Великий страж

– А мы точно успеем…– вопрос застрял в горле. Что делать, Филипп всегда любил уточнять и контролировать ситуацию. Отрыв от дома, бесприют, песок – куда взора хватит – всё это было далеко от того, что он мог бы контролировать, вот и надоедал он проводнику.
            Но и тот не новичок. В последнем городе, маленьком, кишащем жизнью и всё тем же песком, его рекомендовали за лучшего, так и сказали:
– Амон отведёт куда угодно, ему все тропы знакомы.
            Пришлось поверить. Впрочем, Эвану было спокойно – ему что Амон, что ранее Бравсток, что в других землях Лотар – всё едино! – лишь бы вёл, да знал где нелегче будет, чтобы остеречь. А вот Филипп нервничал. Он редко покидал свою кафедру и любой выход за пределы привычного мира был ему катастрофой, хотя, и событием.
            Амон оказался молчалив и исполнителен, вежлив, ещё и легко говорил, без акцента и тяжести перевода. Сразу видно – не зря его рекомендовали. Эван, знавший в проводниках толк, доверился ему в первый же день и шёл, слушался, покорялся, а вот Филипп нервничал.
            Всё казалось ему ужасным! И песок, который сливался с небом, и постоянное удушье от солнца, которое Амон советовал снижать каким-то кислым напитком, состав которого Эван даже не пытался узнавать, просто принимая по своему опыту дар судьбы, а вот Филипп плевался и как-то особенно подозрительно морщился…
            Но больше угнетала его необходимость ополоснуться и просто сбрызнуть водою лицо. Вода – ценный ресурс для пустыни и Амон ещё в первый день показал как именно надлежит мыться с помощью всё того же песка.
– Песок спасает от грязи, – объяснил он, – как вода.
            Эван принял и это, а вот Филипп всё время чувствовал себя не до конца чистым. Воротило его и от духовитой еды: вяленое мясо казалось сухим и жёстким, козье молоко жирным, а уж способы приготовления и вовсе отвращали. Нет, пережить то, что свежее молоко выливается на песок, затем сухими комочками помещается в бутылкой и разбавляется водой по необходимости – это было ещё просто. Даже сухие мучные лепешки, запеченные на углях и засыпанные, как печкой, всё тем же песком – это он ещё бы перенес. Но замутило его  от домашнего сыра, которым угостили встречные кочевники – для приготовления сыра в таких суровых условиях козий сыр взбивали в шкурах, выделанных, конечно, но в шкурах! И от этого сыр, как казалось Филиппу, пропитался особенной вонью.
– Здесь нет лампочек, – объяснял Амон, – и кастрюль со сковородами лишних не бывает. Богатство кочевника – его палатка и его стадо. Большего и не нужно. Печь и воду нам заменяет песок, посуду – выделанные шкуры. Всё остальное будет лишь тяготить, если придётся идти за водою на большие расстояния.
            Умом Филипп всё это понимал. Да и много раз рассказывал студентам, когда университет напоминал ему об обязательствах перед кафедрой: мало вести теоретическую работу, нужно и лекции проводить, и делал доклады, и даже сам писал статьи, но всё это было каким-то далёким и нереальным, когда же оно было перед его носом, когда пахло и выглядело совсем непривычно и неаппетитно – это было близко и некрасиво.
            Отличалось от его книжно-докладного мира.
            Словом, Филипп уж проклинал тот час, когда подписался на выездное обследование, когда гордыня толкнула его самого ехать в регион на раскопки. Ему хотелось быстрее приступить к работе, а для этого следовало добраться до лагеря других исследователей. Однако, он не сомневался – там комфортнее, ведь не могут цивилизованные люди даже в самом отсталом месте не обустроить цивилизации! Может быть, у них есть влажные салфетки и запасы воды, может быть, они привезли плитку и генератор и можно будет сделать настоящую яичницу с беконом и тосты? А ещё выпить кофе…
            И Амон, как казалось Филиппу в муках неприятного путешествия, словно издевался над ним и шёл медленно. Конечно, куда ему было торопиться? Он явно привык жить так! Без всего! Без нормального одеяла и подушки, без книг и телевизора, в песке!
– Успеем, – Амон отвечал раз за разом, был всё также спокоен и собран, даже раздражал своим спокойствием. – Пустыня не любит спешки, мистер.
– Да, но разве мы не отклонились от графика? – Филипп не имел представления об отклонении и не знал как ему проверить слова Амона.
– Да уймись ты, – посоветовал Эван, – ну раскопают без тебя пару фигурок…
– Пару фигурок? – раздражение, копившееся всю дорогу, рванулось и обратилось против Эвана. – Пару фигурок? Как ты можешь так говорить?
– А что? – не понял тот. – История великая, земли громадные… на всю долю хватит. Поверь, лучше не досчитаться в своих открытиях пары деталек, пусть их найдут и исследуют раньше, чем сбиться в песках или потеряться, или ещё что-нибудь. Это чужие земли, и мы здесь гости.
– Пара фигурок…– Филиппа почти трясло от негодования.
– Да, пара фигурок, – Эван упрямился не меньше Филиппа, – тот или другой музей…мы не на имена работаем. На историю!
            Филипп уже хотел начать гневную отповедь на тему того, что Эван не может считаться настоящим ученым, поскольку так легкомысленно относится к открытиям! И вообще, где там хоть одна значимая публикация Эвана за последние год-два? Что, пара фигурок оказалась роковой?..
            Он хотел, правда. Но Амон поднялся, не глядя на них, глядя перед собой. Лицо его стремительно серьёзнело, из доброжелательного превращалось во всё более настороженное и напряжённое.
– Смотрите! – он ткнул рукою, затянутой тонкими чёрными тканями в небо. Он уже видел – пустыня бесилась. С нею такое уже бывало. Непокорная и неизведанная, переменчивая – как и всякая женщина, она злилась на то легкомыслие, которое несли по её территории эти два чужака. Злилась и являла чёрное облако светлого, казалось бы, песка. Но песок тот был смешан с чернотой – нижним слоем, тем самым, в котором живут мелкие и быстрые золотистые червячки, живое золото пустыни.
            Филиппу расхотелось препираться. Он почувствовал себя маленьким и ничтожным и это ощущение ему не понравилось.
– Что это? – успел ещё крикнуть он, но Амон уже показал как надо поступить. Лицо скрыть, воротник поднять и опуститься на четвереньки. Пустыня не трогает животных… такое поверье! Или милосердие. Или умаление Пустыни.
            Пришлось подчиниться. Эван вовсю помогал Филиппу. Неловкая вражда, начавшаяся ещё давно и в одностороннем порядке, сошла на нет. колючий песок накрыл волной, не давай вздохнуть. Он лез повсюду – метил удушить, не меньше, сбить с ног, засыпать.
            Это была короткая волна, но яростная. Она отошла также быстро, как и налетела. Словно разбилась волна о людей-берег и отошла с ленцой, неинтересно, мол!
            Эван с трудом поднялся из горки песка, которая сложилась вокруг него.
– И что это было? – спросил он, кашляя. Вопрос потонул в кашле и в хрипе. Дышать удалось не сразу, зато когда дыхание освободилось он с чувством выругал пустыню и нарек её «той ещё капризной девкой».
            Амон, поднимая Филиппа, в котором сейчас и тени гордыни и тщеславия не было, промолчал.
***
            Амон был лучшим потому что с детства усвоил одну простую истину: в пустыне нет никаких законов, кроме воли самой пустыни, и если она захочет, то закружит тебя так, что никогда ты из неё не выберешься, занесёт, запутает, и никто не найдёт о тебе и тени памяти.
            Отец, собирая тюк для очередного перехода, всегда поучал:
– Остерегайся гнева пустынного, остерегайся озлобить великую госпожу, защищай её и чти, и тогда пустыня будет к тебе милостива.
            Он и чтил. Ступая на каждый переход, молился, но не так, по-новому, как многие другие проводники, а как следует – с чувством и искренним смирением, потом повязывал на шею кусок чёрной ленты с вышитым скорпионом…
            Остерегал он и верблюда – проводник в пустыне всегда зависит от верблюда, а верблюд от проводника, так и идут они, связанные общим обязательством и общим покровительством, но идут как нужно – в молчании. Нет, если придётся, говорить можно, а с туристами даже нужно, нервный они народ. Но говорить следует тише, без крика и без смеха – госпожа пустыни такого не любит.
            Правда иногда приходилось идти на жертвы, и Амон принимал это как должное: пустыню нельзя осквернять. Оскверняли её невежество и непонимание, хищность и алчность.
            Эти два путника, набившиеся к нему в попутчики ещё в Старом Городе, не нравились ему с самого начала: один морщился от всего и всех и даже не пытался изображать дружелюбие, напротив, демонстрировал всем своим видом как же ему противно здесь находиться; другой вёл себя иначе – с любопытством вертел головою по сторонам, оглядывался, озирался, и был слишком расслаблен.
            Но Амон взял их. Иначе взял бы другой, а кто знает как другой чтит пустыню? И потом, у Амона было правило – он никогда не делал поспешных выводов и всегда старался посмотреть на своих спутников в пустыне, на то, как примут их пески, что сделают, какие явят знаки?
            Но пустыне путники тоже не понравились, но здесь Амон уже не был удивлён, ведь он слышал о чём они говорят меж собою, как это всегда бывает между двух людей, начисто забывающих про присутствие третьего, невидимого, незначимого для их мироощущения.
            И то, что Амон слышал, ему не нравилось. Они шли осквернять его пустыню. Раскопки, которых они не понимали, которые вынудили одного тащиться в край, что был ему ненавистен, а другому давали просто возможность поработать за пределами кафедры, Амон не мог понять. Всю дорогу было однообразное ворчание Филиппа о песке и неудобствах, о надоевшем козьем молоке, об антисанитарии и как ему не хватает душа и постели. Эван вёл себя более разумно, но его подход, насквозь просвеченный циничностью, говорил, что этот человек полезет куда угодно, ему не так и важно – он не ценит того, куда ведёт его путь.
            Лишь бы больше известности!
            Но у Эвана ещё проскальзывало какое-то уважение, он говорил о том, что они с Филиппом гости, и что здесь повсюду другие законы. Амон не уточнял вслух чего касаются эти законы: того мира, который был ему домом, а им, чужакам, казался варварством, или же законами, стоящими свыше всех законов людских, законов самой природы, пустыни? В конце концов, тех законов, что определены волей Сехмет?
            Амон не уточнял. Он не хотел разочаровываться, не хотел узнавать ответа, он ждал воли пустыни и та уже в который раз показывала, что именно этих гостей своих она не ждёт. Амон знал: дорога может быть разной, проведённая по одним и тем же склонам, пролившаяся по одним и тем же пустошам, она всё равно разная. Дорога может настигать холодом и обрывами, теми самыми, коварными, которые маскируются под вечно подвижный, неприкаянный песок, пряча под собою ямы. Дорога может пройти лаской – легко и даже быстро, может дать своё безразличие или же благословение – послать на путников дождь.
            Но здесь пустыня выражалась отчётливо и ясно: короткие нахлесты песчаных вспышек гнева были острее и яснее слов. Их было уже три за последние двое суток, и яснее воли представить было нельзя – очевидно, великая пустыня, лик Сехмет, не хотела видеть этих людей в своих владениях.
            Желания пустыни нужно уважать. Это там, где бушует город и светит множество бездушных лампочек можно отречь старый мир с его суровой и беспощадной красотой да волей. Амон однажды видел кусок такого города, где все куда-то спешили и повсюду был свет – но не звёзды светили, нет! – разноцветие вывесок в великолепии и уродстве!
            Амон почувствовал тогда, что стар душою. Да, годами он был молод, но время идёт иначе в пустыне и ярко расчерчена разница между жизнь в песках и услужении воле пустыне и городом, в котором слишком много дрессированного света и очень мало почтения к богам.
            А сейчас воля пустыни была услышана, и Амон начал действовать так, как подобает преданному слуге, услышавшему приказ. Он потянул за ленточку на шее, где был вышит скорпион, распустил одну нитку, бросил её незаметно на песок – Страж Сехмет должен знать куда идти. Да, он отыщет и по запаху, сориентируется да придёт на звук, но отец Амона, как и до того дед, и прадед…все предки учили:
– Ты должен показывать свою покорность пустыне и приглашать её на пир. Оставь свой знак – нить, кусок ткани, они будут поглощены песком, но песок услышит и передаст Стражу.
            Так он и делал и это ни разу еще не подвело его дорог.
***
– Ноги затекают! – Филипп, оправившись от очередного удара нахлестом-песком, снова стал собою. Его воротило и раздражало всё. От переходов у него болели ноги, впрочем, от езды они тоже затекали. От спанья на песке, вдали от комфорта и его любимой ортопедической подушке, о которой Амон услышал уже почти столько восторга, что хватило бы на оду, у него болела шея, а затем спина. От духоты и пекла он не мог разбирать дороги. От козьего молока сводило желудок. А уж от бесконечного песка…
– Сидел бы в своём кабинете! – не выдерживал Эван. Он тоже устал, но держался лучше. Во всяком случае, не пытался спровоцировать на гнев помимо Сехмет ещё и Амона.
– Я учёный, – возражал Филипп, – они же…они не смогут без меня.
– Выбрал бы другую эпоху…или другой регион! – злился Эван, – где-нибудь в Штатах, где переселенцы были! Так нет же, в древность тянет.
– У меня хотя бы есть идея, – Филипп возмущался, хотя жара и неудобства съедали его силы, – я не скачу от объекта к объекту, выбирая, где бы лучше заплатили!
            Такая вялая перепалка начиналась также стихийно, как и песчаная буря. Заканчивалась тем же обрывом – у путников кончались силы. Амон не пытался их разнять или успокоить. Он знал, что не имеет права вмешиваться. Более того, по его личному убеждению, последние часы люди должны проводить так, как им нравится.
            Да и не стоило раздражать пустыню, вклиниваясь в пустой, незначащий разговор. Да и от их ругани было много пользы: они уставали, уставали друг от друга и, значит, не могли оказать сопротивление Стражу Сехмет. Да и в пылу обиды не слышали его приблежения. Зато его слышал Амон – он знал, не лучше многих, но знал отчётливо – металлический скрежеток под песком, лёгкое проседание, словно волнами, песка, то тут, то там… Страж приближался, шёл по следу нитей, шёл на звук и движение.
– Сиди-сиди в другой раз, – зло выговаривал Эван, не зная, что время его слов и злорадства закончилось, – чтоб неповадно было! Чтобы лучше буквы виделись!
– Я учёный! – возмущался Филипп, – настоящий учёный…
– Что же ты впервые выехал-то?
– Я изучал источники! Я направил экспедицию именно по этим координатам.
– Не ты, а университет.
– Я убедил их.
– Ты их достал! Они уже от тебя не знали как отвязаться.
            Обвинение было слабым. В конце концов, знали или нет, а тут правда была за Филиппом – именно в указанном им месте, на высчитанных им по множеству карт да архивов, и оказалось найдено захоронение, к которому и ехал, и шёл, и страдал сейчас Филипп.
– Ты завидуешь мне!
– Я завидую твоей ортопедической подушке…– Эван фыркнул и, ища поддержки, не то от скуки, не от безнадёжности, повернул голову туда, где, по его мнению, должен был быть Амон. Но его там не было. – А ты что… эй.
– Что? – по изменившемуся тону Филипп понял, что произошло неладное. Мгновение, и он спохватился: – а где проводник?
– Амон? – Эван не на шутку встревожился. Верблюд проводника, его вещи, даже его фляга всё было тут. А вот самого его не было. Пустыня – ровная и беспощадная, не имеющая рядом ни кустов, ни барханов – ничего! – не могла укрыть в себе человека.
– Амон? – это уе встревожился, подхватывая чувство неладного, Филипп. – Где вы? Это несмешно.
            Конечно, это было несмешно. Это было страшно. Потому что в то же мгновение, песок, словно услышав их отчаяние, вдоволь насытившись безмолвием ужаса, решил этот ужас показать лично.
            Песок пришёл в движение. Раскололся надвое, словно был землёй и вообще оказался способен на подобное. В расколе проступило, выбирая на поверхность, уродское конечности, покрытые множеством мелких волосков и панцирем… вскоре проступил, выбираясь за следующей парой конечностей и огромный панцирь.
            Это был скорпион. Но не такой, к каким уже привыкли путники. Он был куда больше, и превышал средний людской рост. Его можно было сравнить только с очень высоким человеком, а ни Филипп, ни Эван к таким людям не относились. Страшнее было только жало, которое грозно и черно сверкало на фоне неба и казалось ещё чернее. И ещё, пожалуй, глаза. Красные глаза в количестве шести штук злоб и страшно сверкали.
            Это был ужас. Это был неумолимый страж Сехмет. Ни Эван, ни Филипп никогда не слышали о подобном монстре всерьёз. Но тут всерьёз и не шло. В головах обоих промелькнуло что-то растерянно о легендах и сказках, и даже о мифах, но не сошлось ни во что. Паника пересилила всё. Позади остались и разногласия, и мечты о комфорте, и даже что-то о том, как будет здорово, когда все узнают о заслугах в их раскопках…
            Потому что не было больше места для разногласий. И для комфорта тоже не оставалось ни капли жизни. И заслуги их никто не признает. Их больше не будет. Ни Эвана, ни Филиппа – никого из них не будет.
            Оба прочувствовали это. Олни ещё цеплялись за жизнь, когда бросились прочь, увязая в песке. Едва не падая, поддерживая друг друга в каком-то безумном инстинкте выживания, который, конечно, уже не мог им помочь, они пытались жить, барахтались в песке, пока чудовище, не особенно даже пытаясь их догнать, и, воспринимая выход скорее как прогулку, настигало их.
            Два глухих удара. Металлический скрежет жвал. Вскрик…кровавые пятна впиваются в песок, сливаются, смешиваются. Всё кончено и нет следов. Нет разлома в песке. Нет монстра. И тела медленно растворяются, потому что песок пожирает тех, кого не желает знать. Песок как желудок, множеством золотых и медных песчинок он, направляемый волей пустыни, шевелится и перерабатывает в себя же два тела.
            Не будет ни имён, ни памяти, ни даже костей. Песок сожрёт всё.
            Без сожаления смотрит Амон на эту картину. Он знает Сехмет. Знает он и Стража, который приходит по её воле. Розоватые пятна крови ещё напоминают о случившемся, но это ненадолго – песок быстро пожирает все улики.
            Амон встаёт на колени. Под ними песок как земля – твёрд и холоден.
– Великая Сехмет, великая богиня вечной пустыни, прими эту жертву, пошли  своё благословение вечному слуге твоему.
            Слова искренние, в них нет отчаяния, в них вера и традиция. И может быть именно по этой причине на голову Амона, преклонившего колени в безжизненной пустыне, почти сразу падают первые капли дождя…
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0542594

от Сегодня в 05:04

[Скрыть] Регистрационный номер 0542594 выдан для произведения: – А мы точно успеем…– вопрос застрял в горле. Что делать, Филипп всегда любил уточнять и контролировать ситуацию. Отрыв от дома, бесприют, песок – куда взора хватит – всё это было далеко от того, что он мог бы контролировать, вот и надоедал он проводнику.
            Но и тот не новичок. В последнем городе, маленьком, кишащем жизнью и всё тем же песком, его рекомендовали за лучшего, так и сказали:
– Амон отведёт куда угодно, ему все тропы знакомы.
            Пришлось поверить. Впрочем, Эвану было спокойно – ему что Амон, что ранее Бравсток, что в других землях Лотар – всё едино! – лишь бы вёл, да знал где нелегче будет, чтобы остеречь. А вот Филипп нервничал. Он редко покидал свою кафедру и любой выход за пределы привычного мира был ему катастрофой, хотя, и событием.
            Амон оказался молчалив и исполнителен, вежлив, ещё и легко говорил, без акцента и тяжести перевода. Сразу видно – не зря его рекомендовали. Эван, знавший в проводниках толк, доверился ему в первый же день и шёл, слушался, покорялся, а вот Филипп нервничал.
            Всё казалось ему ужасным! И песок, который сливался с небом, и постоянное удушье от солнца, которое Амон советовал снижать каким-то кислым напитком, состав которого Эван даже не пытался узнавать, просто принимая по своему опыту дар судьбы, а вот Филипп плевался и как-то особенно подозрительно морщился…
            Но больше угнетала его необходимость ополоснуться и просто сбрызнуть водою лицо. Вода – ценный ресурс для пустыни и Амон ещё в первый день показал как именно надлежит мыться с помощью всё того же песка.
– Песок спасает от грязи, – объяснил он, – как вода.
            Эван принял и это, а вот Филипп всё время чувствовал себя не до конца чистым. Воротило его и от духовитой еды: вяленое мясо казалось сухим и жёстким, козье молоко жирным, а уж способы приготовления и вовсе отвращали. Нет, пережить то, что свежее молоко выливается на песок, затем сухими комочками помещается в бутылкой и разбавляется водой по необходимости – это было ещё просто. Даже сухие мучные лепешки, запеченные на углях и засыпанные, как печкой, всё тем же песком – это он ещё бы перенес. Но замутило его  от домашнего сыра, которым угостили встречные кочевники – для приготовления сыра в таких суровых условиях козий сыр взбивали в шкурах, выделанных, конечно, но в шкурах! И от этого сыр, как казалось Филиппу, пропитался особенной вонью.
– Здесь нет лампочек, – объяснял Амон, – и кастрюль со сковородами лишних не бывает. Богатство кочевника – его палатка и его стадо. Большего и не нужно. Печь и воду нам заменяет песок, посуду – выделанные шкуры. Всё остальное будет лишь тяготить, если придётся идти за водою на большие расстояния.
            Умом Филипп всё это понимал. Да и много раз рассказывал студентам, когда университет напоминал ему об обязательствах перед кафедрой: мало вести теоретическую работу, нужно и лекции проводить, и делал доклады, и даже сам писал статьи, но всё это было каким-то далёким и нереальным, когда же оно было перед его носом, когда пахло и выглядело совсем непривычно и неаппетитно – это было близко и некрасиво.
            Отличалось от его книжно-докладного мира.
            Словом, Филипп уж проклинал тот час, когда подписался на выездное обследование, когда гордыня толкнула его самого ехать в регион на раскопки. Ему хотелось быстрее приступить к работе, а для этого следовало добраться до лагеря других исследователей. Однако, он не сомневался – там комфортнее, ведь не могут цивилизованные люди даже в самом отсталом месте не обустроить цивилизации! Может быть, у них есть влажные салфетки и запасы воды, может быть, они привезли плитку и генератор и можно будет сделать настоящую яичницу с беконом и тосты? А ещё выпить кофе…
            И Амон, как казалось Филиппу в муках неприятного путешествия, словно издевался над ним и шёл медленно. Конечно, куда ему было торопиться? Он явно привык жить так! Без всего! Без нормального одеяла и подушки, без книг и телевизора, в песке!
– Успеем, – Амон отвечал раз за разом, был всё также спокоен и собран, даже раздражал своим спокойствием. – Пустыня не любит спешки, мистер.
– Да, но разве мы не отклонились от графика? – Филипп не имел представления об отклонении и не знал как ему проверить слова Амона.
– Да уймись ты, – посоветовал Эван, – ну раскопают без тебя пару фигурок…
– Пару фигурок? – раздражение, копившееся всю дорогу, рванулось и обратилось против Эвана. – Пару фигурок? Как ты можешь так говорить?
– А что? – не понял тот. – История великая, земли громадные… на всю долю хватит. Поверь, лучше не досчитаться в своих открытиях пары деталек, пусть их найдут и исследуют раньше, чем сбиться в песках или потеряться, или ещё что-нибудь. Это чужие земли, и мы здесь гости.
– Пара фигурок…– Филиппа почти трясло от негодования.
– Да, пара фигурок, – Эван упрямился не меньше Филиппа, – тот или другой музей…мы не на имена работаем. На историю!
            Филипп уже хотел начать гневную отповедь на тему того, что Эван не может считаться настоящим ученым, поскольку так легкомысленно относится к открытиям! И вообще, где там хоть одна значимая публикация Эвана за последние год-два? Что, пара фигурок оказалась роковой?..
            Он хотел, правда. Но Амон поднялся, не глядя на них, глядя перед собой. Лицо его стремительно серьёзнело, из доброжелательного превращалось во всё более настороженное и напряжённое.
– Смотрите! – он ткнул рукою, затянутой тонкими чёрными тканями в небо. Он уже видел – пустыня бесилась. С нею такое уже бывало. Непокорная и неизведанная, переменчивая – как и всякая женщина, она злилась на то легкомыслие, которое несли по её территории эти два чужака. Злилась и являла чёрное облако светлого, казалось бы, песка. Но песок тот был смешан с чернотой – нижним слоем, тем самым, в котором живут мелкие и быстрые золотистые червячки, живое золото пустыни.
            Филиппу расхотелось препираться. Он почувствовал себя маленьким и ничтожным и это ощущение ему не понравилось.
– Что это? – успел ещё крикнуть он, но Амон уже показал как надо поступить. Лицо скрыть, воротник поднять и опуститься на четвереньки. Пустыня не трогает животных… такое поверье! Или милосердие. Или умаление Пустыни.
            Пришлось подчиниться. Эван вовсю помогал Филиппу. Неловкая вражда, начавшаяся ещё давно и в одностороннем порядке, сошла на нет. колючий песок накрыл волной, не давай вздохнуть. Он лез повсюду – метил удушить, не меньше, сбить с ног, засыпать.
            Это была короткая волна, но яростная. Она отошла также быстро, как и налетела. Словно разбилась волна о людей-берег и отошла с ленцой, неинтересно, мол!
            Эван с трудом поднялся из горки песка, которая сложилась вокруг него.
– И что это было? – спросил он, кашляя. Вопрос потонул в кашле и в хрипе. Дышать удалось не сразу, зато когда дыхание освободилось он с чувством выругал пустыню и нарек её «той ещё капризной девкой».
            Амон, поднимая Филиппа, в котором сейчас и тени гордыни и тщеславия не было, промолчал.
***
            Амон был лучшим потому что с детства усвоил одну простую истину: в пустыне нет никаких законов, кроме воли самой пустыни, и если она захочет, то закружит тебя так, что никогда ты из неё не выберешься, занесёт, запутает, и никто не найдёт о тебе и тени памяти.
            Отец, собирая тюк для очередного перехода, всегда поучал:
– Остерегайся гнева пустынного, остерегайся озлобить великую госпожу, защищай её и чти, и тогда пустыня будет к тебе милостива.
            Он и чтил. Ступая на каждый переход, молился, но не так, по-новому, как многие другие проводники, а как следует – с чувством и искренним смирением, потом повязывал на шею кусок чёрной ленты с вышитым скорпионом…
            Остерегал он и верблюда – проводник в пустыне всегда зависит от верблюда, а верблюд от проводника, так и идут они, связанные общим обязательством и общим покровительством, но идут как нужно – в молчании. Нет, если придётся, говорить можно, а с туристами даже нужно, нервный они народ. Но говорить следует тише, без крика и без смеха – госпожа пустыни такого не любит.
            Правда иногда приходилось идти на жертвы, и Амон принимал это как должное: пустыню нельзя осквернять. Оскверняли её невежество и непонимание, хищность и алчность.
            Эти два путника, набившиеся к нему в попутчики ещё в Старом Городе, не нравились ему с самого начала: один морщился от всего и всех и даже не пытался изображать дружелюбие, напротив, демонстрировал всем своим видом как же ему противно здесь находиться; другой вёл себя иначе – с любопытством вертел головою по сторонам, оглядывался, озирался, и был слишком расслаблен.
            Но Амон взял их. Иначе взял бы другой, а кто знает как другой чтит пустыню? И потом, у Амона было правило – он никогда не делал поспешных выводов и всегда старался посмотреть на своих спутников в пустыне, на то, как примут их пески, что сделают, какие явят знаки?
            Но пустыне путники тоже не понравились, но здесь Амон уже не был удивлён, ведь он слышал о чём они говорят меж собою, как это всегда бывает между двух людей, начисто забывающих про присутствие третьего, невидимого, незначимого для их мироощущения.
            И то, что Амон слышал, ему не нравилось. Они шли осквернять его пустыню. Раскопки, которых они не понимали, которые вынудили одного тащиться в край, что был ему ненавистен, а другому давали просто возможность поработать за пределами кафедры, Амон не мог понять. Всю дорогу было однообразное ворчание Филиппа о песке и неудобствах, о надоевшем козьем молоке, об антисанитарии и как ему не хватает душа и постели. Эван вёл себя более разумно, но его подход, насквозь просвеченный циничностью, говорил, что этот человек полезет куда угодно, ему не так и важно – он не ценит того, куда ведёт его путь.
            Лишь бы больше известности!
            Но у Эвана ещё проскальзывало какое-то уважение, он говорил о том, что они с Филиппом гости, и что здесь повсюду другие законы. Амон не уточнял вслух чего касаются эти законы: того мира, который был ему домом, а им, чужакам, казался варварством, или же законами, стоящими свыше всех законов людских, законов самой природы, пустыни? В конце концов, тех законов, что определены волей Сехмет?
            Амон не уточнял. Он не хотел разочаровываться, не хотел узнавать ответа, он ждал воли пустыни и та уже в который раз показывала, что именно этих гостей своих она не ждёт. Амон знал: дорога может быть разной, проведённая по одним и тем же склонам, пролившаяся по одним и тем же пустошам, она всё равно разная. Дорога может настигать холодом и обрывами, теми самыми, коварными, которые маскируются под вечно подвижный, неприкаянный песок, пряча под собою ямы. Дорога может пройти лаской – легко и даже быстро, может дать своё безразличие или же благословение – послать на путников дождь.
            Но здесь пустыня выражалась отчётливо и ясно: короткие нахлесты песчаных вспышек гнева были острее и яснее слов. Их было уже три за последние двое суток, и яснее воли представить было нельзя – очевидно, великая пустыня, лик Сехмет, не хотела видеть этих людей в своих владениях.
            Желания пустыни нужно уважать. Это там, где бушует город и светит множество бездушных лампочек можно отречь старый мир с его суровой и беспощадной красотой да волей. Амон однажды видел кусок такого города, где все куда-то спешили и повсюду был свет – но не звёзды светили, нет! – разноцветие вывесок в великолепии и уродстве!
            Амон почувствовал тогда, что стар душою. Да, годами он был молод, но время идёт иначе в пустыне и ярко расчерчена разница между жизнь в песках и услужении воле пустыне и городом, в котором слишком много дрессированного света и очень мало почтения к богам.
            А сейчас воля пустыни была услышана, и Амон начал действовать так, как подобает преданному слуге, услышавшему приказ. Он потянул за ленточку на шее, где был вышит скорпион, распустил одну нитку, бросил её незаметно на песок – Страж Сехмет должен знать куда идти. Да, он отыщет и по запаху, сориентируется да придёт на звук, но отец Амона, как и до того дед, и прадед…все предки учили:
– Ты должен показывать свою покорность пустыне и приглашать её на пир. Оставь свой знак – нить, кусок ткани, они будут поглощены песком, но песок услышит и передаст Стражу.
            Так он и делал и это ни разу еще не подвело его дорог.
***
– Ноги затекают! – Филипп, оправившись от очередного удара нахлестом-песком, снова стал собою. Его воротило и раздражало всё. От переходов у него болели ноги, впрочем, от езды они тоже затекали. От спанья на песке, вдали от комфорта и его любимой ортопедической подушке, о которой Амон услышал уже почти столько восторга, что хватило бы на оду, у него болела шея, а затем спина. От духоты и пекла он не мог разбирать дороги. От козьего молока сводило желудок. А уж от бесконечного песка…
– Сидел бы в своём кабинете! – не выдерживал Эван. Он тоже устал, но держался лучше. Во всяком случае, не пытался спровоцировать на гнев помимо Сехмет ещё и Амона.
– Я учёный, – возражал Филипп, – они же…они не смогут без меня.
– Выбрал бы другую эпоху…или другой регион! – злился Эван, – где-нибудь в Штатах, где переселенцы были! Так нет же, в древность тянет.
– У меня хотя бы есть идея, – Филипп возмущался, хотя жара и неудобства съедали его силы, – я не скачу от объекта к объекту, выбирая, где бы лучше заплатили!
            Такая вялая перепалка начиналась также стихийно, как и песчаная буря. Заканчивалась тем же обрывом – у путников кончались силы. Амон не пытался их разнять или успокоить. Он знал, что не имеет права вмешиваться. Более того, по его личному убеждению, последние часы люди должны проводить так, как им нравится.
            Да и не стоило раздражать пустыню, вклиниваясь в пустой, незначащий разговор. Да и от их ругани было много пользы: они уставали, уставали друг от друга и, значит, не могли оказать сопротивление Стражу Сехмет. Да и в пылу обиды не слышали его приблежения. Зато его слышал Амон – он знал, не лучше многих, но знал отчётливо – металлический скрежеток под песком, лёгкое проседание, словно волнами, песка, то тут, то там… Страж приближался, шёл по следу нитей, шёл на звук и движение.
– Сиди-сиди в другой раз, – зло выговаривал Эван, не зная, что время его слов и злорадства закончилось, – чтоб неповадно было! Чтобы лучше буквы виделись!
– Я учёный! – возмущался Филипп, – настоящий учёный…
– Что же ты впервые выехал-то?
– Я изучал источники! Я направил экспедицию именно по этим координатам.
– Не ты, а университет.
– Я убедил их.
– Ты их достал! Они уже от тебя не знали как отвязаться.
            Обвинение было слабым. В конце концов, знали или нет, а тут правда была за Филиппом – именно в указанном им месте, на высчитанных им по множеству карт да архивов, и оказалось найдено захоронение, к которому и ехал, и шёл, и страдал сейчас Филипп.
– Ты завидуешь мне!
– Я завидую твоей ортопедической подушке…– Эван фыркнул и, ища поддержки, не то от скуки, не от безнадёжности, повернул голову туда, где, по его мнению, должен был быть Амон. Но его там не было. – А ты что… эй.
– Что? – по изменившемуся тону Филипп понял, что произошло неладное. Мгновение, и он спохватился: – а где проводник?
– Амон? – Эван не на шутку встревожился. Верблюд проводника, его вещи, даже его фляга всё было тут. А вот самого его не было. Пустыня – ровная и беспощадная, не имеющая рядом ни кустов, ни барханов – ничего! – не могла укрыть в себе человека.
– Амон? – это уе встревожился, подхватывая чувство неладного, Филипп. – Где вы? Это несмешно.
            Конечно, это было несмешно. Это было страшно. Потому что в то же мгновение, песок, словно услышав их отчаяние, вдоволь насытившись безмолвием ужаса, решил этот ужас показать лично.
            Песок пришёл в движение. Раскололся надвое, словно был землёй и вообще оказался способен на подобное. В расколе проступило, выбирая на поверхность, уродское конечности, покрытые множеством мелких волосков и панцирем… вскоре проступил, выбираясь за следующей парой конечностей и огромный панцирь.
            Это был скорпион. Но не такой, к каким уже привыкли путники. Он был куда больше, и превышал средний людской рост. Его можно было сравнить только с очень высоким человеком, а ни Филипп, ни Эван к таким людям не относились. Страшнее было только жало, которое грозно и черно сверкало на фоне неба и казалось ещё чернее. И ещё, пожалуй, глаза. Красные глаза в количестве шести штук злоб и страшно сверкали.
            Это был ужас. Это был неумолимый страж Сехмет. Ни Эван, ни Филипп никогда не слышали о подобном монстре всерьёз. Но тут всерьёз и не шло. В головах обоих промелькнуло что-то растерянно о легендах и сказках, и даже о мифах, но не сошлось ни во что. Паника пересилила всё. Позади остались и разногласия, и мечты о комфорте, и даже что-то о том, как будет здорово, когда все узнают о заслугах в их раскопках…
            Потому что не было больше места для разногласий. И для комфорта тоже не оставалось ни капли жизни. И заслуги их никто не признает. Их больше не будет. Ни Эвана, ни Филиппа – никого из них не будет.
            Оба прочувствовали это. Олни ещё цеплялись за жизнь, когда бросились прочь, увязая в песке. Едва не падая, поддерживая друг друга в каком-то безумном инстинкте выживания, который, конечно, уже не мог им помочь, они пытались жить, барахтались в песке, пока чудовище, не особенно даже пытаясь их догнать, и, воспринимая выход скорее как прогулку, настигало их.
            Два глухих удара. Металлический скрежет жвал. Вскрик…кровавые пятна впиваются в песок, сливаются, смешиваются. Всё кончено и нет следов. Нет разлома в песке. Нет монстра. И тела медленно растворяются, потому что песок пожирает тех, кого не желает знать. Песок как желудок, множеством золотых и медных песчинок он, направляемый волей пустыни, шевелится и перерабатывает в себя же два тела.
            Не будет ни имён, ни памяти, ни даже костей. Песок сожрёт всё.
            Без сожаления смотрит Амон на эту картину. Он знает Сехмет. Знает он и Стража, который приходит по её воле. Розоватые пятна крови ещё напоминают о случившемся, но это ненадолго – песок быстро пожирает все улики.
            Амон встаёт на колени. Под ними песок как земля – твёрд и холоден.
– Великая Сехмет, великая богиня вечной пустыни, прими эту жертву, пошли  своё благословение вечному слуге твоему.
            Слова искренние, в них нет отчаяния, в них вера и традиция. И может быть именно по этой причине на голову Амона, преклонившего колени в безжизненной пустыне, почти сразу падают первые капли дождя…
 

 

Туман