Солнце

 
– Хенде хох!
Наверно, послышалось. Это же не всерьёз. Это в детстве фильм про войну смотрю, и даже не очень страшно, и на фашистском языке кричат не мне...
Хотя вряд ли он знал фашистский язык. Да и не фашист он был: время другое. И говорил он – другое.
В глаза мне глянул аккуратный кружок дула. Небольшой, с монету размером, по краю – блестящего металла, внутри – чёрный и глухой. Он увлекал, как глубокий тоннель, так что не отвести взгляда – и я смотрела туда, самый дальний конец, и там, в конце - видела пулю. Она тоже смотрела на меня. Своим внимательным железным взглядом. И знала, что сейчас убьёт меня. И я знала. Потому что когда так… глаза в глаза – мысли читаются на расстоянии. И по-фашистски, и безо всякого фашистского.
Его палец медленно лёг на курок. И так же медленно начал надавливать. Медленно и плавно. Всем известно – на курок надо нажимать очень плавно, чтобы не сдвигался прицел. Он так и нажимал. А я смотрела. Я смотрела и думала: «Я не могу умереть! Без меня – всё остановится, мир исчезнет». Но ведь умер Веничка из поезда «Москва-Петушки». Пуля снисходительно, с усмешкой, мигнула мне из дула и уставилась прямо и неподвижно – в середину груди. Чтобы наверняка. Чтобы – быстро и коротко. И я не успею даже вскрикнуть. И всё это наяву. Всё здесь и сейчас. В этом дивном, душистом и сияющем мае-месяце. Ведь если вырваться отсюда – там будет радостное солнце. И сирень. И май!
Весёлый месяц-май!
 
***
 
Май как подменили. Сперва милый был, ясный. Жаркий даже. Сирень выбросила бутоны. Солнце вовсю рассветилось. Глядя на него, в сарафан я влезла и босоножки. И вдруг шарахнуло. Гром и молния среди бела дня, хляби небесные. И пошло, и пошло! День за днём. Полумрак от туч, холод, слякоть, тоска зелёная! Дождались лета! Сарафанчик в шкаф пришлось, босоножки в коробку, наружу плащик-зонтик, сапожки резиновые, потому как грунтовка у нас, её и тихим дождиком в кашу развозит, а тут ливень, как из брандспойта – с ног сбивает. А дом деревянный, улица застроена только с одной стороны, а другая – лес и поле. Вот и не ходила я на улицу. Подпершись, у окошка сидела. За кружевной занавесочкой. Ничего, как-нибудь! Мобильник, интернет. И подруга Тошка, как бешеная, названивает. Потому что безлимит у неё. И сама тоже за занавесочкой.
 
Вот беседуем с ней, каждая за своей занавесочкой…
…о чём беседуем-то? о жизни, о бисерных плетениях, чем на жизнь зарабатываем, о поклоннике Тошкином, вроде, интересен, а, в общем, не особо нужен, да и стар для неё, и всё у неё не ладится – обычная тема, о чём девчонки говорят?
…а дождь, как стена стеклянная! Как будто не окна, а иллюминаторы запаянные, кислород едва процеживается.
Впрочем, достаточно. Хорошо дома. Сухо, уютно. Затихнет – лягушки под наличниками квакают. Поднажмёт – с козырька над входной дверью ниагара бежит. Козырёк боком к окну, и видно: всё, что под ним, как в водяном колпаке.
И смотрю я в эту лупу на белый свет – век бы так сидеть! И ничего мне не надо. Слушать гул дождя, плеск листвы, Тошкино телефонное мурлыканье. Или сама с собой молчать. Я люблю молчать и низать мерцающий бисер. Маленький домик плывёт, словно корабль, среди лесов и полей, туда, где взору открывается безбрежное озеро Снеж.
 
Тот день был особо неистовый. Деревья ломало и гнуло, хлестало о забор, а стуи воды били почти горизонтально, так что не спасали никакие зонты, и оставалось сочувствовать несчастным, которых суровая необходимость выгоняла на ливень. Такие находились и порой мелькали даже на нашей безлюдной улице. Разные. Одни напоминали базальтовые скалы. Набыченый лоб под остроконечным, как горный пик, плащевым капюшоном, морская поступь, мужественно подставленная стихиям грудь. Другие ёжились, уворачивались от дождевых потоков, а разве укроешься? пытались бежать, скользили – а значит, падали. Мятущаяся, нервная, паническая публика – будто сбитые слёту, опрокинутые ветром птицы теряют перья.
 
К птицам или скалам принадлежал пристроившийся под козырёк человек, я не поняла. И вообще не заметила, как он тут очутился. Глянула в окно на выступавшее к самой улице крыльцо – там только смутный силуэт в футляре водопада. Бывает. Встанет кто под козырёк к дверям и ждёт, пока дождь не послабеет. Кто излишне застаивается – ему и намекнуть можно, но я людей не гоню. Пусть, раз дождь.
 
Этот здорово застоялся. И было отчего. Как нарочно – ветер взвыл, а ливень бухнул по крыше с такой силой, что она прогнулась, сердешная, и задрожала напряжёнными краями. Когда бы такое по голове – голова не крыша!
 
Иногда я поглядывала сквозь занавески. Дождь всё лил, лил. А гость всё стоял, стоял. Впору было обосновываться на постоянное жительство.
 
Маленький домик среди лесов и полей располагает к определённой открытости. Летом ты весь день в саду, вместо бетонных стен квартиры у тебя дощатый забор, и жизнь проходит на людях. Чем бы не занималась – тебя видят соседи, окликают знакомые, быт налицо, и ты сама природа: такая, какая есть. Мало кто забредает на нашу крайнюю улицу, и если уж появляется – он свой. Рождается привычка к людям. Привычка со всеми подряд здороваться и беседовать запросто и непринуждённо.
Потому, когда дождевые струи принялись простреливать крыльцо пулемётными очередями, и тот, кто под козырьком, обещал вскоре стать решетом, сердце моё не выдержало. Ну, не зверь же я! А если б со мной такое?!
 
Решительно подошла я к двери и чуть приоткрыла её. Дождевой шквал, конечно, тут же ударил в щель, и на полу разлилось озеро, но я успела потянуть утопающего за рукав, а просить его не понадобилось. Вместе с потоком он вплыл ко мне на веранду, и я захлопнула дверь. Вода лила с него, веранда превратилась в море. Заготовленные вежливые слова, что-то вроде: "Переждите здесь, пока дождь не пройдёт", – прозвучали смешно: какой дождь?! В залив заплеснуло кита!
Да, мужик был не мелкий. Впрочем, китом он казался из-за налитого водой плаща с подкладкой. Когда плащ свалился с плеч, а из карманов и рукавов хлюпнулось на пол доброе ведро воды, выяснилось, что вовсе не кит спасается у меня на веранде, а вполне приличный примат.
Я метнулась в кладовку, выволокла изрядный запас тряпок и раскидала вокруг.
– Вы не беспокойтесь, я сейчас всё поправлю, – любезно пробормотал гость, пытаясь выжать на себе свитер.
Я озабоченно рыскала глазами по сторонам в поисках решения: высушить же его как-то надо. Придётся жертвовать. Вспомнила: в кладовке дедушкины старые брюки и рубашки. Вытряхивая кладовку, я хмуро пробормотала:
– Вы бы лучше зашли бы, вон, за створку двери и вот в это вот, – я, не глядя, положила на спинку кресла сухую одежду, – переоделись.
– Ну, что вы, не нужно.
– Простудитесь же! – я чуть ни добавила "примат".
– Уверяю вас, это совершенно невозможно.
Голос у него был приятный, не очень низкий, мягкого тембра, и я прислушалась. После чего, наконец, взглянула. Далее постепенно, и со всё большим ускорением, пошли мне открытия. Для начала мокрая, упавшая на лоб прядь совершенно золотых волос. Бывают волосы русые, белокурые, рыжеватые – а тут просто новенький червонец царских времён! Лицо обычное, вполне пропорциональное, худощавое, но из-под прямых спокойных бровей сочился янтарный взгляд. И взгляд этот – бьющий луч, вязкий мёд и жалящая кобра с одном зрачке – заставил меня испугаться и попятиться к двери. Нет, не то, чтобы гость оказался грабителем и к горлу мне нож приставил. Тут я почему-то безо всякой опаски. Тоже довольно странно: живу одна, имеет смысл бояться незнакомых, а мне не страшно. Точно знаю, что нечего бояться. В смысле преступления. Потому что – бояться-то есть чего! От такого взгляда не струхнуть – это без головы надо быть! Не хватает мне ещё разбитого сердца и бессонных ночей! Плавали, будет с нас!
– Танька! - неслышно завопил где-то внутри весь организм, – беги! Запирай двери, затворяй окна, опускай железный занавес! Промедление смерти подобно!
Я шарахнулась вглубь дома, но не успела. Блеснул улыбкой, стервец! Улыбка вражеской пулей догнала – и наповал. Стиснув зубы, я ещё царапала пальцами землю, напрягала волю, зажимала кровавую рану. "Врёшь, не возьмёшь!" – с хрипом проговаривала про себя партизанские слова – и всё ясней понимала, что мне уже не доползти до своих окопов.
– Давай я перевяжу тебя, – проговорил он очень тихо и склонился ко мне, – донесу до медсанбата.
 
Что к тому добавить? Разве, стихи...
 
В тот проливной дождь
В дом заглянуло солнце.
Взошло – не зайдёшь.
Начав – не закончи.
 
Но про конец не стоит заикаться. Сперва начало.
Для меня начало уже случилось. Потому дальнейшее не произвело впечатления, какое могло бы. После такого ранения прочие встряски просто не доходили до сознания. Что тоже неспроста. Своеобразная, и продуманная, защита: иначе же можно умом тронуться.
Первая странность мелькнула в тот момент, когда там же, на веранде, взял он меня за руку. Его рука и рукав коричневого свитера оказались совершенно сухими. Точно он и не попадал под ливень. Меня, уже несколько минут как, мало занимал мир за пределами сплетённых рук, но невольно я отметила иррационное явление. Далее, вялым взором мазнув по полу, спокойно восприняла полное отсутствие лужи. Сухо и чисто. Словно только что вымыли и вытерли линолеум. Руки гостя были тёплые, и вообще от него словно жар исходил. Кто-кто, а он-то меня волновал. О нём хотелось знать всё. И я спросила:
– Кто ты?
Он ответил не сразу – будто раздумывал. Помолчав, проговорил:
– От тебя, конечно, я не скрою. Только давай договоримся, ты не будешь об этом рассказывать. Поймёшь, почему.
– Хорошо. Обещаю.
Он вздохнул:
– Видишь ли... я Солнце. И здесь я ради тебя.
Я с улыбкой смотрела на него, не отрывая глаз. В голове клубились облака, и я ничего не понимала. Что, в общем, не имело значения. Я и так ему верила.
– Солнце? - повторила задумчиво, – ну, Солнце так Солнце. Настоящее?
– Вполне.
– А это, на небе?
– И это я. Спрашивай, постараюсь на всё ответить.
Я была слишком очарована, чтобы быть разумной. И просто попросила:
– Расскажи о себе.
Он засмеялся:
– Расскажи... Разве расскажешь все эти миллиарды лет? Ты же знаешь о природе Солнца. Вот, собственно, всё существование. Свечу. Но иногда... понимаешь, возникает некая энергия... нет, это не объяснишь! – досадливо щёлкнул он пальцами, но, с надеждой взглянув на меня, продолжил:
– ... короче, желание иной жизни и способность частично проектироваться на Землю. Как, впрочем, на любую планету, но там не так интересно. Ну, а здесь, на Земле я приобретаю вот такой облик. Биологически тождественный прочему человечеству. Ты учила же химию... молекула органического вещества отличается от неорганического только составом и структурой. Так что из неживой материи в живую перейти не так уж сложно. Временами мне хочется пожить среди людей. Люди уникальны, при всех своих недостатках.
– Значит, ты не человек?
– Нет.
– И ты бессмертен?
– Не знаю. Никогда не задумывался. Вероятно, меня можно уничтожить, скажем, сильным взрывом. Я просто вернусь в исходное состояние.
– Может, ты языческий бог?
Он опять засмеялся:
– И это бывало. Принимали. Я не спорил. Люди живут по своим системам, нет ничего хуже – нарушать их. Конечно, я старался разрешить распри, если это было возможно. Если нет – исчезал.
– История человечества так кровава, – заметила я с лёгким вопросом. Он понял.
– Всё это было. Я пробовал. В результате она становилась ещё кровавей.
– Можно предупредить...
– А как же! – слегка развёл он руками. – Предупреждал. Например, тот случай. Помнишь "Слово о полку Игореве"? Я уже понял, и давно: не надо вмешиваться. Здесь я частное лицо. И я хочу просто спокойной жизни. С тобой.
– Именно со мной? – я ощутила ужасную боль от пришедшей мысли. И она так и зияла во мне, как вторая дыра от пули. Пытаясь вытащить её, я только разрывала рану. Чего стоило мне произнести такие слова:
– На Земле миллионы красивых женщин.
– Мне нравишься ты. Женщину не зря издревле сравнивали с луной. Ты похожа на ночь длинными чёрными волосами и на день светлым лицом.
– На Земле миллионы с чёрными волосами и похожим лицом.
– Я выбрал тебя.
– Но почему?
– Я Солнце.
 
Этот необъяснимый ответ, как ни странно, успокоил меня. Может быть, абсурдностью. Я же верила ему. Поверила и теперь.
– Мы будем сидеть, обнявшись, и смотреть на дождь, – продолжал он – и мы сидели, обнявшись, и смотрели на дождь.
– А если хочешь, на солнце, – он слегка шевельнулся, и водяной шквал за окном резко затих.
– Это ты устроил дождь?
– Конечно. Мне показалось, так естественней. Чтобы ты пригласила меня в дом. Я знал, что позовёшь.
– А это разве не вмешательство в земную жизнь?
– Ну, совсем чуть-чуть. Всё равно циклон идёт. Я только усилил. Ради тебя можно немножко подкорректировать.
– Да, такие потоки надолго запомнят местные жители!
– Пустяки, исправим.
За окном дождь сократился до мелких капель.
– Сегодня ещё поморосит, чтобы не так внезапно. А завтра тучи уйдут. Будем с тобой в саду чай пить.
 
Дом стал сияющим и золотым. Удивительно, как я раньше не замечала. У меня, оказывается, с утра до вечера солнце заглядывает в окна со всех четырёх сторон, не разберёшь, где юг, где север, и с восхода до заката обитые деревом стены, прежде задумчиво-сумрачные, светятся, как прозрачный янтарь! Из малейших щёлок потихоньку точится смола, и пахнет сосной. Но веселей всего старинное бабушкино зеркало, со множеством граней под разными углами. Оно бесконечно пускает зайчиков, стреляет разноцветными искрами, по стенам и потолку разбрасывает сотни больших и маленьких радуг, так что едва входишь в комнату, сразу теряешь свой собственный цвет и напоминаешь палитру неистового импрессиониста. Мы с Солнцем сидим напротив зеркала, все состоим из ярких пятен и полос, и ничего нет лучше, чем наблюдать за движениями его головы, разглядывать лицо, слышать голос. Он много рассказывает. Потому что мне интересно, и он не скрывает. Говорит такие вещи, что никто не поверит – а я верю. Я постоянно называю его по имени. Мне приятно. Солнце, Солнышко, имя гранится и обкатывается на языке, как морская галька. И вот уже море выплёскивает своё – Соль. Я с удовольствием проговариваю, и языку не солоно, а сладко. Соль, Соль! Нота! Золотой звук!
 
 
– Соль, вот ты живёшь миллионы лет... ты помнишь время, когда не было людей?
– Наверно. Я их не сразу заметил. Потом стал приглядываться. Потом привык. Заинтересовался. Ну, и...
– А где-то ещё есть люди?
– Пока не слыхал. В чужом хозяйстве не разберёшься. Я, конечно, общался с иными светилами и даже задавал такой вопрос, но тем, в отличие от меня, никогда не было дела до собственных планет. Впрочем, их планеты и впрямь не так привлекательны. Неслучайно же меня тянет именно сюда.
– Ты жил здесь... У тебя были жёны...
– И дети. Возможно, и сейчас где-то существуют правнуки, то есть пра-пра... или того больше. Но это было очень давно. Память имеет особенность: новые впечатления заслоняют старые. Хотя, конечно, и прежние где-то в глубине остаются. Тут я ничем не отличаюсь от прочего человечества. Вот только память и связь – не одно и тоже: вернувшись в плазму, я теряю связь с прошлым. И уже никого не могу найти на Земле.
– Ты и меня забудешь...
Он пожал плечами:
– Так можно сокрушаться о бренности бытия. Что делать? Это закон природы. – Он тут же порывисто привлёк меня к себе:
– Но сейчас ты для меня, как солнце! – и проникновенно добавил, – моё солнце!
– Солнце солнца! – засмеялась я. Странно всё это было. И необыкновенно. Так что голова кружилась. Карусели с аханьем! Тарзанка – дух захватывает! Умереть можно! Но почему-то я не умирала. Наверно, верила – он любит меня. Соль! – пела внутри струна.
 
Про мобильник я вспомнила через семь упоительных дней. На восьмой упоительный.
И то чисто случайно.
 
Светлое время – май. Даже ночи светлые. Чёткий профиль Соля сиял, как лунный серп, отражаясь в каждом листе, и сад казался серебряным.
 
В сад мы выходили через заднюю дверь. А на веранду почти не заглядывали. Среди зарослей сирени я накрыла стол белой скатертью, а топчан пледом. И тут же разом зацвела сирень. Так бурно и пышно отродясь не цвела. По всему саду аромат лился. И в сирени той и в ароматах сидели мы с Солем – глаза в глаза. Золотые – тёмно-карие. Тёмные медово светлели, а золотые наполнялись мраком. Желанием жадным, человеческим. Потому что здесь, на Земле, всё-таки, был он человеком.
 
Порой посещала мысль о хлебе насущном.
Кажется, на третий день я сказала Солю, что надо бы мне за хлебом сбегать: кончился.
– Да не кончился! – уверил меня Соль, – показалось тебе.
Глянула в хлебницу – и, правда, показалось. Так же и масло показалось. И сирень не отцветала. Что меня дёрнуло сунуться на веранду? Помягче плед вздумала достать. В кладовке, куда дверь с веранды. А там мобильник надрывается. Завалился средь мешков и пакетов. Сухую одежду когда искала, выпал из кармана.
 
– Слушаю! – нажала я зелёную кнопку.
В мобильнике бесновалась Тошка:
– Наконец-то! Жива! Что стряслось?!
Тошкин напор сбил меня с ног, как штормовой шквал: от неожиданости я тут же споткнулась о мешок, потеряла равновесие и плюхнулась в прочее мешково-коробочное изобилие. Мобильник вырвался из рук, просвистел через всю кладовку и закопался в самый низ мешочной груды. Из недр которой не прекращались Тошкины вопли:
– Ты куда пропала?! Что там с тобой?!
– Да ничего, Тонь... – запыхавшись, выдохнула я в телефон, едва лишь на ощупь откопала его, – всё нормально.
Тут Тошка как с цепи сорвалась:
– Что?! Нормально?! Рехнулась?! Ты неделю не отвечаешь! Я все больницы обзвонила! Ночей не сплю!
– Ох... – опомнилась я. Стало стыдно. – И правда... Прости. Я телефон потеряла.
– Ага! – вконец рассвирепела подруга, – целую неделю искала, бедняжка?! А сейчас вдруг нашла! А ты от соседей не могла? Я думала, меня удар хватит – а она как ни в чём не бывало!
Тошка внезапно замолчала, хапнула воздуха, перевела дух – и разразилась нервным смехом:
– Дождалась, значит? Ну-ну! А я вот стою у поворота на твою улицу!
– Где ты?! – ахнула я.
Тошка прорычала яростно и по слогам:
– У те-бя до-ма. Давно была бы, если б не твоё непроходимое болото.
– Какое болото?
– Какое?! Ты что, с дуба рухнула?! Да на вашу же улицу не пройдёшь! Лужища от края до края, и заборы по бокам! Доски, кирпичи какие-то поперёк, а я ж не могу, я ж на каблуках, я ж не в цирке! Свалишься ещё в самую грязь из-за любимой подруги!
– Что ты говоришь?! – растерялась я, – Тоша, погоди... что, большая лужа?!
– Ну, ты даёшь! – застонала Тошка, и я почувствовала на том конце вибрацию конвульсий. Нужно было что-то делать.
– Тоня! Постой! Постой немного у лужи, никуда не уходи. Я щас перезвоню.
Уже складывая моторолу, я успела услышать истошный Тошкин визг:
– Нет! Не смей отключаться! Опять пропадёшь!
 
Я выбежала в сад. Соль безмятежно дремал в окружении роскошных белых соцветий знаменитого сорта "Мадам Лемуан". Я наобещала ему пушистый плед в цвет этим кистям, а несла взволнованную весть:
– Соль! К нам на подступах моя подруга!
 
Соль приоткрыл рыжий глаз:
– Что?
Чуть опомнившись, он сел на топчане:
– Ты говоришь, подруга? Значит, у нас гости? Ну, прекрасно!
– Прекрасно-то – прекрасно, да только она пройти не может. Громадная лужа.
– Как? – вздрогнул Соль, – разве... – и на мгновение осёкся. Потёр лоб.
– Где? – пробормотал глухо.
– Да вроде, совсем рядом... – неуверенно объяснила я, – за поворотом...
Он хлопнул себя по лбу:
– Как же я так?! – помолчав, с досадой пожаловался, – вот как бывает! Отложишь на потом...
– Ты о чём?
– О луже, – усмехнулся он. – Всю слякоть в округе убрал, а эту... – он смущённо развёл руками, – ну... решил повременить. Чтоб поменьше народу к нам забредало, а главное... боялся, ты из дому начнёшь убегать. По магазинам, по подружкам...
– Соль! Да я вокруг тебя только и порхаю!
– Так-то так – но про лужу я забыл.
 
Он недовольно дёрнул краем рта и машинально закусил черешок "Мадам Лемуан" – попалось под руку. Я смотрела на него в ожидании.
Какое-то время он мрачно грыз "Мадам Лемуан" – и наконец решительно кивнул:
– Ладно. Пустяки.
Сирень упала на стол. Он широко улыбнулся:
– Ну, что?! Встречай подружку!
Я растерялась:
– А как же...
– Всё в порядке, – ещё шире улыбнулся Соль. – Как гостью-то звать?
– Тоня.
– Ну, замечательно! Таня и Тоня. А может, вы похожи?
– Да нет. Она совсем другая. Светлая шатенка. Глаза зелёные.
– Ну, тогда, значит, внутреннее родство. Небось, не разлей вода…
 
Получилось буквально. И теперь уже я улыбнулась:
– Да. Не разлей. Благо, мобильник безлимитный. Дождь нас не разлучает.
 
Дождь – нет. А солнце...
 
Чего греха таить – я опасалась, что Тошка немедленно влюбится в Соля, едва увидит. Не знаю, как это пришло мне в голову. Вероятно, психоз ревнивой дуры вкупе с манией преследования.
Что делать? Я умирала от одной мысли, что Соль хотя бы взглянет на кого-нибудь кроме меня.
Впрочем, в тот момент, когда я вышла из калитки и усмотрела вдали миниатюрную фигурку, бредущую шаткой походкой, и вовсе не по причине высоких каблуков – я поняла: ей не до Соля. Как и не до меня.
 
– Тат, – прохрипела Тошка несчастным голосом и рухнула мне на плечо, – у меня давление... или температура... пульс пощупай!
Пульс – да, сбивался. Я поддержала Тошку под руку:
– Что это ты вдруг?
– Не знаю, – тяжко пробормотала та, – у меня что-то с головой. – И следом с ужасом прошептала, – Тат... у меня галлюцинации!
Я постаралась успокоить её:
– Ну, бывает. Пойдём, попьём чайку – всё и пройдёт.
– Со мной никогда такого не было, Тат!
Мы подошли к калитке, и она всё лепетала:
– Ты представляешь... там кирпич... совсем же утоп! Я его сквозь воду – вот как тебя вижу! Наступаю ногой – а он сухой! Оглядываюсь – а лужи как не бывало! Ровная дорога! И по ней сухие кирпичи лежат. И доска сухая.
– Нет лужи? Ну, и хорошо!
Тошка всхлипнула:
– Да она была! Была!
Я собрала в кучку всё хладнокровие: не так-то легко врать в глаза любимой подруге:
– Тош. Тебе показалось. Это бывает. От волнения. Сама говоришь, все больницы обзвонила...
Надо знать Антонину.
– Ничего себе! – разом всклокотала она. – И ты об этом так спокойно?! А если б я от разрыва сердца померла?!
Я погладила её по плечу и просительно заглянула в глаза:
– Ну, не сердись.
– А я не сержусь! Я возмущаюсь! – напоследок прогейзировала Тошка и утомлённо отряхнула остатки опавшей пены. После чего шумно потянула ноздрями и постонала:
– Какой запах, Татка! Вот от чего я умру! – объявила решительно. – От твоей сумасшедшей сирени!
Мы пробирались по саду, и вокруг тяжелели громадные бело-лиловые гроздья.
– Это что за сорт? – шёпотом спросила Тошка, ткнув пальцем в фиолетовую кисть.
– "Сенсация", – шепнула в ответ я.
– Пёстренькая такая, – с удовольствием отметила она. – С каёмочкой. А это?
– "Катерина Хевермейер".
Тошка вздохнула:
– Памятник твоему дедушке нужно ставить! А у меня под окном ничего не растёт. Венгерка – и та сыплется.
Она замерла и прислушалась. Подозрительно глянув на меня, понизила голос:
– Там кто-то есть.
– Есть, есть, – обыденно подтвердила я и потолкнула её в просвет между кустами. За кустами, понятно, открылась наша маленькая лужайка в "Мадам Лемуан", а на лужайке стол под белой скатертью...
 
Позже, вспоминая, я отмечала чётко – с Тошкой мы взглянули одновременно. Мы как раз сперва встретились глазами, а потом разом повернули туда головы. И остолбенели.
Тошка остолбенела по вполне понятным причинам – всякая нормальная женщина при виде Соля остолбенеет... А вот я – проглотила аршин по причинам непередаваемым. Потому что я-то помню, что представлял садовый стол несколько минут назад. Девственное поле, словно после жестокой метели, только где-то ближе к левому краю взрытое кучерявым сугробом – одинокой кистью "Мадам Лемуан".
 
Не то, чтобы мы увлекались голоданием... Я всё время что-то готовила для Соля. Но как раз в сей час у нас было, как у Винни-Пуха. Завтрак уже кончился, а обед и не думал начинаться. То есть – догадаться не трудно – события происходили примерно в одиннадцать.
Так вот в одиннадцать утра, без всякого моего вмешательства – эстетичный, но аскетичный садовый стол превратился в помпезно-пиршественный. Прелесть "мадам Лемуан" должна была отступить перед роскошью сервировки и обилием снеди. Смутно помню, высилось что-то грандиозное. Посреди фарфоровая горка – у меня сроду такой не было – вся завалена розоватыми персиками, золотистыми грушами, едва видна в завесах жёлтого и лилового винограда, а вокруг томно и притягательно, точно разубранные на бал дамы, расселись в похожих на раковины белых вазах, как в изысканных креслах, многоцветные салаты с петрушечными венчиками и укропными султанами, тонкие ломтики рыбы и мяса неведомого вида и названия, а на витиеватом блюде из диковиной кудрявой зелени торчала румяно обжаренная ножка некой птицы – и что-то говорило мне, что она не курица.
 
Соль встречал, как радушный хозяин. Белозубая улыбка затмевала пронизанные утренним светом кисти «Мадам Лемуан». Наигалантнейшим жестом он пригласил нас к столу, а глаза победно смеялись. И слова любезные так и рассыпались во все стороны, где-то ударяясь о сияющий фарфор и со звоном отскакивая, где-то сладко погружаясь в сочную негу разрезанной спелой дыни, покоящейся на большой тарелке среди россыпей коричневатых шишечек, какие я видела впервые в жизни, и которые, оказывается, назывались «черимойя»:
– Прошу усаживаться, девочки… очень приятно, что у нас гости… рад познакомиться, Тонечка… угощайтесь…
Напряжённо переводя взгляд то на яства, то на Соля, Тошка механически шагнула к столу и, как кукла, села. Понятно, Соль заранее подал ей стул. И с укором обратился ко мне:
– Танечка, ну ты-то что же стоишь? Хозяйка. Распоряжайся.
Я была слишком растеряна, чтобы понять, чего мне для этого не хватает. А не хватало мне таким же милым образом поданного стула. Между прочим, непривычного стула, с выгнутой и плетёной вроде кружева спинкой. Не моего. У меня в саду табуретки трёхногие.
Впрочем, Соль исправился. Подцепив меня под локоток, настойчиво усадил. И даже подушку подложил, сняв с топчана. Он промурлыкал что-то невразумительное, а рука ласково легла мне на плечо.
Тошка наконец пришла в себя и решительно тряхнула головой:
– Могу я всё же узнать, ребята, некоторые подробности?
– Несомненно! – тут же отозвался Соль. – Перед вами, Тонечка, Танечка и её, пока, жених, но в дальнейшем… Будем считать этот праздничный стол первой птичкой грядущего свадебного банкета, где вы будете желанной гостьей, думаю, это знаменательное событие произойдёт очень скоро…
За неделю мы ни разу не обсуждали с ним эту тему, и то, что он так внезапно и уверенно объявил, и перепугало, и успокоило меня. Я сразу забыла о стульях, а Соль легко продолжал:
– А сейчас мы поднимем бокалы за дальнейшее счастье и крепкую дружбу, и, кстати, я не успел представиться, – одним движением он откупорил тёмно-зелёную бутылку, и золотистая струя, шипя, наполнила слепящий гранями хрусталь, – меня зовут… – тут он помедлил и осторожно добавил, – Таня скажет.
– Соль, - сказала я.
– Как?! – обалдела Тошка.
– Ничего особенного. Такое имя. Соль, – постаралась объяснить я как можно непринуждённее.
– Да, редкое имя, – спохватившись, пришёл мне на помощь любимый, – но прошли времена массовых Шур и Юр, и вот, прошу любить и жаловать, я Соль…
– Земли́?
– Ну, что вы! Просто Соль. Соль… Солнцев.
 
Разумеется, Солнцев. Как у героя повести Катаева. А что делать? Солнцу хотелось, насколько допустимо, быть самим собой. Я его понимала. Тошка свалилась как снег на голову. В которую даже не пришло заранее обдумать эти мелкие подробности.
 
Тошка поёрзала на стуле и задумчиво дожевала ломтик рыбы.
– Что, и в паспорте так написано – Соль Солнцев? – осведомилась она подозрительно.
Соль рассмеялся:
– А почему бы нет? Прошу взглянуть, – широким жестом он вытянул из нагрудного кармана краснокожую паспортину с двуглавым орлом. Факт был налицо – на стол легла раскрытая книжечка со всеми причитающимися знаками и печатями – и на первой странице чётко читалось – Солнцев Соль Солевич.
– У вас и папа Соль, – сдавлено прошептала Тошка и вжалась в стул.
Соль вздохнул:
– Ну, уж папа-то в первую очередь. Тяжёлая, знаете ли, наследственность.
Подруга вцепилась зубами в лист салата и погрузилась в молчание.
 
Однако румяная птица на блюде вскоре отвлекла её от мрачных мыслей. Все разом сосредоточились на соблазнительной тушке, когда Соль, для удобства приподнявшись со стула, схватил блеснувший на солнце нож:
 – А что-то мы о жаркое забыли... Ну-ка, девчонки, подставляйте тарелки! – и принялся азартно кромсать её на куски.
В радостным оживлении мы тут же протянули ему свои драгоценные фарфоровые полулистья-полуцветы (у Тошки больше походило на лепесток розы, у меня - ириса) и разом облизнулись, ощутив опустившуюся на них приятную тяжесть источающего притягательные благоухания тёмного мяса.
 
– Так... – приговаривал Соль в деловитой сосредоточенности, – гостье... вам, то есть, Тонечка, ножку... тебе, Танечка, ножку...
Я уже вцепилась зубами в хрустящую корочку, когда Соль, старательно перетаскивая кусок на свою тарелку, пробормотал:
– И мне...
– Ножку? – неохотно расцепив зубы, со смехом промычала Тошка.
– Угу... – промычал и Соль, хотя вгрызться в мясо ещё не успел.
Она хохотнула и тут же примолкла, уставившись на его долю. Невольно вытянулась шея и у меня: что и говорить, крупновато выглядела для крылышка эта ножка. Впрочем, Соль разом откусил громадный кусок и с заразительным аппетитом принялся жевать, отчего она разом уменьшилась, а жажда самим впиться в сочную мякоть столь увеличилась, что стало не до сравнительных анализов. В конце концов – кто её, птицу, знает: может, и такая попадается.
– А что это за тварь? – обгладывая косточку, не преминула осведомиться моя подруга. – Вроде, не курица?
Соль на миг замер с набитым ртом. Потом, едва разберёшь, пробурчал:
– Дичь...  
– Дичь?! – обрадовалась та. – О! Значит, можно есть руками! – и потянулась за вторым ломтём. – До чего же вкусная! Никогда ничего похожего не ела! Где вы её взяли? – повернулась она ко мне. Я тоже изобразила набитый рот и произвела руками летательное движение. Тошка растерянно покосилась, но секунду назад как раз успела сунуть в рот новый ломоть, и только хищно заурчала.
Вероятно, в процессе урчания, а так же последующего за птичкой бокала шампанского разрозненные мысли в её голове сложились чётким рисунком, и уж какой получился – такой получился.
 
Потому, спустя время, в сытом умиротворении блаженно откинувшись на спинку стула и бережно утерев алый ротик розовой салфеточкой, она принялась беззастенчиво разглядывать Соля и сыпать вопросами. К моему изумлению, во взгляде не наблюдалось и тени влюблённости, а вопросы были всё какие-то перекрёстно-коварные:
– Соль, а кто вы по профессии, чем занимаетесь? Где вы прежде жили, и кто ваши родные?
 
Так. Паспорт она уже спрашивала, Тошка-дотошка. Ей надо было идти на юридический: явно детективный талант. Соль выкручивался, как мог, и сказался круглым сиротой.
 
– Умная девушка, – заметил он, переводя дух, когда взялся помочь перенести мне в кухню грязную посуду. Я сама рада была на минуту оставить Тошку в саду. Я просто бурлила незаданными вопросами.
– Соль! Растолкуй же мне – откуда это всё?
– Что? – усмехнулся он.
– Вот это. Сервиз, стулья, чудесная еда.
Он спросил:
– Вкусно?
– Ещё бы!
– Рад. Я очень старался. Откуда? Да отовсюду. Атмосфера, окружающий мир. Всё просто. Молекулярное изменение. Я же Солнце, Тань. Что мне стоит сложить атомы так, как мне нужно?
Объяснение меня не удовлетворило. Я по-прежнему не понимала. Полный абсурд. Получалось, он может…
– То есть, – холодея, пролепетала я, – ты можешь создать абсолютно всё?!
Он чуть задумался – и кивнул.
Некоторое молчание мне понадобилось, чтобы прийти в себя. В голове слабо щёлкало. Я спросила первое, что пришло на ум:
– А птица?
Он пожал плечами:
– Птица как птица. Были такие.
– А как называется?
– Ну ты и спросила, Таня! – усмехнулся он и с упрёком посмотрел на меня, – да кто ж её назовёт?
На мой немой вопрос ответил:
– Людей тогда ещё не было. Вымерла как раз незадолго. Климат качнулся - ну, их и сожрали, ни птиц, ни яиц, ни костей ископаемых. Впрочем, – добавил, чуть помедлив, – щебетала пташечка вот так... фьить, фьить...
Он с лёгкостью издал нечто невообразимо клокочущее, ударившее по ушам. И пояснил:
– Если б дожила до членораздельной речи – и называлась бы чем-нибудь наподобие. Но таким не зажиться, – и пояснил, – очень уж вкусные.
Обалдевшей головой я пыталась постичь откровение.
– А...  почему... ноги... – промямлила наконец.
Он опять усмехнулся:
– Скорее, руки.
Я окончательно вылупила глаза. Он по-житейски пояснил:
– Они четырёхкрылые были. И с лапами на концах. Как у летучих мышей.
– Невероятно, – прошептала я. Он только махнул рукой:
– Много чего было. Начни рассказывать – тысячелетий не хватит. Да и зачем? Только зря тревожить.
– Но... – очнувшись, заволновалась я, – ведь это какие колоссальные знания! Ведь...
– Вот-вот, – Соль скорчил гримасу, – вручишь – не выручишь! Нет, Таня, я не сокрушу устои мира. Одно дело – вкусную птичку зажарить, другое...
– А как ты узнал, что вкусная? – спохватилась я. – Ты её ел? Ты приходил на землю ещё до людей?
– Ну, конечно, ел. И приходил. Только не человеком.
– А кем?
– Да всяко бывало. Но конечно, таким, чтобы ел я, а не меня. Правда, раз я попробовал – стал бабочкой.
Я посмотрела на него и улыбнулась:
- Ты, бабочкой?
Он тоже улыбнулся:
- Понравились больно: тогда такие были, перламутровые в радужных блёстках, так и сверкали. Да и попорхать захотелось, прочувствовать, как это им порхается, с цветка на цветок…
Он вздохнул и поморщился:
- Меня быстро сожрали. Удовольствия, скажу тебе, мало... Так что лучше, – рассмеялся, – будем сами есть и гостей угощать!
Я взглянула недоверчиво:
– Но за всю неделю ты ни разу подобного не проделывал…
Он озорно приподнял бровь:
- Не порхал бабочкой?
- Да нет!
– А, не жарил четырёхкрылых птичек! – хмыкнул он.
– Если ты можешь, то почему… – я не договорила.
– Тань, – тон его сделался доверительным, – я же стараюсь как можно меньше нарушать естественный строй…
– Но ты нарушил.
– Нарушил, - виновато уронил он голову.
– Зачем?
Соль жалобно взглянул на меня:
– Я соскучился по гостям. Я люблю праздники и гостей! И сейчас, впервые за много лет, мне хотелось, чтоб всё было необычайно торжественно. Как исключение.
– А без гостей…
– А когда мы вдвоём – всё совсем иначе! Мне ужасно нравится, что ты готовишь для меня, хлопочешь вокруг…
– Ладно, – расчувствовавшись, всхлипнула я, – но если я заболею, хлопочи ты. Молекулярно.
– Ты не заболеешь, – клятвенно заверил Соль.
 
Дверь чуть скрипнула, мы разом обернулись. В кухню заглядывала Тошка. Тошка-кошка: изгибающаяся и крадущаяся – а также с фосфоресцирующими глазами. Говорят же, глаза мечут молнии. С ней это бывает в минуту крайнего возбуждения.
 
– Ты, чего, Тош? – как можно непринуждённее спросила я. Как можно непринуждённее, Тошка ответила:
– Ничего… Соскучилась… Думала, помогу чем…
Так. Кошка в засаде. Леопард на дереве.
 
– Ох, – простонал Соль, – вы, девочки, тут сами лучше управитесь. Я пойду в сад.
Он исчез, как солнца луч среди туч. И правильно сделал. Должна ж я потолковать с этой тигрой. Она тут же выпустила когти и бешено зашипела:
– Ты мне что-нибудь объяснишь?! Где ты его откопала?!
– Тош, да что ты так волнуешься?
– А я выслушала соло твоего Соля! Нет, ты мне ответь, как он к тебе приблудился! Всего какая-то неделя – и тебя нет! Ты растворяешься и выпадаешь в осадок! Теряешь телефоны, ходишь, как лунатик, а твой дружок морочит тебе голову! Я тебе своё всё выкладываю, а ты мне о нём ничего! Как вы познакомились? Ты давно его знаешь?
– Да, нет, недавно.
– Недавно – это сколько?
– Как раз неделю. Знаешь, получилось случайно… Он попал под ливень – ну, я и…
– Чего?! – не удержавшись в шёпоте, заорала Тошка, – так ты даже не знаешь, кто он такой?! Да он авантюрист и пройдоха! Мошенник на доверии! Ищет таких лопоухих! Ты ведь даже фамилию у него не спросила! Я-то видела твою глупую мину! А такие ксивы поточным методом печатают!
Что ей на это отвечать?
– Тош, ну, почему ты плохо о нём думаешь? Только потому, что мы недавно знакомы…
– Нет, не только! Он странный!
– Что же странного? По-моему, очень милый.
– Вот-вот! Такой милый, что ты себе отчёта не отдаёшь! Авантюристы все очень милые! Но я же вижу, он своё имя не помнит! Потому что у него этих имён… – Тошкин голос взлетел и оборвался. Надо было срочно придумать что-то вразумительное.
– Ну, запнулся, подумаешь, – залепетала я, – ФИО необычное, он и смущается всякий раз, ожидая такой, как твоя, бурной реакции.
– Что ты мне мозги пудришь?! Что, у меня глаз нет? Небось, отличу.
И она была права. А я вынуждена была врать. А это у меня плохо получалось.
Тошка продолжала:
– Потом, извини, эта исчезнувшая лужа… это неслучайно. Она появилась, когда появился он. Очень удобно, естественная преграда, кто попало не шляется, милиция лишний раз поленится. То-то у меня голова закружилась! Я не особо понимаю в гипнозе, но если он им обладает – он что-то страшное! Не вздумай за него замуж выходить: быстренько укокошит. Если ограбит и смоется – менее драматично, но тоже нежелательно. Надо от него избавляться. И лучше всего – сдать милиции. Но для этого материал нужен. Компромат. А ты ж разве выведаешь чего? Он тебя сам в два счёта разведёт и подставит! Нет, тут надо…
 
Тошка была деятельной девушкой.
Несмотря на занавесочку.
Я испугалась.
– Тош. Ты детективов начиталась. Сейчас, конечно, тревожное время, никто никому не верит, но мой случай, будь спокойна, совсем не тот. В конце концов, у меня интуиция есть – компенсация всем природным рохлям вместо логики.
– Ты со своей интуицией по миру пойдёшь, в гроб ляжешь!
– Ну, а если логически – подумай, зачем бы авантюрист нацелился именно на меня? Побогаче бы нашёл.
– Не волнуйся. С тебя есть чего взять. Домик, садик, знаменитый дедушка-селекционер, редкие сорта сирени. Губа не дура! А самое главное, – Тошка назидательно подняла палец и повторила зловеще, – самое главное, у тебя на лбу написано, что ты - клад авантюристам.
 
И Тошка загейзировала с новой силой. Деликатный шёпот, которого мы придерживались поначалу, всё чаще прорывался криком, и я боялась, что Соль услышит дифирамбы в свою честь.
– Тсс! – приложила я палец к губам.
– Да, верно, – спохватилась Тошка и перешла на сдавленное бормотание, – незачем открывать ему наши планы. Итак, как будем действовать? Я считаю, первым делом…
 
И далее премудрая Антонина подробно и по пунктам изложила мне план захвата и ликвидации Соля. А я слушала и ломала пальцы, и, одновременно, голову, как мне угомонить её.
 
Наконец, слегка охрипнув, Тошка откашлялась.
– Ну? – уставилась она на меня кошачьими глазами, – у тебя есть предложения?
Предложений у меня не было. Только возражения. Но поди, выскажи Тошке – это ж будет Ниагара и Кракатау разом. Если б я могла возразить обоснованно! А что остаётся в моём положении? Позвать Соля и дать понять: не лезь в мою жизнь? Но Тошка ж неистовая! Тошка – подруга и считает себя за меня в ответе. Она таких дел наворотит! Это при том, что ещё смертельно обидится.
 
– Ну, скажи что-нибудь! – свирепо вытаращилась Тошка.
– Тонь, – отводя глаза, произнесла я, очень тихо и после большой паузы, – ты не права. Всё что могу сказать.
– Всё?
– Всё.
– Мало.
– Хорошо. Тогда ещё: я ему верю и люблю.
– Я это вижу, – вздохнула Тошка, - потому и боюсь.
Внезапно она шагнула назад, спиной к двери, и, привалившись к ней, воззрилась на меня долгим туманным взглядом. По лицу прошла вереница противоречивых чувств, они ясно читались, в них надежда быстро сменялась горечью, радость унынием – именно им всё и закончилось. Тошка с отчаяньем махнула рукой и отвернулась, буркнув:
– Гиблое дело. Морковь.
Помолчав, добавила, коротко обернувшись:
– Но ты имей в виду, я в твоей истории не на твоей стороне. И всё буду делать, чтоб он тебя не облапошил. Когда-нибудь ты сама поймёшь…
– Да ладно, Тош. Оставь, – устало проговорила я. – Ты со своими порывами только дров наломаешь. Уверяю тебя, я буду внимательна и осторожна.
Сказала я это с единственной целью – хоть на время нейтрализовать Тошку. Мне удалось.
– Давай, посуду помою, – самым мирным образом произнесла она с усталостью в голосе и включила кран. Пока я убирала в холодильник продукты, она старательно тёрла тарелки. Рокот струй настраивает на тихий лад. Потому и разговор как-то незаметно мягчеет.
– Ты расскажи, как жизнь-то? – настойчиво переводила я стрелку.
– Нормально… – пробормотала Тошка, скребя вилку.
– А как Роман Борисыч?
– Нормально.
– А что нормально-то?
– Да ничего. Чего о нём говорить?
– Совсем нечего?
– Да нет, есть. Вот, в мюзикл с ним иду. Приглашает.
– Ну, и прекрасно. Галантный.
– Я тоже думала. А потом обмолвился – друг у него там на скрипке играет, и он бесплатные билеты распространяет.
– Бесплатные?! Неужели есть такие?
– Представь себе. Полного сбора нет, а зал набить надо. Ну, и по своим раздают, за полцены, а ему и вовсе так. Он мне четыре штуки дал. Пригласи, говорит, кого захочешь. А я к тебе дозвониться не могу! – повысила она голос.
 
Я подождала, пока схлынет очередной морской вал, и, как положено, после мощного девятого слабенько заплескалась тихая волна.
– Я думала, тебе билет, – мурлыкнула Тошка, – и можно ещё Светке… или Маришке. Но теперь ясно – ты без Соля своего не пойдёшь. А вдвоём-то пойдёте?
– А ты не против?
Тошка усмехнулась:
– Отнюдь! Лишний раз тебя под контролем удержать. А ещё – пусть Романборисыч на Соля твоего взглянет. Всё ж умный человек, доктор наук…  Держи билеты! – Тошка полезла в сумочку.
 
Соля не пришлось уговаривать. Я уже поняла, что он любит всё праздничное и радостное. К тому же неделя затворничества даже ему надоела. Следующим вечером мы увлечённо собирались в знаменитый Зюйд. Доберись-ка до него через весь город с нашей окраины. Так что мы прикинули время и полагали выйти пораньше, чтобы у нас оставалось не меньше получаса до начала – с Тошкой встретиться, с Романом Борисовичем познакомиться, всё честь по чести.
Букет сирени – подносить другу-скрипачу – мы настригли в нашем саду, чтобы избавить Тошку от хлопот и затрат. Ногти и ресницы я уже накрасила и полагала побежать переодеваться, как вдруг меня ужалила мысль – а во что мне наряжать Соля?! Не было у меня привычки думать о мужских туалетах, к тому же я так привыкла к его коричневому свитеру, что иначе себе его и не представляла. Ну, была у него ещё рубашка в клеточку, потому как погода стояла почти летняя, днём жарко. Вечером же, хоть в мае вечера наступают глубокой ночью, уже прохладно, значит свитер. И что – всё тот же?
Я испуганно взглянула на Соля. Он спокойно сидел на диване и ждал меня.
– Ну же! – подбодрил, – наряжайся. Я готов.
– Соль, – пролепетала я немеющим языком, – а у тебя костюма нет?
– Ой, – расстроился Соль, – ну, зачем же костюм? Сковывает движения, тесно!
– Но… – растерялась я, – всё ж мюзикл… нарядная публика… надо бы что-то приличное…
– Я приличный! – с достоинством отозвался Соль. – Сейчас не время фраков.
– Но ты же в домашней одежде. Ты вчера на свитер маслом капнул. И рубашка нестирана.
Соль встал с дивана и гордо выпрямился:
– А ну, взгляни!
Он развернулся ко мне в анфас, затем в профиль, продемонстрировал спину – и на диван села я.
Он и впрямь оказался безупречен. Денди в отглаженных брюках. И свитер стал какой-то другой, и даже не свитер, а джемпер. Уже не коричневый, а орехового оттенка, тонкой вязки, явно только-только распакованный из целлофана с наклейкой дорогих магазинов. Облегал фигуру так, что сразу бросалось в глаза, насколько Соль строен, астенически сложен и выше пояса похож на перевёрнутый треугольник. Даже страшно. Выйдем за калитку – тут же сбегутся женщины со всего района. Либо по кускам растащат, либо унесут в полном составе.
Но Соль был совершенно спокоен.
– Ты довольна? – он потеребил воротник сияющей белизной рубашки, она явно ему досаждала. Впрочем, через пару секунд он уже с ней примирился:
– Ну, вот, всё в порядке, – и вопросительно поглядел на меня, – дело только за тобой.
За мной? Я не проблема. Я тут же унеслась в комнату, где стоял громадный бабушкин шкаф.
Выходов в свет в моей жизни немного, и на все случаи строгий тёмно-серый костюм. Классика! Холодно – надела жакет, жарко – сняла. Романтическая стального цвета блузка. Короткая жемчужная нитка для нарядности. А волосы одним движением скрутить – и заколкой на затылок.
Тошка язвила – экипировка старой девы. Зато элегантно. Благородно. Отпугивает фривольных мужиков. И никто не упрекнёт в эпатаже.
 
Когда я вышла в полной боевой готовности, Соль плюхнулся на диван. Этого я не ожидала. Я только что крутилась перед зеркальной створкой шкафа и осталась довольна.
– Тебе не нравится?
– Нет, нравится, – чуть заикаясь, пролепетал, – но… ты какая-то другая. Я привык к твоему… этому…
Он не сумел подобрать слова. Ну, да. Он говорит о моей домашней одёжке. Из бархатистого трикотажа бордовая пижама. Напоминает нечто китайское, из-за чего я волосы на макушке закалываю длинной деревянной шпилькой, вполне в стиле. Удобная рабочая форма. Пушистая поверхность делает её уютной, и выгляжу я в ней приятно: какой брюнетке не идёт бордовое?
Соль смотрел огорчённо. Я не выдержала.
– Но ведь красиво! – воскликнула с отчаяньем.
– Красиво, - грустно согласился Соль.
– Изыскано!
– Изысканней не сыскать.
– В стиле старой доброй Англии.
– Ты не Англия.
– Ну, почему ты такой?! – я чуть не плакала. Он умоляюще приподнял ладонь:
– Тань, а может, ты другое оденешь… что-нибудь красное?
– Красное? – изумилась я.
– Тёмно-красное.
– Но у меня нет.
– Есть, - мягко уверил он, – иди, переоденься.
 
Почему-то я не упала на диван. Вероятно, стала привыкать к сюрпризам. В бабушкином шкафу меня ждало платье такого же цвета, как моя пижамка. Шелковистое, оно обтягивало талию и ниже разлеталось широкой воздушной юбкой. А в коробочке, откуда я доставала жемчуг, сокровенно поблёскивал густой гранат.
– Рехнуться можно! – только и прошептала я, увидев себя в зеркало пару минут спустя.
 
Наконец-то Соль встретил меня тем взглядом, какого я ждала. Восхищённым.
– Вот так надо, – тихо произнёс он, – не каждой даны такие мраморные плечи…
Платье было открытым.
 
Но мы совсем забыли о времени. Я только ахнула, взглянув на часы:
– Этак мы тютелька в тютельку придём!
– Не беспокойся, – легкомысленно утешил Соль, - как-нибудь!
 
Пока мы со свёртком сирени проворно бежали до автобуса, мне было жарко, но, стоя на остановке, я поняла, что зябну. Не то, чтобы зуб на зуб не попадал, однако некомфортно.
– Холодно, – пожаловалась я Солю. Он огляделся вокруг – и подтолкнул меня за стенку будки. Там густо разросся кустарник – вполне достаточный скрыть меня от случайных взоров. И мне сразу потеплело. Не потому что стенка защищала от сквозняка. А просто сама собой плечи мои нежно обтекла пушистая пелерина. Я зарылась в неё щекой. Я уже ничему не удивлялась.
 
Никто на остановке не заметил столь незначительного события. Да и не до нас было. Напряжённо вытянув шеи, народ наблюдал приближение автобуса.
Ждать его – дело тоскливое. Кажется, никогда не придёт, а время тикает, а нервы дёргаются…   Зато как только ты внутри – словно камень с души, гора с плеч. Уж теперь-то проблемы позади, и через каких-нибудь двадцать минут… Уверена, весь автобус впал в эйфорию. Те, кто сидел, блаженно растеклись на креслах, кто стоял, расслабленно повисли, зацепившись за стойки и покачиваясь в такт автобусному движению. О, как жестоко мы все ошибались!
Дорогие сограждане, мы живём в двадцать первом веке. Это вам не двадцатый, в середине которого по Ленинградскому шоссе проходила в сутки одна машина. Через несколько остановок автобус намертво застрял в пробке.
По салону разлилось напряжённое молчание. Всё ещё верилось, что щас-щас… вот-вот…
Когда вот-вот протянулось свыше десяти минут, стало ясно, лёгким испугом тут не отделаешься.
Народ не шумел. Прорывались порой раздражённые речитативы:
– Да что ж не могут сделать-то?!
– Раньше знать не знали такого безобразия!
– У нас билеты в Зюйд… в амфитеатр…
– А у нас в партер!
– А тут ещё сиренью воняет! Откройте двери! Душно!
 
– и тут же подавлено стихали. Не до криков. Экономь дыхание, береги здоровье.
 
Водитель отворил двери. Вышел. Постоял. Потом вошёл.
– Много там, впереди? – всплеснулся ему навстречу чей-то жалобный голос.
– А! – крепко крякнул тот и только рукой махнул.
– Не надо ругаться, – деликатно попросил пожилой господин, – здесь дети…
– Дети-то грамотные пошли! – возразил водитель и с горечью заметил:
– Однако, не те времена! Мало кто сейчас умеет выражаться красиво, с чувством, во всем богатстве звучания! – тут он в сердцах обронил яркий пассаж. Сидящий рядом пассажир при галстуке торопливо вытянул из кармана блокнот.
– Граждане! – довершил водитель выступление и обвёл салон отеческим взглядом. – Де факто! Мы во власти стихий. Но, заметьте, я никого не держу.
По обе стороны автобуса в три плотных ряда лязгали бамперами оскаленные автомобили, в которых злились оскаленные шофёры.
– Дезертиры могут сваливать! Кто со мной – прорвёмся! – и добавил миролюбиво, – ну, чуток постоим.
– Что же делать, Соль?! – прошептала я и всхлипнула. – Мы опоздаем! Как неудобно… А сирень совсем завянет!
– Пустяки! – легкомысленно обронил он, – пойдем-ка, выйдем…
– Куда?! Какой смысл?!
– Пойдём, пойдём, – настойчиво потянул он за собой.
– А вот и первые дезертиры! – картинным жестом указал на нас водитель.
– Может, и впрямь пешком быстрее, – подхватился вслед за нами пассажир в галстуке, но взглянув в окно, обречённо вцепился в поручень.
– Щас по-пластунски поползут! – ядовито хмыкнул шофёр, когда мы вопросительно зависли на ступеньке. – Букетом шоссе мести, кружевами капоты начищать!
Он с любопытством наблюдал за нами. Соля это совершенно не устраивало. Он осмотрелся в поисках укромной лазейки – но изо всех машин уставились сердитые глаза.
– Эх! – огорчённо пробормотал Соль, – не хочется, а придётся…
Он крепко схватил меня за руку. Последнее, что я увидела – это изумлённо вытаращившийся водитель.
Впрочем, я не теряла сознания. Только закружилась голова, и затуманило глаза. А потом всё прояснилось. Правда, не сразу поняла, где я. Притом была совершенно спокойна, потому что видела Соля. Он улыбался мне, влёк за руку. Только не шёл, а плыл. И я плыла. Как в море. Меня держит упругая плотная волна, и я невесома в ней, расслаблена и совершенно неподвижна, сквозь переливающуюся струю разглядываю дно – и там, на дне, не раковины и кораллы, не камни и водоросли, а игрушечный автобус, а вокруг капоты автомобилей, и будто галькой выложена широкая лента – шоссе. Далеко под нами плавно проносились макушки деревьев и крыши домов. И горошинками рябили человечки. Маленькие-премаленькие!
Не заметно, чтобы кто-то на нас обращал внимание. Обычная жизнь шла там, внизу, отдельно от нас – а мы, двое взрослых детей, с огромной высоты только смотрели и парили над ней, вдыхая чистый воздух, напоённый ароматами нашей растрёпанной сирени. И ветер слегка шевелил мои распущенные волосы, а в ушах звенела тишина.
– Что с нами? – едва слышно спросила я Соля.
– Летим, – буднично обронил он, – держись, не отпускай руку.
– Летим? – изумилась я – ещё и тому, что совершенно не взволнована, а испытываю лишь умиротворение. Нежное чувство покоя.
Странно. Как часто я мечтала о полёте. О том, чтобы лететь по воздуху и с вышины созерцать мир. Я представляла, как взлетаю, и сердце рвётся от восторга, душа неистова, сознание – ослепительная вспышка – и ничего уже в жизни не надо, я лечу – и теперь не жаль умереть.
И вот я лечу – и всё совсем иначе. Всё как всегда. Жизнь продолжает идти, просто поменяла ракурс, и тело осязает воздушные потоки так же, как на земле дуновения ветра. Единственное, примешивалось лёгкое удивление – почему я не падаю. Но о причине я догадывалась.
– Соль, – позвала я. Он обернулся. – Это опять твоё молекулярное?
– Ты о полёте? – он не сразу ответил. Потом покачал головой. – Нет. Не молекулярное. Просто ровное давление воздуха. Рассы́пать и сложить было бы быстрее. Но я не хочу тебя менять молекулярно. Я не сумею вдохнуть душу…
– Душу? – вот это меня потрясло. – То есть – собрать из атомов ты можешь, но без души?
– Конечно. Ты же остаёшься собой, только летишь.
Он посмотрел на меня, потом устремил взгляд куда-то вдаль и серьёзно произнёс:
– Душа. Что она? Я всегда задавался вопросом. Люди, эти слабые тела – и душа! Поразительно! Я – другое дело. Энергия солнца свыше всякого человеческого понимания.
Я вздрогнула.
– А у тебя есть душа, Соль?
Он посмотрел с недоумением:
– А как же?!
– Здесь, сейчас? Или там, в плазме – тоже?
– Есть и там. Только моя душа – она другая.
– Какая?
Соль вгляделся мне в глаза с сомнением. И после продолжительного молчания сказал ласково:
– Не спрашивай, Таня. Мне не объяснить тебе…
 
 
 
Под нами растаяло Ленинградское шоссе, и мы понеслись куда-то в сторону, над беспорядочно рассыпанными кубиками домов, перемежавшимися с зелёными островками, и за всем этим зеркально сияло далёкое озеро Снеж, сливаясь с облаками.
Соль не отрывал от него взгляда. И наконец задумчиво проговорил:
– Я никогда не устану любоваться красотой Земли. Как она отличается от иных красот, и как мне жаль, что она исчезнет гораздо раньше меня…
– Через сколько? – растерянно поинтересовалась я.
Он рассмеялся:
– Поживём ещё!
Где-то едва слышно рокотал громадный город, поток воздуха нёс нас, то убыстряясь, то замирая, шёлково поглаживал щёки и казался родной стихией, но вместо того, чтобы наслаждаться романтикой, я почему-то болтала:
– Подумать страшно, Соль! Тебе уже 4 с половиной миллиарда лет! Ты древнее ящеров, а совсем молодой!
– Ну, конечно, я ещё очень молод. Только-только разгорелся. И половины водорода не израсходовал.
– А что будет, когда израсходуешь?
– Перейду на гелий. Стану красным гигантом.
Воображение заработало, и я ужаснулась:
– Ой, не надо!
– Что делать? – вздохнул Соль. – Судьба!
Он не возражал против болтовни.
И тут я задала-таки вопрос, который уже давно пульсировал во мне, но никак не догадывался выбраться наружу:
– Соль! А люди, что же, не видят нас?
– Конечно, не видят. Не хватает нам славы лягушки-путешественницы!
– Но мы-то видим!
– Тебя это удивляет? Но вспомни полузеркальные стёкла.
– Это те, которые зеркало только с одной стороны?
– Они. И здесь нечто похожее. Плотный воздух удерживает нас снизу, создаётся густой туман и преломляет свет особым образом. Исчезнет, как только ступим на землю. Уже близко. Вон, виднеется Зюйд. Не сказал бы, что удачное здание. Не Тадж-Махал и не Храм Покрова на Нерли. Ну да – что есть.
Он опять повернул ко мне голову, покрепче перехватил руку:
– Пойдём на снижение.
– Уже?! – тоскливо вырвалось у меня. Я даже сама не ожидала. Всю дорогу несла всякий вздор, вместо того, чтобы упиваться счастьем. А теперь, в последние минуты, вдруг почувствовала, как не хочу на землю. Век бы летала в небесах рядом с Солем. Нескончаем полёт, непрерывно блаженство. Вот ведь как устроен человек… имеем – не ценим. И никогда не одёрнем себя: всмотрись и вслушайся, запомни – этот миг не повторится! Любой миг жизни – не повторится.
– Соль! – с отчаяньем воскликнула я, – мы полетаем ещё хоть когда-нибудь?!
Он ошарашено взглянул на меня. Быстро проговорил:
– Ну, конечно! Сколько хочешь! Тебе понравилось?
Я чуть не задохнулась от нахлынувшей радости:
– Ещё бы! Я не почувствовала… растерялась, не сразу осознала. Только-только прониклась – и конец…
– Ну, давай сделаем круг над Зюйдом. У нас полно времени.
И мы понеслись по кругу. Над этой нескладной кубической конструкцией. Которая показалась яркой и незабываемой, потому что солнце освещало её с четырёх сторон одновременно и сверкало во всех окнах. Мы резко изменили направление. Ветер разом подхватил тонкий подол и завертел причудливыми петлями. Рванул мои волосы, как чёрный стяг. Затрепал золотые недлинные пряди Соля. Они спутались и запереливались всеми червонными оттенками от платиновых до красновато-коричневых – и то и дело вздрагивали ослепительными вспышками. В который раз я подумала о преимуществе светлых волос. Какая в них живописность, какое богатство цвета. Взгляд невольно останавливается проследить эти перепады, налюбоваться рисунком извитых либо угловатых линий, и смотреть можно бесконечно. Как на огонь и воду. Светлые волосы – живопись, чёрные – графика. Их зрение воспринимает глухим пятном - пусть даже с эффектными чёткими завитками по краям.
 
Мы бы ещё долго вращались вокруг Зюйда, как вдруг далеко внизу из-под прямоугольника крыши выплыла куча кудряшек. По ним одним узнать Тошку было бы, конечно, затруднительно, но когда сбоку вороха завитушек торчит хорошенький носик-клювик, можно не сомневаться – Тошка собственной персоной.
Мы с Солем переглянулись и рассмеялись:
– Представляешь её глаза, когда бы увидела нас?!
– Вот подскочит-то, если мы, как ни в чём не бывало, перед ней приземлимся!
– А сколько визгу будет, если под белы ручки в воздух поднимем?!
– Давай кинемся кисточкой сирени!
Наконец, Соль сжалился над девушкой:
– Ну, не будем измываться. Надо появиться крайне осторожно. Не напугать и не выдать себя. Давай, пока стоит спиной к стене и одна, без этого своего… как его?
– Роман Борисыча.
– Да, без него. Самое время. И место. Так! Заходим с тыла. Аккуратней с цветами. Как раз пространство – нам двоим поместиться, не много, не мало, а столько, сколько нужно. Ну, – тряхнул меня за локоть, – идём!
Я сообразить-то не успела, как мы уже стояли у Тошки за спиной, и она лениво поворачивала голову на наше шевеленье. Повернула – и вздрогнула, расширив глаза:
– Вы?!
– А то кто же? – рассмеялись мы дружно.
– Вы что?! С неба свалились?!
– Да нет, – продолжали мы веселиться, – это мы так ухитрились подкрасться. Чтобы ты не заметила. Как? Получилось?
– Да не то слово… – пробормотала Тошка, понемногу приходя в себя. И, уже в себе, с упрёком на меня поглядела:
– Татуль, только больше так не надо. А то меня хватит инфаркт. Последнее время ты меня к нему что-то старательно подталкиваешь.
– Ну, что вы, Тоня, – вмешался Соль со своей неотразимой улыбкой, – в вашем цветущем возрасте – какой инфаркт? Таня просто хотела сделать вам сюрприз. Как вы считаете – ей это удалось?
Тошка остановила на мне взгляд – и только тут всмотрелась. И замерла.
– Ничего себе! – протянула после длительной паузы, с трудом отмерев – и сразу же перешла на сарказм, – ну, Татка, приз тебе и корзину ананасов! Наконец-то ты рассталась со своей сабельной униформой! Наконец-то я вижу тебя в чём-то приличном!
Она с удовольствием разглядывала меня, вытягивая шею то направо, то налево – и в довершении подвела итог:
– Вот так всегда и ходи! Соль, это явно ваше влияние!
Я с удивлением отметила: Тошка не клокочет при виде моего Солнца. Платье, что ли, примирило? Или громадный куль сирени, который держал Соль?
– А ты пока одна? – решила переменить я тему.
– Нет, – пожала плечами Тошка, – с Романборисычем. Да вон у киоска. Цветы высматривает. Я говорю ему, не надо, Татка притащит – а он – «неудобно!»
Мы обернулись в сторону её небрежного кивка. И верно, неподалеку стоял и в изумлении смотрел на нас невысокий плотный дядька с двумя резкими складками у губ и намечающейся лысиной на макушке.
С поговоркой «морщины – украшение мужчины» – так и быть, соглашусь. А вот про лысину – извините. Может, оттого она тут и не рифмуется. Что же касается умных и внимательных глаз, они безо всяких рифм, бесспорно, положительная деталь. Потому к Тошкиному поклоннику отнеслась я с приязнью. Во всяком случае, поняла, почему Антонина тратит юные дни под ручку с дедком.
Что меня беспокоило, так это изумление на его лице. Щедрым ворохом сирени, что ли, так поразили его миролюбивые Тошкины друзья? Я покосилась на Соля. Тот, как всегда, был безупречен: любезен, улыбчив, обаятелен. Радостно шагнул навстречу новому знакомому, сердечно руку протянул. Конечно, соблюдая безупречный этикет, следовало бы не торопиться – это Роману Борисовичу надлежало как старшему руку подать – но, с другой стороны, если разобраться – кто старше-то?
Едва все познакомились, мужскую половину подхватила струя беседы. Как-то само получилось. Пока мы с Тошкой пополам делили букет, пока она любовалась моим платьем и расспрашивала, что и почём – а я, соответственно, всю вину перекладывала на Соля – мужчины задали друг другу пару случайных и вежливых вопросов – и вдруг о нас забыли. Отвернулись, руками машут, только что пуговицы друг другу не крутят. Тембр всё жарче, темп напористей. До наших ушей долетают обрывки фраз. Басовитой, Романа Борисовича:
– Как, вы говорите? Даже не железо, не никель… да-да, спорный основной элемент… Но тогда…
И лёгкого баритона Соля:
– Эта теория так же не верна, как и первая. Как могу утверждать? Да вот вам простое доказательство…
Голоса так и схлестнулись. Я видела, как сияют глаза у Соля. «Осторожней! – захотелось крикнуть мне, – ты слишком увлёкся». Водился за Солем такой грех. Роман Борисович аж прожигал его глазами. Давно изумление покинуло это страстное лицо. Сейчас в нём пылала алчность.
А часы меж тем тикали. И не только мобильники. И не только электронные на фасаде Зюйда. Были и другие часы.
 
Понемногу пылкость спала. Верно. Сколько можно пламенеть? Беседа пошла тише:
– Как?! Никакой степени?! Да вы самородок!
– Просто меня всегда огорчало, что учёные никак не уловят такой, считайте, пустяк. Тем более, вы доктор, – Соль улыбнулся, – а доктора, как говорят – «племя атлантов, которые держат на плечах земное небо».
– Доктора нынче помолодели, – Роман Борисович тоже улыбнулся, а потом засмеялся. – Зато обеднели и, похоже, поглупели – во всяком случае, сегодня эта мысль закрадывается. Впрочем, не трубите зарю! – погрозил он пальцем. – Вы меня ещё не убедили. Тут есть… есть некий подвох! – доктор нетерпеливо потёр ладони и тут же уронил их, – хотя…  Боюсь, я потерял покой и сон. К счастью, у меня лаборатория. Да, лаборатория строения солнечной атмосферы. Одна из ведущих, какими располагает институт. Устаю только на работе. Мне бы энергии. А то порой голова болит. И со зрением…
 
Не знаю, вспомнили бы увлечённые астрофизики о нашем существовании, но в это время прозвенел первый звонок.
– Пойдёмте, не торопясь, – спохватился Роман Борисович и сделал приглашающий жест в сторону стеклянных дверей, – хорошо на свежем воздухе, но пора в зал, спокойно найти места…
Он подошёл к Тошке и подал ей руку, добавив:
– Сейчас, перед началом, не хотелось бы тревожить Григория Петровича…
«Григорипетрович – скрипач», – шепнула мне Тошка.
 
Мы уже пробирались к своим местам, когда из оркестровой ямы приподнялась такая же лысая, как у Романа Борисовича, голова, и в приветственном взмахе взлетела рука.
– Вон, вон он! – обрадовался Роман Борисович, широко замахав в ответ, – заметил нас! Но всё-таки сейчас не вовремя. А в антракте мы подойдём, и, уверяю, нам будет что сказать. Он виртуоз.
Тошка нетерпеливо потрясла букетом. Даже слегка потрёпанный, он выглядел роскошно. Каждая гроздь – воздушная громада, упругая нежность, так и тянуло утонуть лицом! А что вы хотите? «Катерина Хевермейер» и «Моник Дельбара» – это вам не венгерки в скверике надрать!
 
Несмотря на дороговизну билетов, зал был заполнен. Думаю, не мы одни такие счастливые оказались. И места выпали симпатичные. Я люблю амфитеатр. И близко, и уютно. Мы с Тошкой разложили на коленях сирень, она благоухала на весь мюзикл. Роман Борисович ещё на улице оценил наш вклад. И ручку мне поцеловал: «Благодарю вас, Танечка, – говорит, – я и не знал, что на свете бывают такие прекрасные цветы». Это хорошо. Но в остальном – ему было не до сирени. Даже здесь, в зале он не успокаивался: подсел не к Тошке, а к Солю – и они опять забубнили на астрофизические темы. Благо оставалось время до начала. Тошка покосилась на них и скорчила рожицу:
– Маниакальный синдром! – хихикнула мне в ухо, – ты ещё спрашиваешь, почему замуж не иду!
– Тише ты! – испугалась я.
– Когда затронута астрофизика, все другие звуки исчезают, – не особо шёпотом заявила Тошка. Я оценивающе покосилась на неё.
– Ну, тогда, – решилась, всё ещё в некотором раздумье, – если ты такая бесстрашная – объясни мне, что за изменения произошли в твоём буйном организме за сутки, почему ты сменила гнев на милость?
– Это ты о чём? – хмыкнула Тошка.
– Да мне показалось, ты сегодня вполне спокойно восприняла моего Соля. Я надеюсь, это не военная хитрость?
– А, ты про это…  Как тебе сказать? Я и впрямь вчера погорячилась. Сегодня он очень недурно смотрится рядом с тобой. Просто – два сапога пара. И если он тебе такое платье купил – значит, намерен вкладывать, а не отчерпывать. Это в корне меняет дело. Да и вообще – эти его странные речи… лужа… но я поговорила с Романборисычем, он положительно отозвался. Знаешь ли, такие разрозненные обрывки могут сложиться в неверную картину, поверхностно не судят, бывают и совпадения, и самые невероятные неожиданности. И, кроме того, в наш век нельзя слишком упирать на гипноз. Картина куда сложнее. Я же говорю, он умный человек.
Тошка произнесла это с таким почтением, что я даже вздрогнула от несоответствия с её небрежными гримасками.
 
Меж тем грянул третий звонок. Потом где-то в вышине медленно погасли странные треугольно-авангардные люстры, зато подиум, наоборот, осветился полутонами радуги, и наступившую тишину пронзил одинокий звук. В нём послышалась драма, и остро царапнуло душу…
– Это Гриша… – едва слышно пробормотал Роман Борисович.
И мюзикл начался. Сцену наполнили краски и ритмы. Пляшущие цветы, в чьих ладонях трепетало пламя. Стремительные серебряные танцоры-вихри, наискось проносящиеся сквозь поле действий. Оно необычайно притягивало, это поле. И музыка! Музыка! Мы увлеклись и забыли и где находимся, и друг о друге. Я забыла даже о Соле!
Особенно потрясающ был один момент. Когда герои испытывали боль – и мы чувствовали эту боль. Она передавалась в танце. И голосе. И в том, как на сцену выбегали бледные тени. Белые нимфы. Стаи прекрасных дев – то ли волны, то ли сломленные ветром ветви. Они рассыпа́лись и вновь сплетались венком, и в этом было столько скорби…
А дальше композиция сделалась странной. Как будто невпопад. Музыка не изменилась – и с какой-такой стати, вместо того, чтобы продолжать свой венок, стайка дев порхнула налево? Ах, вот в чём дело. Их спугнули новые персонажи. Только почему это никак не отразилось оркестром? На подиум выбежали герои в чёрном, и, похоже, это был классический балетный сюжет: сатиры и нимфы. Сатиры заполнили сцену, и нимфы рванулись к самому краю. И вдруг посыпались вниз. Смычки взлетали, трубы гудели. Сатиры попрыгали в зал. Подиум оказался пуст. А потом оборвалась одна скрипка, другая, стихли ударные, и только густая туба ещё какое-то мгновение держала звук. И всё.
Только тогда я ощутила тревогу. И, похоже, другие. Напряжение возникло как-то сразу – и с такой давящей силой, что мы даже не стали переглядываться – а только всматривались в окружающее. С верхних рядов дёргано и торопливо спускались люди, у всех лица были одинаково несчастны. Я, наконец, разглядела замыкавших толпу сатиров – таких же, как только что на сцене. Толпа надвинулась на нас, а зашедший сбоку ряда чёрный человек шевельнул автоматом. Я успела взглянуть на Соля. Тот был хмур – и, чуть прищурившись, рассматривал зал. Но поднялся, не споря, и пошёл вместе со всеми. А с ним и я, вцепившись в его руку. Уже в партере разглядела лицо Антонины. Про лицо можно было сказать – повёрнутое внутрь себя. Бледное, непроницаемое, с отсутствующим взглядом. Помнится, такое лицо у неё было на экзаменах по физике. Она в ней ни бельмеса не смыслила. Роман Борисович стоял рядом с ней, и тоже бледный, и они крепко держались за руки. А другой рукой Тошка по-прежнему сжимала букет. И я тоже. И сирень продолжала благоухать. На весь мюзикл.
 
Итак, Зюйд захватили террористы. Их было тут не так много. Десятка два-три. Я пыталась точней считать, но каждый раз туманилось в глазах, и взгляд прыгал. Они стояли по краям партера, на подиуме, на лестнице в амфитеатр.
Как положено террористам, лица повязали. Непонятно зачем. Я слышала их воззвания в микрофон. Они не скрывали личности и так или иначе собирались здесь умереть. Вместе с нами. Они так и объявили. На вполне приличном русском. А потом добавили:
– Через час начнём расстреливать заложников.
Это мы все – заложники. Тошка. И Роман Борисович. И мы с Солем. И все, кто здесь. И совсем юные. И совсем дети. Вот этот мальчик с мамой. Это мы здесь все, такие испуганные, бледные до черноты и зеленоватости. Это нас будут расстреливать. А потом кто-то из них, этих чёрных людей, соединит провода – и Зюйд взлетит на воздух. И те, кого не расстреляли – взлетят в атмосферу в виде мелких клочков. А может быть, распадутся на атомы. И Соль распадётся на атомы. Соль вернётся в плазму. И уже больше никого не найдёт на земле. И меня не найдёт. И мы никогда не встретимся!
 
Лицо неподалёку показалось знакомым. Где-то видела. Кажется, ехал с нами в автобусе. Да-да, тот самый, который водительский шедевр записывал, в костюме при галстуке. Рубашка старательно наглажена. Видно: мыслил человек парадный выход. Очень в театр хотелось. Значит, всё же успел. А ведь мог опоздать.
Я слышала, статистика отмечает – на рухнувшие самолёты оказывалось много опоздавших пассажиров. Когда грядёт крушение – плохо ходят автобусы, плотнеют пробки, обстоятельства так и ставят подножки. А нам, вот, не поставили. Или люди не в меру напористы в преодолении препятствий – так что даже не прислушиваются к зовам и голосам тонкого мира. Ведь он звал! Наверняка звал! Как же так? Даже Соль не расслышал… Впрочем, он не всемогущ. Он сам сказал.
– Соль! – жалобно проговорила я, - неужели ничего нельзя сделать?!
Не взглянув, Соль мрачно процедил:
– Погоди, Таня. Дай разобраться.
Это «разобраться» сперва чуть обнадёжило. А потом потрясло осознание. Если Солю надо разбираться – значит, он не видит выхода.
А часы тикали. Сколько ещё отведено жизни некоторым из нас? И – кому?
 
Музыкантов выгнали из оркестровой ямы, и к нам сомнамбулой шёл Григорий Петрович. То есть – мы не знали, что он Григорий Петрович, но как-то сразу поняли. Невысокий худой человек. Он остановился возле нас и, помолчав, скорбно развёл ладонями:
– Вот так…
Тошка вдруг порывисто обернулась к нему, глаза широко раскрылись, а голос просто зазвенел. Так в обычной жизни голоса не звенят.
– Григорий Петрович! Вы так прекрасно играли! – она заторможено – тоже сомнамбулой! – протянула ворох сирени – как держала в руках, так и подала, не потрудившись поскладней сложить. – Позвольте преподнести вам как знак восхищения! – звонкий голос сделался странно весёлым.
Роман Борисович обеими руками удержал её за плечи и произнёс очень тихо:
– Не надо, Тонечка. Держись!
А Григорий Петрович каменным движением принял букет.
– Ничего, Тоня. Как-нибудь. – И, чуть помедлив, тихо прибавил. – Благодарю вас. Я очень тронут.
В общем-то – они были хорошие люди, эти два друга. А хороших людей – нельзя расстреливать как заложников. И Тошку нельзя. Она тоже хорошая. И – никого нельзя.
А часы тикали. У каждого свои. Теперь не принято носить часов. Было время – часы на ремешке свидетельствовали о благополучии и достоинстве, их гордо запечатлевали на фотографиях, и было прилично и жизненно необходимо, чтобы дома висели стенные и время от времени рокочущим боем возвещали о своём присутствии и серьёзных намерениях. Теперь у людей мобильники. У легкомысленных они отстают, у паникёров – летят вперёд, у идеальных идут чётко, но где вы видели идеальных людей?
 В общем, время расходилось. Людей сплачивала не только общая беда. Ещё общая мечта: как было бы замечательно, чтобы у бандитов часы отставали! На пять минут. А лучше на десять. А если на полчаса! Ведь бывает же – что мобильники отстают на полчаса! Лишних полчаса пожить на свете!
А цифры мелькали на затуманенных экранах. На каждом по-разному – но у всех неотвратимо приближались к отмеченному сроку. Пять минут… четыре… три… люди с трепетом всматривались в зеркальные плоскости.
И один не выдержал. Вроде, здоровый, сильный мужчина. Бывают такие. Заносчивые – а не гордые. Любят в толпе возвышаться да мышцами играть. Мышцы-то в полном порядке. Если б не автоматы – любого сатира мог бы узлом завязать. А тут заплакал – прямо по-настоящему, навзрыд заплакал – и ближайшему бандиту в ноги. На колени бухнулся и бормочет: «Слышь… выпусти меня! выпусти отсюда! Я тебе денег дам – хочешь!» Налицо – истерика у мужика. Голову снесло. Жаль. С дьяволом не сторгуешься.
Бандит качнул стволом – и у меня нутро сжалось. Я думала, он его сходу очередью прошьёт. Но нет. Поглядел внимательно – и спокойненько так усмехнулся: «Отпустить? Что ж, отпущу. Только заработай. Стой тут. И не выпускай никого. А упустишь…» И ещё раз вгляделся тому в глаза. А глаза… да не было никаких глаз. Когда истерика – у человека нет глаз. Страх один.
Вот бандит и закончил фразу: «Отпустишь – пристрелю». Понимал в людях. Тюфяк стал у двери, как Атлант. Он представлял собой могучее зрелище, этот широкий и высокий человек. Его зелёный джемпер напоминал заплатку на красном бортике амфитеатра, на красной ковровой дорожке между рядами. Кажется, он был в мюзикле с какой-то женщиной, которая теперь стояла неподалёку и смотрела на него. А он на неё – нет. Глаза вовсе исчезли с лица, а челюсти приобрели жестокое выражение. Можно было не сомневаться: не пропустит. Никого. Даже её.
Сатир на него и не оглянулся. Направился прямо к нам. Потому что мы ближе. Он шёл – и на каждый шаг его у меня внутри вздрагивало: «Господи, помилуй!» Вниз, в пол глазами упёрлась – а всё равно видела. Вот он приблизился к нам, ни на кого не глядя – и вдруг Григория Петровича прикладом пнул:
– А ну, вон туда, к стене!
И ударами погнал его. Григорий Петрович споткнулся, но удержался и так и засеменил, не оглядываясь, не разжимая рук. А в руках сирень.
Роман Борисович оттолкнул Тошку и кинулся за ним:
– Не делайте этого! – закричал он и с такой доверительной интонацией принялся увещать, как будто сатир был человеком, – вы не представляете, какой это талантливый и прекрасный человек, и сколько потеряет мир…
Он внезапно осёкся и схватился ладонью за лоб.
– О чём я…– пробормотал еле слышно. Но бандит услышал. Развернулся к нему, ласково поинтересовался:
– Сам хочешь?
Роман Борисович опустил руку и молчал. Позади кто-то из чёрных людей негромко бросил – на чужом языке – пару слов. Я не знала ни одного, но смысл поняла. И любой из нас, обречённых, понял. Когда небрежно бросают: «Не возись, кончай его», тут перевода не требуется.
Сатир хмыкнул и поднял ствол. Неожиданно Тошка – Тошка, которая морщила носик при упоминании Романборисыча – рванулась, будто ею выстрелили из рогатки. И оказалась впереди доктора. «Пропадай всё пропадом – я ничего не боюсь! – ослепительно сверкали на белом лице изумрудные глаза. – Стреляй, гад, но я не допущу, чтобы…»
Дальше Тошка и сама не знала, что бы сказала. Но я поняла. Не могла она допустить, чтобы вот просто так, на её глазах, убили Романа Борисовича. А я не могла допустить, чтобы убили её. И потому толкнула изо всех сил. И сил хватило.
От толчка Тошка отлетела и упала. А я быстро глянула туда, где подрагивал автомат. И уже не смогла отвести глаз. Чёрный кружок чуть помаячил – и упёрся прямо в меня. Сатиру было всё равно. Он что-то проговорил. И я опять поняла. Хоть и не должна бы. Их нельзя не понять, бесцветные, вскользь, слова: «Можно и эту». То есть – меня. Я зачаровано смотрела. Не на него, нет. На кружок. Глаз смерти. Вот он какой, её глаз… глазница черепа. Чёрный провал в ничто. Как же он втягивал в себя! Тот самый кружок. Глубокий тоннель. И в дальнем конце я видела пулю. Она тоже смотрела на меня. Своим внимательным железным взглядом. И знала, что сейчас убьёт меня. И я знала.
Вот тут, в Зюйде, на глазах у всех, среди бела дня. Как в кошмарах снится. Но я же проснусь! Я проснусь – надо только ущипнуть… Так во сне бывает: пыжишься двинуться – и не можешь пальцем шевельнуть…
 
Сатир плавно шевельнул пальцем на курке. Пуля заулыбалась мне из воронёного логова. Зашептала тихо-тихо, словно на ухо слабым шёпотом:
«Сейчас я вопьюсь в тебя! В сердце! И продырявлю всю эту человеческую чепуху, все его желудочки и клапаны, о которых вы, люди, так печётесь. Я сломаю пустяковую игрушку, и жизнь мгновенно замрёт. И ничего больше не будет».
Я почувствовала боль в том месте, у сердца, куда целила пуля. Говорят, в последнюю секунду человек переживает всю свою жизнь. И она мелькала передо мной, моя жизнь. А иначе как объяснить, что я столько говорю и переживаю, как будто провела ночь перед казнью. Нет, всё происходило слишком быстро. Первый миг парализует, а второго не было. Тошка не успела подняться с полу, Роман Борисович – оттолкнуть меня. Я не успела оглянуться на Соля. Я только спохватилась, что иду в вечность. И вот оно, последнее мгновение. И другого не будет. «Боже!»  – ахнула я и попыталась вспомнить хоть одну молитву. И не вспомнила. И воззвала без слов, одними мыслями, и даже не мыслями, а путанным рваным их мотком... Двери мира за спиной, грохнув, захлопнулись. Шаг назад потерял смысл. Земля исчезла. «Прими меня, Господи!»
 
Но оказалось – ещё рано. Оказалось, всё отодвинулось на некий срок. Хотя я была уже там. И даже не страшно стало. До следующего раза, поняла я, спокойно вернувшись обратно. Без сожаления, но и без желания. Оттуда, из небытия, словно снегом порхнуло в лицо. Веки быстро моргнули. Я безразлично отметила, что у меня всё ещё есть веки, глаза. Да, глаза. Постепенно размытые акварели реальности приняли чёткие очертания. Всё стало на свои места. Вот бортик амфитеатра. На его фоне происходит движение. Чёрный кружок пропал, и автомат медленно поворачивался ко мне боком. Вот он отделился от рук чёрной фигуры, пошёл вперёд, увлекая фигуру за собой, а она покорно следовала за ним, снижаясь всё более – пока то и другое не коснулось красного ворса дорожки, которая покрывала пол от сцены до ступеней амфитеатра и взбиралась на них, продолжаясь далее. На ступенях лежала ещё одна фигура, только не чёрная, а зелёная. И далее, за рядами кресел, где недавно взгляд находил безликих людей, никого не было. Я стала медленно поворачивать голову. И постепенно обозрела весь театр. Не было этих будто состоящих из треугольников фигур. Под высоким куполом стояла тишина. Все, кто находился здесь, так же по кругу поворачивали головы. Это гораздо позже всё сменилось криками облегчения и восторга. Позже, когда заиграли мобильники, люди стали переговариваться, сперва в недоумении, потом всё взволнованней, а там пошли смех и рыдания. Суеверно отдёргиваясь, находили лежащие тела. У стен, между рядов, за креслами. Они упали, где стояли, да так и застыли в ломанных неестественных позах. А в зал набежало много народу, военные в камуфляже, и просто близкие тех, кто в зале.
 
Потрясающе! К Зюйду стянули все силы города, но она не понадобилась. Что произошло, не понимал никто.
Уже потом прокатилась ещё одна волна удивления. И не только по Зюйду, но и по всему городу, да и по стране. Тела террористов не имели признаков насильственной смерти. И вообще никаких. Даже тяжкой болезни. Сердечной недостаточности, приступа астмы, инсульта. Здоровые ребятки, жить и жить бы. Но вот не жилось. Поторопились.
 
В Новостях пытались рассуждать на эту тему – но всё гасило недоумение. Невозможно было никак объяснить, почему три десятка молодцов разом покинули белый свет. В один миг прекратились все жизненные процессы. У всех. Даже у тех, кого мы не видели. У внешней охраны. У двоих, которых обнаружили после в соседних домах и причислили к бандитам по аналогии. Признаки смерти, личность, рычаги управления взрывательным устройством.
 
Всё это мы узнали через день. А тогда, в Зюйде, ошарашенные – только смотрели по сторонам и друг на друга. Долго ничему не верилось. Ни тому, что всё позади. Ни тому, что всё это вообще с нами происходило. Теперь мы были полны друг к другу доверия, неосознанно сбиваясь в кучку, и не двигались с места.
Впрочем, спустя некоторое время жизненные ритмы стали налаживаться.
– Наверно, продолжения постановки не будет? – рассеянно пробормотал Григорий Петрович. И сам себе ответил:
– Конечно, не будет… – он опять оглядел зал. Недалеко изящная балерина в пачке захлёбывалась слезами, уткнувшись в плечо пожилой даме. А дама глухо всхлипывала ей в затылок.
Народ всё толпился. Странно, никто не уходил. Как будто чего-то ждали. Несомненно, с трудом приходили в себя. А ещё – хотели разобраться в происшедшем.
 
Насупленный Соль стоял в нашей компании чуть на отшибе и разглядывал мыски туфель. «Но ведь всё в порядке! – хотелось мне сказать ему, – всё обошлось. Разве благополучие людей не стоит того, что ты сделал? Вот только…»
Человек в зелёном джемпере всё ещё лежал на ступеньках. Над ним на коленях склонилась женщина и всё пыталась услышать его сердце. То так, то этак повернётся – и всё прижимается ухом. Я подумала, что есть на свете колени, которые так же могут согнуться возле кого-то из чёрных людей, и есть уши, которые будут бесконечно прикладываться к мёртвой груди.
 
– Пожалуй, нам пора уходить, – неуверенно предложил Роман Борисович. Он был прав. Надо быстрей возвращаться к жизни, пересилить стресс, осознать прекрасный мир вокруг. И лето, и сирень… Григорий Петрович так и не выпустил из рук скомканный букет. Странно – ведь и я каким-то чудом сжимала свой. Я могла умереть с сиренью в руках. Совсем неплохая смерть.
 
Сообща и дружно, мы сделали шаг в сторону выхода, когда к нам подошёл человек. Тот самый, который записывал за шофёром. Он нерешительно постоял рядом, оглядывая всех попеременно, и наконец уставился на Соля. Глаза были ярко-голубыми. При том, что в автобусе они мне такими не показались. Присмотревшись, я поняла – они широко открыты и влажны. Потому прямо-таки флуоресцируют. Подошедший помолчал, я видела, как он колеблется – и всё ж он прогнал сомнения – выдохнул Солю в лицо:
– Спасибо вам!
Соль поднял угрюмый взгляд, я почувствовала, как его пальцы вздрогнули в моей руке:
– За что?
Мужчина посуровел и проговорил внятно:
– За то, что вы спасли нас.
– С чего вы взяли? – неприязненно хмыкнул Соль.
– Не надо! – резко возразил человек, – я знаю, что это вы! Я не пытаюсь ничего объяснить – но я не сводил с вас глаз. Я догадывался, что вы можете… – он нервно сглотнул и оттянул от шеи галстук, – после того, как там, в автобусе, вы исчезли… растворились в воздухе.
– Голубчик, вы перенервничали, – снисходительно усмехнулся Соль, – уверяю, вам показалось. Это бывает. Поверьте, я нигде не растворялся.
– Как вам будет угодно, – упрямо и просто произнёс мужчина, – но я не могу не поблагодарить вас – и я благодарю.
– Чепуха какая-то! – сердито пробормотал Соль, торопливо подхватывая под руки меня и Тошку, – пойдёмте, девочки, пока нас не догнали чудаки!
 
 
Когда мы впятером выбрались из Зюйда, над городом царила светлая ярко-синяя, как старинная китайская ваза, ночь. Немало нас удивившая. Нам казалось, мир будет ждать нас у входа, как преданный пёс, в том же лазурном состоянии, в каком мы расстались с ним. Но ночь была ещё приятней. Она напоминала о покое, утешала и звала домой. Несомненно, час был поздний. Всё эта возня с террористами, оказывается, отняла уйму времени. Оказывается, мы все ужасно устали и немилосердно зевнули, едва стало возможно допустить хоть какую слабость. А ночь к тому располагала. Такие уж майские ночи. Только королям и золушкам не до сна, а всем прочим…
 
На свежем воздухе наша солидарность несколько размякла, и, отойдя от здания мюзикла и бурлящей вокруг суеты, все стали прощаться. Тошка жила в паре остановок от Зюйда, но совсем в противоположной от меня стороне. А путь Григория Петровича отклонялся от наших под прямым углом. Музыкант обнимал лиловые соцветья. Я видела, что у него чуть подрагивают руки. И пришло в голову – а сможет ли он играть после пережитого? Сперва спохватилась: что ж я-то вцепилась в сирень? Она же ему предназначена. А потом подумала – не слишком ли тяжко тащить громадный веник в таких трепетных руках? И не подарила. Сунула на прощанье Тошке, шепнула:
– Поставишь дома в вазу, тебя же Роман Борисович проводит.
Роман Борисович молча стоял в стороне и несколько раз бросил на Соля задумчивый взор.
 
Итак, мы расстались. Это было ужасно кстати. Потому что нам с Солем предполагалось возвращаться домой на автобусе, но совершенно не хотелось ждать его величество в столь позднее и необязательное время. А пришлось бы, если б кто-то навязался в компанию. Мы же помахали всем платочком – и, когда отстучали по ночной росе асфальта звонкие Тошкины каблучки, влажно отшелестели две пары мужских подмёток – пробежали до угла дома и нырнули в темень двора, в гущу кустов. Я уже знала, как всё будет. Слегка закружится голова – и я увижу маренговый мрак улицы и холодное свечение Зюйда уже с высоты.
И вот мы опять летим, держась за руки, и ночь обволакивает нас, как синий гель.
Я дала себе слово: ни о чём не буду спрашивать Соля до самого дома. Чтобы не нарушать ночной полёт над светящимся городом. Ночью летают иначе. Совсем с другими мыслями и чувствами. Во-первых, молчат. Во-вторых, не пытаются что-то разобрать внизу – всё равно не видно. В-третьих, забывают о земле и небе, ибо плывёшь не над землёй и не под небом, а в бескрайнем пространстве, клубящемся огнями, и всё представляется сном. Пронзаешь телом густой и будто вязкий воздух и ощущаешь его течение вдоль рук и ног. И сама себе становишься невидима. Никаких развевающихся волос и платья. Даже Соля словно нет рядом. Хотя, конечно, он есть, ибо кто же тогда влечёт меня за руку? Соль тоже помалкивал. Но не потому, что дал себе слово. А потому что был недоволен и хмурился.
 
Мы долетели до дому за то самое время, которое понадобилось автобусам для обдумывания вопроса «ехать, не ехать». И когда они окончательно пришли к решению «в парк» – мы уже опускались на лужайку возле стола, и «Мадам Лемуан» мягко пружинила под нами, касаясь последовательно голеней, локтей, а потом щёк.
Можно было посидеть тут, в нашем оазисе, включив настольную лампу – но почему-то захотелось в дом, под защиту стен. Закрыться занавесками, закупориться от внешнего мира – и почувствовать своё узкое пространство – и не более. У нас явно изменилось настроение после Зюйда.
И вот мы сидели в тесной кухне, как в норке, за вечерним чаем с неспешно намазанными бутербродами – и, прожевав первый кусок, я позволила себе подать голос.
– Что ты с ними сделал, Соль?
Соль хмуро уставился в чашку и ответил, только доев бутерброд до конца:
– Да ничего. Просто разложил на атомы. Потом собрал.
Ну, конечно. Как иначе? Мне бы следовало не задавать глупых вопросов. Но я же не знала, где взять умные. И опять спросила:
– А этот, с галстуком… – и не договорила.
Соль мрачно прищурился в угол и заиграл желваками.
– Всё не учтёшь, – промямлил наконец.
– Ты расстроился, что он что-то видел?
– Отчасти. Впрямь какой-то глазастый. Ни одна душа не заметила…  Я так надеялся!
Соль вздохнул.
– Что же можно было заметить? – вкрадчиво осведомилась я: меня волновала ситуация, и хотелось хоть немного утешить его.
– Кое-что можно, – уныло изрёк Соль. – Мне же необходима хотя бы доля секунды. Когда люди в стрессе, кто обратил бы внимание?! Но вот видишь – и долю засекли. Один раз – случайность, а два – закономерность. Если только он не блефует, – проговорил Соль с внезапной надеждой в голосе.
– Ну да! – пояснил он, уловив мой недоуменный взгляд, – такое может быть. Один раз возникло подозрение, и тянет проверить. У него неглупое лицо.
– То есть он ничего не видел? – по-прежнему осторожно спросила я. – А что можно видеть?
– Исчезновения. Я рассыпал их, как шелуху по ветру. Надо же было собрать.
– И тот человек подумал сразу на тебя?
– Он же видел, что я с тобой. Ты серьёзная причина.
«Да, – задумалась я, – очень серьёзная».
– Разве ты не сделал бы этого, не будь меня?
Соль грустно прищурился в стену:
– Кто знает? Может, и не сделал бы…
И с укором посмотрел на меня:
– Ты не поймёшь, Таня. Я столько раз был в похожих ситуациях. У меня к этому своё отношение.
Что ж, я понимала и сочувствовала. Всё ж одна мысль не давала мне покоя.
– Скажи, а тот, в зелёном… он же не был террористом. Его-то зачем? Он же сам пострадавший. Ну, испугался…
Соль пожал плечами:
– Наименьшее из зол. Человечество ничего не потеряет. А мне так проще.
Помолчав, печально добавил:
– Это не так легко, Таня. И мне не объяснить. Есть понятие связи. Которое не перешагнёшь.
Я вспомнила женщину возле тела.
– Я понимаю, – сказала я.
И, немного поколебавшись, спросила:
– А восстановить – нельзя?
Соль гневно взглянул на меня и проговорил с расстановкой:
– Я не могу оживлять! Я не Господь Бог! Я такая же тварь, как и ты. Только не человек.
Я задумчиво смотрела на него. Живой взгляд, волевое лицо, взволнованное дыхание…
– Не человек… – повторила растеряно. И в сомнении добавила:
 – А похож…
 
                                 ***
 
На следующий день я выключила мобильник и включила Чайковского. Хватит с нас внешнего мира. Опять вдвоём, опять в саду, пока сирень не отцвела. Май не вечен, но вот-вот июнь, со своими цветами и радостями. Впереди лето, впереди счастье…  Это неважно, что порой взрываются Зюйды…
– Как тебе показался Роман Борисович? – поинтересовалась я, наливая Солю кофе.
– С удовольствием поговорил с ним, – легко отозвался Соль. – Мне любопытно, ему любопытно…
– А тебе что любопытно?
– Ну, как? Всем хочется знать, что о нём говорят. Я много чего новенького про себя услышал. Сколько всё-таки абсурдов в науке! Просто невыносимо порой!
– И тебе захотелось исправить, – догадалась я.
Соль скромно потупился.
– Пожалуй, я не смогу помочь всесильной науке, – согласился он спустя минуту. – То, что можно просто принять на слово – там необходимо доказывать, а доказывают неуклюже – и годами. Не будешь же каждую мелочь на блюдечке подносить. Но Роману Борисовичу с удовольствием пойду навстречу, если он не будет излишне скептичен. Поглядим.
– Ты предоставишь ему доказательства?
– Нет, факты. Много фактов. Доказательства он найдёт сам. По грибному лесу за руку не водят.
– А он поверит?
– Если человек сам себе докажет – он поверит.
– Интересно, – протянула я, совершенно не сведущая ни в науках, ни в доказательствах.
– Я тебе больше скажу, Таня, – поколебавшись, выдохнул Соль, – мне всегда трудно было устоять перед искушением. Я ведь хорошо знал Михайлу Васильича…
– Кого?!
– Ломоносова.
– Что ты говоришь?! – ахнула я, – так значит…
– Да, в какой-то мере. – Соль задумчиво откинулся на спинку стула. – Что мне в нём больше всего нравилось – он не был скептиком. Он не был тем осанистым болваном, какими тогда полна была Академия. Он не боялся невероятного. Он не боялся мысли, которая нарушит его покой.
– Какие у тебя воспоминания!
– Есть что вспомнить, – кивнул Соль и, подпершись на локоть, уставился в окно. – Занятные времена. Впрочем, от костра остались только искры. – Он усмехнулся. – В то время я носил шпагу и букли. Та жизнь была бурной. Меня одолел порыв деятельности. Это со мной случается. Я много путешествовал. А проще сказать – уносил ноги, когда вызывал излишнее внимание.
– И у тебя была жена с высокой напудренной причёской и чёрным сердечком на щеке… – не без иронии изрекла я, верная своей слабости.
– Была. Я был представлен её отцу и танцевал с ней менуэт… Но я не сказал, кто я, и в конце концов пришлось покинуть её… то есть, уведомить о своей смерти… а потом, в Новом Свете была другая жена… В то время достаточно было оказаться в Новом Свете, что бы порвать с прошлым.
– А лицо… У тебя всегда было такое лицо.
– Всегда. Трудно менять привычный облик. Лицо – это не только внешность. Это и внутренняя натура. Каждый хочет оставаться самим собой. Лицо человека складывается всю жизнь. А у меня – и вовсе история Вселенной. Таким оно стало постепенно. За множество жизней.
– Но ведь ты не умирал.
– Я исчезал.
– А старел?
– Старел. Жизнь есть жизнь.
 
                                   ***
 
Перед сном я всё же позвонила Тошке. А то опять по больницам кинется. Тошка мигом откликнулась, голос показался сдавленным.
– Ты как себя чувствуешь? – забеспокоилась я.
– Нормально, – буркнула Тошка, – могла бы и раньше позвонить! От сирени твоей голова болит, всю ночь не спала.
– Ну, и выставила бы на балкон!
– Тут никакие балконы не помогут.
– Ты переволновалась.
– Ещё бы. Слушай, Татка. Я к тебе завтра с утра приеду. Поговорить надо. Только вот Соль твой там…
– А чем он мешает? Мы же два сапога пара, сама говоришь.
– Ладно. Тогда я к тебе с Романборисычем приеду. А пока ты мне ответь на такой пустяшный вопрос: кто он?
– Роман Борисыч?
– Не глупи! Романборисыч – доктор физико-математических наук. А вот самородок твой – он кто?
– Ага, – догадалась я, – то есть, вы с Роман Борисычем о нём говорили.
– Не то слово! Так я жду ответа. Короткого и точного.
Вот ещё! Короткого и точного!
– Тош! Ты же знаешь, я совершенно не способна на короткие и точные ответы.
– Заюлила! Ну, думай ночь, что завтра врать будешь – и не вздумай врать!
Тошка всё ещё шутила – потому я особо не заволновалась. Очень мило. Пусть придут с Роман Борисовичем. Они явно стали дружнее. Посидим под «Мадам Лемуан», поедим деликатесы из атомов, коснёмся астрофизики. Соль любит гостей.
 
И только наутро меня осенило, что всё не так просто, если ради визита маньяк-астрофизик пропускает работу. Впрочем, Соль воспринял новость спокойно.
– Разумеется, – не глядя на меня, пробормотал он, – вопрос должен был возникнуть. Я думаю, в узком кругу это может и не быть секретом. Лишь бы наружу не хлынуло.
 
                                  ***
 
Соль так и остался в своём ореховом джемпере и, самолично наполняя чашку, облил его молоком. Что не сказалось на его блистательном виде. Встречая у калитки гостей, он был безупречен. А Роман Борисович устал и всклокочен. Это бросалось в глаза, вызывая сочувствие. Но говорило ясно: с такими жертвами – без жертвы не уйдёт.
Что ж? Будем искать взаимопонимания.
– Здравствуйте, Таня! – он приложился мне к ручке. – Здравствуйте, Соль! – вгрызся в Соля взглядом.
– Здравствуйте! – радостно пропели мы с Солем, – просим к столу! – и поволокли Роман Борисовича с Тошкой под своды «Мадам Лемуан».
Разумеется, атомное угощение оказалось краше прежнего.
Может быть, до́ктора наук и потрясла бы мадам-лемуанная роскошь и многоярусное изобилие стола с птичкой во главе, но бессонная ночь и нервное состояние сильно зашорили ему глаза. Он и сам в этом признался и просил быть снисходительными – есть он не мог. Тошка ещё чего-то жевала в привычном ритме вечно худеющей девушки, но её поклонник во всё время разговора только вертел в пальцах, то и дело поднося ко рту и на крутом вираже отгоняя обратно, несчастный петрушечный лист и так его истрепал, что подносить ко рту оказалось нечего. Но он этого не заметил и продолжал поступательные и отступательные движения.
– Соль, – начал он, – извините, что я так сходу – и всё ж давайте сразу поговорим. На тяжёлую тему. Я знаю, что вы не хотите её поднимать, но выхода нет. Скажите, нужно ли перечислять примеры, когда вы и… ну, выразимся неточно… привычное поведение окружающей среды, несколько… так сказать… расходятся?
Соль чуть задумался.
– Можете не перечислять. Продолжайте.
Роман Борисович продолжал:
– Вы понимаете, что, когда такое происходит на твоих глазах, сомневаешься в собственном рассудке. Но когда ещё, минимум, двое сообщают похожие наблюдения – сомнения исчезают. Слишком много совпадений. То есть, я делаю выводы, у вас оригинальные свойства. И мне хотелось бы о вас узнать… подробнее. Дело в том, что вчера я начал работу… первые попытки – и результат оказался потрясающ! Вы действительно дали ключ… Кто вы?
Некоторое время Соль молча смотрел на него. Потом тихо спросил:
– А вы не боитесь?
– Чего?
– Узнать.
Тут и Роман Борисович, плотно сжав губы, вбил в Соля взгляд, словно гвоздь.
– Говорите, – прохрипел наконец.
И Соль сказал.
 
Повисла тишина. Тошка замерла, втянув голову в плечи, и в ужасе глядела на меня.
Соль спокойно произнёс:
– Вы же понимаете, что, заяви вы такое во всеуслышание – вас упекут в жёлтый дом. Послушайте, – с некоторым порывом обратился он к собеседнику, – давайте не выносить сор из избы. Я помогу вам. Вы сделаете замечательные открытия. Ньютон не только яблоком мне обязан. А Галлей! А Циолковский! Но невозможно познать всё разом. Да и не нужно. Всему своё время. Вселенная гармонична. Давайте же заключим союз. А подозрения скоро забудутся.
Роман Борисович долго сидел неподвижно, а потом чуть заметно потряс головой.
– Поздно, – проговорил хрипло, – я уже сообщил о вас коллегам. Они ждут от меня ответа. Есть вещи, о которых невозможно умалчивать.
– Ну, отговоритесь как-нибудь. Ваши подозрения оказались ошибочны.
– Есть ещё ряд причин, который я как учёный… поймите, я не могу. Будь, что будет!
– Зря вы так срываетесь. Для мировой астрофизики куда полезнее будет наш с вами союз, чем шумиха в усладу дуракам.
Роман Борисович убито глядел прямо перед собой.
– Я догадывался, – зазвучал его глухой голос спустя полминуты. – Вы слишком много знаете, слишком свободно оперируете. Слишком логично увязаны факты. Такое придумать немыслимо.
– Да, – вздохнул Соль, – я увлёкся.
– А как вам вчера поступившие новости? – забормотал доктор, – за неделю замечено общее снижение солнечной активности. А вы, Таня Тоне сказала, только неделю же…
– Угу. Всего неделю на Земле, и уже вляпался в дурацкую историю!
– А, к вашему сведению, человек, узнавший вас в Зюйде, дал интервью прессе. И нашлись ещё свидетели. Водитель автобуса. Некоторые пассажиры.
– Если не раздувать огня, – зло процедил Соль, – поговорят, и надоест. Известны же массовые галлюцинации. Имейте в виду: я откровенен только с вами. Я протягиваю вам руку. Другим я буду всё отрицать.
– И ещё, – словно не слыша, говорил Роман Борисович, – вы отличаетесь внешне.
Соль изумлённо на него уставился.
– Это действительно так, – упрямо продолжал доктор, – хотя оно не ярко выражено, не бросается в глаза. Но – неоспоримо. Это заметила Тоня. Заметил я. Григорий Петрович. Все, кого удалось расспросить. Есть нечто неуловимое, что делает вас непохожим на человека. Определить я не могу, но… – Роман Борисович поднял голову и взглянул Солнцу в глаза, – Соль! Я понимаю ваше нежелание выходить из тени, но боюсь, вам не обмануть общество.
 Он слегка пожал плечами и промямлил:
– Да и что вы так славы боитесь? Герострат ради неё жизнь и честь отдал.
– Да знал я этого Герострата! – буркнул Соль.
 
                                   ***
 
Первая ласточка порхнула на третий день. Поначалу невинна и легка, как Божья птичка. По нашей пустынной улице пошли шататься незнакомые личности. Раньше раз в месяц кого занесёт. К примеру, жаждущего единения с природой романтика или заблудшую парочку в поисках соловьиных трелей. А теперь – туда-сюда, туда-сюда! – мимо пройдут, обратно повернут. Гуляют. Не придерёшься. Весёлый месяц, сирень. В первый день я так и подумала – пришли сиренью любоваться. Порадовалась за наш сад, за дедушку: ценят люди его талант и труд! А потом поразмыслила – и впала в печаль. Как же! Нашла одухотворённых эстетов! До истории с Зюйдом нюхали сирень? Мы с Солем накрепко заперли двери и калитку, занавесили окна и отгородились от мира.
 
Но тихая жизнь всё равно закончилась. К звону цикады привыкаешь. А вот к настойчивому гудению голосов – никак. Заросший травкой пятачок перед домом оказался затоптан. Крыльцо забросано окурками. И ночью, и днём скреблись в дверь, стучали в окна веранды, а звонок мы отключили после первых минут непрерывного трезвона.
– Какой сад дедушка вырастил, сколько городу подарил посадочного материала, сам заботился, ухаживал – никогда никто не заинтересовался – а тут набежали! – пожаловалась я Солю.
Тот вздохнул:
– Дедушка, несомненно, заслужил народную память. Такой сад фору даст ботаническому!
– Оно так и есть, – обрадовано сообщила я, – у дедушки были сорта, которых нет в ботаническом саду, оттуда приходили, просили черенки, и дедушка делился, и рубля не спросил. Такое у него бескорыстное воспитание. Дедушка сам вывел сорт, а это не шутка… Два года, как его нет.
– А мы увековечим его память! – объявил Соль. – Мы сделаем то, чего не догадались отцы города, тем самым совместим два полезных дела.
– Каких?
– Мы установим дедушкин мемориал у нас на фасаде. Возможно, тогда спохватятся, оценят его труд. Заодно отвлечём массы. Подтолкнём помыслы по иному пути. Глядишь, от нас отстанут.
– Думаешь, подействует?
– Попробуем…
И под покровом ночи на стене со стороны улицы появилась чугунная доска с добрым и славным дедушкиным именем, портретом, заслугами и датами жизни.
Мы ждали, как отзовётся в народе. Народ безмолвствовал. То есть – продолжал глухо рокотать под дверями и расшатывать забор. Да и можно ли назвать это народом. Пустые бездельники, которым некуда девать время. Сюда бы настоящих! Таких, как дедушка!
Дедушка, чуть улыбаясь, смотрел на толпу. Нельзя сказать, чтобы его не заметили. Заметили. Из баллончика подрисовали рога.
 
Спасибо дедушке! Мемориал ему положен уже за то, что в своё время сделал добротный и сплошной забор. Любопытные носы порой возникали над его зубчатым верхом, но в густой листве сирени ничего не увидишь. А лезть в сад всё-таки боялись.
 
Я позвонила Тошке:
– Ты как там?
– Я-то ничего. Сегодня мы с Романом Борисовичем…
Вот это да! Мы с Романом Борисовичем! Что творится!
…мы с Романом Борисовичем прошлись по набережной. Как хорошо, Татка! Я сто лет вдоль озера не гуляла. Всё что-то шьёшь, плетёшь, по магазинам бегаешь…  Такая ширь! Такой закат! – Тошку разобрала романтика.
– Нет, как мы живём?! – захлёбывалась она, – разве так живут?! Разве можно не видеть – как солнце садится!
– А как твоё-то солнце?! – тут же спохватилась она. – Слушай, неужели он вправду солнце?! Я узнала – чуть не померла! Я, знаешь, сама-то – ничего, кроме лужи, не заметила. Только с чужих слов…  А лужа – ну, мало ль, померещилось. А тут в Новостях передали…
Мы с Солем телевизор не смотрели. И, похоже, зря. Надо быть в курсе, что там про нас плетут.
– И чего передали?
– Ну, вроде, Соль твой уничтожил группу террористов, за что благодарность выражают, но вообще-то он опасен, поскольку действия его не корректируются, и он не идёт на контакт…
– Чего?! – ужаснулась я.
– Но потом возразили, – щебетала Тошка, – что феноменальные способности явление редкое, и надо усилия приложить, чтобы использовать в целях служения человечеству…   Слушай, как вы там вообще держитесь-то? Что у вас происходит? Может, навестить?
– Не надо, Тоша, – хрипло пробормотала я, – не прорвёшься.
 
                                   ***
 
И всё-таки к нам прорвались. Нет, не Тошка. Пламенный фанат сиреневого сада. Во всяком случае, так назвался прыткий мужчинка, перекинувший ногу через забор.
– В чём дело?! – рыкнул на него Соль, – почему вы нарушаете неприкосновенность территории?!
– Прошу простить, – рассыпался в любезностях ловкий вьюн, перенося вторую ногу, – но я столько наслышан об этом чудесном храме прекрасной Сиринги…
Соль опешил. Я тоже. Про нимфу Сирингу-то я слыхала, но такой оборот по отношению к дедушкиному саду встретила впервые. А гость уже спрыгнул на землю, охорашивая поддёрнутые брюки:
– Я искал ваш адрес! И вот наконец я здесь, в этом оазисе красоты и аромата! Я так благодарен истинному волшебнику, самоотверженному энтузиасту… – далее следовали дедушкины имя-отчество-фамилия. – Я чту и преклоняюсь… как жаль, что не успел лично… – и, не особо церемонясь, фанат резво устремился вглубь сада. Пребывая в некотором смущении, мы не стали его урезонивать: в конце концов, сами вывесили мемориальную доску – а поспешили следом. Он оказался шустр, как таракашка.
Дедушка любил показывать свою коллекцию встречному-поперечному, говорить о ней мог сутками, и у нас вечно разгуливали средь кустов почитатели сирени, так что ничего странного не было в таком визите. После дедушки визиты поубавились, а в принципе я рада была бы сохранять дедушкины традиции. Правда, все предыдущие гости были пожилыми и степенными, а этот какой-то заводной. Не успели мы глазом моргнуть, как он уже стоял у стола на лужайке и стонал, закатывая глаза:
– Боже мой! Что это за сорт?!
– «Мадам Лемуан», – пробурчал Соль, поглядывая исподлобья.
– А вы, как понимаю, потомки и наследники? – переключился гость на нас.
– Да, – сдержано ответил Соль и кивнул на меня, – вот внучка…
Но фанат буравил взглядом только его:
– А вы кем будете?
– Я? Ну… – Соль смешался.
– Пожалуйста, представьтесь!
– Солнцев.
– Как давно вы живёте здесь?
– А причём здесь я? – нахмурился Соль. Поклонник сирени простонал с мольбой:
– Всего пару слов! Скажите, на чём основан ваш метод воздействия на биологическую структуру живого организма? – и он выразительно простёр руку. Мы не сразу разглядели в ней зажатый диктофон.
– Боже мой! – простонал Соль под стать гостю прямо в диктофон, – я так хотел просто спокойно пожить на свете!
 
Далее никакие вопли гостя о почтении к дедушке не помогли – Соль оказался крут. Он уже мог не маскироваться, и потому на глазах у изумлённой публики любитель сирени плавно приподнялся над землёй, ласточкой порхнул над забором и с хрустом завалился в кустарник на противоположной стороне улицы.
– Нечего цацкаться, – процедило сквозь зубы обозлившееся солнце, – и пусть только кто ещё сунется!
Народ, подсматривающий в щели, разом откатился за ряд ближайших посадок. И вообще, с этого момента стало тихо. Вроде бы, и улица опустела.
– Уф, – вздохнул Соль благодушно, – а я уж собирался над забором молекулярный заслон делать. Не хотелось. Что ж получится? Ни бабочке, ни птичке не залететь?
И несколько дней прошло почти беспечно. Даже новая травка перед крыльцом выросла.
 
Незаметно май перешёл в июнь, вовсю разгоралось лето, сирень понемногу стала утрачивать свою росистую свежесть, но всё ещё была великолепна. Потом расцветут красные пионы, потом белые, тоже роскошные, но всё это уже будет не то. Тем самозабвенным восторгом, какой вызывает сирень, не воспламенит ни один цветок. Соль так и сказал мне однажды:
– Нельзя прикоснуться к сирени и не обнять её. Как и тебя.
 
Мы проводили дни под «Мадам Лемуан». И возможно, это были последние счастливые дни. Соль опять повеселел, много болтал и рассказывал, и я, конечно же, притащила в сад тот белый пушистый плед, который так напоминал цветущие кисти вокруг. Соль говорил, мои раскинутые волосы на нём эффектно смотрятся. А по-моему, золотые – ещё эффектней. Вечерами под пледом было уютно и тепло. А днём он служил мягкой подстилкой. И мы жили друг для друга.
В какое-то утро мне пришла в голову мысль, что идиллия в саду прекрасна, но совсем рядом простирает полные воды Снеж, а мы словно забыли о нём. Если даже Тошка, живущая на другом конце города, не ленится догуливать до него с Романом Борисовичем, то уж нам-то – грех!
Соль охотно согласился, обезопасил дом, и мы вышли на улицу. Около дома не было ни души. Я с удовольствием отметила на стене дедушкин мемориал, с которого Соль, разумеется, давно убрал красочные наслоения.
Прогулка была лёгкой и приятной, земля тёплой, трава ласковой. Мне даже захотелось снять туфли, но сделала я это уже на самом берегу, когда мы перешли дамбу и стали спускаться под откос к воде. Она так и тянула ступить в неё, а с прошлого года не испытанное осязание песчаного дна и щекочущих щиколотки волн соблазняло.
– Я пройдусь по воде, – крикнула я Солю, бросая туфли, – подожди меня!
Соль кивнул. Сам он стоял на глинистом уступе над водой и зачаровано смотрел вдаль. Его можно понять. До горизонта светилась озёрная гладь, постепенно меняя цвет от густого маренго под берегом к перламутровому, а там – дымчато сливаясь с небесами. По перламутру рябили солнечные искры. Они вспыхивали и в волосах Соля. Ветер слегка раздувал пряди, живое золото пробегалось по ним. А желтоватые глаза казались суровыми. Наверно, он догадывался, сколь небеспечно будущее.
Но всё ж такого оборота не ожидал.
Помню, я наклонилась к самой воде, рассматривая мальков, когда на дамбе прошуршали шины. Тут идёт дорога, ходит транспорт, ничего неожиданного в этом звуке – но в следующий же момент мне заложило уши, и воду впереди просекла горсть мелких камешков. Гораздо позже я поняла, что это не камешки.
Я разом оглянулась на Соля. Его уже не было на уступе, но я видела его голову и плечи, не заслонённые глиняным наплывом. И потому не особо испугалась.
– Соль! – крикнула растеряно, выбираясь из воды, – что это?!
Он чуть повернул голову и не ответил. Я суетливо и неловко полезла наверх. Соль не протягивал мне руки, и это было странно.
– Что с тобой, Соль? – спросила я, наконец, оказавшись рядом с ним. Янтарные глаза выражали скорбь. Лицо побелело. Он едва приоткрыл губы и обронил глухо:
– Ничего. Сейчас всё пройдёт.
– Что пройдёт?! – ужаснулась я, ничего не понимая.
Он попытался улыбнуться и виновато прошептал:
– Мне нужно время. Всё в порядке. Просто больно.
Ладонями он заслонял живот. Между указательным и средним наливалась красная капля.
Я с отчаяньем схватила его палец и отвела в сторону. И тут же завопила что есть мочи. На белой рубашке виднелось три аккуратных круглых отверстия, из каждого текла красная струйка и капала на брюки.
– Таня, – заговорил Соль уже бодрее, – не пугайся, я же Солнце.
Я разом смолкла. Только уставилась на эти дырки в живом теле и боялась пошевелиться. И действительно – через пару секунд капли прекратились. Чёрные дыры стали сжиматься. Вскоре исчез даже след. В отверстиях ткани проглядывала здоровая кожа. И лицо Соля повеселело, окрасилось привычным цветом, он ободряюще мигнул мне, но продолжал оставаться напряжённым. На моих глазах исчезла кровь, пробитые кружки на белой рубашке затянулись переплетениями нитей, как будто ткань была совершенно новой. И всё прошло, как не бывало! Как в кино. Но дело-то было не в кино. Мы стояли на дамбе над озером, где только что проехала машина.
– Вон она, – кивнул Соль в сторону. В десятке метров поперёк шоссе стояла бежевая иномарка. Зеркальные окна отражали ясное небо в редких облачках.
– Там никого? – тихо спросила я.
– Никого, – успокоил меня Соль невесело. Я прошептала:
– Кто они?
Соль усмехнулся:
– Мстители.
– За Зюйд?
– Угу…
Мимо нёсся автомобиль и сбавил ход, объезжая бежевую. Из окна высунулась разгневанная физиономия:
– Сдурели, что ль? Убирайте свой тарантас!
– Он прав, – заметил Соль, и в следующее мгновение бежевая чуть приподнялась над асфальтом и плавно отправилась на обочину. Яростная рожа приобрела бессмысленное выражение и пропала в окне, автомобиль вильнул, чуть не свалившись с дамбы, и усвистел с явным превышением скорости.
 
– Нет, Таня, – вздохнул Соль, когда мы вернулись домой, – придётся нам всё же распрощаться с бабочками-птичками. И вообще нужен колпак над всем садом. Потому как с вертолёта тоже можно шарахнуть. И придётся нам сидеть под домашним арестом. Я не могу тобой рисковать.
– Ничего, – как можно беспечнее улыбнулась я, – что может быть лучше нашего сада?
– Так-то так, – промямлим Соль, – но мне хотелось плавать с тобой по озеру, рвать кувшинки в устье реки, погулять по Кусково, сходить в Третьяковку…
– Нам придётся повязать лица, как шахидам, – грустно пошутила я.
На следующий день на странице Яндекса мы прочли: «На шоссе около озера Снеж найдена иномарка, числящаяся в розыске. О пассажирах ничего не известно. Находка оказалась в странной близости от места проживания загадочного г. Солнцева…»
– Понеслось! – выругался Соль. И точно. Вскорости заверещал мобильник.
Я подошла.
– Слышь, ты! – прохрипела трубка, – передай своему хрену, что он пожалеет! Ой, пожалеет!
Не успела я вырубить вызов, как телефон завопил снова, но подоспевший Соль выдернул его из рук.
– Я вас слушаю, – произнёс он, и это оказались единственные слова. Пока Соль не отключил связь, я тревожно наблюдала за его лицом. Из сдержано-сурового оно стало таким, как будто ему прилюдно надавали пощёчин.
– Что? – спросила я тут же. Соль шевельнул желваками и хмыкнул:
– Хотят дружить.
 
Трели доставали и прежде, потому я периодически телефон вырубала. Но всё же совсем выпасть из жизни мне не хотелось. Могли позвонить родные, Тошка. Теперь же наш номер оседлали насмерть и трезвонили без конца, перебивая друг друга. Пришлось жить без связи. Только порой я сама посылала приветы своим, чтобы не пугались.
– В конце концов, – однажды сказал Соль, – мы можем куда-нибудь переселиться. Хотя бы временно. В другой город. А может, страну. Пока спохватятся, обнаружат…
– Да, – размечталась я, – полетим куда-нибудь в Индию и совьём хижину в корнях старого баньяна… или на Гавайские острова… я никогда не была дальше Московской области.
– Мы так и сделаем, – мягко проговорил Соль, – а сможешь ты без сиреневого сада?
– Сирень скоро отцветёт, – грустно сказала я. – А не могу я без тебя, Соль.
 
Время от времени я звонила Тошке. На вопрос «как ты там?» немедленно следовала фраза «мы с Романом Борисовичем…»
       Роман Борисович, между прочим, пропадал в своей лаборатории. Роман Борисович мутузил солнечные идеи. Иногда Тошка передавала ему трубку, и тот подолгу беседовал с Солем. Однако человечество хотело большего.
«Феномен Солнцева», «Солнцев замышляет глобальный переворот», «Солнцев работает на криминальные структуры» - только и читали мы на Яндексах и Гуглах, только и долетали до нас обрывки радиопередач с соседских участков.
 
Вечерами мы повадились включать телевизор. Всё ж домашний арест давал себя знать. Не измени мы привычкам, жизнь была бы милее. Но отсюда мы не ждали беды, а любопытство свойственно человеку, даже если он Солнце.
Помню, я отрезала ломтик лимона в чай, и в этот момент диктор произнёс нашумевшую фамилию. Я покосилась на экран, но чай хотелось налить, и, почти не глядя в телевизор, я насыпала в чашку сахар и потащила с плиты чайник кипятка. Пока струя лилась из носика, на краткий миг я подняла взгляд на экран – там плыли пейзажи под чёткий речитатив диктора: «похоже, Солнцев не испытывает угрызений совести, легкомысленно проводя время в развлечениях…» – и в следующий момент я узнала и дедушкин сад, и нашу лужайку. А дальше чайник рухнул, вдребезги разбив фарфоровую чашку. Брызги ошпарили меня и Соля. А мы этого даже не заметили. Мы в ужасе таращились в телевизор.
– О Боже! – то и дело подвывала я, кусая себе пальцы, зажимающие рот, – только не это!
Под снисходительный говорок ведущего весь мир лицезрел садовый топчан с пушистым пледом и наши объятия. Откровенные сцены красочно сменяли одна другую, благо реклама не врёт: современный экран обладает громадным цветовым и пространственным диапазоном.
Помню, когда тему исчерпали, я разразилась жуткими рыданьями, до головной боли, до конвульсий, и это надо было как-то оборвать, и я стремглав выбежала в сад. И тут же воочию узрела лужайку и топчан под «Мадам Лемуан». Желудок резко выхлестнуло, в глотку ударил только что съеденный ужин, так что я едва успела унестись вглубь кустов, где обильно удобрила «Красавицу Нанси».
Спазмы не отступали, меня трясло и выворачивало – и только поработившая головная боль заставила прекратить истошные вопли и перейти на длительное постанывание. Всё в этом мире представлялось отвратительным.
Что было с Солем, я не знаю. Я совсем не помню его. Кажется, я даже его не могла видеть. А может, только кажется. Потому что когда он подсел ко мне с утешениями, я вдруг исполнилась восторженной благодарности. Она охватила меня с не меньшей силой, чем недавняя истерика.
– Не надо, не плачь! Ничего страшного не случилось. Твоего же лица почти не видно! – с тихими увещеваниями поглаживал он меня по плечам, – они же в основном из меня настрогали кадров. А мне – что? – криво усмехнулся он, – я Солнце.
Я быстро взглянула ему в глаза и уронила голову. Он врал.
 
Лицо… Что лицо? Ужасно даже не лицо… Ужасно, что вообще такое возможно. Что нет защиты. Достанут даже дома.
 
– Где же, когда я допустил промашку?! – мучился Соль. Он бегал по саду и осматривал кусты, стены и доски забора. – Как же я не сообразил? Ну, конечно…
В развилке ствола аккуратно прицепилась небольшая железка. А за водосточной трубой обнаружилась другая.
– Любитель сирени! – выругался Соль.
Весь следующий день он уныло просидел у стола, подперев ладонью лоб.
– Ну и жизнь в 21 веке! – пробормотал он, когда, отмучившись мигренью, я присела рядом. – Сто раз следовало подумать, прежде чем лезть сюда. Ну, разве могли такие штучки прийти в голову… хотя бы даже в не столь далёкие времена Дмитрия Ивановича?!
– Менделеева? Таблицу, небось, ты ему подсказал? – вяло поинтересовалась я, чтобы что-то спросить. Соль кивнул, по-прежнему уставившись в землю. И верно: кто ж ещё? Спохватившись, он покосился на меня и через силу добавил: «Знаешь, он подарил мне свой чемодан. С надписью «чемоданных дел мастер Менделеев». И я до конца жизни берёг его».
Интригующая фраза не внесла бодрости, я промолчала. Говорить не хотелось. От сирени с души воротило. Белую скатерть я сдёрнула со стола и с отвращением засунула в грязное бельё.
К топчану ни один из нас до сих пор не приблизился, словно тот был заражён или заминирован.
– Это мне возмездие за Джордано Бруно, – убитым голосом проговорил Соль. – Не могу простить себе. Рано я подкинул ему идею?!
– Ты не мог спасти? – прошептала я – просто так, чтобы не молчать. Что уж там вспоминать 15-й век, когда свой поколачивает?
– Не мог… – дёрнул уголком рта Соль, – только начни – такое корневище потянешь, что весь лес выворотишь!
Я подумала о том, что когда в жизни обрублены корни, совсем не трудно взойти на костёр. Обрубать их общество умело во все времена.
 
– Полетели на Гавайи! – сказал Соль через два дня. Эти два дня мы так и просидели каждый в своём углу.
– Полетели! – повторил Соль, и в голосе прозвучало вдохновение. И лицо вспыхнуло прежней бесподобной улыбкой:
– По пути навестим Индию, Индонезию и осядем где-нибудь на коралловом атолле. Там всё забудется. Там не будет «Мадам Лемуан».
 
И мы, несомненно, полетели бы, не случись следом ещё событие.
 
                                   ***
 
В дверь забарабанили с такой силой, что мы проснулись. Ранним утром приносящий забвение сон прерывать совершенно не хотелось.
– Неужели опять к дому подобрались? – зло проворчал Соль, выбираясь из постели, – сейчас они у меня получат!
Но это оказались не гангстеры и не поклонники сирени – на крыльце стоял Роман Борисович. Растрёпанный и серо-зелёный. Соль опешил и торопливо впустил его в дом:
– Проходите, пожалуйста, – приветствовал смущённо.
– Здравствуйте, Соль, – мёртвым голосом проговорил Роман Борисович и смолк.
– Присаживайтесь. Что-то случилось?
– Соль, – не присев, медленно заговорил доктор, – я пришёл просить вас о помощи… а какой – решать вам. Я только умоляю вас… – тут доктор зажмурился и зажал кулаком рот.
Соль помрачнел.
– Говорите, – потребовал строго.
Роман Борисович перевёл дыхание и прямо взглянул ему в глаза. Он сказал, и я вскрикнула. Сразу смешными и незначительными показались мои недавние переживания.
– Дело в том, что Тонечку… – тут он всё же не сумел сдержаться, рыдание прорвалось, но только на секунду, – Тонечка заложница, а к вам требование – исполнять определённые указания и, прежде всего, быть на связи.
Соль, молча, опустил голову. Только через несколько секунд зубы ощерились в жёсткой усмешке:
– Что может быть безумнее? Приказывать солнцу!
Потом он посмотрел на меня и тихо попросил:
– Таня, включи телефон.
Роман Борисович со всхлипом бросился к нему:
– Соль! Вы что-то можете?! Ведь они её там держат… и неизвестно, что… ведь они не отпустят её!
Соль повернул к нему голову и сказал спокойно:
– Не отвлекайте, доктор. Мне нужен контакт.
 
Контакт тут же подал руку бодрой мелодией. Не совсем контакт – но именно его потянул Соль как нитку и стал накручивать клубок.
Я смотрела на него – и чувствовала, как он тянет. Как напрягаются нервы и мышцы, и весь его земной организм.
Это было огромное корневище. Таких спрутов Соль, похоже, ещё не видывал. Позже я догадалась: первой мыслью его было уронить ниточный корешок в землю и кончиком сандалия аккуратно заровнять сверху. Но он посмотрел на меня…
 
Был некий смысл в этом его правиле. Пусть я не понимала. Соль не ломал эпоху. Соль не нарушал. Это подвластный ему мир – а значит, и его жизнь. И не только его. И не только та, что здесь. Именно тогда определилась наша судьба. Но я этого ещё не знала. Я только боялась за Тошку.
 
Звонок был коротким, голос абонента подчёркнуто вежливым. А под конец ласковым и даже компанейским.
– Правильно, – слышался из трубки мягкий рокот с потягивающими нотками, словно на том конце глотнули сгущёнки, – мы поймём друг друга. Вы же хотите видеть ваших девочек живыми и здоровыми. Вы только вообразите себе…
Далее следовали выразительные описания человеческих мук. Соль поспешил оборвать:
– Мы договорились, так что это излишне.
– Вот и молодцом! – так вся и засочилась через телефон сладкая улыбка, – а то и фильмец позанятней можно прокрутить. На первый раз пожалели девочку…
Соль стиснул челюсти.
– Итак, – потребовал голос, – что вы сейчас сделаете?
– Отправлюсь в указанный пункт…
 
Соль немного помедлил. И затем речь его зазвучала мягко:
– Я только хочу напомнить, что в эту минуту вы не по назначению используете посланный дар. Бьёте из пушки по воробьям. К сожалению, так происходило и со всеми дарами. Я мог бы много доброго совершить для человечества.
Голос перестал напоминать суфле в шоколаде и резко перешёл на «ты»:
– На пенсии будешь рассуждать о добре и зле! Положение щас у тебя не то! Делай, что говорят, понял?!
Соль снисходительно пожал плечами:
– Понял.
И абонент опять заблагоухал ванилью:
– Отлично. Прошу на выход, вас ждёт машина.
Я глянула с веранды – машина и впрямь стояла перед домом.
– Ты действительно едешь?! – кинулась я к Солю, – что же будет?!
Соль только подмигнул рыжим глазом и, потрепав меня по затылку, рассмеялся:
– Не грусти, Танюша! Справимся. Я солнце!
Слишком весело. А всё, что слишком – от лукавого. Потому мне оно не понравилось.
– Возьми меня с собой!
– Ну, уж нет! – немедленно рассердился Соль. А, рассердившись, возьми да обмолвись:
– Пока я жив, ты моя синяя птица в золотой клетке.
А я вспомнила чёрные дырки.
 
На просьбу Романа Борисовича Соль даже не оглянулся и решительно вышел в двери. Мы с доктором наблюдали, как он сел в невзрачную зеленоватую шкоду, которая тут же, подняв на нашей улице облака пыли и газа, рванула с места. И всё.
 
Как только Соль скрылся, оба забегали по дому, тыкаясь в углы и не зная, что делать. Потом до меня дошло, что надо включить телевизор. Припали к экрану. А там шли привычные программы. Сколько не переключай туда-сюда.
– Ерунда! – воскликнул Роман Борисович, – я должен идти, Таня. Может быть, там, на месте, что-то прояснится…
– Вы не выйдете отсюда, - сказала я.
– Почему?
– Молекулярная завеса.
– Как это?! – изумился доктор и широким шагом отправился на веранду. Дверь оказалась не заперта. Даже щель виднелась.
– Открыто! – пророкотал Роман Борисович и дёрнул дверь. С таким же успехом можно было дёргать за ногу египетский сфинкс.
 
В тоске ожидания мы поведали друг другу немногие подробности. Я про молекулярные изменения, а доктор – про Тошку.
– Понимаете, Таня, – то и дело ломал он себе череп сухими костлявыми пальцами, – ещё вчера я был счастливейшим человеком. И одна минута всё убила! – сжал пальцы, аж щёлкнули. – Зачем мы вышли на эту нелепую прогулку? Это я! Я предложил! Меня они даже не захватили, я им не нужен. Просто что-то укололо… Потом вижу – сижу на лавке под этим дурацким грибом… и сразу ко мне подошёл человек… – голос доктора начал накаляться и перешёл в рык, – такой неинтересный человечишка! С такой гнусной рожей! И он сказал… – Роман Борисович задохся.
 
На экране известный юморист травил неизвестные анекдоты.
И шкода цвета плесени неизвестно где, неизвестно куда увозила моё солнце.
 
– И я не поверил! – всё бормотал Роман Борисович, – я решил, просто на испуг берут… Я решил, Тоню найду… И даже – что она, может быть, дома… Что мне всё показалось… И это просто случайно со мной. Обморок. А кто-то узнал, воспользовался… Мало ли прохвостов! А потом на сотовый позвонили… и я всё не верил… и тогда Тонечка… сама… и она спокойно так сказала, только голос испуганный… что она не понимает, где… а потом мужской голос… что если через сутки…
Внезапно юмориста оборвал строгий голос диктора, и картина экрана сменилась: «Экстренное сообщение! Только что из достоверных источников получены поразительные сведения: здание областного филиала организации Грейпфрут более не существует. Подробнее сказать о чрезвычайном событии в настоящий момент не представляется возможным. Можно лишь с уверенностью отметить, что место, прежде занимаемое многоэтажным строением, не имеет следов каких либо разрушений и внешне напоминает карьер для закладки фундамента. Абсолютно без фундамента. О людях, находившихся в здании, пока ничего не известно».
Мы с Романом Борисовичем ошалело переглянулись и впились в экран, бормоча наперебой:
– Ничего себе!
– Как это?!
– Может, как-то связано?
– При чём здесь филиал?
Но оба уже гнули личную тему:
– Наверно, знает, что делает…
– Конечно, не просто так…
То же самое пришло на ум и выступающим по телевидению. Мрачный стиль сообщения сменился суетой передачи с места происшествия.
Перед нами простирались рука репортёра, далее безмятежная равнина, чистая, как подготовленный к решающему матчу стадион.
– Вот здесь, – удручённо вещал репортёр, – час назад стояло исчезнувшее здание. В последнее время мы перестали удивляться парадоксальным явлениям. Как-то объяснить это не берусь, но приходят на память некоторые феномены. Стоит затронуть, например, недавние события в мюзикле «Зюйд», такую личность, как небезызвестный господин Солнцев…
– Боже мой! – заметался по комнате Роман Борисович. А я, наоборот, вдавилась в стул перед экраном. А потом стадион как рукой сняло. Запел Басков.
– Роман Борисович, – повернулась я к безутешному гостю, – наверно, вы раскаиваетесь, что не согласились с Солем.
– Таня, – больным голосом проговорил доктор, разом останавливаясь передо мной, – я не мог согласиться. Как же вы не понимаете?! Да и не во мне дело. Ему следовало быть аккуратней.
Я покачала головой:
– Вы заметили? Он добрый человек… то есть, солнце. Он доверчив. Ему труднее, чем нам. Он только неделю живёт в 21 веке.
– Так-то, так, – сердито пробубнил Роман Борисович, – но прежде чем отправляться на Землю, не мешало бы лучше изучить своих подопечных… Впрочем, – вздохнул он, – я говорю ерунду…
– Вот-вот, – само собой вырвалось у меня. Доктор не обратил внимания. Он всё маячил по комнате и тискал пальцами лоб.
– Странно, – пробормотал наконец. – Фокусник. Авантюрист. Вот как раньше, скажем, в моё детство, трактовали бы его действия. Глазам бы не верили. А сейчас – я не знаю, кто как – но я верю, что он солнце!
– Конечно, он солнце, Роман Борисович! Как можно сомневаться!?
– Вы – другое дело. Вам нечего сомневаться.
 
В возникшую тишину врезался телефонный марш. Я дёрнулась так, что подо мной подпрыгнул стул. А когда схватила мобильник, лишилась речи: на дисплее высветился Тошкин номер.
– Татка… – услышала я её растерянный голос, – это я, Тат…
– Ты где?! – заорала я, едва прорвавшись сквозь немоту.
– Я дома, – еле слышно пролепетала Тошка.
– Что с тобой?!
– Ничего, вроде. Всё на месте.
– А как ты попала…
– В окно, Татка! – прошептала Тошка заплетающимся языком. – Я, представляешь, Татка – летела. Прямо над крышами!
– А Соль?! – вскрикнула я, – где Соль?!
– Я не видала...
– Господи! Тошка! – простонала я, – сиди дома, не высовывайся. Запрись на все замки.
– Как – запрись на все замки?! – завопил у меня над ухом Роман Борисович, – а я… Тонечка! – вырвал он у меня телефон, – я сейчас приду! Но больше никому не открывай!
И, что-то прохрипев мне напоследок, доктор устремился в двери. За стёклами веранды мелькнула его лысина, а дверь, хлопнув, с размаху опять раскрылась. И я высунулась в неё, соображая, как мне быть. Бежать к Тошке, искать Соля или ждать тут. За дверью виднелась всё та же улица с аллеей каштанов, не было ни души. Я стояла на крыльце и раздумывала, и понемногу до меня стало доходить, что произошло. Нет молекулярной защиты! Может, Соль забыл впопыхах? Да нет, не забыл. Почему-либо убрал? Ему виднее же…
А потом я вспомнила про птицу в клетке. Шарахнуло страхом – но тут же отпустило: я вспомнила так же и про зажившие на моих глазах раны. Соль не умрёт! Он в трудной ситуации – но он жив. Снял завесу? Наверно, мешает. Наверно, обстоятельства хуже, чем он ожидал… Но умереть Соль не может! Нет!
И я продолжала сидеть у телевизора, жадно ловя все мелькающие новости. Порой в нём что-то играло и плясало – я не замечала ничего: ждала.
 
И дождалась. Сводка новостей была пёстрой, и я старательно просматривала всякие результаты тренировочных матчей, планы строительства и участие в форумах, пока диктор не объявил:
– На н-ской улице в результате потери управления автомобиль марки «шкода» выбросило на пешеходную часть и смяло об угол дома. По счастью прохожие не пострадали. Водитель и пассажиры, находившиеся в салоне, погибли. Комиссия по расследованию приступила к работе. Опознать пока удалось только одно тело. Им оказался господин Солнцев, о котором наши зрители уже имеют некоторое представление…
 
Я долго не могла понять, что же я услышала. Так и сидела, уставившись в экран. Всё тужилась осознать, а никак не получалось, и оттого где-то далеко-далеко пошёл нарастать тихий звон. Я старалась уловить его, а он то исчезал, то нарастал, а то казался тихой музыкой, или представлялась журчащая вода, может из крана, а может, по дну оврага… Там в овраге среди камешков бежит ручей, и в полдень изгибы струй блестят на солнце… Да, на солнце… При чём здесь солнце? Что же там сейчас говорил этот диктор?
Диктор смолк, и на мгновение в экране возникло неподвижное лицо Соля. Лоб вместо золотой пряди пересекала неровная полоса такого же цвета, как подаренное платье. Правый глаз был открыт, левый закрыт. И я смотрела. И всё равно не понимала. А музыка звенела, звенела! Или ручей? Ручей с Гавайских островов…
 
По счастью, любимая рука легла мне на плечо раньше, чем я поняла. Позади стоял Соль. Очень печальный. Все последние дни он был печальным. Но сейчас – ещё печальнее.
– Прости, – сказал он, – я раньше не успел…
И разом все гавайские ручьи повернули русла и двинули вспять. На иссохшие земли пустынь рухнула Ниагара. Я ткнулась Солю в живот, и меня заколотило в рыданиях. Соль гладил меня по голове, а я чувствовала – трясётся пол, и разъезжаются стены – и ничего не могла поделать.
Соль утешал, я плакала.
Тем сильней, чем больше утешал. Чтобы на всю жизнь выплакаться. Чтобы никогда уже не плакать.
Ниагара слишком серьёзная стихия: ухнет – так уж ухнет!
– Таня, – наконец проговорил Соль, – возьми себя в руки. Не время слёз. Время испытаний.
– Ты жив! – хлестало из меня месиво слёз и слов. И в самом деле: какие испытания?! Соль рядом!
– Меня не будет рядом, – внятно сказал Соль. Его я не могла не услышать. Куда Ниагаре до Солнца! Стены потихоньку остановились, пол замер. Слёзы пресеклись мгновенно.
Я посмотрела на Соля и переспросила:
– Что?
Соль в мрачном молчании подхватил меня под локоть и приподнял с полу. И в самом деле – рехнулась я, что ли – на полу валяться! Я торопливо поднялась, не сводя с него глаз, и опять спросила:
– Что?
Вздохнув, Соль усадил меня на диван:
– Давай немного поговорим. У нас мало времени.
И он говорил. А я жадно слушала.
 
– Я должен уйти.
Он очень ласково произнёс это.
– Я приношу тебе несчастья. Со мной никогда такого не было. Прежде, – в голосе прозвучала растерянность, – я всегда мог защитить тех, кого любил. Но современный мир очень отличается. И мне приходится делать выбор.
Он помолчал, потом объявил:
– Я не позволю себе истребить человечество.
– Что?! – изумилась я, – ты о чём, Соль?
– Таня, – серьёзно сказал Соль, – я нарушил правило. Ещё пара таких отступлений – и я уничтожу твой народ. А это случится, если я останусь с тобой.
– Но почему, Соль?! Мы же хотели улететь на Гавайи!
Гавайи… Как наивно это проговорилось!
 
– А ты думаешь, там другая жизнь? Когда я вник в эту связь, я понял, что такое дальнейшее земное пребывание. Череда погонь. Я не об этом мечтал. В кино увлекательно, в жизни – нет. Рано или поздно я заплачу твоей жизнью. Этого я не допущу. Так что исчезать надо сейчас – когда я с минимальными жертвами очистил ветку и имитировал смерть. Очень вовремя. Грядёт закон о близких террориста. А раз я снёс строение со всем штатом, значит вроде как террорист. А что мне было делать? Я же должен был вытащить оттуда твою подругу. А заодно убрать людей, которые в дальнейшем попытались бы на вас воздействовать. Случайные люди уцелели, я просто перенёс их, так же, как Антонину. Но в целом тут всё чисто. Вас не хватятся. То есть, не хватятся те, кто надавил на меня. Прочим же достаточно вести о моей смерти. Но, тем не менее, по горячим следам могут поинтересоваться. Ничего удивительного: в истории немало псевдосмертей, а я, всё-таки, необычный. Так вот – должно быть безупречно. Человечество должно убедиться, что меня нет. И это не ложь: меня и в самом деле нет. Я – плазма.
– Как? – всё ещё не верила я, – навсегда?!
– Навсегда.
– Ты не вернёшься?!
– Нет.
– А как же я?
– Ты ещё не поняла, Таня? – Соль долгим взглядом смотрел мне в глаза. Потом повторил:
– Я не человек. Я плазма.
– Возьми меня с собой, – тихо попросила я, – я тоже стану плазмой.
И даже представила себе, как стану плазмой. Одно мгновение – я распадаюсь на атомы и становлюсь одним единым с Солем, и мы навсегда неразлучны.
Соль потемнел от гнева:
– Ну, уж нет! – воскликнул с исступлением, – я не для того грохнул столько народу. Всех, кто сколько-нибудь связан с информацией. Это громадная сеть. Ради тебя, Таня! Я хочу, чтобы ты жила.
– Я не смогу жить без тебя, Соль, – почти неслышно произнес язык, а сама я была уже где-то не здесь.
Голос Соля стал нежен:
– Это кажется, Таня. Это пройдёт.
Я покачала головой.
– Пройдёт, – настойчиво повторил Соль, - это первое время так. Ради меня выдержи, а я тебя никогда не забуду.
– Я хочу стать плазмой, – произнесла я и поняла, что губы у меня уже мёртвые. Но Соль обнял меня:
– Поверь. Пройдёт. Я помогу тебе. Всё-таки ты не сама же… Это я. Я приложил усилие, и немалое. Другое дело, что не всякая душа так откликнется.
Голос его дрогнул:
– Таких, как ты, ещё поискать надо. Но я постараюсь совершить обратное… насколько получится. Ты разлюбишь меня.
– Нет.
– Если захочешь, разлюбишь.
– Я не хочу.
Соль грустно вздохнул:
– Да, ты не хочешь. И всё же переживёшь. Смотри иногда на меня. Мы будем встречаться. В вышине над Землёй. Взглядами. Мы будем помнить друг друга. А потом ты поймёшь, что я всего-навсего плазменный шар. Не человек.
Так он мне говорил. А я слушала. А включённый телевизор пел: «Не сыпь мне соль на рану…»
– Вот кто ты, моё Солнце, – медленно произнесла я. – Ты соль. Боль и соль. Не сыпь на рану…
И вроде это не я была. А кто-то, кого я не знала. И удивлялась ей. Она уже не подчинялась мне. Она заговорила. Бурно, торопливо:
– Держи меня, Соль, и не отпускай меня! Пусть будет так! Ты соль, я рана! Разъешь до смерти, Соль! Зачем ты спас меня, Соль?! Зачем остановил пулю?! Не жить бы после тебя!
 
И она много чего кричала. Из неё изрыгались все молнии, все истерики, какие есть на свете. А я оставалась мёртвой. И вообще была камнем. А может быть, даже распадалась на атомные ядра. Только так и можно было жить.
 
– Прощай! – крикнул Соль, - надо исчезать, вон, по улице уже валит проверка. Пусть проверят.
 
Это он ей. Не мне. Я-то – плазма. Я превращаюсь в плазму вместе с Солем. И мы вместе невидимо удаляемся от Земли. Мы навсегда неразлучны.
 
– Прощай! Ты выдержишь! Всё пройдёт. Ты будешь счастлива! Я так этого хочу! Вряд ли я когда-нибудь приду на Землю. Времена меняются. Но если это когда-нибудь и случится – я буду искать такую, как ты!
 
Не знаю, что с ней там было. Кажется, она так и осталась рыдать на полу у телевизора. А телевизор пел то Носковым, то Газмановым. Под Газманова приоткрытая дверь распахнулась. На пороге стояло безликое лицо и предъявляло корочку:
– Необходимо видеть господина Солнцева!
И смущённо переглянулось с сопровождавшим.
Оба потоптались, покашляли – а потом сочувствие залило их вполне человеческие души. Тоже ведь – люди… Безутешное женское горе трогает и железные сердца.
– Простите… – пробормотали оба, – понимаем… Хотелось выразить соболезнование и уведомить… В виду особой ситуации вам помогут с похоронами.
 
Она ничего не слышала. Но с похоронами действительно помогли. Средства собрали вдруг объявившиеся фанаты, благодарные спасённые из Зюйда, научные работники института Солнца и масса разного народа. Тошка не отходила от подруги, а Роман Борисович от Тошки, так что Таню оградили от искушения растворить соль на дне озера Снеж.
 
 
Соль размывало время. Это его прямое назначение. Концентрация уменьшалась медленно, но неотвратимо. Стало возможно дышать, спать, есть, разговаривать. И даже радостно протягивать руки навстречу восходам, и бродить по берегам, провожая закаты. Она так и смотрела всю жизнь на солнце.
Но в день похорон об этом говорить было слишком рано. У гроба Таню поддерживали под локти Тоня с доктором, а Григорий Петрович играл лично, и от его скрипки рыдала громадная толпа на кладбище, рядом с могилой дедушки, о замечательном наследии которого только тут невзначай-то и вспомнили. Для похорон Антонина хотела нарезать сирени в саду – но оказалось, и «Мадам Лемуан», и «Моник Дельбара», да и все прочие – давным-давно отцвели, и на ветках вместо прежней роскоши засохшие рыжие комки. Увядшая сирень удивительно безобразна, и тем безобразней, чем прекрасней была в весёлый месяц май. Тане было всё равно. Таня молчала. Даже не плакала. Чтобы не видели лица, на которое теперь, как и на сирень, лучше было не смотреть, Тоня раздобыла густую чёрную вуаль. И водила подругу, словно покорную куклу. И никто так и не узнал, что хоронят не Соля, а его белковое подобие. Таких подобий Соль мог наклепать хоть сто, хоть тысячу. Для всех перекрёстков и зеленоватых «шкод». Хоронить, не перехоронить.
 
Однако Татьяна прощалась не с подобием. С Солем.
Вот только в церкви отпевать его было нельзя.
 
Кажется, через несколько лет у неё появился жених. Говорят, его тоже пригнал дождь. И даже сирень цвела. Впрочем, это уже неважно. Потому что она и я – совершенно разные существа. Между нами ничего общего. И мне до её жизни нет никакого дела. Я с Солем! Навсегда!
Мы так любим друг друга!
 




 

© Copyright: Татьяна Стрекалова, 2017

Регистрационный номер №0386712

от 30 мая 2017

[Скрыть] Регистрационный номер 0386712 выдан для произведения:  
 
 
 
– Хенде хох!
Наверно, послышалось. Это же не всерьёз. Это в детстве фильм про войну смотрю, и даже не очень страшно, и на фашистском языке кричат не мне...
Хотя вряд ли он знал фашистский язык. Да и не фашист он был: время другое. И говорил он – другое.
В глаза мне глянул аккуратный кружок дула. Небольшой, с монету размером, по краю – блестящего металла, внутри – чёрный и глухой. Он увлекал, как глубокий тоннель, так что не отвести взгляда – и я смотрела туда, самый дальний конец, и там, в конце - видела пулю. Она тоже смотрела на меня. Своим внимательным железным взглядом. И знала, что сейчас убьёт меня. И я знала. Потому что когда так… глаза в глаза – мысли читаются на расстоянии. И по-фашистски, и безо всякого фашистского.
Его палец медленно лёг на курок. И так же медленно начал надавливать. Медленно и плавно. Всем известно – на курок надо нажимать очень плавно, чтобы не было сильной отдачи. Он так и нажимал. А я смотрела. Я смотрела и думала: «Я не могу умереть! Без меня – всё остановится, мир исчезнет!». Но ведь умер Веничка из поезда «Москва-Петушки». Пуля снисходительно, с усмешкой, мигнула мне из дула и уставилась прямо и неподвижно – в середину груди. Чтобы наверняка. Чтобы – быстро и коротко. И я не успею даже вскрикнуть. И всё это наяву. Всё здесь и сейчас. В этом дивном, душистом и сияющем мае-месяце. Ведь если вырваться отсюда – там будет радостное солнце. И сирень. И май!
Весёлый месяц-май!
 
***
 
Май как подменили. Сперва милый был, ясный. Жаркий даже. Сирень выбросила бутоны. Солнце вовсю рассветилось. Глядя на него, в сарафан я влезла и босоножки. И вдруг шарахнуло. Гром и молния среди бела дня, хляби небесные. И пошло, и пошло! День за днём. Полумрак от туч, холод, слякоть, тоска зелёная! Дождались лета! Сарафанчик в шкаф пришлось, босоножки в коробку, наружу плащик-зонтик, сапожки резиновые, потому как грунтовка у нас, её и тихим дождиком в кашу развозит, а тут ливень, как из брандспойта – с ног сбивает. А дом деревянный, улица застроена только с одной стороны, а другая – лес и поле. Вот и не ходила я на улицу. Подпершись, у окошка сидела. За кружевной занавесочкой. Ничего, как-нибудь! Мобильник, интернет. И подруга Тошка, как бешеная, названивает. Потому что безлимит у неё. И сама тоже за занавесочкой.
 
Вот беседуем с ней, каждая за своей занавесочкой…
…о чём беседуем-то? о жизни, о бисерных плетениях, чем на жизнь зарабатываем, о поклоннике Тошкином, вроде, интересен, а, в общем, не особо нужен, да и стар для неё, и всё у неё не ладится – обычная тема, о чём девчонки говорят?
…а дождь, как стена стеклянная! Как будто не окна, а иллюминаторы запаянные, кислород едва процеживается.
Впрочем, достаточно. Хорошо дома. Сухо, уютно. Затихнет – лягушки под наличниками квакают. Поднажмёт – с козырька над входной дверью ниагара бежит. Козырёк боком к окну, и видно: всё, что под ним, как в водяном колпаке.
И смотрю я в эту лупу на белый свет – век бы так сидеть! И ничего мне не надо. Слушать гул дождя, плеск листвы, Тошкино телефонное мурлыканье. Или сама с собой молчать. Я люблю молчать и низать мерцающий бисер. Маленький домик плывёт, словно корабль, среди лесов и полей, туда, где взору открывается безбрежное озеро Снеж.
 
Тот день был особо неистовый. Деревья ломало и гнуло, хлестало о забор, а стуи воды били почти горизонтально, так что не спасали никакие зонты, и оставалось сочувствовать несчастным, которых суровая необходимость выгоняла на ливень. Такие находились и порой мелькали даже на нашей безлюдной улице. Разные. Одни напоминали базальтовые скалы. Набыченый лоб под остроконечным, как горный пик, плащевым капюшоном, морская поступь, мужественно подставленная стихиям грудь. Другие ёжились, уворачивались от дождевых потоков, а разве укроешься? пытались бежать, скользили – а значит, падали. Мятущаяся, нервная, паническая публика – будто сбитые слёту, опрокинутые ветром птицы теряют перья.
 
К птицам или скалам принадлежал пристроившийся под козырёк человек, я не поняла. И вообще не заметила, как он тут очутился. Глянула в окно на выступавшее к самой улице крыльцо – там только смутный силуэт в футляре водопада. Бывает. Встанет кто под козырёк к дверям и ждёт, пока дождь не послабеет. Кто излишне застаивается – ему и намекнуть можно, но я людей не гоню. Пусть, раз дождь.
 
Этот здорово застоялся. И было отчего. Как нарочно – ветер взвыл, а ливень бухнул по крыше с такой силой, что она прогнулась, сердешная, и задрожала напряжёнными краями. Когда бы такое по голове – голова не крыша!
 
Иногда я поглядывала сквозь занавески. Дождь всё лил, лил. А гость всё стоял, стоял. Впору было обосновываться на постоянное жительство.
 
Маленький домик среди лесов и полей располагает к определённой открытости. Летом ты весь день в саду, вместо бетонных стен квартиры у тебя дощатый забор, и жизнь проходит на людях. Чем бы не занималась – тебя видят соседи, окликают знакомые, быт налицо, и ты сама природа: такая, какая есть. Мало кто забредает на нашу крайнюю улицу, и если уж появляется – он свой. Рождается привычка к людям. Привычка со всеми подряд здороваться и беседовать запросто и непринуждённо.
Потому, когда дождевые струи принялись простреливать крыльцо пулемётными очередями, и тот, кто под козырьком, обещал вскоре стать решетом, сердце моё не выдержало. Ну, не зверь же я! А если б со мной такое?!
 
Решительно подошла я к двери и чуть приоткрыла её. Дождевой шквал, конечно, тут же ударил в щель, и на полу разлилось озеро, но я успела потянуть утопающего за рукав, а просить его не понадобилось. Вместе с потоком он вплыл ко мне на веранду, и я захлопнула дверь. Вода лила с него, веранда превратилась в море. Заготовленные вежливые слова, что-то вроде: "Переждите здесь, пока дождь не пройдёт", – прозвучали смешно: какой дождь?! В залив заплеснуло кита!
Да, мужик был не мелкий. Впрочем, китом он казался из-за налитого водой плаща с подкладкой. Когда плащ свалился с плеч, а из карманов и рукавов хлюпнулось на пол доброе ведро воды, выяснилось, что вовсе не кит спасается у меня на веранде, а вполне приличный примат.
Я метнулась в кладовку, выволокла изрядный запас тряпок и раскидала вокруг.
– Вы не беспокойтесь, я сейчас всё поправлю, – любезно пробормотал гость, пытаясь выжать на себе свитер.
Я озабоченно рыскала глазами по сторонам в поисках решения: высушить же его как-то надо. Придётся жертвовать. Вспомнила: в кладовке дедушкины старые брюки и рубашки. Вытряхивая кладовку, я хмуро пробормотала:
– Вы бы лучше зашли бы, вон, за створку двери и вот в это вот, – я, не глядя, положила на спинку кресла сухую одежду, – переоделись.
– Ну, что вы, не нужно.
– Простудитесь же! – я чуть ни добавила "примат".
– Уверяю вас, это совершенно невозможно.
Голос у него был приятный, не очень низкий, мягкого тембра, и я прислушалась. После чего, наконец, взглянула. Далее постепенно, и со всё большим ускорением, пошли мне открытия. Для начала мокрая, упавшая на лоб прядь совершенно золотых волос. Бывают волосы русые, белокурые, рыжеватые – а тут просто новенький червонец царских времён! Лицо обычное, вполне пропорциональное, худощавое, но из-под прямых спокойных бровей сочился янтарный взгляд. И взгляд этот – бьющий луч, вязкий мёд и жалящая кобра с одном зрачке – заставил меня испугаться и попятиться к двери. Нет, не то, чтобы гость оказался грабителем и к горлу мне нож приставил. Тут я почему-то безо всякой опаски. Тоже довольно странно: живу одна, имеет смысл бояться незнакомых, а мне не страшно. Точно знаю, что нечего бояться. В смысле преступления. Потому что – бояться-то есть чего! От такого взгляда не струхнуть – это без головы надо быть! Не хватает мне ещё разбитого сердца и бессонных ночей! Плавали, будет с нас!
– Танька! - неслышно завопил где-то внутри весь организм, – беги! Запирай двери, затворяй окна, опускай железный занавес! Промедление смерти подобно!
Я шарахнулась вглубь дома, но не успела. Блеснул улыбкой, стервец! Улыбка вражеской пулей догнала – и наповал. Стиснув зубы, я ещё царапала пальцами землю, напрягала волю, зажимала кровавую рану. "Врёшь, не возьмёшь!" – с хрипом проговаривала про себя партизанские слова – и всё ясней понимала, что мне уже не доползти до своих окопов.
– Давай я перевяжу тебя, – проговорил он очень тихо и склонился ко мне, – донесу до медсанбата.
 
Что к тому добавить? Разве, стихи...
 
В тот проливной дождь
В дом заглянуло солнце.
Взошло – не зайдёшь.
Начав – не закончи.
 
Но про конец не стоит заикаться. Сперва начало.
Для меня начало уже случилось. Потому дальнейшее не произвело впечатления, какое могло бы. После такого ранения прочие встряски просто не доходили до сознания. Что тоже неспроста. Своеобразная, и продуманная, защита: иначе же можно умом тронуться.
Первая странность мелькнула в тот момент, когда там же, на веранде, взял он меня за руку. Его рука и рукав коричневого свитера оказались совершенно сухими. Точно он и не попадал под ливень. Меня, уже несколько минут как, мало занимал мир за пределами сплетённых рук, но невольно я отметила иррационное явление. Далее, вялым взором мазнув по полу, спокойно восприняла полное отсутствие лужи. Сухо и чисто. Словно только что вымыли и вытерли линолеум. Руки гостя были тёплые, и вообще от него словно жар исходил. Кто-кто, а он-то меня волновал. О нём хотелось знать всё. И я спросила:
– Кто ты?
Он ответил не сразу – будто раздумывал. Помолчав, проговорил:
– От тебя, конечно, я не скрою. Только давай договоримся, ты не будешь об этом рассказывать. Поймёшь, почему.
– Хорошо. Обещаю.
Он вздохнул:
– Видишь ли... я Солнце. И здесь я ради тебя.
Я с улыбкой смотрела на него, не отрывая глаз. В голове клубились облака, и я ничего не понимала. Что, в общем, не имело значения. Я и так ему верила.
– Солнце? - повторила задумчиво, – ну, Солнце так Солнце. Настоящее?
– Вполне.
– А это, на небе?
– И это я. Спрашивай, постараюсь на всё ответить.
Я была слишком очарована, чтобы быть разумной. И просто попросила:
– Расскажи о себе.
Он засмеялся:
– Расскажи... Разве расскажешь все эти миллиарды лет? Ты же знаешь о природе Солнца. Вот, собственно, всё существование. Свечу. Но иногда... понимаешь, возникает некая энергия... нет, это не объяснишь! – досадливо щёлкнул он пальцами, но, с надеждой взглянув на меня, продолжил:
– ... короче, желание иной жизни и способность частично проектироваться на Землю. Как, впрочем, на любую планету, но там не так интересно. Ну, а здесь, на Земле я приобретаю вот такой облик. Биологически тождественный прочему человечеству. Ты учила же химию... молекула органического вещества отличается от неорганического только составом и структурой. Так что из неживой материи в живую перейти не так уж сложно. Временами мне хочется пожить среди людей. Люди уникальны, при всех своих недостатках.
– Значит, ты не человек?
– Нет.
– И ты бессмертен?
– Не знаю. Никогда не задумывался. Вероятно, меня можно уничтожить, скажем, сильным взрывом. Я просто вернусь в исходное состояние.
– Может, ты языческий бог?
Он опять засмеялся:
– И это бывало. Принимали. Я не спорил. Люди живут по своим системам, нет ничего хуже – нарушать их. Конечно, я старался разрешить распри, если это было возможно. Если нет – исчезал.
– История человечества так кровава, – заметила я с лёгким вопросом. Он понял.
– Всё это было. Я пробовал. В результате она становилась ещё кровавей.
– Можно предупредить...
– А как же! – слегка развёл он руками. – Предупреждал. Например, тот случай. Помнишь "Слово о полку Игореве"? Я уже понял, и давно: не надо вмешиваться. Здесь я частное лицо. И я хочу просто спокойной жизни. С тобой.
– Именно со мной? – я ощутила ужасную боль от пришедшей мысли. И она так и зияла во мне, как вторая дыра от пули. Пытаясь вытащить её, я только разрывала рану. Чего стоило мне произнести такие слова:
– На Земле миллионы красивых женщин.
– Мне нравишься ты. Женщину не зря издревле сравнивали с луной. Ты похожа на ночь длинными чёрными волосами и на день светлым лицом.
– На Земле миллионы с чёрными волосами и похожим лицом.
– Я выбрал тебя.
– Но почему?
– Я Солнце.
 
Этот необъяснимый ответ, как ни странно, успокоил меня. Может быть, абсурдностью. Я же верила ему. Поверила и теперь.
– Мы будем сидеть, обнявшись, и смотреть на дождь, – продолжал он – и мы сидели, обнявшись, и смотрели на дождь.
– А если хочешь, на солнце, – он слегка шевельнулся, и водяной шквал за окном резко затих.
– Это ты устроил дождь?
– Конечно. Мне показалось, так естественней. Чтобы ты пригласила меня в дом. Я знал, что позовёшь.
– А это разве не вмешательство в земную жизнь?
– Ну, совсем чуть-чуть. Всё равно циклон идёт. Я только усилил. Ради тебя можно немножко подкорректировать.
– Да, такие потоки надолго запомнят местные жители!
– Пустяки, исправим.
За окном дождь сократился до мелких капель.
– Сегодня ещё поморосит, чтобы не так внезапно. А завтра тучи уйдут. Будем с тобой в саду чай пить.
 
Дом стал сияющим и золотым. Удивительно, как я раньше не замечала. У меня, оказывается, с утра до вечера солнце заглядывает в окна со всех четырёх сторон, не разберёшь, где юг, где север, и с восхода до заката обитые деревом стены, прежде задумчиво-сумрачные, светятся, как прозрачный янтарь! Из малейших щёлок потихоньку точится смола, и пахнет сосной. Но веселей всего старинное бабушкино зеркало, со множеством граней под разными углами. Оно бесконечно пускает зайчиков, стреляет разноцветными искрами, по стенам и потолку разбрасывает сотни больших и маленьких радуг, так что едва входишь в комнату, сразу теряешь свой собственный цвет и напоминаешь палитру неистового импрессиониста. Мы с Солнцем сидим напротив зеркала, все состоим из ярких пятен и полос, и ничего нет лучше, чем наблюдать за движениями его головы, разглядывать лицо, слышать голос. Он много рассказывает. Потому что мне интересно, и он не скрывает. Говорит такие вещи, что никто не поверит – а я верю. Я постоянно называю его по имени. Мне приятно. Солнце, Солнышко, имя гранится и обкатывается на языке, как морская галька. И вот уже море выплёскивает своё – Соль. Я с удовольствием проговариваю, и языку не солоно, а сладко. Соль, Соль! Нота! Золотой звук!
 
 
– Соль, вот ты живёшь миллионы лет... ты помнишь время, когда не было людей?
– Наверно. Я их не сразу заметил. Потом стал приглядываться. Потом привык. Заинтересовался. Ну, и...
– А где-то ещё есть люди?
– Пока не слыхал. В чужом хозяйстве не разберёшься. Я, конечно, общался с иными светилами и даже задавал такой вопрос, но тем, в отличие от меня, никогда не было дела до собственных планет. Впрочем, их планеты и впрямь не так привлекательны. Неслучайно же меня тянет именно сюда.
– Ты жил здесь... У тебя были жёны...
– И дети. Возможно, и сейчас где-то существуют правнуки, то есть пра-пра... или того больше. Но это было очень давно. Память имеет особенность: новые впечатления заслоняют старые. Хотя, конечно, и прежние где-то в глубине остаются. Тут я ничем не отличаюсь от прочего человечества. Но вернувшись в плазму, я теряю связь с прошлым. И уже никого не могу найти на Земле.
– Ты и меня забудешь...
Он пожал плечами:
– Так можно сокрушаться о бренности бытия. Что делать? Это закон природы. – Он тут же порывисто привлёк меня к себе:
– Но сейчас ты для меня, как солнце! – и проникновенно добавил, – моё солнце!
– Солнце солнца! – засмеялась я. Странно всё это было. И необыкновенно. Так что голова кружилась. Карусели с аханьем! Тарзанка – дух захватывает! Умереть можно! Но почему-то я не умирала. Наверно, верила – он любит меня. Соль! – пела внутри струна.
 
Про мобильник я вспомнила через семь упоительных дней. На восьмой упоительный.
И то чисто случайно.
 
Светлое время – май. Даже ночи светлые. Чёткий профиль Соля сиял, как лунный серп, отражаясь в каждом листе, и сад казался серебряным.
 
В сад мы выходили через заднюю дверь. А на веранду почти не заглядывали. Среди зарослей сирени я накрыла стол белой скатертью, а топчан пледом. И тут же разом зацвела сирень. Так бурно и пышно отродясь не цвела. По всему саду аромат лился. И в сирени той и в ароматах сидели мы с Солем – глаза в глаза. Золотые – тёмно-карие. Тёмные медово светлели, а золотые наполнялись мраком. Желанием жадным, человеческим. Потому что здесь, на Земле, всё-таки, был он человеком.
 
Порой посещала мысль о хлебе насущном.
Кажется, на третий день я сказала Солю, что надо бы мне за хлебом сбегать: кончился.
– Да не кончился! – уверил меня Соль, – показалось тебе.
Глянула в хлебницу – и, правда, показалось. Так же и масло показалось. И сирень не отцветала. Что меня дёрнуло сунуться на веранду? Помягче плед вздумала достать. В кладовке, куда дверь с веранды. А там мобильник надрывается. Завалился средь мешков и пакетов. Сухую одежду когда искала, выпал из кармана.
 
– Слушаю! – нажала я зелёную кнопку.
В мобильнике бесновалась Тошка:
– Наконец-то! Жива! Что стряслось?!
Тошкин напор сбил меня с ног, как штормовой шквал: от неожиданости я тут же споткнулась о мешок, потеряла равновесие и плюхнулась в прочее мешково-коробочное изобилие. Мобильник вырвался из рук, просвистел через всю кладовку и закопался в самый низ мешочной груды. Из недр которой не прекращались Тошкины вопли:
– Ты куда пропала?! Что там с тобой?!
– Да ничего, Тонь... – запыхавшись, выдохнула я в телефон, едва лишь на ощупь откопала его, – всё нормально.
Тут Тошка как с цепи сорвалась:
– Что?! Нормально?! Рехнулась?! Ты неделю не отвечаешь! Я все больницы обзвонила! Ночей не сплю!
– Ох... – опомнилась я. Стало стыдно. – И правда... Прости. Я телефон потеряла.
– Ага! – вконец рассвирепела подруга, – целую неделю искала, бедняжка?! А сейчас вдруг нашла! А ты от соседей не могла? Я думала, меня удар хватит – а она как ни в чём не бывало!
Тошка внезапно замолчала, хапнула воздуха, перевела дух – и разразилась нервным смехом:
– Дождалась, значит? Ну-ну! А я вот стою у поворота на твою улицу!
– Где ты?! – ахнула я.
Тошка прорычала яростно и по слогам:
– У те-бя до-ма. Давно была бы, если б не твоё непроходимое болото.
– Какое болото?
– Какое?! Ты что, с дуба рухнула?! Да на вашу же улицу не пройдёшь! Лужища от края до края, и заборы по бокам! Доски, кирпичи какие-то поперёк, а я ж не могу, я ж на каблуках, я ж не в цирке! Свалишься ещё в самую грязь из-за любимой подруги!
– Что ты говоришь?! – растерялась я, – Тоша, погоди... что, большая лужа?!
– Ну, ты даёшь! – застонала Тошка, и я почувствовала на том конце вибрацию конвульсий. Нужно было что-то делать.
– Тоня! Постой! Постой немного у лужи, никуда не уходи. Я щас перезвоню.
Уже складывая моторолу, я успела услышать истошный Тошкин визг:
– Нет! Не смей отключаться! Опять пропадёшь!
 
Я выбежала в сад. Соль безмятежно дремал в окружении роскошных белых соцветий знаменитого сорта "Мадам Лемуан". Я наобещала ему пушистый плед в цвет этим кистям, а несла взволнованную весть:
– Соль! К нам на подступах моя подруга!
 
Соль приоткрыл рыжий глаз:
– Что?
Чуть опомнившись, он сел на топчане:
– Ты говоришь, подруга? Значит, у нас гости? Ну, прекрасно!
– Прекрасно-то – прекрасно, да только она пройти не может. Громадная лужа.
– Как? – вздрогнул Соль, – разве... – и на мгновение осёкся. Потёр лоб.
– Где? – пробормотал глухо.
– Да вроде, совсем рядом... – неуверенно объяснила я, – за поворотом...
Он хлопнул себя по лбу:
– Как же я так?! – помолчав, с досадой пожаловался, – вот как бывает! Отложишь на потом...
– Ты о чём?
– О луже, – усмехнулся он. – Всю слякоть в округе убрал, а эту... – он смущённо развёл руками, – ну... решил повременить. Чтоб поменьше народу к нам забредало, а главное... боялся, ты из дому начнёшь убегать. По магазинам, по подружкам...
– Соль! Да я вокруг тебя только и порхаю!
– Так-то так – но про лужу я забыл.
 
Он недовольно дёрнул краем рта и машинально закусил черешок "Мадам Лемуан" – попалось под руку. Я смотрела на него в ожидании.
Какое-то время он мрачно грыз "Мадам Лемуан" – и наконец решительно кивнул:
– Ладно. Пустяки.
Сирень упала на стол. Он широко улыбнулся:
– Ну, что?! Встречай подружку!
Я растерялась:
– А как же...
– Всё в порядке, – ещё шире улыбнулся Соль. – Как гостью-то звать?
– Тоня.
– Ну, замечательно! Таня и Тоня. А может, вы похожи?
– Да нет. Она совсем другая. Светлая шатенка. Глаза зелёные.
– Ну, тогда, значит, внутреннее родство. Небось, не разлей вода…
 
Получилось буквально. И теперь уже я улыбнулась:
– Да. Не разлей. Благо, мобильник безлимитный. Дождь нас не разлучает.
 
Дождь – нет. А солнце...
 
Чего греха таить – я опасалась, что Тошка немедленно влюбится в Соля, едва увидит. Не знаю, как это пришло мне в голову. Вероятно, психоз ревнивой дуры вкупе с манией преследования.
Что делать? Я умирала от одной мысли, что Соль хотя бы взглянет на кого-нибудь кроме меня.
Впрочем, в тот момент, когда я вышла из калитки и усмотрела вдали миниатюрную фигурку, бредущую шаткой походкой, и вовсе не по причине высоких каблуков – я поняла: ей не до Соля. Как и не до меня.
 
– Тат, – прохрипела Тошка несчастным голосом и рухнула мне на плечо, – у меня давление... или температура... пульс пощупай!
Пульс – да, сбивался. Я поддержала Тошку под руку:
– Что это ты вдруг?
– Не знаю, – тяжко пробормотала та, – у меня что-то с головой. – И следом с ужасом прошептала, – Тат... у меня галлюцинации!
Я постаралась успокоить её:
– Ну, бывает. Пойдём, попьём чайку – всё и пройдёт.
– Со мной никогда такого не было, Тат!
Мы подошли к калитке, и она всё лепетала:
– Ты представляешь... там кирпич... совсем же утоп! Я его сквозь воду – вот как тебя вижу! Наступаю ногой – а он сухой! Оглядываюсь – а лужи как не бывало! Ровная дорога! И по ней сухие кирпичи лежат. И доска сухая.
– Нет лужи? Ну, и хорошо!
Тошка всхлипнула:
– Да она была! Была!
Я собрала в кучку всё хладнокровие: не так-то легко врать в глаза любимой подруге:
– Тош. Тебе показалось. Это бывает. От волнения. Сама говоришь, все больницы обзвонила...
Надо знать Антонину.
– Ничего себе! – разом всклокотала она. – И ты об этом так спокойно?! А если б я от разрыва сердца померла?!
Я погладила её по плечу и просительно заглянула в глаза:
– Ну, не сердись.
– А я не сержусь! Я возмущаюсь! – напоследок прогейзировала Тошка и утомлённо отряхнула остатки опавшей пены. После чего шумно потянула ноздрями и постонала:
– Какой запах, Татка! Вот от чего я умру! – объявила решительно. – От твоей сумасшедшей сирени!
Мы пробирались по саду, и вокруг тяжелели громадные бело-лиловые гроздья.
– Это что за сорт? – шёпотом спросила Тошка, ткнув пальцем в фиолетовую кисть.
– "Сенсация", – шепнула в ответ я.
– Пёстренькая такая, – с удовольствием отметила она. – С каёмочкой. А это?
– "Катерина Хевермейер".
Тошка вздохнула:
– Памятник твоему дедушке нужно ставить! А у меня под окном ничего не растёт. Венгерка – и та сыплется.
Она замерла и прислушалась. Подорзительно глянув на меня, понизала голос:
– Там кто-то есть.
– Есть, есть, – обыденно подтвердила я и потолкнула её в просвет между кустами. За кустами, понятно, открылась наша маленькая лужайка в "Мадам Лемуан", а на лужайке стол под белой скатертью...
 
Позже, вспоминая, я отмечала чётко – с Тошкой мы взглянули одновременно. Мы как раз сперва встретились глазами, а потом разом повернули туда головы. И остолбенели.
Тошка остолбенела по вполне понятным причинам – всякая нормальная женщина при виде Соля остолбенеет... А вот я – проглотила аршин по причинам непередаваемым. Потому что я-то помню, что представлял садовый стол несколько минут назад. Девственное поле, словно после жестокой метели, только где-то ближе к левому краю взрытое кучерявым сугробом – одинокой кистью "Мадам Лемуан".
 
Не то, чтобы мы увлекались голоданием... Я всё время что-то готовила для Соля. Но как раз в сей час у нас было, как у Винни-Пуха. Завтрак уже кончился, а обед и не думал начинаться. То есть – догадаться не трудно – события происходили примерно в одиннадцать.
Так вот в одиннадцать утра, без всякого моего вмешательства – эстетичный, но аскетичный садовый стол превратился в помпезно-пиршественный. Прелесть "мадам Лемуан" должна была отступить перед роскошью сервировки и обилием снеди. Смутно помню, высилось что-то грандиозное. Посреди фарфоровая горка – у меня сроду такой не было – вся завалена розоватыми персиками, золотистыми грушами, едва видна в завесах жёлтого и лилового винограда, а вокруг томно и притягательно, точно разубранные на бал дамы, расселись в похожих на раковины белых вазах, как в изысканных креслах, многоцветные салаты с петрушечными венчиками и укропными султанами, тонкие ломтики рыбы и мяса неведомого вида и названия, а на витиеватом блюде из диковиной кудрявой зелени торчала румяно обжаренная ножка некой птицы – и что-то говорило мне, что она не курица.
 
Соль встречал, как радушный хозяин. Белозубая улыбка затмевала пронизанные утренним светом кисти «Мадам Лемуан». Наигалантнейшим жестом он пригласил нас к столу, а глаза победно смеялись. И слова любезные так и рассыпались во все стороны, где-то ударяясь о сияющий фарфор и со звоном отскакивая, где-то сладко погружаясь в сочную негу разрезанной спелой дыни, покоящейся на большой тарелке среди россыпей коричневатых шишечек, какие я видела впервые в жизни, и которые, оказывается, назывались «черимойя»:
– Прошу усаживаться, девочки… очень приятно, что у нас гости… рад познакомиться, Тонечка… угощайтесь…
Напряжённо переводя взгляд то на яства, то на Соля, Тошка механически шагнула к столу и, как кукла, села. Понятно, Соль заранее подал ей стул. И с укором обратился ко мне:
– Танечка, ну ты-то что же стоишь? Хозяйка. Распоряжайся.
Я была слишком растеряна, чтобы понять, чего мне для этого не хватает. А не хватало мне таким же милым образом поданного стула. Между прочим, непривычного стула, с выгнутой и плетёной вроде кружева спинкой. Не моего. У меня в саду табуретки трёхногие.
Впрочем, Соль исправился. Подцепив меня под локоток, настойчиво усадил. И даже подушку подложил, сняв с топчана. Он промурлыкал что-то невразумительное, а рука ласково легла мне на плечо.
Тошка наконец пришла в себя и решительно тряхнула головой:
– Могу я всё же узнать, ребята, некоторые подробности?
– Несомненно! – тут же отозвался Соль. – Перед вами, Тонечка, Танечка и её, пока, жених, но в дальнейшем… Будем считать этот праздничный стол первой птичкой грядущего свадебного банкета, где вы будете желанной гостьей, думаю, это знаменательное событие произойдёт очень скоро…
За неделю мы ни разу не обсуждали с ним эту тему, и то, что он так внезапно и уверенно объявил, и перепугало, и успокоило меня. Я сразу забыла о стульях, а Соль легко продолжал:
– А сейчас мы поднимем бокалы за дальнейшее счастье и крепкую дружбу, и, кстати, я не успел представиться, – одним движением он откупорил тёмно-зелёную бутылку, и золотистая струя, шипя, наполнила слепящий гранями хрусталь, – меня зовут… – тут он помедлил и осторожно добавил, – Таня скажет.
– Соль, - сказала я.
– Как?! – обалдела Тошка.
– Ничего особенного. Такое имя. Соль, – постаралась объяснить я как можно непринуждённее.
– Да, редкое имя, – спохватившись, пришёл мне на помощь любимый, – но прошли времена массовых Шур и Юр, и вот, прошу любить и жаловать, я Соль…
– Земли́?
– Ну, что вы! Просто Соль. Соль… Солнцев.
 
Разумеется, Солнцев. Как у героя повести Катаева. А что делать? Солнцу хотелось, насколько допустимо, быть самим собой. Я его понимала. Тошка свалилась как снег на голову. В которую даже не пришло заранее обдумать эти мелкие подробности.
 
Тошка поёрзала на стуле и задумчиво дожевала ломтик рыбы.
– Что, и в паспорте так написано – Соль Солнцев? – осведомилась она подозрительно.
Соль рассмеялся:
– А почему бы нет? Прошу взглянуть, – широким жестом он вытянул из нагрудного кармана краснокожую паспортину с двуглавым орлом. Факт был налицо – на стол легла раскрытая книжечка со всеми причитающимися знаками и печатями – и на первой странице чётко читалось – Солнцев Соль Солевич.
– У вас и папа Соль, – сдавлено прошептала Тошка и вжалась в стул.
Соль вздохнул:
– Ну, уж папа-то в первую очередь. Тяжёлая, знаете ли, наследственность.
Подруга вцепилась зубами в лист салата и погрузилась в молчание.
 
Однако румяная птица на блюде вскоре отвлекла её от мрачных мыслей. Все разом сосредоточились на соблазнительной тушке, когда Соль, для удобства приподнявшись со стула, схватил блеснувший на солнце нож:
 – А что-то мы о жаркое забыли... Ну-ка, девчонки, подставляйте тарелки! – и принялся азартно кромсать её на куски.
В радостным оживлении мы тут же протянули ему свои драгоценные фарфоровые полулистья-полуцветы (у Тошки больше походило на лепесток розы, у меня - ириса) и разом облизнулись, ощутив опустившуюся на них приятную тяжесть источающего притягательные благоухания тёмного мяса.
 
– Так... – приговаривал Соль в деловитой сосредоточенности, – гостье... вам, то есть, Тонечка, ножку... тебе, Танечка, ножку...
Я уже вцепилась зубами в хрустящую корочку, когда Соль, старательно перетаскивая кусок на свою тарелку, пробормотал:
– И мне...
– Ножку? – неохотно расцепив зубы, со смехом промычала Тошка.
– Угу... – промычал и Соль, хотя вгрызться в мясо ещё не успел.
Она хохотнула и тут же примолкла, уставившись на его долю. Невольно вытянулась шея и у меня: что и говорить, крупновато выглядела для крылышка эта ножка. Впрочем, Соль разом откусил громадный кусок  и с заразительным аппетитом принялся жевать, отчего она разом уменьшилась, а жажда самим впиться в сочную мякоть столь увеличилась, что стало не до сравнительных анализов. В конце концов – кто её, птицу, знает: может, и такая попадается.
– А что это за тварь? – обгладывая косточку, не преминула осведомиться моя подруга. – Вроде, не курица?
Соль на миг замер с набитым ртом. Потом, едва разберёшь, пробурчал:
– Дичь...  
– Дичь?! – обрадовалась та. – О! Значит, можно есть руками! – и потянулась за вторым ломтём. – До чего же вкусная! Никогда ничего похожего не ела! Где вы её взяли? – повернулась она ко мне. Я тоже изобразила набитый рот и произвела руками летательное движение. Тошка растерянно покосилась, но секунду назад как раз успела сунуть в рот новый ломоть, и только хищно заурчала.
Вероятно, в процессе урчания, а так же последующего за птичкой бокала шампанского разрозненные мысли в её голове сложились чётким рисунком, и уж какой получился – такой получился.
 
Потому, спустя время, в сытом умиротворении блаженно откинувшись на спинку стула и бережно утерев алый ротик розовой салфеточкой, она принялась беззастенчиво разглядывать Соля и сыпать вопросами. К моему изумлению, во взгляде не наблюдалось и тени влюблённости, а вопросы были всё какие-то перекрёстно-коварные:
– Соль, а кто вы по профессии, чем занимаетесь? Где вы прежде жили, и кто ваши родные?
 
Так. Паспорт она уже спрашивала, Тошка-дотошка. Ей надо было идти на юридический: явно детективный талант. Соль выкручивался, как мог, и сказался круглым сиротой.
 
– Умная девушка, – заметил он, переводя дух, когда взялся помочь перенести мне в кухню грязную посуду. Я сама рада была на минуту оставить Тошку в саду. Я просто бурлила незаданными вопросами.
– Соль! Растолкуй же мне – откуда это всё?
– Что? – усмехнулся он.
– Вот это. Сервиз, стулья, чудесная еда.
Он спросил:
– Вкусно?
– Ещё бы!
– Рад. Я очень старался. Откуда? Да отовсюду. Атмосфера, окружающий мир. Всё просто. Молекулярное изменение. Я же Солнце, Тань. Что мне стоит сложить атомы так, как мне нужно?
Объяснение меня не удовлетворило. Я по-прежнему не понимала. Полный абсурд. Получалось, он может…
– То есть, – холодея, пролепетала я, – ты можешь создать абсолютно всё?!
Он чуть задумался – и кивнул.
Некоторое молчание мне понадобилось, чтобы прийти в себя. В голове слабо щёлкало. Я спросила первое, что пришло на ум:
– А птица... Что за птица?
Он пожал плечами:
– Птица как птица. Были такие.
– А как называется?
– Ну ты и спросила, Таня! – усмехнулся он и в упрёком посмотрел на меня, – да кто ж их назовёт, когда некому?
На мой немой вопрос ответил:
– Людей тогда ещё не было. Вымерла как раз незадолго. Климат качнулся - ну, их и сожрали, ни птиц, ни яиц, ни костей ископаемых. Впрочем, – добавил, чуть помедлив, – щебетала пташечка вот так... фьить, фьить...
Он с лёгкостью издал нечто невообразимо клокочущее, ударившее по ушам. И пояснил:
– Если б дожила до членораздельной речи – и называлась бы чем-нибудь наподобие.
Обалдевшей головой я пыталась постичь откровение.
– А... почему... ноги... – промямлила наконец.
Он опять усмехнулся:
– Скорее, руки.
Я окончательно вылупила глаза. Он по-житейски пояснил:
– Они четырёхкрылые были. И с лапами на концах. Как у летучих мышей.
– Невероятно, – прошептала я, застыв греческой колонной. Он только махнул рукой:
– Много чего было. Начни рассказывать – тысячелетий не хватит. Да и зачем? Только зря тревожить.
– Но... – очнувшись, заволновалась я, – ведь это какие колоссальные знания! Ведь...
– Вот-вот, – Соль скорчил гримасу, – только начни... Нет, Таня, я не сокрушу устои мира. Одно дело – птичку зажарить, другое... Птичка-то больно вкусная, не зря её выбрал.
– Откуда ты знаешь? – спохватилась я. – Ты её ел? Ты приходил на землю ещё до людей?
– Ну, конечно, ел. И приходил. Только не человеком.
– А кем?
– Да всяко бывало. Но конечно, таким, чтобы я ел, а меня не ели. Один раз я только попробовал – стал бабочкой. И меня быстро сожрали. Удовольствия, скажу тебе, мало... Так что лучше, – он рассмеялся, – будем сами есть и гостей угощать!
Я взглянула недоверчиво:
– Но за всю неделю ты ни разу подобного не проделывал…
– Не жарил четырёхкрылых птичек? – хмыкнул он.
– Если ты можешь, то почему… – я не договорила.
– Тань, – тон его сделался доверительным, – я же стараюсь как можно меньше нарушать естественный строй…
– Но ты нарушил.
– Нарушил, - виновато уронил он голову.
– Зачем?
Соль жалобно взглянул на меня:
– Я соскучился по гостям. Я люблю праздники и гостей! И сейчас, впервые за много лет, мне хотелось, чтоб всё было необычайно торжественно. Как исключение.
– А без гостей…
– А когда мы вдвоём – всё совсем иначе! Мне ужасно нравится, что ты готовишь для меня, хлопочешь вокруг…
– Ладно, – расчувствовавшись, всхлипнула я, – но если я заболею, хлопочи ты. Молекулярно.
– Ты не заболеешь, – клятвенно заверил Соль.
 
Дверь чуть скрипнула, мы разом обернулись. В кухню заглядывала Тошка. Тошка-кошка. Я имею в виду, изгибающаяся и крадущаяся – а также с фосфоресцирующими глазами. Говорят же, глаза мечут молнии. С ней это бывает в минуту крайнего возбуждения.
 
Я внимательно пригляделась и поняла: к галлюцинациям после лужи добавился стресс от услышанного. Кошки – они ж и глазастые, и ушастые. Надо успокоить. И разубедить.
 
– Ты, чего, Тош? – как можно непринуждённее спросила я. И Тошка как можно непринуждённее ответила:
– Ничего… Соскучилась… Думала, помогу чем…
Так. Кошка в засаде. Леопард на дереве.
 
– Ох, – простонал Соль, – вы, девочки, тут сами лучше управитесь. Я пойду в сад.
Он исчез, как солнца луч среди туч. И правильно сделал. Должна ж я потолковать с этой тигрой. Она тут же выпустила когти и бешено зашипела:
– Ты мне что-нибудь объяснишь?! Где ты его откопала, этого Соля?!
– Тош, да что ты так волнуешься?
– Нет, ты мне ответь, как он к тебе приблудился! Всего какая-то неделя – и тебя нет! Ты растворяешься и выпадаешь в осадок! Теряешь телефоны, ходишь, как лунатик, а твой дружок морочит тебе голову! Я тебе своё всё выкладываю, а ты мне о нём ничего! Как вы познакомились? Ты давно его знаешь?
– Да, нет, недавно.
– Недавно – это сколько?
– Как раз неделю. Знаешь, получилось случайно… Он попал под ливень – ну, я пустила его переждать…
– Чего?! – не удержавшись в шёпоте, заорала Тошка, – так ты даже не знаешь, кто он такой?! Да он авантюрист и пройдоха! Мошенник на доверии! Ищет лопоухих, как ты! Ты ведь даже фамилию у него не спросила! Я-то видела твою глупую мину! А такие ксивы поточным методом печатают!
Что ей на это отвечать?
– Тош, ну, почему ты плохо о нём думаешь? Только потому, что мы недавно знакомы…
– Нет, не только! Он странный!
– Что же странного? По-моему, очень милый.
– Вот-вот! Такой милый, что ты себе отчёта не отдаёшь! Авантюристы все очень милые! Но я же вижу, он своей фамилии не помнит! Потому что у него этих фамилий… – Тошкин голос взлетел и оборвался. Надо было срочно придумать что-то вразумительное.
– Ну, запнулся, подумаешь, – залепетала я, – ФИО необычное, он и смущается всякий раз, ожидая такой, как твоя, бурной реакции.
– Что ты мне мозги пудришь?! Что, у меня глаз нет? Небось, отличу.
И она была права. А я вынуждена была врать. А это у меня плохо получалось.
Тошка продолжала:
– Потом, извини, эта исчезнувшая лужа… это неслучайно. Она появилась, когда появился он. Очень удобно, естественная преграда, кто попало не шляется, милиция лишний раз поленится. То-то у меня голова закружилась! Я не особо понимаю в гипнозе, но если он им обладает, он опасней в сто раз. Ты не вздумай за него замуж выходить, не то он тебя быстренько укокошит. Если ограбит и смоется – менее драматичный результат, но тоже нежелательный. Надо от него избавляться. И лучше всего – сдать милиции. Но для этого материал нужен. Компромат. А ты ж разве выведаешь чего? Ты такая бесхитростная!
Тошка была деятельной девушкой. Несмотря на занавесочку. Я испугалась.
– Тош. Ты детективов начиталась. Сейчас, конечно, тревожное время, никто никому не верит, но мой случай, будь спокойна, совсем не тот. В конце концов, у меня интуиция есть – компенсация всем природным рохлям вместо логики.
– Ты со своей интуицией по миру пойдёшь, в гроб ляжешь!
– Ну, а если логически – подумай, зачем бы авантюрист нацелился именно на меня? Побогаче бы нашёл.
– Не волнуйся. С тебя есть чего взять. Домик, садик, знаменитый дедушка-селекционер, редкие сорта сирени. Губа не дура! А самое главное, – Тошка назидательно подняла палец и повторила зловеще, – самое главное, у тебя на лбу написано, что ты природный барашек на заклание. Другой такой клад он вряд ли найдёт.
 
И Тошка загейзировала с новой силой. Деликатный шёпот, которого мы придерживались поначалу, всё чаще прорывался криком, и я боялась, что Соль услышит дифирамбы в свой адрес.
– Тсс! – приложила я палец к губам.
– Да, верно, – спохватилась Тошка и перешла на сдавленное бормотание, – незачем открывать ему наши планы. Итак, как будем действовать? Я считаю, первым делом…
 
И далее премудрая Антонина подробно и по пунктам изложила мне свой план захвата и ликвидации Соля. А я слушала и ломала пальцы и, одновременно, голову, как мне угомонить её и привести к миру и покою.
 
Наконец, слегка охрипнув, Тошка откашлялась.
– Ну? – уставилась она на меня кошачьими глазами, – у тебя есть предложения?
Предложений у меня не было. Только возражения. Но поди, выскажи Тошке – это ж будет Ниагара и Кракатау разом. Если б я могла возразить обоснованно! А что я могла в моём положении? Позвать Соля и дать понять: не лезь в мою жизнь? Но Тошка ж неистовая! Тошка – подруга и считает себя за меня в ответе. Она таких дел наворотит! Это при том, что ещё смертельно обидится.
 
– Ну, скажи что-нибудь! – свирепо вытаращилась Тошка.
– Тонь, – отводя глаза, произнесла я, очень тихо и после большой паузы, – ты не права. Всё что могу сказать.
– Всё?
– Всё.
– Мало.
– Хорошо. Тогда ещё: я ему верю и люблю.
– Я это вижу, – вздохнула Тошка, - потому и боюсь.
Внезапно она шагнула назад, спиной к двери, и, привалившись к ней, воззрилась на меня долгим туманным взглядом. По лицу прошла вереница противоречивых чувств, они ясно читались, в них надежда быстро сменялась горечью, радость унынием – именно им всё и закончилось. Тошка с отчаяньем махнула рукой и отвернулась, буркнув:
– Гиблое дело. Морковь.
Помолчав, добавила, коротко обернувшись:
– Но ты имей в виду, я в твоей истории не на твоей стороне. И всё буду делать, чтоб он тебя не облапошил. Когда-нибудь ты сама поймёшь…
– Да ладно, Тош. Оставь, – устало проговорила я. – Ты со своими порывами только дров наломаешь. Уверяю тебя, я буду внимательна и осторожна.
Сказала я это с единственной целью – хоть на время нейтрализовать Тошку. Мне удалось.
– Давай, посуду помою, – самым мирным образом произнесла она с усталостью в голосе и включила кран. Пока я убирала в холодильник продукты, она старательно тёрла тарелки. Рокот струй настраивает на тихий лад. Потому и разговор как-то незаметно мягчеет.
– Ты расскажи, как жизнь-то? – настойчиво переводила я стрелку.
– Нормально… – пробормотала Тошка, скребя вилку.
– А как Роман Борисыч?
– Нормально.
– А что нормально-то?
– Да ничего. Чего о нём говорить?
– Совсем нечего?
– Да нет, есть. Вот, в мюзикл с ним иду. Приглашает.
– Ну, и прекрасно. Галантный.
– Я тоже думала. А потом обмолвился – друг у него там на скрипке играет, и он бесплатные билеты распространяет.
– Бесплатные?! Неужели есть такие?
– Представь себе. Полного сбора нет, а зал набить надо. Ну, и по своим раздают, за полцены, а ему и вовсе так. Он мне четыре штуки дал. Пригласи, говорит, кого захочешь. А я к тебе дозвониться не могу! – повысила она голос.
 
Я подождала, пока схлынет очередной морской вал, и, как положено, после мощного девятого слабенько заплескалась тихая волна.
– Я думала, тебе билет, – мурлыкнула Тошка, – и можно ещё Светке… или Маришке. Но теперь ясно – ты без Соля своего не пойдёшь. А вдвоём-то пойдёте?
– А ты не против?
Тошка усмехнулась:
– Отнюдь! Лишний раз тебя под контролем удержать. А ещё – пусть Романборисыч на Соля твоего взглянет. Всё ж умный человек, доктор наук…  Держи билеты! – Тошка полезла в сумочку.
 
Соля не пришлось уговаривать. Я уже поняла, что он любит всё праздничное и радостное. К тому же неделя затворничества даже ему надоела. Следующим вечером мы увлечённо собирались в знаменитый Зюйд. Доберись-ка до него через весь город с нашей окраины. Так что мы прикинули время и полагали выйти пораньше, чтобы у нас оставалось не меньше получаса до начала – с Тошкой встретиться, с Романом Борисовичем познакомиться, всё честь по чести.
Букет сирени – подносить другу-скрипачу – мы настригли в нашем саду, чтобы избавить Тошку от хлопот и затрат. Ногти и ресницы я уже накрасила и полагала побежать переодеваться, как вдруг меня ужалила мысль – а во что мне наряжать Соля?! Не было у меня привычки думать о мужских туалетах, к тому же я так привыкла к его коричневому свитеру, что иначе себе его и не представляла. Ну, была у него ещё рубашка в клеточку, потому как погода стояла почти летняя, днём жарко. Вечером же, хоть в мае вечера наступают глубокой ночью, уже прохладно, значит свитер. И что – всё тот же?
Я испуганно взглянула на Соля. Он спокойно сидел на диване и ждал меня.
– Ну же! – подбодрил, – наряжайся. Я готов.
– Соль, – пролепетала я немеющим языком, – а у тебя костюма нет?
– Ой, – расстроился Соль, – ну, зачем же костюм? Сковывает движения, тесно!
– Но… – растерялась я, – всё ж мюзикл… нарядная публика… надо бы что-то приличное…
– Я приличный! – с достоинством отозвался Соль. – Сейчас не время фраков.
– Но ты же в домашней одежде. Ты вчера на свитер маслом капнул. И рубашка нестирана.
Соль встал с дивана и гордо выпрямился:
– А ну, взгляни!
Он развернулся ко мне в анфас, затем в профиль, продемонстрировал спину – и на диван села я.
Он и впрямь оказался безупречен. Денди в отглаженных брюках. И свитер стал какой-то другой, и даже не свитер, а джемпер. Уже не коричневый, а орехового оттенка, тонкой вязки, явно только-только распакованный из целлофана с наклейкой дорогих магазинов. Облегал фигуру так, что сразу бросалось в глаза, насколько Соль строен, астенически сложен и выше пояса похож на перевёрнутый треугольник. Даже страшно. Выйдем за калитку – тут же сбегутся женщины со всего района. Либо по кускам растащат, либо унесут в полном составе.
Но Соль был совершенно спокоен.
– Ты довольна? – он потеребил воротник сияющей белизной рубашки, она явно ему досаждала. Впрочем, через пару секунд он уже с ней примирился:
– Ну, вот, всё в порядке, – и вопросительно поглядел на меня, – дело только за тобой.
За мной? Я не проблема. Я тут же унеслась в комнату, где стоял громадный бабушкин шкаф.
Выходов в свет в моей жизни немного, и на все случаи строгий тёмно-серый костюм. Классика! Холодно – надела жакет, жарко – сняла. Романтическая стального цвета блузка. Короткая жемчужная нитка для нарядности. А волосы одним движением скрутить – и заколкой на затылок.
Тошка язвила – экипировка старой девы. Зато элегантно. Благородно. Отпугивает фривольных мужиков. И никто не упрекнёт в эпатаже.
 
Когда я вышла в полной боевой готовности, Соль плюхнулся на диван. Этого я не ожидала. Я только что крутилась перед зеркальной створкой шкафа и осталась довольна.
– Тебе не нравится?
– Нет, нравится, – чуть заикаясь, пролепетал, – но… ты какая-то другая. Я привык к твоему… этому…
Он не сумел подобрать слова. Ну, да. Он говорит о моей домашней одёжке. Из бархатистого трикотажа бордовая пижама. Напоминает нечто китайское, из-за чего я волосы на макушке закалываю длинной деревянной шпилькой, вполне в стиле. Удобная рабочая форма. Пушистая поверхность делает её уютной, и выгляжу я в ней приятно: какой брюнетке не идёт бордовое?
Соль смотрел огорчённо. Я не выдержала.
– Но ведь красиво! – воскликнула с отчаяньем.
– Красиво, - грустно согласился Соль.
– Изыскано!
– Изысканней не сыскать.
– В стиле старой доброй Англии.
– Ты не Англия.
– Ну, почему ты такой?! – я чуть не плакала. Он умоляюще приподнял ладонь:
– Тань, а может, ты другое оденешь… что-нибудь красное?
– Красное? – изумилась я.
– Тёмно-красное.
– Но у меня нет.
– Есть, - мягко уверил он, – иди, переоденься.
 
Почему-то я не упала на диван. Вероятно, стала привыкать к сюрпризам. В бабушкином шкафу меня ждало платье такого же цвета, как моя пижамка. Шелковистое, оно обтягивало талию и ниже разлеталось широкой воздушной юбкой. А в коробочке, откуда я доставала жемчуг, сокровенно поблёскивал густой гранат.
– Рехнуться можно! – только и прошептала я, увидев себя в зеркало пару минут спустя.
 
Наконец-то Соль встретил меня тем взглядом, какого я ждала. Восхищённым.
– Вот так надо, – тихо произнёс он, – не каждой даны такие мраморные плечи…
Платье было открытым.
 
Но мы совсем забыли о времени. Я только ахнула, взглянув на часы:
– Этак мы тютелька в тютельку придём!
– Не беспокойся, – легкомысленно утешил Соль, - как-нибудь!
 
Пока мы со свёртком сирени проворно бежали до автобуса, мне было жарко, но, стоя на остановке, я поняла, что зябну. Не то, чтобы зуб на зуб не попадал, однако некомфортно.
– Холодно, – пожаловалась я Солю. Он огляделся вокруг – и подтолкнул меня за стенку будки. Там густо разросся кустарник – вполне достаточный скрыть меня от случайных взоров. И мне сразу потеплело. Не потому что стенка защищала от сквозняка. А просто сама собой плечи мои нежно обтекла пушистая пелерина. Я зарылась в неё щекой. Я уже ничему не удивлялась.
 
Никто на остановке не заметил столь незначительного события. Да и не до нас было. Напряжённо вытянув шеи, народ наблюдал приближение автобуса.
Ждать его – дело тоскливое. Кажется, никогда не придёт, а время тикает, а нервы дёргаются…   Зато как только ты внутри – словно камень с души, гора с плеч. Уж теперь-то проблемы позади, и через каких-нибудь двадцать минут… Уверена, весь автобус впал в эйфорию. Те, кто сидел, блаженно растеклись на креслах, кто стоял, расслабленно повисли, зацепившись за стойки и покачиваясь в такт автобусному движению. О, как жестоко мы все ошибались!
Дорогие сограждане, мы живём в двадцать первом веке. Это вам не двадцатый, в середине которого по Ленинградскому шоссе проходила в сутки одна машина. Через несколько остановок автобус намертво застрял в пробке.
По салону разлилось напряжённое молчание. Всё ещё верилось, что щас-щас… вот-вот…
Когда вот-вот протянулось свыше десяти минут, стало ясно, лёгким испугом тут не отделаешься.
Народ не шумел. Прорывались порой раздражённые речитативы:
– Да что ж не могут сделать-то?!
– Раньше знать не знали такого безобразия!
– У нас билеты в Зюйд… в амфитеатр…
– А у нас в партер!
– А тут ещё сиренью воняет! Откройте двери! Душно!
 
– и тут же подавлено стихали. Не до криков. Экономь дыхание, береги здоровье.
 
Водитель отворил двери. Вышел. Постоял. Потом вошёл.
– Много там, впереди? – всплеснулся ему навстречу чей-то жалобный голос.
– А! – крепко крякнул тот и только рукой махнул.
– Не надо ругаться, – деликатно попросил пожилой господин, – здесь дети…
– Дети-то грамотные пошли! – возразил водитель и с горечью заметил:
– Однако, не те времена! Мало кто сейчас умеет выражаться красиво, с чувством, во всем богатстве звучания! – тут он в сердцах обронил яркий пассаж. Сидящий рядом пассажир при галстуке торопливо вытянул из кармана блокнот.
– Граждане! – довершил водитель выступление и обвёл салон отеческим взглядом. – Де факто! Мы во власти стихий. Но, заметьте, я никого не держу.
По обе стороны автобуса в три плотных ряда лязгали бамперами оскаленные автомобили, в которых злились оскаленные шофёры.
– Дезертиры могут сваливать! Кто со мной – прорвёмся! – и добавил миролюбиво, – ну, чуток постоим.
– Что же делать, Соль?! – прошептала я и всхлипнула. – Мы опоздаем! Как неудобно… А сирень совсем завянет!
– Пустяки! – легкомысленно обронил он, – пойдем-ка, выйдем…
– Куда?! Какой смысл?!
– Пойдём, пойдём, – настойчиво потянул он за собой.
– А вот и первые дезертиры! – картинным жестом указал на нас водитель.
– Может, и впрямь пешком быстрее, – подхватился вслед за нами пассажир в галстуке, но взглянув в окно, обречённо вцепился в поручень.
– Щас по-пластунски поползут! – ядовито хмыкнул шофёр, когда мы вопросительно зависли на ступеньке. – Букетом шоссе мести, кружевами капоты начищать!
Он с любопытством наблюдал за нами. Соля это совершенно не устраивало. Он осмотрелся в поисках укромной лазейки – но изо всех машин уставились сердитые глаза.
– Эх! – огорчённо пробормотал Соль, – не хочется, а придётся…
Он крепко схватил меня за руку. Последнее, что я увидела – это изумлённо вытаращившийся водитель.
Впрочем, я не теряла сознания. Только закружилась голова, и затуманило глаза. А потом всё прояснилось. Правда, не сразу поняла, где я. Притом была совершенно спокойна, потому что видела Соля. Он улыбался мне, влёк за руку. Только не шёл, а плыл. И я плыла. Как в море. Меня держит упругая плотная волна, и я невесома в ней, расслаблена и совершенно неподвижна, сквозь переливающуюся струю разглядываю дно – и там, на дне, не раковины и кораллы, не камни и водоросли, а игрушечный автобус, а вокруг капоты автомобилей, и будто галькой выложена широкая лента – шоссе. Далеко под нами плавно проносились макушки деревьев и крыши домов. И горошинками рябили человечки. Маленькие-премаленькие!
Не заметно, чтобы кто-то на нас обращал внимание. Обычная жизнь шла там, внизу, отдельно от нас – а мы, двое взрослых детей, с огромной высоты только смотрели и парили над ней, вдыхая чистый воздух, напоённый ароматами нашей растрёпанной сирени. И ветер слегка шевелил мои распущенные волосы, а в ушах звенела тишина.
– Что с нами? – едва слышно спросила я Соля.
– Летим, – буднично обронил он, – держись, не отпускай руку.
– Летим? – изумилась я – ещё и тому, что совершенно не взволнована, а испытываю лишь умиротворение. Нежное чувство покоя.
Странно. Как часто я мечтала о полёте. О том, чтобы лететь по воздуху и с вышины созерцать мир. Я представляла, как взлетаю, и сердце рвётся от восторга, душа неистова, сознание – ослепительная вспышка – и ничего уже в жизни не надо, я лечу – и теперь не жаль умереть.
И вот я лечу – и всё совсем иначе. Всё как всегда. Жизнь продолжает идти, просто поменяла ракурс, и тело осязает воздушные потоки так же, как на земле дуновения ветра. Единственное, примешивалось лёгкое удивление – почему я не падаю. Но о причине я догадывалась.
– Соль, – позвала я. Он обернулся. – Это опять твоё молекулярное?
– Ты о полёте? – он не сразу ответил. Потом покачал головой. – Нет. Не молекулярное. Просто ровное давление воздуха. Рассы́пать и сложить было бы быстрее. Но я не хочу тебя менять молекулярно. Я не сумею вдохнуть душу…
– Душу? – вот это меня потрясло. – То есть – собрать из атомов ты можешь, но без души?
– Конечно. Ты же остаёшься собой, только летишь.
Он посмотрел на меня, потом устремил взгляд куда-то вдаль и серьёзно произнёс:
– Душа. Что она? Я всегда задавался вопросом. Люди, эти слабые тела – и душа! Поразительно! Я – другое дело. Энергия солнца свыше всякого человеческого понимания.
Я вздрогнула.
– А у тебя есть душа, Соль?
Он посмотрел с недоумением:
– А как же?!
– Здесь, сейчас? Или там, в плазме – тоже?
– Есть и там. Только моя душа – она другая.
– Какая?
Соль вгляделся мне в глаза с сомнением. И после продолжительного молчания сказал ласково:
– Не спрашивай, Таня. Мне не объяснить тебе…
 
 
 
Под нами растаяло Ленинградское шоссе, и мы понеслись куда-то в сторону, над беспорядочно рассыпанными кубиками домов, перемежавшимися с зелёными островками, и за всем этим зеркально сияло далёкое озеро Снеж, сливаясь с облаками.
Соль не отрывал от него взгляда. И наконец задумчиво проговорил:
– Я никогда не устану любоваться красотой Земли. Как она отличается от иных красот, и как мне жаль, что она исчезнет гораздо раньше меня…
– Через сколько? – растерянно поинтересовалась я.
Он рассмеялся:
– Поживём ещё!
Где-то едва слышно рокотал громадный город, поток воздуха нёс нас, то убыстряясь, то замирая, шёлково поглаживал щёки и казался родной стихией, но вместо того, чтобы наслаждаться романтикой, я почему-то болтала:
– Подумать страшно, Соль! Тебе уже 4 с половиной миллиарда лет! Ты древнее ящеров, а совсем молодой!
– Ну, конечно, я ещё очень молод. Только-только разгорелся. И половины водорода не израсходовал.
– А что будет, когда израсходуешь?
– Перейду на гелий. Стану красным гигантом.
Воображение заработало, и я ужаснулась:
– Ой, не надо!
– Что делать? – вздохнул Соль. – Судьба!
Он не возражал против болтовни.
И тут я задала-таки вопрос, который уже давно пульсировал во мне, но никак не догадывался выбраться наружу:
– Соль! А люди, что же, не видят нас?
– Конечно, не видят. Не хватает нам славы лягушки-путешественницы!
– Но мы-то видим!
– Тебя это удивляет? Но вспомни полузеркальные стёкла.
– Это те, которые зеркало только с одной стороны?
– Они. И здесь нечто похожее. Плотный воздух удерживает нас снизу, создаётся густой туман и преломляет свет особым образом. Исчезнет, как только ступим на землю. Уже близко. Вон, виднеется Зюйд. Не сказал бы, что удачное здание. Не Тадж-Махал и не Храм Покрова на Нерли. Ну да – что есть.
Он опять повернул ко мне голову, покрепче перехватил руку:
– Пойдём на снижение.
– Уже?! – тоскливо вырвалось у меня. Я даже сама не ожидала. Всю дорогу несла всякий вздор, вместо того, чтобы упиваться счастьем. А теперь, в последние минуты, вдруг почувствовала, как не хочу на землю. Век бы летала в небесах рядом с Солем. Нескончаем полёт, непрерывно блаженство. Вот ведь как устроен человек… имеем – не ценим. И никогда не одёрнем себя: всмотрись и вслушайся, запомни – этот миг не повторится! Любой миг жизни – не повторится.
– Соль! – с отчаяньем воскликнула я, – мы полетаем ещё хоть когда-нибудь?!
Он ошарашено взглянул на меня. Быстро проговорил:
– Ну, конечно! Сколько хочешь! Тебе понравилось?
Я чуть не задохнулась от нахлынувшей радости:
– Ещё бы! Я не почувствовала… растерялась, не сразу осознала. Только-только прониклась – и конец…
– Ну, давай сделаем круг над Зюйдом. У нас полно времени.
И мы понеслись по кругу. Над этой нескладной кубической конструкцией. Которая показалась яркой и незабываемой, потому что солнце освещало её с четырёх сторон одновременно и сверкало во всех окнах. Мы резко изменили направление. Ветер разом подхватил тонкий подол и завертел причудливыми петлями. Рванул мои волосы, как чёрный стяг. Затрепал золотые недлинные пряди Соля. Они спутались и запереливались всеми червонными оттенками от платиновых до красновато-коричневых – и то и дело вздрагивали ослепительными вспышками. В который раз я подумала о преимуществе светлых волос. Какая в них живописность, какое богатство цвета. Взгляд невольно останавливается проследить эти перепады, налюбоваться рисунком извитых либо угловатых линий, и смотреть можно бесконечно. Как на огонь и воду. Светлые волосы – живопись, чёрные – графика. Их зрение воспринимает глухим пятном - пусть даже с эффектными чёткими завитками по краям.
 
Мы бы ещё долго вращались вокруг Зюйда, как вдруг далеко внизу из-под прямоугольника крыши выплыла куча кудряшек. По ним одним узнать Тошку было бы, конечно, затруднительно, но когда сбоку вороха завитушек торчит хорошенький носик-клювик, можно не сомневаться – Тошка собственной персоной.
Мы с Солем переглянулись и рассмеялись:
– Представляешь её глаза, когда бы увидела нас?!
– Вот подскочит-то, если мы, как ни в чём не бывало, перед ней приземлимся!
– А сколько визгу будет, если под белы ручки в воздух поднимем?!
– Давай кинемся кисточкой сирени!
Наконец, Соль сжалился над девушкой:
– Ну, не будем измываться. Надо появиться крайне осторожно. Не напугать и не выдать себя. Давай, пока стоит спиной к стене и одна, без этого своего… как его?
– Роман Борисыча.
– Да, без него. Самое время. И место. Так! Заходим с тыла. Аккуратней с цветами. Как раз пространство – нам двоим поместиться, не много, не мало, а столько, сколько нужно. Ну, – тряхнул меня за локоть, – идём!
Я сообразить-то не успела, как мы уже стояли у Тошки за спиной, и она лениво поворачивала голову на наше шевеленье. Повернула – и вздрогнула, расширив глаза:
– Вы?!
– А то кто же? – рассмеялись мы дружно.
– Вы что?! С неба свалились?!
– Да нет, – продолжали мы веселиться, – это мы так ухитрились подкрасться. Чтобы ты не заметила. Как? Получилось?
– Да не то слово… – пробормотала Тошка, понемногу приходя в себя. И, уже в себе, с упрёком на меня поглядела:
– Татуль, только больше так не надо. А то меня хватит инфаркт. Последнее время ты меня к нему что-то старательно подталкиваешь.
– Ну, что вы, Тоня, – вмешался Соль со своей неотразимой улыбкой, – в вашем цветущем возрасте – какой инфаркт? Таня просто хотела сделать вам сюрприз. Как вы считаете – ей это удалось?
Тошка остановила на мне взгляд – и только тут всмотрелась. И замерла.
– Ничего себе! – протянула после длительной паузы, с трудом отмерев – и сразу же перешла на сарказм, – ну, Татка, приз тебе и корзину ананасов! Наконец-то ты рассталась со своей сабельной униформой! Наконец-то я вижу тебя в чём-то приличном!
Она с удовольствием разглядывала меня, вытягивая шею то направо, то налево – и в довершении подвела итог:
– Вот так всегда и ходи! Соль, это явно ваше влияние!
Я с удивлением отметила: Тошка не клокочет при виде моего Солнца. Платье, что ли, примирило? Или громадный куль сирени, который держал Соль?
– А ты пока одна? – решила переменить я тему.
– Нет, – пожала плечами Тошка, – с Романборисычем. Да вон у киоска. Цветы высматривает. Я говорю ему, не надо, Татка притащит – а он – «неудобно!»
Мы обернулись в сторону её небрежного кивка. И верно, неподалеку стоял и в изумлении смотрел на нас невысокий плотный дядька с двумя резкими складками у губ и намечающейся лысиной на макушке.
С поговоркой «морщины – украшение мужчины» – так и быть, соглашусь. А вот про лысину – извините. Может, оттого она тут и не рифмуется. Что же касается умных и внимательных глаз, они безо всяких рифм, бесспорно, положительная деталь. Потому к Тошкиному поклоннику отнеслась я с приязнью. Во всяком случае, поняла, почему Антонина тратит юные дни под ручку с дедком.
Что меня беспокоило, так это изумление на его лице. Щедрым ворохом сирени, что ли, так поразили его миролюбивые Тошкины друзья? Я покосилась на Соля. Тот, как всегда, был безупречен: любезен, улыбчив, обаятелен. Радостно шагнул навстречу новому знакомому, сердечно руку протянул. Конечно, соблюдая безупречный этикет, следовало бы не торопиться – это Роману Борисовичу надлежало как старшему руку подать – но, с другой стороны, если разобраться – кто старше-то?
Едва все познакомились, мужскую половину подхватила струя беседы. Как-то само получилось. Пока мы с Тошкой пополам делили букет, пока она любовалась моим платьем и расспрашивала, что и почём – а я, соответственно, всю вину перекладывала на Соля – мужчины задали друг другу пару случайных и вежливых вопросов – и вдруг о нас забыли. Отвернулись, руками машут, только что пуговицы друг другу не крутят. Тембр всё жарче, темп напористей. До наших ушей долетают обрывки фраз. Басовитой, Романа Борисовича:
– Как, вы говорите? Даже не железо, не никель… да-да, спорный основной элемент… Но тогда…
И лёгкого баритона Соля:
– Эта теория так же не верна, как и первая. Как могу утверждать? Да вот вам простое доказательство…
Голоса так и схлестнулись. Я видела, как сияют глаза у Соля. «Осторожней! – захотелось крикнуть мне, – ты слишком увлёкся». Водился за Солем такой грех. Роман Борисович аж прожигал его глазами. Давно изумление покинуло это страстное лицо. Сейчас в нём пылала алчность.
А часы меж тем тикали. И не только мобильники. И не только электронные на фасаде Зюйда. Были и другие часы.
 
Понемногу пылкость спала. Верно. Сколько можно пламенеть? Беседа пошла тише:
– Как?! Никакой степени?! Да вы самородок!
– Просто меня всегда огорчало, что учёные никак не уловят такой, считайте, пустяк. Тем более, вы доктор, – Соль улыбнулся, – а доктора, как говорят – «племя атлантов, которые держат на плечах земное небо».
– Доктора нынче помолодели, – Роман Борисович тоже улыбнулся, а потом засмеялся. – Зато обеднели и, похоже, поглупели – во всяком случае, сегодня эта мысль закрадывается. Впрочем, не трубите зарю! – погрозил он пальцем. – Вы меня ещё не убедили. Тут есть… есть некий подвох! – доктор нетерпеливо потёр ладони и тут же уронил их, – хотя…  Боюсь, я потерял покой и сон. К счастью, у меня лаборатория. Да, лаборатория строения солнечной атмосферы. Одна из ведущих, какими располагает институт. Устаю только на работе. Мне бы энергии. А то порой голова болит. И со зрением…
 
Не знаю, вспомнили бы увлечённые астрофизики о нашем существовании, но в это время прозвенел первый звонок.
– Пойдёмте, не торопясь, – спохватился Роман Борисович и сделал приглашающий жест в сторону стеклянных дверей, – хорошо на свежем воздухе, но пора в зал, спокойно найти места…
Он подошёл к Тошке и подал ей руку, добавив:
– Сейчас, перед началом, не хотелось бы тревожить Григория Петровича…
«Григорипетрович – скрипач», – шепнула мне Тошка.
 
Мы уже пробирались к своим местам, когда из оркестровой ямы приподнялась такая же лысая, как у Романа Борисовича, голова, и в приветственном взмахе взлетела рука.
– Вон, вон он! – обрадовался Роман Борисович, широко замахав в ответ, – заметил нас! Но всё-таки сейчас не вовремя. А в антракте мы подойдём, и, уверяю, нам будет что сказать. Он виртуоз.
Тошка нетерпеливо потрясла букетом. Даже слегка потрёпанный, он выглядел роскошно. Каждая гроздь – воздушная громада, упругая нежность, так и тянуло утонуть лицом! А что вы хотите? «Катерина Хевермейер» и «Моник Дельбара» – это вам не венгерки в скверике надрать!
 
Несмотря на дороговизну билетов, зал был заполнен. Думаю, не мы одни такие счастливые оказались. И места выпали симпатичные. Я люблю амфитеатр. И близко, и уютно. Мы с Тошкой разложили на коленях сирень, она благоухала на весь мюзикл. Роман Борисович ещё на улице оценил наш вклад. И ручку мне поцеловал: «Благодарю вас, Танечка, – говорит, – я и не знал, что на свете бывают такие прекрасные цветы». Это хорошо. Но в остальном – ему было не до сирени. Даже здесь, в зале он не успокаивался: подсел не к Тошке, а к Солю – и они опять забубнили на астрофизические темы. Благо оставалось время до начала. Тошка покосилась на них и скорчила рожицу:
– Маниакальный синдром! – хихикнула мне в ухо, – ты ещё спрашиваешь, почему замуж не иду!
– Тише ты! – испугалась я.
– Когда затронута астрофизика, все другие звуки исчезают, – не особо шёпотом заявила Тошка. Я оценивающе покосилась на неё.
– Ну, тогда, – решилась, всё ещё в некотором раздумье, – если ты такая бесстрашная – объясни мне, что за изменения произошли в твоём буйном организме за сутки, почему ты сменила гнев на милость?
– Это ты о чём? – хмыкнула Тошка.
– Да мне показалось, ты сегодня вполне спокойно восприняла моего Соля. Я надеюсь, это не военная хитрость?
– А, ты про это…  Как тебе сказать? Я и впрямь вчера погорячилась. Сегодня он очень недурно смотрится рядом с тобой. Просто – два сапога пара. И если он тебе такое платье купил – значит, намерен вкладывать, а не отчерпывать. Это в корне меняет дело. Да и вообще – эти его странные речи… лужа… но я поговорила с Романборисычем, он положительно отозвался. Знаешь ли, такие разрозненные обрывки могут сложиться в неверную картину, поверхностно не судят, бывают и совпадения, и самые невероятные неожиданности. И, кроме того, в наш век нельзя слишком упирать на гипноз. Картина куда сложнее. Я же говорю, он умный человек.
Тошка произнесла это с таким почтением, что я даже вздрогнула от несоответствия с её небрежными гримасками.
 
Меж тем грянул третий звонок. Потом где-то в вышине медленно погасли странные треугольно-авангардные люстры, зато подиум, наоборот, осветился полутонами радуги, и наступившую тишину пронзил одинокий звук. В нём послышалась драма, и остро царапнуло душу…
– Это Гриша… – едва слышно пробормотал Роман Борисович.
И мюзикл начался. Сцену наполнили краски и ритмы. Пляшущие цветы, в чьих ладонях трепетало пламя. Стремительные серебряные танцоры-вихри, наискось проносящиеся сквозь поле действий. Оно необычайно притягивало, это поле. И музыка! Музыка! Мы увлеклись и забыли и где находимся, и друг о друге. Я забыла даже о Соле!
Особенно потрясающ был один момент. Когда герои испытывали боль – и мы чувствовали эту боль. Она передавалась в танце. И голосе. И в том, как на сцену выбегали бледные тени. Белые нимфы. Стаи прекрасных дев – то ли волны, то ли сломленные ветром ветви. Они рассыпа́лись и вновь сплетались венком, и в этом было столько скорби…
А дальше композиция сделалась странной. Как будто невпопад. Музыка не изменилась – и с какой-такой стати, вместо того, чтобы продолжать свой венок, стайка дев порхнула налево? Ах, вот в чём дело. Их спугнули новые персонажи. Только почему это никак не отразилось оркестром? На подиум выбежали герои в чёрном, и, похоже, это был классический балетный сюжет: сатиры и нимфы. Сатиры заполнили сцену, и нимфы рванулись к самому краю. И вдруг посыпались вниз. Смычки взлетали, трубы гудели. Сатиры попрыгали в зал. Подиум оказался пуст. А потом оборвалась одна скрипка, другая, стихли ударные, и только густая туба ещё какое-то мгновение держала звук. И всё.
Только тогда я ощутила тревогу. И, похоже, другие. Напряжение возникло как-то сразу – и с такой давящей силой, что мы даже не стали переглядываться – а только всматривались в окружающее. С верхних рядов дёргано и торопливо спускались люди, у всех лица были одинаково несчастны. Я, наконец, разглядела замыкавших толпу сатиров – таких же, как только что на сцене. Толпа надвинулась на нас, а зашедший сбоку ряда чёрный человек шевельнул автоматом. Я успела взглянуть на Соля. Тот был хмур – и, чуть прищурившись, рассматривал зал. Но поднялся, не споря, и пошёл вместе со всеми. А с ним и я, вцепившись в его руку. Уже в партере разглядела лицо Антонины. Про лицо можно было сказать – повёрнутое внутрь себя. Бледное, непроницаемое, с отсутствующим взглядом. Помнится, такое лицо у неё было на экзаменах по физике. Она в ней ни бельмеса не смыслила. Роман Борисович стоял рядом с ней, и тоже бледный, и они крепко держались за руки. А другой рукой Тошка по-прежнему сжимала букет. И я тоже. И сирень продолжала благоухать. На весь мюзикл.
 
Итак, Зюйд захватили террористы. Их было тут не так много. Десятка два-три. Я пыталась точней считать, но каждый раз туманилось в глазах, и взгляд прыгал. Они стояли по краям партера, на подиуме, на лестнице в амфитеатр.
Как положено террористам, лица повязали. Непонятно зачем. Я слышала их воззвания в микрофон. Они не скрывали личности и так или иначе собирались здесь умереть. Вместе с нами. Они так и объявили. На вполне приличном русском. А потом добавили:
– Через час начнём расстреливать заложников.
Это мы все – заложники. Тошка. И Роман Борисович. И мы с Солем. И все, кто здесь. И совсем юные. И совсем дети. Вот этот мальчик с мамой. Это мы здесь все, такие испуганные, бледные до черноты и зеленоватости. Это нас будут расстреливать. А потом кто-то из них, этих чёрных людей, соединит провода – и Зюйд взлетит на воздух. И те, кого не расстреляли – взлетят в атмосферу в виде мелких клочков. А может быть, распадутся на атомы. И Соль распадётся на атомы. Соль вернётся в плазму. И уже больше никого не найдёт на земле. И меня не найдёт. И мы никогда не встретимся!
 
Лицо неподалёку показалось знакомым. Где-то видела. Кажется, ехал с нами в автобусе. Да-да, тот самый, который водительский шедевр записывал, в костюме при галстуке. Рубашка старательно наглажена. Видно: мыслил человек парадный выход. Очень в театр хотелось. Значит, всё же успел. А ведь мог опоздать.
Я слышала, статистика отмечает – на рухнувшие самолёты оказывалось много опоздавших пассажиров. Когда грядёт крушение – плохо ходят автобусы, плотнеют пробки, обстоятельства так и ставят подножки. А нам, вот, не поставили. Или люди не в меру напористы в преодолении препятствий – так что даже не прислушиваются к зовам и голосам тонкого мира. Ведь он звал! Наверняка звал! Как же так? Даже Соль не расслышал… Впрочем, он не всемогущ. Он сам сказал.
– Соль! – жалобно проговорила я, - неужели ничего нельзя сделать?!
Не взглянув, Соль мрачно процедил:
– Погоди, Таня. Дай разобраться.
Это «разобраться» сперва чуть обнадёжило. А потом потрясло осознание. Если Солю надо разбираться – значит, он не видит выхода.
А часы тикали. Сколько ещё отведено жизни некоторым из нас? И – кому?
 
Музыкантов выгнали из оркестровой ямы, и к нам сомнамбулой шёл Григорий Петрович. То есть – мы не знали, что он Григорий Петрович, но как-то сразу поняли. Невысокий худой человек. Он остановился возле нас и, помолчав, скорбно развёл ладонями:
– Вот так…
Тошка вдруг порывисто обернулась к нему, глаза широко раскрылись, а голос просто зазвенел. Так в обычной жизни голоса не звенят.
– Григорий Петрович! Вы так прекрасно играли! – она заторможено – тоже сомнамбулой! – протянула ворох сирени – как держала в руках, так и подала, не потрудившись поскладней сложить. – Позвольте преподнести вам как знак восхищения! – звонкий голос сделался странно весёлым.
Роман Борисович обеими руками удержал её за плечи и произнёс очень тихо:
– Не надо, Тонечка. Держись!
А Григорий Петрович каменным движением принял букет.
– Ничего, Тоня. Как-нибудь. – И, чуть помедлив, тихо прибавил. – Благодарю вас. Я очень тронут.
В общем-то – они были хорошие люди, эти два друга. А хороших людей – нельзя расстреливать как заложников. И Тошку нельзя. Она тоже хорошая. И – никого нельзя.
А часы тикали. У каждого свои. Теперь не принято носить часов. Было время – часы на ремешке свидетельствовали о благополучии и достоинстве, их гордо запечатлевали на фотографиях, и было прилично и жизненно необходимо, чтобы дома висели стенные и время от времени рокочущим боем возвещали о своём присутствии и серьёзных намерениях. Теперь у людей мобильники. У легкомысленных они отстают, у паникёров – летят вперёд, у идеальных идут чётко, но где вы видели идеальных людей?
 В общем, время расходилось. Людей сплачивала не только общая беда. Ещё общая мечта: как было бы замечательно, чтобы у бандитов часы отставали! На пять минут. А лучше на десять. А если на полчаса! Ведь бывает же – что мобильники отстают на полчаса! Лишних полчаса пожить на свете!
А цифры мелькали на затуманенных экранах. На каждом по-разному – но у всех неотвратимо приближались к отмеченному сроку. Пять минут… четыре… три… люди с трепетом всматривались в зеркальные плоскости.
И один не выдержал. Вроде, здоровый, сильный мужчина. Бывают такие. Заносчивые – а не гордые. Любят в толпе возвышаться да мышцами играть. Мышцы-то в полном порядке. Если б не автоматы – любого сатира мог бы узлом завязать. А тут заплакал – прямо по-настоящему, навзрыд заплакал – и ближайшему бандиту в ноги. На колени бухнулся и бормочет: «Слышь… выпусти меня! выпусти отсюда! Я тебе денег дам – хочешь!» Налицо – истерика у мужика. Голову снесло. Жаль. С дьяволом не сторгуешься.
Бандит качнул стволом – и у меня нутро сжалось. Я думала, он его сходу очередью прошьёт. Но нет. Поглядел внимательно – и спокойненько так усмехнулся: «Отпустить? Что ж, отпущу. Только заработай. Стой тут. И не выпускай никого. А упустишь…» И ещё раз вгляделся тому в глаза. А глаза… да не было никаких глаз. Когда истерика – у человека нет глаз. Страх один.
Вот бандит и закончил фразу: «Отпустишь – пристрелю». Понимал в людях. Тюфяк стал у двери, как Атлант. Он представлял собой могучее зрелище, этот широкий и высокий человек. Его зелёный джемпер напоминал заплатку на красном бортике амфитеатра, на красной ковровой дорожке между рядами. Кажется, он был в мюзикле с какой-то женщиной, которая теперь стояла неподалёку и смотрела на него. А он на неё – нет. Глаза вовсе исчезли с лица, а челюсти приобрели жестокое выражение. Можно было не сомневаться: не пропустит. Никого. Даже её.
Сатир на него и не оглянулся. Направился прямо к нам. Потому что мы ближе. Он шёл – и на каждый шаг его у меня внутри вздрагивало: «Господи, помилуй!» Вниз, в пол глазами упёрлась – а всё равно видела. Вот он приблизился к нам, ни на кого не глядя – и вдруг Григория Петровича прикладом пнул:
– А ну, вон туда, к стене!
И ударами погнал его. Григорий Петрович споткнулся, но удержался и так и засеменил, не оглядываясь, не разжимая рук. А в руках сирень.
Роман Борисович оттолкнул Тошку и кинулся за ним:
– Не делайте этого! – закричал он и с такой доверительной интонацией принялся увещать, как будто сатир был человеком, – вы не представляете, какой это талантливый и прекрасный человек, и сколько потеряет мир…
Он внезапно осёкся и схватился ладонью за лоб.
– О чём я…– пробормотал еле слышно. Но бандит услышал. Развернулся к нему, ласково поинтересовался:
– Сам хочешь?
Роман Борисович опустил руку и молчал. Позади кто-то из чёрных людей негромко бросил – на чужом языке – пару слов. Я не знала ни одного, но смысл поняла. И любой из нас, обречённых, понял. Когда небрежно бросают: «Не возись, кончай его», тут перевода не требуется.
Сатир хмыкнул и поднял ствол. Неожиданно Тошка – Тошка, которая морщила носик при упоминании Романборисыча – рванулась, будто ею выстрелили из рогатки. И оказалась впереди доктора. «Пропадай всё пропадом – я ничего не боюсь! – ослепительно сверкали на белом лице изумрудные глаза. – Стреляй, гад, но я не допущу, чтобы…»
Дальше Тошка и сама не знала, что бы сказала. Но я поняла. Не могла она допустить, чтобы вот просто так, на её глазах, убили Романа Борисовича. А я не могла допустить, чтобы убили её. И потому толкнула изо всех сил. И сил хватило.
От толчка Тошка отлетела и упала. А я быстро глянула туда, где подрагивал автомат. И уже не смогла отвести глаз. Чёрный кружок чуть помаячил – и упёрся прямо в меня. Сатиру было всё равно. Он что-то проговорил. И я опять поняла. Хоть и не должна бы. Их нельзя не понять, бесцветные, вскользь, слова: «Можно и эту». То есть – меня. Я зачаровано смотрела. Не на него, нет. На кружок. Глаз смерти. Вот он какой, её глаз… глазница черепа. Чёрный провал в ничто. Как же он втягивал в себя! Тот самый кружок. Глубокий тоннель. И в дальнем конце я видела пулю. Она тоже смотрела на меня. Своим внимательным железным взглядом. И знала, что сейчас убьёт меня. И я знала.
Вот тут, в Зюйде, на глазах у всех, среди бела дня. Как в кошмарах снится. Но я же проснусь! Я проснусь – надо только ущипнуть… Так во сне бывает: пыжишься двинуться – и не можешь пальцем шевельнуть…
 
Сатир плавно шевельнул пальцем на курке. Пуля заулыбалась мне из воронёного логова. Зашептала тихо-тихо, словно на ухо слабым шёпотом:
«Сейчас я вопьюсь в тебя! В сердце! И продырявлю всю эту человеческую чепуху, все его желудочки и клапаны, о которых вы, люди, так печётесь. Я сломаю пустяковую игрушку, и жизнь мгновенно замрёт. И ничего больше не будет».
Я почувствовала боль в том месте, у сердца, куда целила пуля. Говорят, в последнюю секунду человек переживает всю свою жизнь. И она мелькала передо мной, моя жизнь. А иначе как объяснить, что я столько говорю и переживаю, как будто провела ночь перед казнью. Нет, всё происходило слишком быстро. Первый миг парализует, а второго не было. Тошка не успела подняться с полу, Роман Борисович – оттолкнуть меня. Я не успела оглянуться на Соля. Я только спохватилась, что иду в вечность. И вот оно, последнее мгновение. И другого не будет. «Боже!»  – ахнула я и попыталась вспомнить хоть одну молитву. И не вспомнила. И воззвала без слов, одними мыслями, и даже не мыслями, а путанным рваным их мотком... Двери мира за спиной, грохнув, захлопнулись. Шаг назад потерял смысл. Земля исчезла. «Прими меня, Господи!»
 
Но оказалось – ещё рано. Оказалось, всё отодвинулось на некий срок. Хотя я была уже там. И даже не страшно стало. До следующего раза, поняла я, спокойно вернувшись обратно. Без сожаления, но и без желания. Оттуда, из небытия, словно снегом порхнуло в лицо. Веки быстро моргнули. Я безразлично отметила, что у меня всё ещё есть веки, глаза. Да, глаза. Постепенно размытые акварели реальности приняли чёткие очертания. Всё стало на свои места. Вот бортик амфитеатра. На его фоне происходит движение. Чёрный кружок пропал, и автомат медленно поворачивался ко мне боком. Вот он отделился от рук чёрной фигуры, пошёл вперёд, увлекая фигуру за собой, а она покорно следовала за ним, снижаясь всё более – пока то и другое не коснулось красного ворса дорожки, которая покрывала пол от сцены до ступеней амфитеатра и взбиралась на них, продолжаясь далее. На ступенях лежала ещё одна фигура, только не чёрная, а зелёная. И далее, за рядами кресел, где недавно взгляд находил безликих людей, никого не было. Я стала медленно поворачивать голову. И постепенно обозрела весь театр. Не было этих будто состоящих из треугольников фигур. Под высоким куполом стояла тишина. Все, кто находился здесь, так же по кругу поворачивали головы. Это гораздо позже всё сменилось криками облегчения и восторга. Позже, когда заиграли мобильники, люди стали переговариваться, сперва в недоумении, потом всё взволнованней, а там пошли смех и рыдания. Суеверно отдёргиваясь, находили лежащие тела. У стен, между рядов, за креслами. Они упали, где стояли, да так и застыли в ломанных неестественных позах. А в зал набежало много народу, военные в камуфляже, и просто близкие тех, кто в зале.
 
Потрясающе! К Зюйду стянули все силы города, но она не понадобилась. Что произошло, не понимал никто.
Уже потом прокатилась ещё одна волна удивления. И не только по Зюйду, но и по всему городу, да и по стране. Тела террористов не имели признаков насильственной смерти. И вообще никаких. Даже тяжкой болезни. Сердечной недостаточности, приступа астмы, инсульта. Здоровые ребятки, жить и жить бы. Но вот не жилось. Поторопились.
 
В Новостях пытались рассуждать на эту тему – но всё гасило недоумение. Невозможно было никак объяснить, почему три десятка молодцов разом покинули белый свет. В один миг прекратились все жизненные процессы. У всех. Даже у тех, кого мы не видели. У внешней охраны. У двоих, которых обнаружили после в соседних домах и причислили к бандитам по аналогии. Признаки смерти, личность, рычаги управления взрывательным устройством.
 
Всё это мы узнали через день. А тогда, в Зюйде, ошарашенные – только смотрели по сторонам и друг на друга. Долго ничему не верилось. Ни тому, что всё позади. Ни тому, что всё это вообще с нами происходило. Теперь мы были полны друг к другу доверия, неосознанно сбиваясь в кучку, и не двигались с места.
Впрочем, спустя некоторое время жизненные ритмы стали налаживаться.
– Наверно, продолжения постановки не будет? – рассеянно пробормотал Григорий Петрович. И сам себе ответил:
– Конечно, не будет… – он опять оглядел зал. Недалеко изящная балерина в пачке захлёбывалась слезами, уткнувшись в плечо пожилой даме. А дама глухо всхлипывала ей в затылок.
Народ всё толпился. Странно, никто не уходил. Как будто чего-то ждали. Несомненно, с трудом приходили в себя. А ещё – хотели разобраться в происшедшем.
 
Насупленный Соль стоял в нашей компании чуть на отшибе и разглядывал мыски туфель. «Но ведь всё в порядке! – хотелось мне сказать ему, – всё обошлось. Разве благополучие людей не стоит того, что ты сделал? Вот только…»
Человек в зелёном джемпере всё ещё лежал на ступеньках. Над ним на коленях склонилась женщина и всё пыталась услышать его сердце. То так, то этак повернётся – и всё прижимается ухом. Я подумала, что есть на свете колени, которые так же могут согнуться возле кого-то из чёрных людей, и есть уши, которые будут бесконечно прикладываться к мёртвой груди.
 
– Пожалуй, нам пора уходить, – неуверенно предложил Роман Борисович. Он был прав. Надо быстрей возвращаться к жизни, пересилить стресс, осознать прекрасный мир вокруг. И лето, и сирень… Григорий Петрович так и не выпустил из рук скомканный букет. Странно – ведь и я каким-то чудом сжимала свой. Я могла умереть с сиренью в руках. Совсем неплохая смерть.
 
Сообща и дружно, мы сделали шаг в сторону выхода, когда к нам подошёл человек. Тот самый, который записывал за шофёром. Он нерешительно постоял рядом, оглядывая всех попеременно, и наконец уставился на Соля. Глаза были ярко-голубыми. При том, что в автобусе они мне такими не показались. Присмотревшись, я поняла – они широко открыты и влажны. Потому прямо-таки флуоресцируют. Подошедший помолчал, я видела, как он колеблется – и всё ж он прогнал сомнения – выдохнул Солю в лицо:
– Спасибо вам!
Соль поднял угрюмый взгляд, я почувствовала, как его пальцы вздрогнули в моей руке:
– За что?
Мужчина посуровел и проговорил внятно:
– За то, что вы спасли нас.
– С чего вы взяли? – неприязненно хмыкнул Соль.
– Не надо! – резко возразил человек, – я знаю, что это вы! Я не пытаюсь ничего объяснить – но я не сводил с вас глаз. Я догадывался, что вы можете… – он нервно сглотнул и оттянул от шеи галстук, – после того, как там, в автобусе, вы исчезли… растворились в воздухе.
– Голубчик, вы перенервничали, – снисходительно усмехнулся Соль, – уверяю, вам показалось. Это бывает. Поверьте, я нигде не растворялся.
– Как вам будет угодно, – упрямо и просто произнёс мужчина, – но я не могу не поблагодарить вас – и я благодарю.
– Чепуха какая-то! – сердито пробормотал Соль, торопливо подхватывая под руки меня и Тошку, – пойдёмте, девочки, пока нас не догнали чудаки!
 
 
Когда мы впятером выбрались из Зюйда, над городом царила светлая ярко-синяя, как старинная китайская ваза, ночь. Немало нас удивившая. Нам казалось, мир будет ждать нас у входа, как преданный пёс, в том же лазурном состоянии, в каком мы расстались с ним. Но ночь была ещё приятней. Она напоминала о покое, утешала и звала домой. Несомненно, час был поздний. Всё эта возня с террористами, оказывается, отняла уйму времени. Оказывается, мы все ужасно устали и немилосердно зевнули, едва стало возможно допустить хоть какую слабость. А ночь к тому располагала. Такие уж майские ночи. Только королям и золушкам не до сна, а всем прочим…
 
На свежем воздухе наша солидарность несколько размякла, и, отойдя от здания мюзикла и бурлящей вокруг суеты, все стали прощаться. Тошка жила в паре остановок от Зюйда, но совсем в противоположной от меня стороне. А путь Григория Петровича отклонялся от наших под прямым углом. Музыкант обнимал лиловые соцветья. Я видела, что у него чуть подрагивают руки. И пришло в голову – а сможет ли он играть после пережитого? Сперва спохватилась: что ж я-то вцепилась в сирень? Она же ему предназначена. А потом подумала – не слишком ли тяжко тащить громадный веник в таких трепетных руках? И не подарила. Сунула на прощанье Тошке, шепнула:
– Поставишь дома в вазу, тебя же Роман Борисович проводит.
Роман Борисович молча стоял в стороне и несколько раз бросил на Соля задумчивый взор.
 
Итак, мы расстались. Это было ужасно кстати. Потому что нам с Солем предполагалось возвращаться домой на автобусе, но совершенно не хотелось ждать его величество в столь позднее и необязательное время. А пришлось бы, если б кто-то навязался в компанию. Мы же помахали всем платочком – и, когда отстучали по ночной росе асфальта звонкие Тошкины каблучки, влажно отшелестели две пары мужских подмёток – пробежали до угла дома и нырнули в темень двора, в гущу кустов. Я уже знала, как всё будет. Слегка закружится голова – и я увижу маренговый мрак улицы и холодное свечение Зюйда уже с высоты.
И вот мы опять летим, держась за руки, и ночь обволакивает нас, как синий гель.
Я дала себе слово: ни о чём не буду спрашивать Соля до самого дома. Чтобы не нарушать ночной полёт над светящимся городом. Ночью летают иначе. Совсем с другими мыслями и чувствами. Во-первых, молчат. Во-вторых, не пытаются что-то разобрать внизу – всё равно не видно. В-третьих, забывают о земле и небе, ибо плывёшь не над землёй и не под небом, а в бескрайнем пространстве, клубящемся огнями, и всё представляется сном. Пронзаешь телом густой и будто вязкий воздух и ощущаешь его течение вдоль рук и ног. И сама себе становишься невидима. Никаких развевающихся волос и платья. Даже Соля словно нет рядом. Хотя, конечно, он есть, ибо кто же тогда влечёт меня за руку? Соль тоже помалкивал. Но не потому, что дал себе слово. А потому что был недоволен и хмурился.
 
Мы долетели до дому за то самое время, которое понадобилось автобусам для обдумывания вопроса «ехать, не ехать». И когда они окончательно пришли к решению «в парк» – мы уже опускались на лужайку возле стола, и «Мадам Лемуан» мягко пружинила под нами, касаясь последовательно голеней, локтей, а потом щёк.
Можно было посидеть тут, в нашем оазисе, включив настольную лампу – но почему-то захотелось в дом, под защиту стен. Закрыться занавесками, закупориться от внешнего мира – и почувствовать своё узкое пространство – и не более. У нас явно изменилось настроение после Зюйда.
И вот мы сидели в тесной кухне, как в норке, за вечерним чаем с неспешно намазанными бутербродами – и, прожевав первый кусок, я позволила себе подать голос.
– Что ты с ними сделал, Соль?
Соль хмуро уставился в чашку и ответил, только доев бутерброд до конца:
– Да ничего. Просто разложил на атомы. Потом собрал.
Ну, конечно. Как иначе? Мне бы следовало не задавать глупых вопросов. Но я же не знала, где взять умные. И опять спросила:
– А этот, с галстуком… – и не договорила.
Соль мрачно прищурился в угол и заиграл желваками.
– Всё не учтёшь, – промямлил наконец.
– Ты расстроился, что он что-то видел?
– Отчасти. Впрямь какой-то глазастый. Ни одна душа не заметила…  Я так надеялся!
Соль вздохнул.
– Что же можно было заметить? – вкрадчиво осведомилась я: меня волновала ситуация, и хотелось хоть немного утешить его.
– Кое-что можно, – уныло изрёк Соль. – Мне же необходима хотя бы доля секунды. Когда люди в стрессе, кто обратил бы внимание?! Но вот видишь – и долю засекли. Один раз – случайность, а два – закономерность. Если только он не блефует, – проговорил Соль с внезапной надеждой в голосе.
– Ну да! – пояснил он, уловив мой недоуменный взгляд, – такое может быть. Один раз возникло подозрение, и тянет проверить. У него неглупое лицо.
– То есть он ничего не видел? – по-прежнему осторожно спросила я. – А что можно видеть?
– Исчезновения. Я рассыпал их, как шелуху по ветру. Надо же было собрать.
– И тот человек подумал сразу на тебя?
– Он же видел, что я с тобой. Ты серьёзная причина.
«Да, – задумалась я, – очень серьёзная».
– Разве ты не сделал бы этого, не будь меня?
Соль грустно прищурился в стену:
– Кто знает? Может, и не сделал бы…
И с укором посмотрел на меня:
– Ты не поймёшь, Таня. Я столько раз был в похожих ситуациях. У меня к этому своё отношение.
Что ж, я понимала и сочувствовала. Всё ж одна мысль не давала мне покоя.
– Скажи, а тот, в зелёном… он же не был террористом. Его-то зачем? Он же сам пострадавший. Ну, испугался…
Соль пожал плечами:
– Наименьшее из зол. Человечество ничего не потеряет. А мне так проще.
Помолчав, печально добавил:
– Это не так легко, Таня. И мне не объяснить. Есть понятие связи. Которое не перешагнёшь.
Я вспомнила женщину возле тела.
– Я понимаю, – сказала я.
И, немного поколебавшись, спросила:
– А восстановить – нельзя?
Соль гневно взглянул на меня и проговорил с расстановкой:
– Я не могу оживлять! Я не Господь Бог! Я такая же тварь, как и ты. Только не человек.
Я задумчиво смотрела на него. Живой взгляд, волевое лицо, взволнованное дыхание…
– Не человек… – повторила растеряно. И в сомнении добавила:
 – А похож…
 
                                 ***
 
На следующий день я выключила мобильник и включила Чайковского. Хватит с нас внешнего мира. Опять вдвоём, опять в саду, пока сирень не отцвела. Май не вечен, но вот-вот июнь, со своими цветами и радостями. Впереди лето, впереди счастье…  Это неважно, что порой взрываются Зюйды…
– Как тебе показался Роман Борисович? – поинтересовалась я, наливая Солю кофе.
– С удовольствием поговорил с ним, – легко отозвался Соль. – Мне любопытно, ему любопытно…
– А тебе что любопытно?
– Ну, как? Всем хочется знать, что о нём говорят. Я много чего новенького про себя услышал. Сколько всё-таки абсурдов в науке! Просто невыносимо порой!
– И тебе захотелось исправить, – догадалась я.
Соль скромно потупился.
– Пожалуй, я не смогу помочь всесильной науке, – согласился он спустя минуту. – То, что можно просто принять на слово – там необходимо доказывать, а доказывают неуклюже – и годами. Не будешь же каждую мелочь на блюдечке подносить. Но Роману Борисовичу с удовольствием пойду навстречу, если он не будет излишне скептичен. Поглядим.
– Ты предоставишь ему доказательства?
– Нет, факты. Много фактов. Доказательства он найдёт сам. По грибному лесу за руку не водят.
– А он поверит?
– Если человек сам себе докажет – он поверит.
– Интересно, – протянула я, совершенно не сведущая ни в науках, ни в доказательствах.
– Я тебе больше скажу, Таня, – поколебавшись, выдохнул Соль, – мне всегда трудно было устоять перед искушением. Я ведь хорошо знал Михайлу Васильича…
– Кого?!
– Ломоносова.
– Что ты говоришь?! – ахнула я, – так значит…
– Да, в какой-то мере. – Соль задумчиво откинулся на спинку стула. – Что мне в нём больше всего нравилось – он не был скептиком. Он не был тем осанистым болваном, какими тогда полна была Академия. Он не боялся невероятного. Он не боялся мысли, которая нарушит его покой.
– Какие у тебя воспоминания!
– Есть что вспомнить, – кивнул Соль и, подпершись на локоть, уставился в окно. – Занятные времена. Впрочем, от костра остались только искры. – Он усмехнулся. – В то время я носил шпагу и букли. Та жизнь была бурной. Меня одолел порыв деятельности. Это со мной случается. Я много путешествовал. А проще сказать – уносил ноги, когда вызывал излишнее внимание.
– И у тебя была жена с высокой напудренной причёской и чёрным сердечком на щеке… – не без иронии изрекла я, верная своей слабости.
– Была. Я был представлен её отцу и танцевал с ней менуэт… Но я не сказал, кто я, и в конце концов пришлось покинуть её… то есть, уведомить о своей смерти… а потом, в Новом Свете была другая жена… В то время достаточно было оказаться в Новом Свете, что бы порвать с прошлым.
– А лицо… У тебя всегда было такое лицо.
– Всегда. Трудно менять привычный облик. Лицо – это не только внешность. Это и внутренняя натура. Каждый хочет оставаться самим собой. Лицо человека складывается всю жизнь. А у меня – и вовсе история Вселенной. Таким оно стало постепенно. За множество жизней.
– Но ведь ты не умирал.
– Я исчезал.
– А старел?
– Старел. Жизнь есть жизнь.
 
                                   ***
 
Перед сном я всё же позвонила Тошке. А то опять по больницам кинется. Тошка мигом откликнулась, голос показался сдавленным.
– Ты как себя чувствуешь? – забеспокоилась я.
– Нормально, – буркнула Тошка, – могла бы и раньше позвонить! От сирени твоей голова болит, всю ночь не спала.
– Ну, и выставила бы на балкон!
– Тут никакие балконы не помогут.
– Ты переволновалась.
– Ещё бы. Слушай, Татка. Я к тебе завтра с утра приеду. Поговорить надо. Только вот Соль твой там…
– А чем он мешает? Мы же два сапога пара, сама говоришь.
– Ладно. Тогда я к тебе с Романборисычем приеду. А пока ты мне ответь на такой пустяшный вопрос: кто он?
– Роман Борисыч?
– Не глупи! Романборисыч – доктор физико-математических наук. А вот самородок твой – он кто?
– Ага, – догадалась я, – то есть, вы с Роман Борисычем о нём говорили.
– Не то слово! Так я жду ответа. Короткого и точного.
Вот ещё! Короткого и точного!
– Тош! Ты же знаешь, я совершенно не способна на короткие и точные ответы.
– Заюлила! Ну, думай ночь, что завтра врать будешь – и не вздумай врать!
Тошка всё ещё шутила – потому я особо не заволновалась. Очень мило. Пусть придут с Роман Борисовичем. Они явно стали дружнее. Посидим под «Мадам Лемуан», поедим деликатесы из атомов, коснёмся астрофизики. Соль любит гостей.
 
И только наутро меня осенило, что всё не так просто, если ради визита маньяк-астрофизик пропускает работу. Впрочем, Соль воспринял новость спокойно.
– Разумеется, – не глядя на меня, пробормотал он, – вопрос должен был возникнуть. Я думаю, в узком кругу это может и не быть секретом. Лишь бы наружу не хлынуло.
 
                                  ***
 
Соль так и остался в своём ореховом джемпере и, самолично наполняя чашку, облил его молоком. Что не сказалось на его блистательном виде. Встречая у калитки гостей, он был безупречен. А Роман Борисович устал и всклокочен. Это бросалось в глаза, вызывая сочувствие. Но говорило ясно: с такими жертвами –  без жертвы не уйдёт.
Что ж? Будем искать взаимопонимания.
– Здравствуйте, Таня! – он приложился мне к ручке. – Здравствуйте, Соль! – вгрызся в Соля взглядом.
– Здравствуйте! – радостно пропели мы с Солем, – просим к столу! – и поволокли Роман Борисовича с Тошкой под своды «Мадам Лемуан».
Разумеется, атомное угощение оказалось краше прежнего.
Может быть, до́ктора наук и потрясла бы мадам-лемуанная роскошь и многоярусное изобилие стола с птичкой во главе, но бессонная ночь и нервное состояние сильно зашорили ему глаза. Он и сам в этом признался и просил быть снисходительными – есть он не мог. Тошка ещё чего-то жевала в привычном ритме вечно худеющей девушки, но её поклонник во всё время разговора только вертел в пальцах, то и дело поднося ко рту и на крутом вираже отгоняя обратно, несчастный петрушечный лист и так его истрепал, что подносить ко рту оказалось нечего. Но он этого не заметил и продолжал поступательные и отступательные движения.
– Соль, – начал он, – извините, что я так сходу – и всё ж давайте сразу поговорим. На тяжёлую тему. Я знаю, что вы не хотите её поднимать, но выхода нет. Скажите, нужно ли перечислять примеры, когда вы и… ну, выразимся неточно… привычное поведение окружающей среды, несколько… так сказать… расходятся?
Соль чуть задумался.
– Можете не перечислять. Продолжайте.
Роман Борисович продолжал:
– Вы понимаете, что, когда такое происходит на твоих глазах, сомневаешься в собственном рассудке. Но когда ещё, минимум, двое сообщают похожие наблюдения – сомнения исчезают. Слишком много совпадений. То есть, я делаю выводы, у вас оригинальные свойства. И мне хотелось бы о вас узнать… подробнее. Дело в том, что вчера я начал работу… первые попытки – и результат оказался потрясающ! Вы действительно дали ключ… Кто вы?
Некоторое время Соль молча смотрел на него. Потом тихо спросил:
– А вы не боитесь?
– Чего?
– Узнать.
Тут и Роман Борисович, плотно сжав губы, вбил в Соля взгляд, словно гвоздь.
– Говорите, – прохрипел наконец.
И Соль сказал.
 
Повисла тишина. Тошка замерла, втянув голову в плечи, и в ужасе глядела на меня.
Соль спокойно произнёс:
– Вы же понимаете, что, заяви вы такое во всеуслышание – вас упекут в жёлтый дом. Послушайте, – с некоторым порывом обратился он к собеседнику, – давайте не выносить сор из избы. Я помогу вам. Вы сделаете замечательные открытия. Ньютон не только яблоком мне обязан. А Галлей! А Циолковский! Но невозможно познать всё разом. Да и не нужно. Всему своё время. Вселенная гармонична. Давайте же заключим союз. А подозрения скоро забудутся.
Роман Борисович долго сидел неподвижно, а потом чуть заметно потряс головой.
– Поздно, – проговорил хрипло, – я уже сообщил о вас коллегам. Они ждут от меня ответа. Есть вещи, о которых невозможно умалчивать.
– Ну, отговоритесь как-нибудь. Ваши подозрения оказались ошибочны.
– Есть ещё ряд причин, который я как учёный… поймите, я не могу. Будь, что будет!
– Зря вы так срываетесь. Для мировой астрофизики куда полезнее будет наш с вами союз, чем шумиха в усладу дуракам.
Роман Борисович убито глядел прямо перед собой.
– Я догадывался, – зазвучал его глухой голос спустя полминуты. – Вы слишком много знаете, слишком свободно оперируете. Слишком логично увязаны факты. Такое придумать немыслимо.
– Да, – вздохнул Соль, – я увлёкся.
– А как вам вчера поступившие новости? – забормотал доктор, – за неделю замечено общее снижение солнечной активности. А вы, Таня Тоне сказала, только неделю же…
– Угу. Всего неделю на Земле, и уже вляпался в дурацкую историю!
– А, к вашему сведению, человек, узнавший вас в Зюйде, дал интервью прессе. И нашлись ещё свидетели. Водитель автобуса. Некоторые пассажиры.
– Если не раздувать огня, – зло процедил Соль, – поговорят, и надоест. Известны же массовые галлюцинации. Имейте в виду: я откровенен только с вами. Я протягиваю вам руку. Другим я буду всё отрицать.
– И ещё, – словно не слыша, говорил Роман Борисович, – вы отличаетесь внешне.
Соль изумлённо на него уставился.
– Это действительно так, – упрямо продолжал доктор, – хотя оно не ярко выражено, не бросается в глаза. Но – неоспоримо. Это заметила Тоня. Заметил я. Григорий Петрович. Все, кого удалось расспросить. Есть нечто неуловимое, что делает вас непохожим на человека. Определить я не могу, но… – Роман Борисович поднял голову и взглянул Солнцу в глаза, – Соль! Я понимаю ваше нежелание выходить из тени, но боюсь, вам не обмануть общество.
 Он слегка пожал плечами и промямлил:
– Да и что вы так славы боитесь? Герострат ради неё жизнь и честь отдал.
– Да знал я этого Герострата! – буркнул Соль.
 
                                   ***
 
Первая ласточка порхнула на третий день. Поначалу невинна и легка, как Божья птичка. По нашей пустынной улице пошли шататься незнакомые личности. Раньше раз в месяц кого занесёт. К примеру, жаждущего единения с природой романтика или заблудшую парочку в поисках соловьиных трелей. А теперь – туда-сюда, туда-сюда! – мимо пройдут, обратно повернут. Гуляют. Не придерёшься. Весёлый месяц, сирень. В первый день я так и подумала – пришли сиренью любоваться. Порадовалась за наш сад, за дедушку: ценят люди его талант и труд! А потом поразмыслила – и впала в печаль. Как же! Нашла одухотворённых эстетов! До истории с Зюйдом нюхали сирень? Мы с Солем накрепко заперли двери и калитку, занавесили окна и отгородились от мира.
 
Но тихая жизнь всё равно закончилась. К звону цикады привыкаешь. А вот к настойчивому гудению голосов – никак. Заросший травкой пятачок перед домом оказался затоптан. Крыльцо забросано окурками. И ночью, и днём скреблись в дверь, стучали в окна веранды, а звонок мы отключили после первых минут непрерывного трезвона.
– Какой сад дедушка вырастил, сколько городу подарил посадочного материала, сам заботился, ухаживал – никогда никто не заинтересовался – а тут набежали! – пожаловалась я Солю.
Тот вздохнул:
– Дедушка, несомненно, заслужил народную память. Такой сад фору даст ботаническому!
– Оно так и есть, – обрадовано сообщила я, – у дедушки были сорта, которых нет в ботаническом саду, оттуда приходили, просили черенки, и дедушка делился, и рубля не спросил. Такое у него бескорыстное воспитание. Дедушка сам вывел сорт, а это не шутка… Два года, как его нет.
– А мы увековечим его память! – объявил Соль. – Мы сделаем то, чего не догадались отцы города, тем самым совместим два полезных дела.
– Каких?
– Мы установим дедушкин мемориал у нас на фасаде. Возможно, тогда спохватятся, оценят его труд. Заодно отвлечём массы. Подтолкнём помыслы по иному пути. Глядишь, от нас отстанут.
– Думаешь, подействует?
– Попробуем…
И под покровом ночи на стене со стороны улицы появилась чугунная доска с добрым и славным дедушкиным именем, портретом, заслугами и датами жизни.
Мы ждали, как отзовётся в народе. Народ безмолвствовал. То есть – продолжал глухо рокотать под дверями и расшатывать забор. Да и можно ли назвать это народом. Пустые бездельники, которым некуда девать время. Сюда бы настоящих! Таких, как дедушка!
Дедушка, чуть улыбаясь, смотрел на толпу. Нельзя сказать, чтобы его не заметили. Заметили. Из баллончика подрисовали рога.
 
Спасибо дедушке! Мемориал ему положен уже за то, что в своё время сделал добротный и сплошной забор. Любопытные носы порой возникали над его зубчатым верхом, но в густой листве сирени ничего не увидишь. А лезть в сад всё-таки боялись.
 
Я позвонила Тошке:
– Ты как там?
– Я-то ничего. Сегодня мы с Романом Борисовичем…
Вот это да! Мы с Романом Борисовичем! Что творится!
…мы с Романом Борисовичем прошлись по набережной. Как хорошо, Татка! Я сто лет вдоль озера не гуляла. Всё что-то шьёшь, плетёшь, по магазинам бегаешь…  Такая ширь! Такой закат! – Тошку разобрала романтика.
– Нет, как мы живём?! – захлёбывалась она, – разве так живут?! Разве можно не видеть – как солнце садится!
– А как твоё-то солнце?! – тут же спохватилась она. – Слушай, неужели он вправду солнце?! Я узнала – чуть не померла! Я, знаешь, сама-то – ничего, кроме лужи, не заметила. Только с чужих слов…  А лужа – ну, мало ль, померещилось. А тут в Новостях передали…
Мы с Солем телевизор не смотрели. И, похоже, зря. Надо быть в курсе, что там про нас плетут.
– И чего передали?
– Ну, вроде, Соль твой уничтожил группу террористов, за что благодарность выражают, но вообще-то он опасен, поскольку действия его не корректируются, и он не идёт на контакт…
– Чего?! – ужаснулась я.
– Но потом возразили, – щебетала Тошка, – что феноменальные способности явление редкое, и надо усилия приложить, чтобы использовать в целях служения человечеству…   Слушай, как вы там вообще держитесь-то? Что у вас происходит? Может, навестить?
– Не надо, Тоша, – хрипло пробормотала я, – не прорвёшься.
 
                                   ***
 
И всё-таки к нам прорвались. Нет, не Тошка. Пламенный фанат сиреневого сада. Во всяком случае, так назвался прыткий мужчинка, перекинувший ногу через забор.
– В чём дело?! – рыкнул на него Соль, – почему вы нарушаете неприкосновенность территории?!
– Прошу простить, – рассыпался в любезностях ловкий вьюн, перенося вторую ногу, – но я столько наслышан об этом чудесном храме прекрасной Сиринги…
Соль опешил. Я тоже. Про нимфу Сирингу-то я слыхала, но такой оборот по отношению к дедушкиному саду встретила впервые. А гость уже спрыгнул на землю, охорашивая поддёрнутые брюки:
– Я искал ваш адрес! И вот наконец я здесь, в этом оазисе красоты и аромата! Я так благодарен истинному волшебнику, самоотверженному энтузиасту… – далее следовали дедушкины имя-отчество-фамилия. – Я чту и преклоняюсь… как жаль, что не успел лично… – и, не особо церемонясь, фанат резво устремился вглубь сада. Пребывая в некотором смущении, мы не стали его урезонивать: в конце концов, сами вывесили мемориальную доску – а поспешили следом. Он оказался шустр, как таракашка.
Дедушка любил показывать свою коллекцию встречному-поперечному, говорить о ней мог сутками, и у нас вечно разгуливали средь кустов почитатели сирени, так что ничего странного не было в таком визите. После дедушки визиты поубавились, а в принципе я рада была бы сохранять дедушкины традиции. Правда, все предыдущие гости были пожилыми и степенными, а этот какой-то заводной. Не успели мы глазом моргнуть, как он уже стоял у стола на лужайке и стонал, закатывая глаза:
– Боже мой! Что это за сорт?!
– «Мадам Лемуан», – пробурчал Соль, поглядывая исподлобья.
– А вы, как понимаю, потомки и наследники? – переключился гость на нас.
– Да, – сдержано ответил Соль и кивнул на меня, – вот внучка…
Но фанат буравил взглядом только его:
– А вы кем будете?
– Я? Ну… – Соль смешался.
– Пожалуйста, представьтесь!
– Солнцев.
– Как давно вы живёте здесь?
– А причём здесь я? – нахмурился Соль. Поклонник сирени простонал с мольбой:
– Всего пару слов! Скажите, на чём основан ваш метод воздействия на биологическую структуру живого организма? – и он выразительно простёр руку. Мы не сразу разглядели в ней зажатый диктофон.
– Боже мой! – простонал Соль под стать гостю прямо в диктофон, – я так хотел просто спокойно пожить на свете!
 
Далее никакие вопли гостя о почтении к дедушке не помогли – Соль оказался крут. Он уже мог не маскироваться, и потому на глазах у изумлённой публики любитель сирени плавно приподнялся над землёй, ласточкой порхнул над забором и с хрустом завалился в кустарник на противоположной стороне улицы.
– Нечего цацкаться, – процедило сквозь зубы обозлившееся солнце, – и пусть только кто ещё сунется!
Народ, подсматривающий в щели, разом откатился за ряд ближайших посадок. И вообще, с этого момента стало тихо. Вроде бы, и улица опустела.
– Уф, – вздохнул Соль благодушно, – а я уж собирался над забором молекулярный заслон делать. Не хотелось. Что ж получится? Ни бабочке, ни птичке не залететь?
И несколько дней прошло почти беспечно. Даже новая травка перед крыльцом выросла.
 
Незаметно май перешёл в июнь, вовсю разгоралось лето, сирень понемногу стала утрачивать свою росистую свежесть, но всё ещё была великолепна. Потом расцветут красные пионы, потом белые, тоже роскошные, но всё это уже будет не то. Тем самозабвенным восторгом, какой вызывает сирень, не воспламенит ни один цветок. Соль так и сказал мне однажды:
– Нельзя прикоснуться к сирени и не обнять её. Как и тебя.
 
Мы проводили дни под «Мадам Лемуан». И возможно, это были последние счастливые дни. Соль опять повеселел, много болтал и рассказывал, и я, конечно же, притащила в сад тот белый пушистый плед, который так напоминал цветущие кисти вокруг. Соль говорил, мои раскинутые волосы на нём эффектно смотрятся. А по-моему, золотые – ещё эффектней. Вечерами под пледом было уютно и тепло. А днём он служил мягкой подстилкой. И мы жили друг для друга.
В какое-то утро мне пришла в голову мысль, что идиллия в саду прекрасна, но совсем рядом простирает полные воды Снеж, а мы словно забыли о нём. Если даже Тошка, живущая на другом конце города, не ленится догуливать до него с Романом Борисовичем, то уж нам-то – грех!
Соль охотно согласился, обезопасил дом, и мы вышли на улицу. Около дома не было ни души. Я с удовольствием отметила на стене дедушкин мемориал, с которого Соль, разумеется, давно убрал красочные наслоения.
Прогулка была лёгкой и приятной, земля тёплой, трава ласковой. Мне даже захотелось снять туфли, но сделала я это уже на самом берегу, когда мы перешли дамбу и стали спускаться под откос к воде. Она так и тянула ступить в неё, а с прошлого года не испытанное осязание песчаного дна и щекочущих щиколотки волн соблазняло.
– Я пройдусь по воде, – крикнула я Солю, бросая туфли, – подожди меня!
Соль кивнул. Сам он стоял на глинистом уступе над водой и зачаровано смотрел вдаль. Его можно понять. До горизонта светилась озёрная гладь, постепенно меняя цвет от густого маренго под берегом к перламутровому, а там – дымчато сливаясь с небесами. По перламутру рябили солнечные искры. Они вспыхивали и в волосах Соля. Ветер слегка раздувал пряди, живое золото пробегалось по ним. А желтоватые глаза казались суровыми. Наверно, он догадывался, сколь небеспечно будущее.
Но всё ж такого оборота не ожидал.
Помню, я наклонилась к самой воде, рассматривая мальков, когда на дамбе прошуршали шины. Тут идёт дорога, ходит транспорт, ничего неожиданного в этом звуке – но в следующий же момент мне заложило уши, и воду впереди просекла горсть мелких камешков. Гораздо позже я поняла, что это не камешки.
Я разом оглянулась на Соля. Его уже не было на уступе, но я видела его голову и плечи, не заслонённые глиняным наплывом. И потому не особо испугалась.
– Соль! – крикнула растеряно, выбираясь из воды, – что это?!
Он чуть повернул голову и не ответил. Я суетливо и неловко полезла наверх. Соль не протягивал мне руки, и это было странно.
– Что с тобой, Соль? – спросила я, наконец, оказавшись рядом с ним. Янтарные глаза выражали скорбь. Лицо побелело. Он едва приоткрыл губы и обронил глухо:
– Ничего. Сейчас всё пройдёт.
– Что пройдёт?! – ужаснулась я, ничего не понимая.
Он попытался улыбнуться и виновато прошептал:
– Мне нужно время. Всё в порядке. Просто больно.
Ладонями он заслонял живот. Между указательным и средним наливалась красная капля.
Я с отчаяньем схватила его палец и отвела в сторону. И тут же завопила что есть мочи. На белой рубашке виднелось три аккуратных круглых отверстия, из каждого текла красная струйка и капала на брюки.
– Таня, – заговорил Соль уже бодрее, – не пугайся, я же Солнце.
Я разом смолкла. Только уставилась на эти дырки в живом теле и боялась пошевелиться. И действительно – через пару секунд капли прекратились. Чёрные дыры стали сжиматься. Вскоре исчез даже след. В отверстиях ткани проглядывала здоровая кожа. И лицо Соля повеселело, окрасилось привычным цветом, он ободряюще мигнул мне, но продолжал оставаться напряжённым. На моих глазах исчезла кровь, пробитые кружки на белой рубашке затянулись переплетениями нитей, как будто ткань была совершенно новой. И всё прошло, как не бывало! Как в кино. Но дело-то было не в кино. Мы стояли на дамбе над озером, где только что проехала машина.
– Вон она, – кивнул Соль в сторону. В десятке метров поперёк шоссе стояла бежевая иномарка. Зеркальные окна отражали ясное небо в редких облачках.
– Там никого? – тихо спросила я.
– Никого, – успокоил меня Соль невесело. Я прошептала:
– Кто они?
Соль усмехнулся:
– Мстители.
– За Зюйд?
– Угу…
Мимо нёсся автомобиль и сбавил ход, объезжая бежевую. Из окна высунулась разгневанная физиономия:
– Сдурели, что ль? Убирайте свой тарантас!
– Он прав, – заметил Соль, и в следующее мгновение бежевая чуть приподнялась над асфальтом и плавно отправилась на обочину. Яростная рожа приобрела бессмысленное выражение и пропала в окне, автомобиль вильнул, чуть не свалившись с дамбы, и усвистел с явным превышением скорости.
 
– Нет, Таня, – вздохнул Соль, когда мы вернулись домой, – придётся нам всё же распрощаться с бабочками-птичками. И вообще нужен колпак над всем садом. Потому как с вертолёта тоже можно шарахнуть. И придётся нам сидеть под домашним арестом. Я не могу тобой рисковать.
– Ничего, – как можно беспечнее улыбнулась я, – что может быть лучше нашего сада?
– Так-то так, – промямлим Соль, – но мне хотелось плавать с тобой по озеру, рвать кувшинки в устье реки, погулять по Кусково, сходить в Третьяковку…
– Нам придётся повязать лица, как шахидам, – грустно пошутила я.
На следующий день на странице Яндекса мы прочли: «На шоссе около озера Снеж найдена иномарка, числящаяся в розыске. О пассажирах ничего не известно. Находка оказалась в странной близости от места проживания загадочного г. Солнцева…»
– Понеслось! – выругался Соль. И точно. Вскорости заверещал мобильник.
Я подошла.
– Слышь, ты! – прохрипела трубка, – передай своему хрену, что он пожалеет! Ой, пожалеет!
Не успела я вырубить вызов, как телефон завопил снова, но подоспевший Соль выдернул его из рук.
– Я вас слушаю, – произнёс он, и это оказались единственные слова. Пока Соль не отключил связь, я тревожно наблюдала за его лицом. Из сдержано-сурового оно стало таким, как будто ему прилюдно надавали пощёчин.
– Что? – спросила я тут же. Соль шевельнул желваками и хмыкнул:
– Хотят дружить.
 
Трели доставали и прежде, потому я периодически телефон вырубала. Но всё же совсем выпасть из жизни мне не хотелось. Могли позвонить родные, Тошка. Теперь же наш номер оседлали насмерть и трезвонили без конца, перебивая друг друга. Пришлось жить без связи. Только порой я сама посылала приветы своим, чтобы не пугались.
– В конце концов, – однажды сказал Соль, – мы можем куда-нибудь переселиться. Хотя бы временно. В другой город. А может, страну. Пока спохватятся, обнаружат…
– Да, – размечталась я, – полетим куда-нибудь в Индию и совьём хижину в корнях старого баньяна… или на Гавайские острова… я никогда не была дальше Московской области.
– Мы так и сделаем, – мягко проговорил Соль, – а сможешь ты без сиреневого сада?
– Сирень скоро отцветёт, – грустно сказала я. – А не могу я без тебя, Соль.
 
Время от времени я звонила Тошке. На вопрос «как ты там?» немедленно следовала фраза «мы с Романом Борисовичем…»
       Роман Борисович, между прочим, пропадал в своей лаборатории. Роман Борисович мутузил солнечные идеи. Иногда Тошка передавала ему трубку, и тот подолгу беседовал с Солем. Однако человечество хотело большего.
«Феномен Солнцева», «Солнцев замышляет глобальный переворот», «Солнцев работает на криминальные структуры» - только и читали мы на Яндексах и Гуглах, только и долетали до нас обрывки радиопередач с соседских участков.
 
Вечерами мы повадились включать телевизор. Всё ж домашний арест давал себя знать. Не измени мы привычкам, жизнь была бы милее. Но отсюда мы не ждали беды, а любопытство свойственно человеку, даже если он Солнце.
Помню, я отрезала ломтик лимона в чай, и в этот момент диктор произнёс нашумевшую фамилию. Я покосилась на экран, но чай хотелось налить, и, почти не глядя в телевизор, я насыпала в чашку сахар и потащила с плиты чайник кипятка. Пока струя лилась из носика, на краткий миг я подняла взгляд на экран – там плыли пейзажи под чёткий речитатив диктора: «похоже, Солнцев не испытывает угрызений совести, легкомысленно проводя время в развлечениях…» – и в следующий момент я узнала и дедушкин сад, и нашу лужайку. А дальше чайник рухнул, вдребезги разбив фарфоровую чашку. Брызги ошпарили меня и Соля. А мы этого даже не заметили. Мы в ужасе таращились в телевизор.
– О Боже! – то и дело подвывала я, кусая себе пальцы, зажимающие рот, – только не это!
Под снисходительный говорок ведущего весь мир лицезрел садовый топчан с пушистым пледом и наши объятия. Откровенные сцены красочно сменяли одна другую, благо реклама не врёт: современный экран обладает громадным цветовым и пространственным диапазоном.
Помню, когда тему исчерпали, я разразилась жуткими рыданьями, до головной боли, до конвульсий, и это надо было как-то оборвать, и я стремглав выбежала в сад. И тут же воочию узрела лужайку и топчан под «Мадам Лемуан». Желудок резко выхлестнуло, в глотку ударил только что съеденный ужин, так что я едва успела унестись вглубь кустов, где обильно удобрила «Красавицу Нанси».
Спазмы не отступали, меня трясло и выворачивало – и только поработившая головная боль заставила прекратить истошные вопли и перейти на длительное постанывание. Всё в этом мире представлялось отвратительным.
Что было с Солем, я не знаю. Я совсем не помню его. Кажется, я даже его не могла видеть. А может, только кажется. Потому что когда он подсел ко мне с утешениями, я вдруг исполнилась восторженной благодарности. Она охватила меня с не меньшей силой, чем недавняя истерика.
– Не надо, не плачь! Ничего страшного не случилось. Твоего же лица почти не видно! – с тихими увещеваниями поглаживал он меня по плечам, – они же в основном из меня настрогали кадров. А мне – что? – криво усмехнулся он, – я Солнце.
Я быстро взглянула ему в глаза и уронила голову. Он врал.
 
Лицо… Что лицо? Ужасно даже не лицо… Ужасно, что вообще такое возможно. Что нет защиты. Достанут даже дома.
 
– Где же, когда я допустил промашку?! – мучился Соль. Он бегал по саду и осматривал кусты, стены и доски забора. – Как же я не сообразил? Ну, конечно…
В развилке ствола аккуратно прицепилась небольшая железка. А за водосточной трубой обнаружилась другая.
– Любитель сирени! – выругался Соль.
Весь следующий день он уныло просидел у стола, подперев ладонью лоб.
– Ну и жизнь в 21 веке! – пробормотал он, когда, отмучившись мигренью, я присела рядом. – Сто раз следовало подумать, прежде чем лезть сюда. Ну, разве могли такие штучки прийти в голову… хотя бы даже в не столь далёкие времена Дмитрия Ивановича?!
– Менделеева? Таблицу, небось, ты ему подсказал? – вяло поинтересовалась я, чтобы что-то спросить. Соль кивнул, по-прежнему уставившись в землю. И верно: кто ж ещё? Говорить не хотелось. От сирени с души воротило. Белую скатерть я сдёрнула со стола и с отвращением засунула в грязное бельё.
К топчану ни один из нас до сих пор не приблизился, словно тот был заражён или заминирован.
– Это мне возмездие за Джордано Бруно, – убитым голосом проговорил Соль. – Не могу простить себе. Рано я подкинул ему идею?!
– Ты не мог спасти? – прошептала я – просто так, чтобы не молчать. Что уж там вспоминать 15-й век, когда свой поколачивает?
– Не мог… – дёрнул уголком рта Соль, – только начни – такое корневище потянешь, что весь лес выворотишь!
Я подумала о том, что когда в жизни обрублены корни, совсем не трудно взойти на костёр. Обрубать их общество умело во все времена.
 
– Полетели на Гавайи! – сказал Соль через два дня. Эти два дня мы так и просидели каждый в своём углу.
– Полетели! – повторил Соль, и в голосе прозвучало вдохновение. И лицо вспыхнуло прежней бесподобной улыбкой:
– По пути навестим Индию, Индонезию и осядем где-нибудь на коралловом атолле. Там всё забудется. Там не будет «Мадам Лемуан».
 
И мы, несомненно, полетели бы, не случись следом ещё событие.
 
                                   ***
 
В дверь забарабанили с такой силой, что мы проснулись. Ранним утром приносящий забвение сон прерывать совершенно не хотелось.
– Неужели опять к дому подобрались? – зло проворчал Соль, выбираясь из постели, – сейчас они у меня получат!
Но это оказались не гангстеры и не поклонники сирени – на крыльце стоял Роман Борисович. Растрёпанный и серо-зелёный. Соль опешил и торопливо впустил его в дом:
– Проходите, пожалуйста, – приветствовал смущённо.
– Здравствуйте, Соль, – мёртвым голосом проговорил Роман Борисович и смолк.
– Присаживайтесь. Что-то случилось?
– Соль, – не присев, медленно заговорил доктор, – я пришёл просить вас о помощи… а какой – решать вам. Я только умоляю вас… – тут доктор зажмурился и зажал кулаком рот.
Соль помрачнел.
– Говорите, – потребовал строго.
Роман Борисович перевёл дыхание и прямо взглянул ему в глаза. Он сказал, и я вскрикнула. Сразу смешными и незначительными показались мои недавние переживания.
– Дело в том, что Тонечку… – тут он всё же не сумел сдержаться, рыдание прорвалось, но только на секунду, – Тонечка заложница, а к вам требование – исполнять определённые указания и, прежде всего, быть на связи.
Соль, молча, опустил голову. Только через несколько секунд зубы ощерились в жёсткой усмешке:
– Что может быть безумнее? Приказывать солнцу!
Потом он посмотрел на меня и тихо попросил:
– Таня, включи телефон.
Роман Борисович со всхлипом бросился к нему:
– Соль! Вы что-то можете?! Ведь они её там держат… и неизвестно, что… ведь они не отпустят её!
Соль повернул к нему голову и сказал спокойно:
– Не отвлекайте, доктор. Мне нужен контакт.
 
Контакт тут же подал руку бодрой мелодией. Не совсем контакт – но именно его потянул Соль как нитку и стал накручивать клубок.
Я смотрела на него – и чувствовала, как он тянет. Как напрягаются нервы и мышцы, и весь его земной организм.
Это было огромное корневище. Таких спрутов Соль, похоже, ещё не видывал. Позже я догадалась: первой мыслью его было уронить ниточный корешок в землю и кончиком сандалия аккуратно заровнять сверху. Но он посмотрел на меня…
 
Был некий смысл в этом его правиле. Пусть я не понимала. Соль не ломал эпоху. Соль не нарушал. Это подвластный ему мир – а значит, и его жизнь. И не только его. И не только та, что здесь. Именно тогда определилась наша судьба. Но я этого ещё не знала. Я только боялась за Тошку.
 
Звонок был коротким, голос абонента подчёркнуто вежливым. А под конец ласковым и даже компанейским.
– Правильно, – слышался из трубки мягкий рокот с потягивающими нотками, словно на том конце глотнули сгущёнки, – мы поймём друг друга. Вы же хотите видеть ваших девочек живыми и здоровыми. Вы только вообразите себе…
Далее следовали выразительные описания человеческих мук. Соль поспешил оборвать:
– Мы договорились, так что это излишне.
– Вот и молодцом! – так вся и засочилась через телефон сладкая улыбка, – а то и фильмец позанятней можно прокрутить. На первый раз пожалели девочку…
Соль стиснул челюсти.
– Итак, – потребовал голос, – что вы сейчас сделаете?
– Отправлюсь в указанный пункт…
 
Соль немного помедлил. И затем речь его зазвучала мягко:
– Я только хочу напомнить, что в эту минуту вы не по назначению используете посланный дар. Бьёте из пушки по воробьям. К сожалению, так происходило и со всеми дарами. Я мог бы много доброго совершить для человечества.
Голос перестал напоминать суфле в шоколаде и резко перешёл на «ты»:
– На пенсии будешь рассуждать о добре и зле! Положение щас у тебя не то! Делай, что говорят, понял?!
Соль снисходительно пожал плечами:
– Понял.
И абонент опять заблагоухал ванилью:
– Отлично. Прошу на выход, вас ждёт машина.
Я глянула с веранды – машина и впрямь стояла перед домом.
– Ты действительно едешь?! – кинулась я к Солю, – что же будет?!
Соль только подмигнул рыжим глазом и, потрепав меня по затылку, рассмеялся:
– Не грусти, Танюша! Справимся. Я солнце!
Слишком весело. А всё, что слишком – от лукавого. Потому мне оно не понравилось.
– Возьми меня с собой!
– Ну, уж нет! – немедленно рассердился Соль. А, рассердившись, возьми да обмолвись:
– Пока я жив, ты моя синяя птица в золотой клетке.
А я вспомнила чёрные дырки.
 
На просьбу Романа Борисовича Соль даже не оглянулся и решительно вышел в двери. Мы с доктором наблюдали, как он сел в невзрачную зеленоватую шкоду, которая тут же, подняв на нашей улице облака пыли и газа, рванула с места. И всё.
 
Как только Соль скрылся, оба забегали по дому, тыкаясь в углы и не зная, что делать. Потом до меня дошло, что надо включить телевизор. Припали к экрану. А там шли привычные программы. Сколько не переключай туда-сюда.
– Ерунда! – воскликнул Роман Борисович, – я должен идти, Таня. Может быть, там, на месте, что-то прояснится…
– Вы не выйдете отсюда, - сказала я.
– Почему?
– Молекулярная завеса.
– Как это?! – изумился доктор и широким шагом отправился на веранду. Дверь оказалась не заперта. Даже щель виднелась.
– Открыто! – пророкотал Роман Борисович и дёрнул дверь. С таким же успехом можно было дёргать за ногу египетский сфинкс.
 
В тоске ожидания мы поведали друг другу немногие подробности. Я про молекулярные изменения, а доктор – про Тошку.
– Понимаете, Таня, – то и дело ломал он себе череп сухими костлявыми пальцами, – ещё вчера я был счастливейшим человеком. И одна минута всё убила! – сжал пальцы, аж щёлкнули. – Зачем мы вышли на эту нелепую прогулку? Это я! Я предложил! Меня они даже не захватили, я им не нужен. Просто что-то укололо… Потом вижу – сижу на лавке под этим дурацким грибом… и сразу ко мне подошёл человек… – голос доктора начал накаляться и перешёл в рык, – такой неинтересный человечишка! С такой гнусной рожей! И он сказал… – Роман Борисович задохся.
 
На экране известный юморист травил неизвестные анекдоты.
И шкода цвета плесени неизвестно где, неизвестно куда увозила моё солнце.
 
– И я не поверил! – всё бормотал Роман Борисович, – я решил, просто на испуг берут… Я решил, Тоню найду… И даже – что она, может быть, дома… Что мне всё показалось… И это просто случайно со мной. Обморок. А кто-то узнал, воспользовался… Мало ли прохвостов! А потом на сотовый позвонили… и я всё не верил… и тогда Тонечка… сама… и она спокойно так сказала, только голос испуганный… что она не понимает, где… а потом мужской голос… что если через сутки…
Внезапно юмориста оборвал строгий голос диктора, и картина экрана сменилась: «Экстренное сообщение! Только что из достоверных источников получены поразительные сведения: здание областного филиала организации Грейпфрут более не существует. Подробнее сказать о чрезвычайном событии в настоящий момент не представляется возможным. Можно лишь с уверенностью отметить, что место, прежде занимаемое многоэтажным строением, не имеет следов каких либо разрушений и внешне напоминает карьер для закладки фундамента. Абсолютно без фундамента. О людях, находившихся в здании, пока ничего не известно».
Мы с Романом Борисовичем ошалело переглянулись и впились в экран, бормоча наперебой:
– Ничего себе!
– Как это?!
– Может, как-то связано?
– При чём здесь филиал?
Но оба уже гнули личную тему:
– Наверно, знает, что делает…
– Конечно, не просто так…
То же самое пришло на ум и выступающим по телевидению. Мрачный стиль сообщения сменился суетой передачи с места происшествия.
Перед нами простирались рука репортёра, далее безмятежная равнина, чистая, как подготовленный к решающему матчу стадион.
– Вот здесь, – удручённо вещал репортёр, – час назад стояло исчезнувшее здание. В последнее время мы перестали удивляться парадоксальным явлениям. Как-то объяснить это не берусь, но приходят на память некоторые феномены. Стоит затронуть, например, недавние события в мюзикле «Зюйд», такую личность, как небезызвестный господин Солнцев…
– Боже мой! – заметался по комнате Роман Борисович. А я, наоборот, вдавилась в стул перед экраном. А потом стадион как рукой сняло. Запел Басков.
– Роман Борисович, – повернулась я к безутешному гостю, – наверно, вы раскаиваетесь, что не согласились с Солем.
– Таня, – больным голосом проговорил доктор, разом останавливаясь передо мной, – я не мог согласиться. Как же вы не понимаете?! Да и не во мне дело. Ему следовало быть аккуратней.
Я покачала головой:
– Вы заметили? Он добрый человек… то есть, солнце. Он доверчив. Ему труднее, чем нам. Он только неделю живёт в 21 веке.
– Так-то, так, – сердито пробубнил Роман Борисович, – но прежде чем отправляться на Землю, не мешало бы лучше изучить своих подопечных… Впрочем, – вздохнул он, – я говорю ерунду…
– Вот-вот, – само собой вырвалось у меня. Доктор не обратил внимания. Он всё маячил по комнате и тискал пальцами лоб.
– Странно, – пробормотал наконец. – Фокусник. Авантюрист. Вот как раньше, скажем, в моё детство, трактовали бы его действия. Глазам бы не верили. А сейчас – я не знаю, кто как – но я верю, что он солнце!
– Конечно, он солнце, Роман Борисович! Как можно сомневаться!?
– Вы – другое дело. Вам нечего сомневаться.
 
В возникшую тишину врезался телефонный марш. Я дёрнулась так, что подо мной подпрыгнул стул. А когда схватила мобильник, лишилась речи: на дисплее высветился Тошкин номер.
– Татка… – услышала я её растерянный голос, – это я, Тат…
– Ты где?! – заорала я, едва прорвавшись сквозь немоту.
– Я дома, – еле слышно пролепетала Тошка.
– Что с тобой?!
– Ничего, вроде. Всё на месте.
– А как ты попала…
– В окно, Татка! – прошептала Тошка заплетающимся языком. – Я, представляешь, Татка – летела. Прямо над крышами!
– А Соль?! – вскрикнула я, – где Соль?!
– Я не видала...
– Господи! Тошка! – простонала я, – сиди дома, не высовывайся. Запрись на все замки.
– Как – запрись на все замки?! – завопил у меня над ухом Роман Борисович, – а я… Тонечка! – вырвал он у меня телефон, – я сейчас приду! Но больше никому не открывай!
И, что-то прохрипев мне напоследок, доктор устремился в двери. За стёклами веранды мелькнула его лысина, а дверь, хлопнув, с размаху опять раскрылась. И я высунулась в неё, соображая, как мне быть. Бежать к Тошке, искать Соля или ждать тут. За дверью виднелась всё та же улица с аллеей каштанов, не было ни души. Я стояла на крыльце и раздумывала, и понемногу до меня стало доходить, что произошло. Нет молекулярной защиты! Может, Соль забыл впопыхах? Да нет, не забыл. Почему-либо убрал? Ему виднее же…
А потом я вспомнила про птицу в клетке. Шарахнуло страхом – но тут же отпустило: я вспомнила так же и про зажившие на моих глазах раны. Соль не умрёт! Он в трудной ситуации – но он жив. Снял завесу? Наверно, мешает. Наверно, обстоятельства хуже, чем он ожидал… Но умереть Соль не может! Нет!
И я продолжала сидеть у телевизора, жадно ловя все мелькающие новости. Порой в нём что-то играло и плясало – я не замечала ничего: ждала.
 
И дождалась. Сводка новостей была пёстрой, и я старательно просматривала всякие результаты тренировочных матчей, планы строительства и участие в форумах, пока диктор не объявил:
– На н-ской улице в результате потери управления автомобиль марки «шкода» выбросило на пешеходную часть и смяло об угол дома. По счастью прохожие не пострадали. Водитель и пассажиры, находившиеся в салоне, погибли. Комиссия по расследованию приступила к работе. Опознать пока удалось только одно тело. Им оказался господин Солнцев, о котором наши зрители уже имеют некоторое представление…
 
Я долго не могла понять, что же я услышала. Так и сидела, уставившись в экран. Всё тужилась осознать, а никак не получалось, и оттого где-то далеко-далеко пошёл нарастать тихий звон. Я старалась уловить его, а он то исчезал, то нарастал, а то казался тихой музыкой, или представлялась журчащая вода, может из крана, а может, по дну оврага… Там в овраге среди камешков бежит ручей, и в полдень изгибы струй блестят на солнце… Да, на солнце… При чём здесь солнце? Что же там сейчас говорил этот диктор?
Диктор смолк, и на мгновение в экране возникло неподвижное лицо Соля. Лоб вместо золотой пряди пересекала неровная полоса такого же цвета, как подаренное платье. Правый глаз был открыт, левый закрыт. И я смотрела. И всё равно не понимала. А музыка звенела, звенела! Или ручей? Ручей с Гавайских островов…
 
По счастью, любимая рука легла мне на плечо раньше, чем я поняла. Позади стоял Соль. Очень печальный. Все последние дни он был печальным. Но сейчас – ещё печальнее.
– Прости, – сказал он, – я раньше не успел…
И разом все гавайские ручьи повернули русла и двинули вспять. На иссохшие земли пустынь рухнула Ниагара. Я ткнулась Солю в живот, и меня заколотило в рыданиях. Соль гладил меня по голове, а я чувствовала – трясётся пол, и разъезжаются стены – и ничего не могла поделать.
Соль утешал, я плакала.
Тем сильней, чем больше утешал. Чтобы на всю жизнь выплакаться. Чтобы никогда уже не плакать.
Ниагара слишком серьёзная стихия: ухнет – так уж ухнет!
– Таня, – наконец проговорил Соль, – возьми себя в руки. Не время слёз. Время испытаний.
– Ты жив! – хлестало из меня месиво слёз и слов. И в самом деле: какие испытания?! Соль рядом!
– Меня не будет рядом, – внятно сказал Соль. Его я не могла не услышать. Куда Ниагаре до Солнца! Стены потихоньку остановились, пол замер. Слёзы пресеклись мгновенно.
Я посмотрела на Соля и переспросила:
– Что?
Соль в мрачном молчании подхватил меня под локоть и приподнял с полу. И в самом деле – рехнулась я, что ли – на полу валяться! Я торопливо поднялась, не сводя с него глаз, и опять спросила:
– Что?
Вздохнув, Соль усадил меня на диван:
– Давай немного поговорим. У нас мало времени.
И он говорил. А я жадно слушала.
 
– Я должен уйти.
Он очень ласково произнёс это.
– Я приношу тебе несчастья. Со мной никогда такого не было. Прежде, – в голосе прозвучала растерянность, – я всегда мог защитить тех, кого любил. Но современный мир очень отличается. И мне приходится делать выбор.
Он помолчал, потом объявил:
– Я не позволю себе истребить человечество.
– Что?! – изумилась я, – ты о чём, Соль?
– Таня, – серьёзно сказал Соль, – я нарушил правило. Ещё пара таких отступлений – и я уничтожу твой народ. А это случится, если я останусь с тобой.
– Но почему, Соль?! Мы же хотели улететь на Гавайи!
Гавайи… Как наивно это проговорилось!
 
– А ты думаешь, там другая жизнь? Когда я вник в эту связь, я понял, что такое дальнейшее земное пребывание. Череда погонь. Я не об этом мечтал. В кино увлекательно, в жизни – нет. Рано или поздно я заплачу твоей жизнью. Этого я не допущу. Так что исчезать надо сейчас – когда я с минимальными жертвами очистил ветку и имитировал смерть. Очень вовремя. Грядёт закон о близких террориста. А раз я снёс строение со всем штатом, значит вроде как террорист. А что мне было делать? Я же должен был вытащить оттуда твою подругу. А заодно убрать людей, которые в дальнейшем попытались бы на вас воздействовать. Случайные люди уцелели, я просто перенёс их, так же, как Антонину. Но в целом тут всё чисто. Вас не хватятся. То есть, не хватятся те, кто надавил на меня. Прочим же достаточно вести о моей смерти. Но, тем не менее, по горячим следам могут поинтересоваться. Ничего удивительного: в истории немало псевдосмертей, а я, всё-таки, необычный. Так вот – должно быть безупречно. Человечество должно убедиться, что меня нет. И это не ложь: меня и в самом деле нет. Я – плазма.
– Как? – всё ещё не верила я, – навсегда?!
– Навсегда.
– Ты не вернёшься?!
– Нет.
– А как же я?
– Ты ещё не поняла, Таня? – Соль долгим взглядом смотрел мне в глаза. Потом повторил:
– Я не человек. Я плазма.
– Возьми меня с собой, – тихо попросила я, – я тоже стану плазмой.
И даже представила себе, как стану плазмой. Одно мгновение – я распадаюсь на атомы и становлюсь одним единым с Солем, и мы навсегда неразлучны.
Соль потемнел от гнева:
– Ну, уж нет! – воскликнул с исступлением, – я не для того грохнул столько народу. Всех, кто сколько-нибудь связан с информацией. Это громадная сеть. Ради тебя, Таня! Я хочу, чтобы ты жила.
– Я не смогу жить без тебя, Соль, – почти неслышно произнес язык, а сама я была уже где-то не здесь.
Голос Соля стал нежен:
– Это кажется, Таня. Это пройдёт.
Я покачала головой.
– Пройдёт, – настойчиво повторил Соль, - это первое время так. Ради меня выдержи, а я тебя никогда не забуду.
– Я хочу стать плазмой, – произнесла я и поняла, что губы у меня уже мёртвые. Но Соль обнял меня:
– Поверь. Пройдёт. Я помогу тебе. Всё-таки ты не сама же… Это я. Я приложил усилие, и немалое. Другое дело, что не всякая душа так откликнется.
Голос его дрогнул:
– Таких, как ты, ещё поискать надо. Но я постараюсь совершить обратное… насколько получится. Ты разлюбишь меня.
– Нет.
– Если захочешь, разлюбишь.
– Я не хочу.
Соль грустно вздохнул:
– Да, ты не хочешь. И всё же переживёшь. Смотри иногда на меня. Мы будем встречаться. В вышине над Землёй. Взглядами. Мы будем помнить друг друга. А потом ты поймёшь, что я всего-навсего плазменный шар. Не человек.
Так он мне говорил. А я слушала. А включённый телевизор пел: «Не сыпь мне соль на рану…»
– Вот кто ты, моё Солнце, – медленно произнесла я. – Ты соль. Боль и соль. Не сыпь на рану…
И вроде это не я была. А кто-то, кого я не знала. И удивлялась ей. Она уже не подчинялась мне. Она заговорила. Бурно, торопливо:
– Держи меня, Соль, и не отпускай меня! Пусть будет так! Ты соль, я рана! Разъешь до смерти, Соль! Зачем ты спас меня, Соль?! Зачем остановил пулю?! Не жить бы после тебя!
 
И она много чего кричала. Из неё изрыгались все молнии, все истерики, какие есть на свете. А я оставалась мёртвой. И вообще была камнем. А может быть, даже распадалась на атомные ядра. Только так и можно было жить.
 
– Прощай! – крикнул Соль, - надо исчезать, вон, по улице уже валит проверка. Пусть проверят.
 
Это он ей. Не мне. Я-то – плазма. Я превращаюсь в плазму вместе с Солем. И мы вместе невидимо удаляемся от Земли. Мы навсегда неразлучны.
 
– Прощай! Ты выдержишь! Всё пройдёт. Ты будешь счастлива! Я так этого хочу! Вряд ли я когда-нибудь приду на Землю. Времена меняются. Но если это когда-нибудь и случится – я буду искать такую, как ты!
 
Не знаю, что с ней там было. Кажется, она так и осталась рыдать на полу у телевизора. А телевизор пел то Носковым, то Газмановым. Под Газманова приоткрытая дверь распахнулась. На пороге стояло безликое лицо и предъявляло корочку:
– Необходимо видеть господина Солнцева!
И смущённо переглянулось с сопровождавшим.
Оба потоптались, покашляли – а потом сочувствие залило их вполне человеческие души. Тоже ведь – люди… Безутешное женское горе трогает и железные сердца.
– Простите… – пробормотали оба, – понимаем… Хотелось выразить соболезнование и уведомить… В виду особой ситуации вам помогут с похоронами.

 
Она ничего не слышала. Но с похоронами действительно помогли. Средства собрали вдруг объявившиеся фанаты, благодарные спасённые из Зюйда, научные работники института Солнца и масса разного народа. Тошка не отходила от подруги, а Роман Борисович от Тошки, так что Таню оградили от искушения растворить соль на дне озера Снеж.
 
 
Соль размывало время. Это его прямое назначение. Концентрация уменьшалась медленно, но неотвратимо. Стало возможно дышать, спать, есть, разговаривать. И даже радостно протягивать руки навстречу восходам, и бродить по берегам, провожая закаты. Она так и смотрела всю жизнь на солнце.
Но в день похорон об этом говорить было слишком рано. У гроба Таню поддерживали под локти Тоня с доктором, а Григорий Петрович играл лично, и от его скрипки рыдала громадная толпа на кладбище, рядом с могилой дедушки, о замечательном наследии которого только тут невзначай-то и вспомнили. Для похорон Антонина хотела нарезать сирени в саду – но оказалось, и «Мадам Лемуан», и «Моник Дельбара», да и все прочие – давным-давно отцвели, и на ветках вместо прежней роскоши засохшие рыжие комки. Увядшая сирень удивительно безобразна, и тем безобразней, чем прекрасней была в весёлый месяц май. Тане было всё равно. Таня молчала. Даже не плакала. Чтобы не видели лица, на которое теперь, как и на сирень, лучше было не смотреть, Тоня раздобыла густую чёрную вуаль. И водила подругу, словно покорную куклу. И никто так и не узнал, что хоронят не Соля, а его белковое подобие. Таких подобий Соль мог наклепать хоть сто, хоть тысячу. Для всех перекрёстков и зеленоватых «шкод». Хоронить, не перехоронить.
 
Однако Татьяна прощалась не с подобием. С Солем.
Вот только в церкви отпевать его было нельзя.
 
Кажется, через несколько лет у неё появился жених. Говорят, его тоже пригнал дождь. И даже сирень цвела. Впрочем, это уже неважно. Потому что она и я – совершенно разные существа. Между нами ничего общего. И мне до её жизни нет никакого дела. Я с Солем! Навсегда!
Мы так любим друг друга!
 





 

 

Дыхание войны

Море