Страшилки советского детства

Страшилки Советского Детства

О том, чего призывала бояться меня мать я уже рассказал. Пришло время рассказать и о том, чем всех нас, тогдашних детей, пугали родители, о чем предостерегали, как приказывали вести себя.

По рассказам родителей, мы должны были опасаться любого взрослого, который обратит на нас хоть какое-то внимание, и при этом не будет ругаться и прогонять прочь, а, наоборот, поведет себя ласково, будет звать за собой, или же сам пойдет за нами. Неважно как он будет выглядеть - мужчина, женщина, старушка - сторониться надо всех.

Не знаю, чем этот страх был вызван, поскольку не знаю ни одного случая, чтобы кого-то из ребят где-то изнасиловали или убили.

Моя мать была в ужасе от Ионесяна, рассказывая о нем так, как она не рассказывала о войне, представлявшейся в ее рассказах не ужасом, а веселым приключением, когда отменили школу и можно было целый день кататься на метро, а ночью - бегать и смотреть, как старшие мальчишки сбрасывают с крыш зажигалки, топтать их ногами и собирать еще теплые осколки. Ионесян - другое. Ионесян - чудовище - исчадие ада, убивающее топором маленьких детей. Она так гиперболизировала его преступления, что, когда я, ставши взрослым, прочитал хронику, мне стало скучно. В ее интерпретации Ионесян, как Фантомас, запросто уходил от преследования и легко проникал в чужие дома, произнеся только одно слово: «Мосгаз». Он представал, и гипнотизером, и ясновидцем, и мастером маскировки, к тому же, по ее словам получалось, что преступничал он лет сто и переколошматил половину города. В натуре, все оказалось намного прозаичнее. Поэтому я не знаю можно ли верить ее словам, что «вся Москва тряслась от страха», «прислушивались - идет ли Ионесян по лестнице или нет», «не выходили из квартир», «ходили по улице группами, не поодиночке». Скорее всего, что нет! Это очередная мамкина фантазия. И только об одном мать ни говорила ни слова - о его национальности. Никакого упора на то, что он - нерусский, вернее всего - армян, не было.

Хотя причина такого испуга и, соответственно, преувеличения (у страха глаза велики) мне, кажется, ясна. Выросшая на задворках Казанского вокзала, среди воров, жуликов и проституток, где каждый третий пацан сидел на нарах, она была знакома с «понятиями», по которым «вор детей не обижает»! А этот мерзавец - не только грабил, но и убивал именно стариков и детей. Это пошатнуло ее представление о мире - она не на шутку струхнула.

Ведь, на самом деле, я не скажу, что мы жили, как в раю. Грабить нас ─ грабили, причем частенько, давать по морде - давали (иногда за дело, но чаще всего просто так, чтобы руку размять). Но все это происходило между подростками можно сказать одногодками. Взрослые, даже старшие, малышни не касались (за исключением того прискорбного случая, когда мой двадцативосьмилетний сосед, отнял у четырнадцатилетнего Кольки на улице магнитофон), не били, не грабили и, уж тем более, не насиловали и не убивали.

Но про насилование нас, мальчиков, частенько предапреждали.

Родители (причем родители многих ребят) особенно напирали на «грузинов» (тогдашний синоним «лица кавказской национальности») и, таким образом, слово «грузин» стало для нас самым грубым ругательством, соответствующим зоновскому «петух». Если кто-то из ребят на кого-то очень сильно обижался, то сквозь зубы цедил «г-р-у-зин!» Ни к чему хорошему такой разговор не приводил и всегда заканчивался дракой, порою, очень жестокой. Илью Басиладзе никто никогда грузином не называл - стеснялись, хотя ни он, ни его отец от своей нации не открещивались. Самым любимым анекдотом нашего детства, был такой: «Заходит грузин в отдел мужского белья и спрашивает: - Дэвушка, у вас эсть трусы 60 размэра? – Опоздали, только что купили! – Вай, вай, вай, какая жопа убэжала!». Когда двор узнал, что Леньку Рыжего летом повезут в Гудауту, то вырезали ему из картона нажопник. В результате он закатил родителям такую истерику, что они потащились в Крым.

Также нас пугали какими-то сектантами и евреями, приносящими человеческие жертвы. Прямо по Высоцкому «и пьют они кровь христианских младенцев...».

Особенно страшили Еврейской Пасхой, уверяя, что жиды делают мацу с кровью жертвенного ребенка, которого кладут на торчащие острые гвозди, поэтому пластинка мацы вся в мелких дырочках. Соответственно, перед Песахом следовало вести себя особенно внимательно. Ни с кем из взрослых не разговаривать, ни за кем не ходить, даже, если будут уговаривать или уверять, что «тебя мама позвала». А особенно следует остерегаться горбоносых бабушек, пейсатых или одетых в черные шляпы, личностей. Это уж точно резники, режущие субботних кур и невинных детей.

Причем эта блажь не преподносилось какой-то сказкой-страшилкой для несмышленышей, а рассказывалось на полном серьезе, как будто бы наши родители сами присутствовали при этом. Вот только даты наступления Еврейской Пасхи никто толком не знал, уверяя, что за неделю до Христианской...

Про сектантов говорили такое! Такие страшилки рассказывали, что волосы вставали дыбом. Почти все из слышанного я начисто забыл, помню только, что речь всегда шла о каких-то страшных и очень кровавых пиршествах. Кровь лилась в них рекой, поэтому эти побасенки, даже нам, малышам, казалась ну уж настолько неестественными, что мы пропускали их мимо ушей, поэтому и позабыли.

Запомнилось только, что в сектанты почему-то записывали молодых и красивых девушек - старая-старая сказка...

Главная заповедь, внушаемая детям, гласила ─ у взрослого ничего не брать! Нам постоянно вдалбливалась старая-старая сказка об отравленных конфетах и взрывающихся игрушках. Во всем этом слышится мне, сейчас даже не эхо «холодной войны», а отголосок 1937 года, когда людей науськивали друг на друга, заставляя видеть в соседе врага. К сожалению, а может к счастью, нас никто никогда конфетами не угощал и уж, тем более, не подсовывал игрушки. Не то было время! А если мы их и находили где-нибудь на детской площадке или во дворе, то родители приказывали возвращать их, что всегда делалось с особой неохотой, а порою - даже со слезами.

Ну, а в случаях, когда взрослый проявлял к тебе повышенный интерес, надлежало спасаться бегством, вопя во все горло, кидаться к людям, стучать в двери, забегать в магазины и другие людные места. А если кругом никого нет или от наших криков о помощи, наоборот, народ прячется, то следовало бить окна на первых этажах, чтобы привлечь к себе внимание. Вот этот, последний, пункт был нам очень привлекателен. Мы с Колькой несколько раз хотели его исполнить на окнах Анны Осиповны, чтобы потом вопить - «так мамка научила», но... Мы никак не могли придумать правдоподобную историю про маньяка-насильника. Все, что могла изобразить наша наивно-детская фантазия, было так глупо и отдавало Карабасом-барабасом, что мы так и не решились воплотить это в жизнь. Поэтому окна Анны Осиповны остались целы, а нас так и не забрали в милицию.

Если же мы находились в квартире, а кто-то, ни с того, ни с сего, пытался туда проникнуть, то на этот случай существовала другая методика.

Первое ─ ни в коем случае не смотреть в глазок, потому что его могут проткнуть раскаленным гвоздем или каким-то еще острым предметом и выколоть тебе глаз. Опять - реминисценции предвоенных лет, когда глазков не было и смотрели в широкую замочную скважину, в которую действительно можно было пропихнуть карандаш, гвоздь или другой острый предмет. Вспомните «12 стульев». Но глазок-то как пробить?

Второе ─ запереть все замки накинуть все цепочки, а, если получится, то забаррикадировать дверь какими-то предметами - хотя бы стульями. Потом, высунувшись в окно или выйдя на балкон, звать на помощь, при этом кидая в прохожих и в соседские окна все, что попадется под руку. «Кричит ребенок ─ никто не слушает ─ мало ли чего кричит ─ играет. А когда вещи летят, да стекла звенят ─ тогда заметят» ─ говорила мне мать. В качестве метательных предметов рекомендовались горшки с цветами, которыми, при случае, можно было обороняться от ворвашегося в квартиру преступника. Это я проверил. Грязное пятно на стене от разбившегося горшка сохранялось довольно долго, пока я, повзрослев, не переклеил обои.

Даже, если тебя никто не преследовал, выходить из квартиры полагалось достаточно осторожно. Сначала, поглядев в глазок, убедится, что на площадке и поблизости никого нет. Но это не было поводом покидать квартиру. Сначала надо было открыть дверь, не снимая цепочки, и прислушаться ─ нет ли кого-нибудь в подъезде на соседних этажах. Убедившись, что все тихо, следовало выйти из квартиры, не закрывая дверь, чтобы, в случае опасности, юркнуть обратно, и посмотревни в лестничный пролет вверх и вниз, убедиться что на других этажах никого нет. При малейшей опасности следовало возвращаться в квартиру и запирать дверь на все замки.

При входе в подъезд надо было не торопиться, а вначале осмотреться ─ не идет ли или не следит ли кто-то за тобой. Правильно было остановится на некоторое время и проследить за поведением взрослых. Желательно, чтобы все прошли мимо и удалились на значительное расстояние. Если недалеко от подъезда кто-то незнакомый стоит или сидит на лавочке ─ в подъезд лучше было не входить, а погулять или поиграть на улице, дождавшись, пока этот некто уйдет. Открыв дверь в подъезд, надо было не бежать туда, а проверить, что в подъезде никого нет, что кто-нибудь не прячется под лестницей. И прочая, и прочая, и прочая...

На основе этих россказней, жизнь представлялась каким-то кошмаром, полным опасностей и страхов, где всюду прячутся убийцы и охальники, где каждый взрослый желает тебе зла. Но, на самом деле, все эти советы и правила быстро забывались, когда мы летели домой из школы, стряхнув с себя тягость школьных занятий или носились по улице, играя. Хотя, когда вечерело и я сидел в тяжелой тоске, делая домашние задания, то опасливо начинал прислушиваться ─ мне чуялись шаги по лестнице, подозрительные звуки в подъезде, где-то скрипела половица, что-то стукало в дверь, где-то слышалось странное покашливание, а иногда и тяжелое дыхание.

Но, стоило только мне встать из-за стола, отбросив в сторону ненавистные учебники и тетради, пройтись по квартире, прислушаться, приглядеться, а потом вообразить, что это - капитанский мостик корабля, бороздящего Тихий или Атлантический океан. Достать из шкафа, вместо карты, задрипанный советский «Атлас мира», где вся наша планета была с ладошку, но все же была. И, мгновенно, былые страхи уползали как тени при включении яркой лампы.

Еще одной опасностью были колдуньи и ведьмы. Под ними понимались женщины, особенно пожилые или некрасивые, с «черным глазом». «Черный глаз» был скорее определением, чем цветом, потому что любаяокраска глаз в сочетании с каким-то нестандартным взором или выражением лица, могла считаться «черным глазом». Косоглазие тоже было «черным глазом». Даже сказанная похвальба, ласковое слово, вместе с брошенным в твою сторону взглядом и та могла считаться «черным глазом». А уж пристальный взгляд!.. Это точно - к несчастью!

В общем, и доброе, и недоброе расположение могло быть причиной неминуемой беды. Интересно то, что мужчины почему-то в число колдунов не включались. Никогда не слышал чтобы кто-то обвинил мужчину в «черном глазе», только женщин.

От «черного глаза» надо было убегать подальше, поскольку он насылает порчу. Неожиданные болезни, травмы, хулиганское поведение или плохие отметки всегда приписывались «черному глазу». Стоило мне закапризничать или ушибиться, как мать тотчас вспоминала, что когда мы проходили мимо какой-то скамейки, сидящая на ней пожилая женщина с «черным взглядом»(!) недовольно на меня посмотрела. Или же, наоборот, с улыбкой, произнесла: «Какой хороший мальчик!»

Меня «сглазили»!

Единственное спасение ─ «сбрызгивание» ─ шаманский обряд снятия порчи. Вся неприятность его состояла в том, что «сбрызгивание» проводилось в тот момент, когда человек к нему совершенно не готов, чтобы оно стало для него полной неожиданностью. Только при этом «сбрызгивание» будет иметь результат. Я обязательно должен быть испуган «сбрызгиванием». Мать набирала в рот воды и ходила за мной по квартире, ожидая момента, когда я отвлекусь и забуду о ней, подкрадывалась и выплевывала в мое лицо воду. От этого я всегда вздрагивал и визжал, но, честно, поток холодной воды на расшалившегося ребенка всегда действует отрезвляюще, поэтому шалить я переставал, соответственно, подтверждая уверенность в «сглазе» и необходимости «сбрызгивания».

«Сбрызгивали» меня не только от шалостей и капризов, но и от простуды, ран и ушибов, а иногда и просто так, как говорится ─ на всякий случай. Меня пытались сбрызгивать и против плохих оценок, но это не помогло и мать, чтобы не разубедиться в пользе «сбрызгивания» перестала его в этом направлении использовать, взявшись за ремень. Что подействовало намного сильнее.

Вообще в моей семье к суевериям относились с ненаигранной серьезностью и «сглаза» боялись больше всего. Поэтому, когда на детской площадке, в магазине, в поликлинике или еще где-то в людном месте, на меня кто-то начинал пристально смотреть или приглядываться, особенно если этот кто-то имел темные глаза, то меняначинали прятать, уводить, в общем, делать все, чтобы предотвратить «сглаз», поставив между мною и «сглазом» преграду. Которым, чаще всего, служила сама мать, загораживающая меня своим тогда уже мощным телом. Зачастую меня накрывали платком или еще каким-либо предметом одежды. Иногда это выглядело совсем неприлично. Ну и, естественно, «сбрызгивали» по возвращению домой.

Наверное я так много в детстве слышал про «черные глаза», что выросши мог часами смотреть в темные женские глаза. Светлых глаз для меня как будто бы и не существовало. Я их не замечал.

© Copyright: Владимир Юрков, 2017

Регистрационный номер №0384173

от 4 мая 2017

[Скрыть] Регистрационный номер 0384173 выдан для произведения: Страшилки Советского Детства

О том, чего призывала бояться меня мать я уже рассказал. Пришло время рассказать и о том, чем всех нас, тогдашних детей, пугали родители, о чем предостерегали, как приказывали вести себя.

По рассказам родителей, мы должны были опасаться любого взрослого, который обратит на нас хоть какое-то внимание, и при этом не будет ругаться и прогонять прочь, а, наоборот, поведет себя ласково, будет звать за собой, или же сам пойдет за нами. Неважно как он будет выглядеть - мужчина, женщина, старушка - сторониться надо всех.

Не знаю, чем этот страх был вызван, поскольку не знаю ни одного случая, чтобы кого-то из ребят где-то изнасиловали или убили.

Моя мать была в ужасе от Ионесяна, рассказывая о нем так, как она не рассказывала о войне, представлявшейся в ее рассказах не ужасом, а веселым приключением, когда отменили школу и можно было целый день кататься на метро, а ночью - бегать и смотреть, как старшие мальчишки сбрасывают с крыш зажигалки, топтать их ногами и собирать еще теплые осколки. Ионесян - другое. Ионесян - чудовище - исчадие ада, убивающее топором маленьких детей. Она так гиперболизировала его преступления, что, когда я, ставши взрослым, прочитал хронику, мне стало скучно. В ее интерпретации Ионесян, как Фантомас, запросто уходил от преследования и легко проникал в чужие дома, произнеся только одно слово: «Мосгаз». Он представал, и гипнотизером, и ясновидцем, и мастером маскировки, к тому же, по ее словам получалось, что преступничал он лет сто и переколошматил половину города. В натуре, все оказалось намного прозаичнее. Поэтому я не знаю можно ли верить ее словам, что «вся Москва тряслась от страха», «прислушивались - идет ли Ионесян по лестнице или нет», «не выходили из квартир», «ходили по улице группами, не поодиночке». Скорее всего, что нет! Это очередная мамкина фантазия. И только об одном мать ни говорила ни слова - о его национальности. Никакого упора на то, что он - нерусский, вернее всего - армян, не было.

Хотя причина такого испуга и, соответственно, преувеличения (у страха глаза велики) мне, кажется, ясна. Выросшая на задворках Казанского вокзала, среди воров, жуликов и проституток, где каждый третий пацан сидел на нарах, она была знакома с «понятиями», по которым «вор детей не обижает»! А этот мерзавец - не только грабил, но и убивал именно стариков и детей. Это пошатнуло ее представление о мире - она не на шутку струхнула.

Ведь, на самом деле, я не скажу, что мы жили, как в раю. Грабить нас ─ грабили, причем частенько, давать по морде - давали (иногда за дело, но чаще всего просто так, чтобы руку размять). Но все это происходило между подростками можно сказать одногодками. Взрослые, даже старшие, малышни не касались (за исключением того прискорбного случая, когда мой двадцативосьмилетний сосед, отнял у четырнадцатилетнего Кольки на улице магнитофон), не били, не грабили и, уж тем более, не насиловали и не убивали.

Но про насилование нас, мальчиков, частенько предапреждали.

Родители (причем родители многих ребят) особенно напирали на «грузинов» (тогдашний синоним «лица кавказской национальности») и, таким образом, слово «грузин» стало для нас самым грубым ругательством, соответствующим зоновскому «петух». Если кто-то из ребят на кого-то очень сильно обижался, то сквозь зубы цедил «г-р-у-зин!» Ни к чему хорошему такой разговор не приводил и всегда заканчивался дракой, порою, очень жестокой. Илью Басиладзе никто никогда грузином не называл - стеснялись, хотя ни он, ни его отец от своей нации не открещивались. Самым любимым анекдотом нашего детства, был такой: «Заходит грузин в отдел мужского белья и спрашивает: - Дэвушка, у вас эсть трусы 60 размэра? – Опоздали, только что купили! – Вай, вай, вай, какая жопа убэжала!». Когда двор узнал, что Леньку Рыжего летом повезут в Гудауту, то вырезали ему из картона нажопник. В результате он закатил родителям такую истерику, что они потащились в Крым.

Также нас пугали какими-то сектантами и евреями, приносящими человеческие жертвы. Прямо по Высоцкому «и пьют они кровь христианских младенцев...».

Особенно страшили Еврейской Пасхой, уверяя, что жиды делают мацу с кровью жертвенного ребенка, которого кладут на торчащие острые гвозди, поэтому пластинка мацы вся в мелких дырочках. Соответственно, перед Песахом следовало вести себя особенно внимательно. Ни с кем из взрослых не разговаривать, ни за кем не ходить, даже, если будут уговаривать или уверять, что «тебя мама позвала». А особенно следует остерегаться горбоносых бабушек, пейсатых или одетых в черные шляпы, личностей. Это уж точно резники, режущие субботних кур и невинных детей.

Причем эта блажь не преподносилось какой-то сказкой-страшилкой для несмышленышей, а рассказывалось на полном серьезе, как будто бы наши родители сами присутствовали при этом. Вот только даты наступления Еврейской Пасхи никто толком не знал, уверяя, что за неделю до Христианской...

Про сектантов говорили такое! Такие страшилки рассказывали, что волосы вставали дыбом. Почти все из слышанного я начисто забыл, помню только, что речь всегда шла о каких-то страшных и очень кровавых пиршествах. Кровь лилась в них рекой, поэтому эти побасенки, даже нам, малышам, казалась ну уж настолько неестественными, что мы пропускали их мимо ушей, поэтому и позабыли.

Запомнилось только, что в сектанты почему-то записывали молодых и красивых девушек - старая-старая сказка...

Главная заповедь, внушаемая детям, гласила ─ у взрослого ничего не брать! Нам постоянно вдалбливалась старая-старая сказка об отравленных конфетах и взрывающихся игрушках. Во всем этом слышится мне, сейчас даже не эхо «холодной войны», а отголосок 1937 года, когда людей науськивали друг на друга, заставляя видеть в соседе врага. К сожалению, а может к счастью, нас никто никогда конфетами не угощал и уж, тем более, не подсовывал игрушки. Не то было время! А если мы их и находили где-нибудь на детской площадке или во дворе, то родители приказывали возвращать их, что всегда делалось с особой неохотой, а порою - даже со слезами.

Ну, а в случаях, когда взрослый проявлял к тебе повышенный интерес, надлежало спасаться бегством, вопя во все горло, кидаться к людям, стучать в двери, забегать в магазины и другие людные места. А если кругом никого нет или от наших криков о помощи, наоборот, народ прячется, то следовало бить окна на первых этажах, чтобы привлечь к себе внимание. Вот этот, последний, пункт был нам очень привлекателен. Мы с Колькой несколько раз хотели его исполнить на окнах Анны Осиповны, чтобы потом вопить - «так мамка научила», но... Мы никак не могли придумать правдоподобную историю про маньяка-насильника. Все, что могла изобразить наша наивно-детская фантазия, было так глупо и отдавало Карабасом-барабасом, что мы так и не решились воплотить это в жизнь. Поэтому окна Анны Осиповны остались целы, а нас так и не забрали в милицию.

Если же мы находились в квартире, а кто-то, ни с того, ни с сего, пытался туда проникнуть, то на этот случай существовала другая методика.

Первое ─ ни в коем случае не смотреть в глазок, потому что его могут проткнуть раскаленным гвоздем или каким-то еще острым предметом и выколоть тебе глаз. Опять - реминисценции предвоенных лет, когда глазков не было и смотрели в широкую замочную скважину, в которую действительно можно было пропихнуть карандаш, гвоздь или другой острый предмет. Вспомните «12 стульев». Но глазок-то как пробить?

Второе ─ запереть все замки накинуть все цепочки, а, если получится, то забаррикадировать дверь какими-то предметами - хотя бы стульями. Потом, высунувшись в окно или выйдя на балкон, звать на помощь, при этом кидая в прохожих и в соседские окна все, что попадется под руку. «Кричит ребенок ─ никто не слушает ─ мало ли чего кричит ─ играет. А когда вещи летят, да стекла звенят ─ тогда заметят» ─ говорила мне мать. В качестве метательных предметов рекомендовались горшки с цветами, которыми, при случае, можно было обороняться от ворвашегося в квартиру преступника. Это я проверил. Грязное пятно на стене от разбившегося горшка сохранялось довольно долго, пока я, повзрослев, не переклеил обои.

Даже, если тебя никто не преследовал, выходить из квартиры полагалось достаточно осторожно. Сначала, поглядев в глазок, убедится, что на площадке и поблизости никого нет. Но это не было поводом покидать квартиру. Сначала надо было открыть дверь, не снимая цепочки, и прислушаться ─ нет ли кого-нибудь в подъезде на соседних этажах. Убедившись, что все тихо, следовало выйти из квартиры, не закрывая дверь, чтобы, в случае опасности, юркнуть обратно, и посмотревни в лестничный пролет вверх и вниз, убедиться что на других этажах никого нет. При малейшей опасности следовало возвращаться в квартиру и запирать дверь на все замки.

При входе в подъезд надо было не торопиться, а вначале осмотреться ─ не идет ли или не следит ли кто-то за тобой. Правильно было остановится на некоторое время и проследить за поведением взрослых. Желательно, чтобы все прошли мимо и удалились на значительное расстояние. Если недалеко от подъезда кто-то незнакомый стоит или сидит на лавочке ─ в подъезд лучше было не входить, а погулять или поиграть на улице, дождавшись, пока этот некто уйдет. Открыв дверь в подъезд, надо было не бежать туда, а проверить, что в подъезде никого нет, что кто-нибудь не прячется под лестницей. И прочая, и прочая, и прочая...

На основе этих россказней, жизнь представлялась каким-то кошмаром, полным опасностей и страхов, где всюду прячутся убийцы и охальники, где каждый взрослый желает тебе зла. Но, на самом деле, все эти советы и правила быстро забывались, когда мы летели домой из школы, стряхнув с себя тягость школьных занятий или носились по улице, играя. Хотя, когда вечерело и я сидел в тяжелой тоске, делая домашние задания, то опасливо начинал прислушиваться ─ мне чуялись шаги по лестнице, подозрительные звуки в подъезде, где-то скрипела половица, что-то стукало в дверь, где-то слышалось странное покашливание, а иногда и тяжелое дыхание.

Но, стоило только мне встать из-за стола, отбросив в сторону ненавистные учебники и тетради, пройтись по квартире, прислушаться, приглядеться, а потом вообразить, что это - капитанский мостик корабля, бороздящего Тихий или Атлантический океан. Достать из шкафа, вместо карты, задрипанный советский «Атлас мира», где вся наша планета была с ладошку, но все же была. И, мгновенно, былые страхи уползали как тени при включении яркой лампы.

Еще одной опасностью были колдуньи и ведьмы. Под ними понимались женщины, особенно пожилые или некрасивые, с «черным глазом». «Черный глаз» был скорее определением, чем цветом, потому что любаяокраска глаз в сочетании с каким-то нестандартным взором или выражением лица, могла считаться «черным глазом». Косоглазие тоже было «черным глазом». Даже сказанная похвальба, ласковое слово, вместе с брошенным в твою сторону взглядом и та могла считаться «черным глазом». А уж пристальный взгляд!.. Это точно - к несчастью!

В общем, и доброе, и недоброе расположение могло быть причиной неминуемой беды. Интересно то, что мужчины почему-то в число колдунов не включались. Никогда не слышал чтобы кто-то обвинил мужчину в «черном глазе», только женщин.

От «черного глаза» надо было убегать подальше, поскольку он насылает порчу. Неожиданные болезни, травмы, хулиганское поведение или плохие отметки всегда приписывались «черному глазу». Стоило мне закапризничать или ушибиться, как мать тотчас вспоминала, что когда мы проходили мимо какой-то скамейки, сидящая на ней пожилая женщина с «черным взглядом»(!) недовольно на меня посмотрела. Или же, наоборот, с улыбкой, произнесла: «Какой хороший мальчик!»

Меня «сглазили»!

Единственное спасение ─ «сбрызгивание» ─ шаманский обряд снятия порчи. Вся неприятность его состояла в том, что «сбрызгивание» проводилось в тот момент, когда человек к нему совершенно не готов, чтобы оно стало для него полной неожиданностью. Только при этом «сбрызгивание» будет иметь результат. Я обязательно должен быть испуган «сбрызгиванием». Мать набирала в рот воды и ходила за мной по квартире, ожидая момента, когда я отвлекусь и забуду о ней, подкрадывалась и выплевывала в мое лицо воду. От этого я всегда вздрагивал и визжал, но, честно, поток холодной воды на расшалившегося ребенка всегда действует отрезвляюще, поэтому шалить я переставал, соответственно, подтверждая уверенность в «сглазе» и необходимости «сбрызгивания».

«Сбрызгивали» меня не только от шалостей и капризов, но и от простуды, ран и ушибов, а иногда и просто так, как говорится ─ на всякий случай. Меня пытались сбрызгивать и против плохих оценок, но это не помогло и мать, чтобы не разубедиться в пользе «сбрызгивания» перестала его в этом направлении использовать, взявшись за ремень. Что подействовало намного сильнее.

Вообще в моей семье к суевериям относились с ненаигранной серьезностью и «сглаза» боялись больше всего. Поэтому, когда на детской площадке, в магазине, в поликлинике или еще где-то в людном месте, на меня кто-то начинал пристально смотреть или приглядываться, особенно если этот кто-то имел темные глаза, то меняначинали прятать, уводить, в общем, делать все, чтобы предотвратить «сглаз», поставив между мною и «сглазом» преграду. Которым, чаще всего, служила сама мать, загораживающая меня своим тогда уже мощным телом. Зачастую меня накрывали платком или еще каким-либо предметом одежды. Иногда это выглядело совсем неприлично. Ну и, естественно, «сбрызгивали» по возвращению домой.

Наверное я так много в детстве слышал про «черные глаза», что выросши мог часами смотреть в темные женские глаза. Светлых глаз для меня как будто бы и не существовало. Я их не замечал.

 

Страх смерти

Мамкина смерть