницей считали Михаила Захаровича только за то, что он мог позволить себе в большие праздники выпить, может быть, граммов двести водки. Никто, никогда не видел его не твердо стоявшим на ногах. Выпивши, он любил петь песни, и был более весел, чем обычно. По - этому и определяли, что он пьян. Его мать, тетка Дуня, глубоко и искренне верующая женщина, очень переживала, что сын у нее иногда выпивает. Она всегда разъясняла своему сыну, что это бес мутит тебе душу и радостно крутит хвостом, когда ты напьешься, а ангел-хранитель твой в это время страдает от твоей глупости. В конце такой нравоучительной беседы всегда предупреждала сына: «Послушай меня, побойся бога – будешь пить, бог тебя непременно накажет».