- Дедуш, а ты бога видел? – Таня соскочила с колен деда и подбежала к окну.
Ночью прошел дождь, о котором уже за сутки предупреждали старика его побитые годами и подагрой ноги заунывной своей ломотою; затем окрест застелило густым туманом, отчего суставы уже стало крутить невыносимо; и теперь, когда внучка освободила наконец от плена его колени, он ощутил такое облегчение, которое возможно испытывает искренний богомолец после исповеди и причастия. Рожденный в эпоху поголовного атеизма и навсегда окрещенный им, он не мог конечно видеть бога, хотя бы даже и в фантазиях вообразить себе не мог, какой он - толстый, худой, высокий, приземистый, лысый ли, с бородою иль бреется, так же ли ноют у него конечности и страдает совесть?.. Атеизм не освобождает от мыслей о создателе потому хотя бы, что взамен ничего путного не предлагает, ничего такого, что могло бы облегчить на склоне лет страждущего душою и телом. Старик посмеивался над своими приятелями-пенсионерами, что на пороге старости вдруг сделались неофитами православия, однако и завидовал им иной раз, что начинают они утро свое не с кряхтения, стонов и бессмысленных чертыханий в сторону болячек своих, но со светлой молитвы. Молитва, оно понятно, сосуды не расширит, поясницу не раскует, язву не затянет, никогда не исправит понаделанных за жизнь ошибок, не вытравит благоприобретенных заблуждений, не сотрет из памяти проявленных малодуший и, тем более, не извинит их последствий, но поможет принять все это с наименьшей болью. «Хотя, - тепло посмотрел старик на внучку, - такое чудо, как ты, получше будет и всякой молитвы».
- Конечно видел, - улыбнулся старик и расправил на коленях свой старый, побитый молью клетчатый плед, - ты мой бог. - А вот и неправда, все ты врешь, - кокетливо выгнула спинку и состроила глазки Таня, явно (в свои-то три годика!), может, не разумом, но чутьем оценив метафору. – А хочешь покажу? Иди вот сюда.
Старик вздохнул, взял прислоненную к креслу клюшку, с тихим стоном оперся на нее (та, вторя хозяину, из солидарности что ли, тоже скрипнула), поднялся и посмотрел в направлении Таниного пальчика за окно. Утреннее июльское небо было по-сентябрьски серым, но в лучах пробивавшегося сквозь тучи солнца, от горизонта до горизонта, божественным, именно божественным сиянием горела двойная радуга. Верхняя арка была чуть бледнее и горбом своим прялась в облаках, а вот нижняя чудилась столь реальной, что хотелось ее потрогать. С минуту друзья смотрели в небо завороженно и молча.
- Да-а, это красиво, - старик закашлялся и вернулся в кресло.
Таня же смотрела неотрывно еще минуту, а после тихо произнесла: - Такое же ведь только бог мог нарисовать? Больше же некому? - в вопросах ее звучало скорее безапелляционное утверждение. – Вот смотри, деда, - вернулась она к креслу и плюхнулась на его колени так, что старик чуть не потерял сознание от боли, но девочка так была увлечена посетившей ее идеей, что ничего и не замечала. – Вот смотри. Если бы я рисовала радугу, я бы взяла руку, в нее мелки и начертила бы вокруг себя, правда? - Ну?.., - не понимал к чему клонит внучка старик. - Ну?.., - удивленно смотрела на него Таня, как на глупого ребенка. – Экий ты немышлёный, - она не все еще слова умела произносить как надо. – Ну если радуга вокруг земли нарисована, значит бог на земле, а не в небе. Мама говорит, что в небе. Если в небе, то радуга была бы спиной к земле, а ногами наверх, так ведь? - Трудно спорить…, но…, - подивился старик такому простому, хоть и парадоксальному суждению и хотел уж было говорить в том смысле, что на земле мол есть природа, а она уж подчиняется небесному богу и бог ей, природе, рассказывает, чего ей делать, что существуют законы физики, по которым… Он давно уже не был атеистом, но и в бога не верил, однако, не находил ничего плохого в том, что пускай внучка пока так познает мир. Но девочка и не собиралась ничего слушать. - Ну вот, - все более разгорались Танины глаза. – Если бог тут, то значит все вокруг видит? Если может нарисовать такую большую радугу, значит большой, значит все и видит. Значит он совсем не добрый, как мама говорит. - Но почему же? Разве недобрый мог бы нарисовать такую красоту? – пытался возражать не сильный в теософии старик. Никогда он не мог и представить себе, что ему придется защищать имя господа да еще перед таким ангельским созданием. - Если видит, какая злая воспитательница Наталья Федоровна, то почему не поставит ее в угол, а не меня? – теперь сдвинула бровки Таня. – Почему у мамы с папой денег никогда нету? Почему тебе ноги не вылечит? Радугу и дурак нарисует!
Тут внучка в сердцах, забыв, что не стоит на полу, а сидит на руках, двинула своей ножкой, нечаянно угодив ровно в колено деда. Тот вытерпел без крика, но из глаз его брызнули сами собою слезы. Чтобы не показать их, он прижал голову девочки к груди.
- Нельзя бога называть дураком, - превозмогая боль прошептал старик. – Никого нельзя называть дураком. Это неправильное слово. - А я и не называла, - совсем уж поразила Таня деда своей рассудительностью. – Я сказала, что и дурак сможет нарисовать, а Наталья Федоровна плохая, а богу все равно. Это неправильно, а не слово.
Тут глаза девочки вдруг набухли слезами воспоминания какой-то обиды, она высвободилась из объятий старика и побежала на кухню к маме. Старик же, потерев больное колено, крепко задумался: «Экая фантастическая логика!.. От радуги до Натальи Федоровны – полшага, полминуты. А ведь и то верно… Если он на земле, если все видит? Не меня с моими ничтожными грешками, а, скажем, видел Гитлера, то чего смотрел-то? Взял бы и грохнул бы его, ну и с десяток-другой таких, как он? Все лучше, чем шестьдесят что ли миллионов на круг? Хотя…, помнится, ради доказательства любви к себе он приказал Аврааму сына своего порешить. Вроде только испытывал, а в последний момент не дал? А тут позволил? «Пускай перережут друг другу глотки: нацисты евреям, коммунисты нацистам, христиане арабам, арабы и вовсе всем неверным… Некогда мне тут с вами, радуга тут у меня» Радуги рисовать оно конечно сподручнее, приятнее, душа радуется. Нет, внучка, нет никакого бога на земле. Если следовать твоей радугоцентрической логике, то он находится в центре мироздания, по современной теории в тринадцати с половиной миллиардах световых лет отсюда и вряд ли заботят его что Гитлер, что Наталья Федоровна».
От такого казалось бы несложного напряжения мысли, а, может, от назойливой боли старик вдруг испытал какое-то непреодолимое переутомление и начал засыпать. Он прикрыл глаза, стали видеться ему то там то тут вспыхивающие двойные радуги и какой-то странный приземистый лысый человечек средних лет с семицветной палитрой в одной руке и кистью в другой. Он был так увлечен разбрызгиванием красок, но вдруг остановился, оглянулся на старика и улыбнулся, обнаружив ровный ряд жемчужных зубов, теплые зеленые глаза и гладко выбритый или от рождения не знавший щетины подбородок. Казалось, он был совершенно далеко, но, переложив кисть в руку с палитрой, протянул другую и коснулся его плеча, отчего старику сделалось совсем уютно, все боли его словно утекли через это прикосновение. «Какой мерой меряешь, такой и тебе отмерено будет. Самый тяжелый суд, это суд самого себя над собою. И мне жить с этим вечно. Истинно, истинно говорю тебе. Кто не уподобится малым сим, не войдет в царствие мое», - произнес странный человечек и растворился без следа. Старик понял, что это была смерть и он ощутил, что ему хочется, очень хочется туда, к радугам, как вдруг, сквозь сладкий этот сон услышал:
Помочь сайту
Поздравления
