Сказка, которой не было

– Бабушка, расскажи сказку! Бабушка! – тянут с разных сторон внуки, смешливые, непривычные сидеть в тишине и спокойствии. Но за окном воет, тоскуя о чём-то своём, ветер, гонит малышню с улицы и даже зрелым мужам нет на улицу лишнего хода. Суровый ныне ветер, но то даже на славу – лето будет жаркое, не как в прошлый сезон, когда лето выдалось унылое, дождливое и залило добрую часть урожаев.
– Бабушка! – самая младшая из внуков, Каиса, едва-едва научилась говорить, а уже характер свой показывала, да за старшими поспевала.
– Пристали словно тени! Отдохнуть не даёте! – Лайза, проходя мимо, слегка охаживает сыновей по плечам полотенцем. Не задирайтесь! Дайте бабушке покоя!
            Сыновья привычно уворачиваются, хохочут. Разница меж ними всего год, в детских лицах этой разницы и не сыскать, но уже видно, что старший – Йоран – всё-таки и в плечах шире, и ростом будет выше, и лицо его суровее – воин, славный воин, весь в отца! Одна беда – неспокоен уж больно, не может долго сидеть и делом заниматься, от того беда у него с грамотой и Бранд, хоть и младше на год, а в грамоте того уже обогнал…
– Не надо, Лайза, – улыбается Бенгта, плотнее кутается в вязаную накидку. Совсем не греет уже старых костей, а на сердце тепло – всё удалось, всё сделано! И сын её славным делом занят, охотник из него хороший, уважаемый, поговаривают, что и вождём может стать со временем. Бегта, конечно, отмахивается – что, мол, такое время? А сама улыбку прячет – славного сына воспитала! Даром, что отца он узнать не успел, сама ему привила мужское, вот и видны плоды воспитания: её славный Оден и избу заново срубил, и жену привёл хорошую, и семья крепкая.
            Да и мать не обидел ничем, не попрекнул за слабеющие годы, да за память, что в нём, ещё быть может жила о детских годах его.
– Учу их, учу, – расстроена Лайза, всерьёз расстроена. К Бенгте она всегда с почтением относилась, а вначале и с опаской, но Бенгта её как родную дочь приняла и ни разу не пожалела. Лайза крепкая, крутится по хозяйству целый день, а за детьми глядеть всё равно успевает. Мужу не перечит, но своё слово сказать ему может.
– Мне в радость, – Бенгта не лукавит, она оглядывает троих внуков своих, славных и притихших при разговоре старших, и не верит себе, что дожила всё-таки до этого дня. Который год уж не верит.
            Сколько раз думала что помрёт.
– Ну, какую сказку хотите? – Бенгта бодрится, потому что крепче многих знает, что без бодрости духа телу смерть. – Весёлую или страшную?
            Она знает что они выберут. Они всегда выбирают «страшную», но они никогда и не ведали страха. Страх для них – это что-то далёкое. А про веселье им всё известно.
            Лайза вздыхает, украдкой бросает взгляд на Бегту, но та давно умеет не замечать этого взгляда. А что ей? Она уже жизнь прожила.
            Лайза достаёт из сундука шитьё. Не так оно ей и нужно, шить Лайза умеет, но не любит. Ей важно с детьми быть, а ещё с Бегтой. Любит она старушку, но только знает, что у той в прошлом было, и боится – страшная сказка прежде всего сказка, а вот что Бегте вынести пришлось детям доподлинно знать не надобно.
– Страшную! Страшную! – визжат внуки, удобнее устраиваясь рядом с Бегтой. Они прижимаются к ней – тёплые-тёплые птенчики, и Бегте кажется, что она слышит их сердечки.
– А не испугаетесь? – смеётся Бегта, успокаивающе кивнув Лайзе, они понимают друг друга без слов, и Бегта не станет показывать бедным детям свои шрамы. В их доме шрамы эти видела только Лайза, когда обрабатывала белой мазью то, что когда-то уродливо зарубцевалось. Но что тело! Тело мёртвое. А душа? душу кто зарубцует?
– Не-ет! – дети счастливы. Они любят сказки. Они не знают, что сказки опасно бывают близки к правде.
– Ну хорошо, начнём! – Бегта бодра, она заговорщически подмигивает Каисе, улыбается Йорану и кивает Бранду – все ли готовы? Все готовы. Потому что сказка. – Давным-давно, когда Синие горы ещё касались солнца, когда реки текли до самых берегов полные воды, когда леса были полны дичи…
            На самом деле, не так и давно. Что такое сорок с небольшим лишком лет? пустяки – это и человек проживёт. Но Бегте казалось, что тогда всё было именно так. Ей, восторженной девочке, была неизвестна участь её жизни, и она жила счастливо, не беспокоясь и не тревожась. Ей казалось, что вершины ближних гор касаются солнца и вот-вот проткнут его, ей казалось, что жизнь будет долгой и яркой.
            Долгая жизнь пришла.
– Жили два соседних народа, сначала они были дружны, помогали друг другу возделывать землю, учились друг у друга охоте и рыболовству, перенимали ловушки и прочее, – продолжает Бегта, и комок сжимается где-то в горле. Она так и не может понять что стало тогда с двумя племенами. Всего были в избытке! Тогда уж точно было. Но почему против её племени прошло другое племя? Или было наоборот?
            Пришедшие с другой стороны горы Лэгмэр – лэгмэровцы, как звали их тут, на позабытой на долгие годы родине, совсем близкой, но недостижимой, не отличались от её народа, у них не было иных орудий труда и охота, они не были сильнее или ловчее, да и слабее, чтобы злиться, не были.
            Такие же!
            Но пошли против.
– И шла кровавая война, – продолжает Бегта. В её памяти где-то колышется ряд имён тех мужчин, которые ушли тогда биться против недавних соседей.
– А расскажи про подвиги! – Йоран, воинственный, бойкий, не может более выдержать. Ему интересны истории про битвы и про мечи.
            Бегта вздрагивает. Какие там подвиги? Лэгмэровцы делали набеги и резали людей как скот, угоняли с собой и убивали в горах, крали и забирали всё, что нравилось, а уж молодые девушки, попавшиеся на их пути…
            Нет, беспощадны были они. Но знает Бегта и другое. Побыв на той стороне, да кое-что вспомним из своего прошлого, помнит она и про ответную жестокость – такие же набеги, и такие же срубленные головы тех, кто попался на пути, и сожженных заживо, и ещё что-то грязно-чёрное.
            Но Лайза слушает напряжённо, боится, что Бегта может всерьёз сказать не то. но Бегта умеет лгать и следующие пару минут она сосредоточенно плетёт что-то про огромного крылатого змея, на котором летал предводитель одной из сторон.
– Не перебивай больше бабушку! – наставляет сына Лайза. Явно выдохнувшая Лайза. Страшных деталей не прозвучало и она спокойна. Бегта не спорит. Да и змей выбран ею не случайно. Пока Йоран, соскочив со скамьи, машет воображаемым мечом, показывая, как сам будет рубить головы крылатым змеям, Бегта старается не выдать своей памяти.
            Змеи… проклятые змеи.
            Всякая война конечна, особенно, война меж соседями. Одни леса, одни реки – как делить? Вожди заключили мир и тогда, закрепляя его, сочетали клятвами брачными молодых и нетронутых красавиц с одной стороны с воинами другой стороны.
            Была среди них и Бегта. Смотреть на своего супруга она не могла, не знала его совсем, но чудилось – когда она хоронилась от набега очередного в соломе с подружкой, видела она его. и зверства его тоже. он это был или нет – с племенем не поспоришь.
            По жребию тянули кто куда пойдёт – за женой или за мужем, кто обычаи соседей примет и их веру. Плакала Бегта, молила Первоматерь, чтобы та пощадила, но та не подала ей знака, не обернулась на её слёзы и пришлось идти за мужем на другую сторону гор, да познавать там новые веру, обычаи, труд. Не было там Первоматери, зато был Змей.
            Муж ей попался ничего, хороший, могло быть и хуже. Не обижал понапрасну, правда и не защитил ни разу, но Бегта на него и сейчас не злится…
– Оден! – Лайза срывается со скамьи, звонкая, юркая, она слышит шаги мужа быстрее всех и первая виснет на нём с объятиями, втаскивая его в избу. – Замёрз? Пойдём, ужин подам.
            Спохватившись, Лайза оборачивается назад, на притихшую Бегту и на визжащих детей. Дети уже потеряли интерес – отец, вернувшийся с мороза, пришедший от гостей, вот кто сейчас расскажет что-то интересное! А сказка подождёт.
            Бегта ложится на скамью, кутается в накидку. Ей холодно, но ничего, она стерпит. Там, в прошлой жизни, на чужбине всегда было холодно. Змеи, как оказалось, тепла не любят, а их чтили на другой стороне горы. Они свободно ползали где хотели, и по людям, и по еде, и по тарелкам, и нельзя было замахнуться на змею или уж тем более – согнать.
            Бегту прервали, но так даже лучше. Завтра она сможет начать сказку с самого начала, а сейчас она может не пустить память. Та, непрошенная и ядовитая, словно такая же змея, конечно, ползёт, напоминает:
– Помнишь как били тебя перед всем племенем? А как в голоде держали? А помнишь, как заболело у тебя в груди и вождь делал надрезы на твоем теле, и капал в них едкое масло, а потом втирал соль, веруя, что воля великого змея тебя исцелит? А помнишь, как тебя заставлял в это верить и с лихорадкой стоять босыми ногами в холодной воде, где плескались и играли водные змеи?.. была бы ты врагом, оно было бы и ясно. но так жили все.
            Бегта вздрагивает. Да, всё племя по ту сторону горы. Наказания, голод, змеи и вера в то, что боль исцеляет другую боль. Тогда ей показалось, что люди всё-таки отличаются, но как так случилось, она объяснить себе не могла и сегодня.
***
– Она моя мать, Лайза! – Одену горько, больше горько от того, что его жена права. Он и сам часто думает о том, что тревожит её, но не признаёт.
– Я не грублю ей, и я уважаю её, но я не могу…вдруг она расскажет о своём прошлом? – Лайза готова расплакаться. Она и вправду любит старую Бегту как свою мать, но одно точит её сердце – прошлое Бегты, её жизнь с чужим племенем, невольная жизнь, полная ужаса, голода, холода и унижения. Так жили те люди, и так жила она с ними, пока не овдовела и не получила разрешение вернуться в свои родные земли.
            За той стороной горы вдовы не нужны. Чужие вдовы тем более.
– Она себя знает! – возражает Оден. Он знает, что это больше из его самоутешения, чем из правды, но он не видит иного возражения. В самом деле, до сих пор она не рассказала о том, что по ту сторону горы были жертвоприношения и поедание умерших своею смертью змей, и бесконечное ограждение от любого удовольствия.
            Потому что нельзя радоваться жизни, когда того не любят змеи. Змеи, так почитаемые лэгмэровцами, не любят шума, а значит – не надо шума, праздника, пира.
            Почему змеи? Оден так и не мог понять. Они же мерзкие, скользкие, жуткие! Кто решил поклоняться их чудовищной власти?
– Она говорит сказку, свою сказку, – Лайза не унимается, – хорошо, когда ты приходишь, а если нет? Она же рассказывает…
– Она прикрывает правду, – напоминает Оден, – я слышал. Не тревожься, Лайза.
– Но дети могут понять… и соседи помнят! Помнят, что твоя мать…
– Хватит, Лайза, – Оден не хочет говорить об этом. Это разговор, ведущий в никуда. Соседи помнят, что Бегта была отдана в чужие земли, и что вернулась из них с сыном, белая-белая, худая, боялась тогда и тени, говорила тихо, ступала неслышно и долгое время озиралась, словно каждый шорох был чем-то страшным.
            Не утерпели первыми соседки. Прибежали к ней вечером в худой домишко, который был тогда для Бегты куда большим счастьем, чем всё, что помнилось ей из детства, потому что было возвращено великой милостью Первоматери!
– Как оно? Как? Что едят? Что пьют? Кому молятся? Как живут? – засыпали её тогда вопросами, кружили в вихре любопытства и вроде бы не видели ни потускнелого взгляда, ни опущенных от тяжелого труда плеч.
– Не помню, не помню, – мотала Бегта головой, от всего отказывалась, ничего ей не было нужно, кроме дома.
– А где отец твоего ребёнка? Кем он был? – не унимались долго, но и тут Бегта не баловала разнообразием ответов:
– был…
            И пояснять отказывалась. Сама не помнила, как пока он был в горячке и кашлем метался, задыхаясь, вышла прочь, оглядеться, а после нырнула тенью в угол, что был им отведён, и там зажала ослабелый рот голыми руками. Так и держала, пока не стих.
            Что отец её Одена? Был! Своим был! Как свои же и жил, с нею не считаясь.
            Отстали от неё соседки, ничего не добились, сами придумали себе объяснений её чудачествам, да ещё приплели так, что помешалась Бегта, мол, колдовала она, и над нею тоже, участвовала в обрядах… кто во что горазд! С годами меркли слухи – мало ли чудного на земле? и Оден рос крепким, славу свою набирал как ловкач и зрелый муж, вот и таяла память о Бегте. Но боялась Лайза, что дети её услышат дурное – от самой ли Бегты, от соседей ли…
            Но в ссору не вступала. Жила мирно и кротко, сказки сказывать не запрещала, даже если и сидела в нервности, всё не одёргивала, сторожила – если не туда пойдёт, если станет страшно, то она, Лайза, тут же старуху одёрнет!
            Бегта, кажется, и сама понимала, что иной раз не туда ведёт. Говорила складно, а всё равно забывалась, и вдруг выходило что-то вроде:
– Из тела его сделали дом для змеёнышей…
– Тут он и проснулся, да? – вступала Лайза, напряжённо глядя на Бегту.
            Та спохватывалась:
– Да-да. Открыл глаза, в ужасе да в страхе металось сердце, руку к животу подвёл,  а там…– и Бегта страшно вращала глазами, оглядывала притихших внуков.
– Что? – пищал Йоран, и жутко было его детскому сердцу.
– А там кипение! Съел накануне наш герой яблочного пирога да запил кувшином молока! – Бегта смеялась, но в глазах её была тоска. Смеялись и Лайза, и Йоран, и Бранд.и  Каиса – все хохотали над незадачливым героем и страшная сказка, когда-то свершившаяся наяву, пойманная в реальность Бегты, обращалась во что-то смешное и нелепое, и заходилась изба смехом.
            И Бегта старательно хохотала, чтобы не выдавать себя, а сама гнала память о гниющем на дереве теле, в котором копошилась мерзкая маленькая роица змеёнышей, ещё слабая, чтобы найти пропитание самостоятельно, сыто и тепло устроенная в живом ещё человеке, который не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть полной грудью.
            Её всегда тошнило, когда приходилось идти мимо. Можно было идти другой дорогой, но полагалось ходить здесь и ни разу её супруг не позволил ей уклониться от дороги, напротив, напоминал:
– Великий змей покровительствует нам!
            И она терпела, терпела, отчаянно молилась на скорую смерть страдальца, лица которого не знала.
            Лайза терпит неудачу. Она и сама не знает что ей нужно. Она просто не хочет слышать ни одного осколка из страшной жизни Бегты, даже в виде сказок и не хочет, чтобы её дети узнали, что в мире есть ужасы, творимые людьми. Ей страшно. За детей, за себя, за их души, что ещё юны, как ей кажется, что ещё могут дрогнуть и закрыться от мира, не позволяя ему раскрываться перед собой.
            Она не смиряется. Этот разговор о страшных сказках будет и завтра, и через неделю, и через две…и каждый раз Оден будет обрывать разговор, потому что при всех опасениях супруги, при всем собственном тревожном ужасе у него не будет решения. Это его мать, и она прожила несчастную жизнь. И она не безумна, нет. Она себя контролирует.
            Во всяком случае, пока она в рассудке.
***
            Бегта спит и не спит. Сладкая дремота кружит её, укрывает, баюкает, но усталости в теле не ощущается, от того и сон, наверное, не идёт. Бегта думает.
            Жизнь её была горькой, страшной, но вроде бы вытянулась в нужную сторону, исправилась.
            Только ещё бы сны перестали приходить. Все одинаковые: извилистые, тяжёлые, запутанные сны. Они душат её, и во сне всё становится ярче. Приходит памятью прожитая жизнь, горькие годы, в которых, наверное, всё уже было из тёмного и ничего из светлого. Только вот рождение сына если, а в рождении этом и ужас – вдруг унаследует от отца своего эту змеиную веру? Вдруг захочет жить по его обрядам? Не хотела того Бегта, взяла грех на душу, при первой возможности супруга сгубила и назад подалась – на стыд ли, позор? – тогда не гадала, рванула к свободе, как птица из силок.
            Не держали её насильно, отпустили – чужовка!
            Теперь же, годы спустя, будто и не с нею это было. И не она молоком с хлебом отъедалась первую неделю. Нет, молоко было, было на той стороне горы, но для змей. Ставили его только им, сами водою жили. А тут ешь досыта, земля родная, сторона привычная, пусть и косятся.
            Взвешивает на мысленных весах судьбу свою Бегта. Удалось-не удалось? Гадает всё, а отвёт разный получается. иной раз глянет, так себя до слёз жаль: не любила, не жила, лучшие годы, годы цветения – прозябала в каменных пещерах на скопищах священных, что ей за погань были! Болела нещадно, и холодом и голодом жила, а всё же не померла! Силён бабий дух – верно говорят.
            В другой раз глянет – и вроде весело. Сын – опора, надежа, краса! И всё ладится. И внуков трое – все любимые, все отрада, и невестка у неё славная, её уважает, перетрудиться не даёт, живёт Бегта в покое и почтении.
И как весело становится, так загадывает Бегта, что сон будет сегодня лёгким и тихим, пошлёт его таким Первоматерь. Не сбывается, но верит Бегта. Даром, что дни пересилья в радость всё реже.
            Думай-не думай, а оно всё одно: ко сну клонит. Стягивает веки крепко-крепко, дома-то всё равно спится слаще. Это не на чужбине спать, где сам сон ядовит и горечью пропитан.
            Засыпает Бегта позже всех. Уже храпит Оден, устав от трудного дня; уже намаявшись за день по домашним хлопотам, давно сопит Лайза; тихим светлым сном спят и Йоран, и Бранд, и Каиса – выстилают им путники вечные-звёзды свои дороги, неведомые родителям их, неслыханные для Бегты, но верит она, что праздные и славные.
            Засыпает Бегта, и есть у неё несколько часов, пока тревожный сон не прохватит, не крикнет о том, что страшное было, да не пихнет куда-то под рёбра незримой иглой:
– Не то что-то, а ты всё спишь, старуха!
            Есть у неё ещё время до пробуждения, до того часа, когда откроет она глаза, зажимая одновременно рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Не надо пугать никого. Её прошлое – её камень, негоже ношу делить, когда другие и без того тяжелы.
            Засыпает Бегта, проваливается в сон и не знает, не видит, как осторожно поднимает голову Оден, приглядывается – спит ли мать? Спит ли жена?
            Убедившись, что только тени видят его, но кому те скажут? – выскальзывает он тихо. Сильное молодое тело умеет скрываться в ночи, и не боится никакой погоды. Даже той, что вьюжит. Выходит Оден на ледяную сторону дома, к сеням… там темно и холодно. Но Оден дом хорошо знает, сам же ставил, да и ведёт его изнутри.
            В углу темнеет бочка. Вода замерзла – сверху коркой льда пошла. Но это ничего, корку льда проломить можно и Оден, не чувствуя холода, делает это голыми руками. Позже, конечно, руки прохватит ноющей болью, но это будет потом, а сейчас ему не до того.
            Приглушённый кашель не слышен в тёплой части избы. Оден давится кашлем, боясь выдать лишний звук. Он стоит, склонившись над бочкой, над темной водой, и молит великого змея, чтобы всё прошло быстрее. Он уже устал от такой жизни, ещё больше устал от скрытности, но слышна ему высшая воля, и он покорен ей.
            Бочка давит звук. Оден делает последнее усилие и чернота плещет из его горла, свивается на темной воде двумя змейками-кольцами. Змеи маленькие, не умеют они ещё плыть, да и на улицу, как по лету он делал, не выпустишь.
            Оден отирает рот, ловит змеенышей ладонью, и ловко скидывает их в глухой угол. Туда Бегта никогда не заглядывает, да и детям там неинтересно – одно старое тряпье. Иной раз Лайза где-то поблизости шерудит, что-то ищет, но это ничего, в глухом углу змеи живут тихо до весны, крепнут, а если наткнется она на них…
            Что ж, им тоже нужно мясо иногда.
            Оден ополаскивает ладони в ледяной воде и возвращается той же неслышной тенью в постель, где мгновенно засыпает – спокойно, без сновидений и тревог.
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0538337

от Сегодня в 07:01

[Скрыть] Регистрационный номер 0538337 выдан для произведения: – Бабушка, расскажи сказку! Бабушка! – тянут с разных сторон внуки, смешливые, непривычные сидеть в тишине и спокойствии. Но за окном воет, тоскуя о чём-то своём, ветер, гонит малышню с улицы и даже зрелым мужам нет на улицу лишнего хода. Суровый ныне ветер, но то даже на славу – лето будет жаркое, не как в прошлый сезон, когда лето выдалось унылое, дождливое и залило добрую часть урожаев.
– Бабушка! – самая младшая из внуков, Каиса, едва-едва научилась говорить, а уже характер свой показывала, да за старшими поспевала.
– Пристали словно тени! Отдохнуть не даёте! – Лайза, проходя мимо, слегка охаживает сыновей по плечам полотенцем. Не задирайтесь! Дайте бабушке покоя!
            Сыновья привычно уворачиваются, хохочут. Разница меж ними всего год, в детских лицах этой разницы и не сыскать, но уже видно, что старший – Йоран – всё-таки и в плечах шире, и ростом будет выше, и лицо его суровее – воин, славный воин, весь в отца! Одна беда – неспокоен уж больно, не может долго сидеть и делом заниматься, от того беда у него с грамотой и Бранд, хоть и младше на год, а в грамоте того уже обогнал…
– Не надо, Лайза, – улыбается Бенгта, плотнее кутается в вязаную накидку. Совсем не греет уже старых костей, а на сердце тепло – всё удалось, всё сделано! И сын её славным делом занят, охотник из него хороший, уважаемый, поговаривают, что и вождём может стать со временем. Бегта, конечно, отмахивается – что, мол, такое время? А сама улыбку прячет – славного сына воспитала! Даром, что отца он узнать не успел, сама ему привила мужское, вот и видны плоды воспитания: её славный Оден и избу заново срубил, и жену привёл хорошую, и семья крепкая.
            Да и мать не обидел ничем, не попрекнул за слабеющие годы, да за память, что в нём, ещё быть может жила о детских годах его.
– Учу их, учу, – расстроена Лайза, всерьёз расстроена. К Бенгте она всегда с почтением относилась, а вначале и с опаской, но Бенгта её как родную дочь приняла и ни разу не пожалела. Лайза крепкая, крутится по хозяйству целый день, а за детьми глядеть всё равно успевает. Мужу не перечит, но своё слово сказать ему может.
– Мне в радость, – Бенгта не лукавит, она оглядывает троих внуков своих, славных и притихших при разговоре старших, и не верит себе, что дожила всё-таки до этого дня. Который год уж не верит.
            Сколько раз думала что помрёт.
– Ну, какую сказку хотите? – Бенгта бодрится, потому что крепче многих знает, что без бодрости духа телу смерть. – Весёлую или страшную?
            Она знает что они выберут. Они всегда выбирают «страшную», но они никогда и не ведали страха. Страх для них – это что-то далёкое. А про веселье им всё известно.
            Лайза вздыхает, украдкой бросает взгляд на Бегту, но та давно умеет не замечать этого взгляда. А что ей? Она уже жизнь прожила.
            Лайза достаёт из сундука шитьё. Не так оно ей и нужно, шить Лайза умеет, но не любит. Ей важно с детьми быть, а ещё с Бегтой. Любит она старушку, но только знает, что у той в прошлом было, и боится – страшная сказка прежде всего сказка, а вот что Бегте вынести пришлось детям доподлинно знать не надобно.
– Страшную! Страшную! – визжат внуки, удобнее устраиваясь рядом с Бегтой. Они прижимаются к ней – тёплые-тёплые птенчики, и Бегте кажется, что она слышит их сердечки.
– А не испугаетесь? – смеётся Бегта, успокаивающе кивнув Лайзе, они понимают друг друга без слов, и Бегта не станет показывать бедным детям свои шрамы. В их доме шрамы эти видела только Лайза, когда обрабатывала белой мазью то, что когда-то уродливо зарубцевалось. Но что тело! Тело мёртвое. А душа? душу кто зарубцует?
– Не-ет! – дети счастливы. Они любят сказки. Они не знают, что сказки опасно бывают близки к правде.
– Ну хорошо, начнём! – Бегта бодра, она заговорщически подмигивает Каисе, улыбается Йорану и кивает Бранду – все ли готовы? Все готовы. Потому что сказка. – Давным-давно, когда Синие горы ещё касались солнца, когда реки текли до самых берегов полные воды, когда леса были полны дичи…
            На самом деле, не так и давно. Что такое сорок с небольшим лишком лет? пустяки – это и человек проживёт. Но Бегте казалось, что тогда всё было именно так. Ей, восторженной девочке, была неизвестна участь её жизни, и она жила счастливо, не беспокоясь и не тревожась. Ей казалось, что вершины ближних гор касаются солнца и вот-вот проткнут его, ей казалось, что жизнь будет долгой и яркой.
            Долгая жизнь пришла.
– Жили два соседних народа, сначала они были дружны, помогали друг другу возделывать землю, учились друг у друга охоте и рыболовству, перенимали ловушки и прочее, – продолжает Бегта, и комок сжимается где-то в горле. Она так и не может понять что стало тогда с двумя племенами. Всего были в избытке! Тогда уж точно было. Но почему против её племени прошло другое племя? Или было наоборот?
            Пришедшие с другой стороны горы Лэгмэр – лэгмэровцы, как звали их тут, на позабытой на долгие годы родине, совсем близкой, но недостижимой, не отличались от её народа, у них не было иных орудий труда и охота, они не были сильнее или ловчее, да и слабее, чтобы злиться, не были.
            Такие же!
            Но пошли против.
– И шла кровавая война, – продолжает Бегта. В её памяти где-то колышется ряд имён тех мужчин, которые ушли тогда биться против недавних соседей.
– А расскажи про подвиги! – Йоран, воинственный, бойкий, не может более выдержать. Ему интересны истории про битвы и про мечи.
            Бегта вздрагивает. Какие там подвиги? Лэгмэровцы делали набеги и резали людей как скот, угоняли с собой и убивали в горах, крали и забирали всё, что нравилось, а уж молодые девушки, попавшиеся на их пути…
            Нет, беспощадны были они. Но знает Бегта и другое. Побыв на той стороне, да кое-что вспомним из своего прошлого, помнит она и про ответную жестокость – такие же набеги, и такие же срубленные головы тех, кто попался на пути, и сожженных заживо, и ещё что-то грязно-чёрное.
            Но Лайза слушает напряжённо, боится, что Бегта может всерьёз сказать не то. но Бегта умеет лгать и следующие пару минут она сосредоточенно плетёт что-то про огромного крылатого змея, на котором летал предводитель одной из сторон.
– Не перебивай больше бабушку! – наставляет сына Лайза. Явно выдохнувшая Лайза. Страшных деталей не прозвучало и она спокойна. Бегта не спорит. Да и змей выбран ею не случайно. Пока Йоран, соскочив со скамьи, машет воображаемым мечом, показывая, как сам будет рубить головы крылатым змеям, Бегта старается не выдать своей памяти.
            Змеи… проклятые змеи.
            Всякая война конечна, особенно, война меж соседями. Одни леса, одни реки – как делить? Вожди заключили мир и тогда, закрепляя его, сочетали клятвами брачными молодых и нетронутых красавиц с одной стороны с воинами другой стороны.
            Была среди них и Бегта. Смотреть на своего супруга она не могла, не знала его совсем, но чудилось – когда она хоронилась от набега очередного в соломе с подружкой, видела она его. и зверства его тоже. он это был или нет – с племенем не поспоришь.
            По жребию тянули кто куда пойдёт – за женой или за мужем, кто обычаи соседей примет и их веру. Плакала Бегта, молила Первоматерь, чтобы та пощадила, но та не подала ей знака, не обернулась на её слёзы и пришлось идти за мужем на другую сторону гор, да познавать там новые веру, обычаи, труд. Не было там Первоматери, зато был Змей.
            Муж ей попался ничего, хороший, могло быть и хуже. Не обижал понапрасну, правда и не защитил ни разу, но Бегта на него и сейчас не злится…
– Оден! – Лайза срывается со скамьи, звонкая, юркая, она слышит шаги мужа быстрее всех и первая виснет на нём с объятиями, втаскивая его в избу. – Замёрз? Пойдём, ужин подам.
            Спохватившись, Лайза оборачивается назад, на притихшую Бегту и на визжащих детей. Дети уже потеряли интерес – отец, вернувшийся с мороза, пришедший от гостей, вот кто сейчас расскажет что-то интересное! А сказка подождёт.
            Бегта ложится на скамью, кутается в накидку. Ей холодно, но ничего, она стерпит. Там, в прошлой жизни, на чужбине всегда было холодно. Змеи, как оказалось, тепла не любят, а их чтили на другой стороне горы. Они свободно ползали где хотели, и по людям, и по еде, и по тарелкам, и нельзя было замахнуться на змею или уж тем более – согнать.
            Бегту прервали, но так даже лучше. Завтра она сможет начать сказку с самого начала, а сейчас она может не пустить память. Та, непрошенная и ядовитая, словно такая же змея, конечно, ползёт, напоминает:
– Помнишь как били тебя перед всем племенем? А как в голоде держали? А помнишь, как заболело у тебя в груди и вождь делал надрезы на твоем теле, и капал в них едкое масло, а потом втирал соль, веруя, что воля великого змея тебя исцелит? А помнишь, как тебя заставлял в это верить и с лихорадкой стоять босыми ногами в холодной воде, где плескались и играли водные змеи?.. была бы ты врагом, оно было бы и ясно. но так жили все.
            Бегта вздрагивает. Да, всё племя по ту сторону горы. Наказания, голод, змеи и вера в то, что боль исцеляет другую боль. Тогда ей показалось, что люди всё-таки отличаются, но как так случилось, она объяснить себе не могла и сегодня.
***
– Она моя мать, Лайза! – Одену горько, больше горько от того, что его жена права. Он и сам часто думает о том, что тревожит её, но не признаёт.
– Я не грублю ей, и я уважаю её, но я не могу…вдруг она расскажет о своём прошлом? – Лайза готова расплакаться. Она и вправду любит старую Бегту как свою мать, но одно точит её сердце – прошлое Бегты, её жизнь с чужим племенем, невольная жизнь, полная ужаса, голода, холода и унижения. Так жили те люди, и так жила она с ними, пока не овдовела и не получила разрешение вернуться в свои родные земли.
            За той стороной горы вдовы не нужны. Чужие вдовы тем более.
– Она себя знает! – возражает Оден. Он знает, что это больше из его самоутешения, чем из правды, но он не видит иного возражения. В самом деле, до сих пор она не рассказала о том, что по ту сторону горы были жертвоприношения и поедание умерших своею смертью змей, и бесконечное ограждение от любого удовольствия.
            Потому что нельзя радоваться жизни, когда того не любят змеи. Змеи, так почитаемые лэгмэровцами, не любят шума, а значит – не надо шума, праздника, пира.
            Почему змеи? Оден так и не мог понять. Они же мерзкие, скользкие, жуткие! Кто решил поклоняться их чудовищной власти?
– Она говорит сказку, свою сказку, – Лайза не унимается, – хорошо, когда ты приходишь, а если нет? Она же рассказывает…
– Она прикрывает правду, – напоминает Оден, – я слышал. Не тревожься, Лайза.
– Но дети могут понять… и соседи помнят! Помнят, что твоя мать…
– Хватит, Лайза, – Оден не хочет говорить об этом. Это разговор, ведущий в никуда. Соседи помнят, что Бегта была отдана в чужие земли, и что вернулась из них с сыном, белая-белая, худая, боялась тогда и тени, говорила тихо, ступала неслышно и долгое время озиралась, словно каждый шорох был чем-то страшным.
            Не утерпели первыми соседки. Прибежали к ней вечером в худой домишко, который был тогда для Бегты куда большим счастьем, чем всё, что помнилось ей из детства, потому что было возвращено великой милостью Первоматери!
– Как оно? Как? Что едят? Что пьют? Кому молятся? Как живут? – засыпали её тогда вопросами, кружили в вихре любопытства и вроде бы не видели ни потускнелого взгляда, ни опущенных от тяжелого труда плеч.
– Не помню, не помню, – мотала Бегта головой, от всего отказывалась, ничего ей не было нужно, кроме дома.
– А где отец твоего ребёнка? Кем он был? – не унимались долго, но и тут Бегта не баловала разнообразием ответов:
– был…
            И пояснять отказывалась. Сама не помнила, как пока он был в горячке и кашлем метался, задыхаясь, вышла прочь, оглядеться, а после нырнула тенью в угол, что был им отведён, и там зажала ослабелый рот голыми руками. Так и держала, пока не стих.
            Что отец её Одена? Был! Своим был! Как свои же и жил, с нею не считаясь.
            Отстали от неё соседки, ничего не добились, сами придумали себе объяснений её чудачествам, да ещё приплели так, что помешалась Бегта, мол, колдовала она, и над нею тоже, участвовала в обрядах… кто во что горазд! С годами меркли слухи – мало ли чудного на земле? и Оден рос крепким, славу свою набирал как ловкач и зрелый муж, вот и таяла память о Бегте. Но боялась Лайза, что дети её услышат дурное – от самой ли Бегты, от соседей ли…
            Но в ссору не вступала. Жила мирно и кротко, сказки сказывать не запрещала, даже если и сидела в нервности, всё не одёргивала, сторожила – если не туда пойдёт, если станет страшно, то она, Лайза, тут же старуху одёрнет!
            Бегта, кажется, и сама понимала, что иной раз не туда ведёт. Говорила складно, а всё равно забывалась, и вдруг выходило что-то вроде:
– Из тела его сделали дом для змеёнышей…
– Тут он и проснулся, да? – вступала Лайза, напряжённо глядя на Бегту.
            Та спохватывалась:
– Да-да. Открыл глаза, в ужасе да в страхе металось сердце, руку к животу подвёл,  а там…– и Бегта страшно вращала глазами, оглядывала притихших внуков.
– Что? – пищал Йоран, и жутко было его детскому сердцу.
– А там кипение! Съел накануне наш герой яблочного пирога да запил кувшином молока! – Бегта смеялась, но в глазах её была тоска. Смеялись и Лайза, и Йоран, и Бранд.и  Каиса – все хохотали над незадачливым героем и страшная сказка, когда-то свершившаяся наяву, пойманная в реальность Бегты, обращалась во что-то смешное и нелепое, и заходилась изба смехом.
            И Бегта старательно хохотала, чтобы не выдавать себя, а сама гнала память о гниющем на дереве теле, в котором копошилась мерзкая маленькая роица змеёнышей, ещё слабая, чтобы найти пропитание самостоятельно, сыто и тепло устроенная в живом ещё человеке, который не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть полной грудью.
            Её всегда тошнило, когда приходилось идти мимо. Можно было идти другой дорогой, но полагалось ходить здесь и ни разу её супруг не позволил ей уклониться от дороги, напротив, напоминал:
– Великий змей покровительствует нам!
            И она терпела, терпела, отчаянно молилась на скорую смерть страдальца, лица которого не знала.
            Лайза терпит неудачу. Она и сама не знает что ей нужно. Она просто не хочет слышать ни одного осколка из страшной жизни Бегты, даже в виде сказок и не хочет, чтобы её дети узнали, что в мире есть ужасы, творимые людьми. Ей страшно. За детей, за себя, за их души, что ещё юны, как ей кажется, что ещё могут дрогнуть и закрыться от мира, не позволяя ему раскрываться перед собой.
            Она не смиряется. Этот разговор о страшных сказках будет и завтра, и через неделю, и через две…и каждый раз Оден будет обрывать разговор, потому что при всех опасениях супруги, при всем собственном тревожном ужасе у него не будет решения. Это его мать, и она прожила несчастную жизнь. И она не безумна, нет. Она себя контролирует.
            Во всяком случае, пока она в рассудке.
***
            Бегта спит и не спит. Сладкая дремота кружит её, укрывает, баюкает, но усталости в теле не ощущается, от того и сон, наверное, не идёт. Бегта думает.
            Жизнь её была горькой, страшной, но вроде бы вытянулась в нужную сторону, исправилась.
            Только ещё бы сны перестали приходить. Все одинаковые: извилистые, тяжёлые, запутанные сны. Они душат её, и во сне всё становится ярче. Приходит памятью прожитая жизнь, горькие годы, в которых, наверное, всё уже было из тёмного и ничего из светлого. Только вот рождение сына если, а в рождении этом и ужас – вдруг унаследует от отца своего эту змеиную веру? Вдруг захочет жить по его обрядам? Не хотела того Бегта, взяла грех на душу, при первой возможности супруга сгубила и назад подалась – на стыд ли, позор? – тогда не гадала, рванула к свободе, как птица из силок.
            Не держали её насильно, отпустили – чужовка!
            Теперь же, годы спустя, будто и не с нею это было. И не она молоком с хлебом отъедалась первую неделю. Нет, молоко было, было на той стороне горы, но для змей. Ставили его только им, сами водою жили. А тут ешь досыта, земля родная, сторона привычная, пусть и косятся.
            Взвешивает на мысленных весах судьбу свою Бегта. Удалось-не удалось? Гадает всё, а отвёт разный получается. иной раз глянет, так себя до слёз жаль: не любила, не жила, лучшие годы, годы цветения – прозябала в каменных пещерах на скопищах священных, что ей за погань были! Болела нещадно, и холодом и голодом жила, а всё же не померла! Силён бабий дух – верно говорят.
            В другой раз глянет – и вроде весело. Сын – опора, надежа, краса! И всё ладится. И внуков трое – все любимые, все отрада, и невестка у неё славная, её уважает, перетрудиться не даёт, живёт Бегта в покое и почтении.
И как весело становится, так загадывает Бегта, что сон будет сегодня лёгким и тихим, пошлёт его таким Первоматерь. Не сбывается, но верит Бегта. Даром, что дни пересилья в радость всё реже.
            Думай-не думай, а оно всё одно: ко сну клонит. Стягивает веки крепко-крепко, дома-то всё равно спится слаще. Это не на чужбине спать, где сам сон ядовит и горечью пропитан.
            Засыпает Бегта позже всех. Уже храпит Оден, устав от трудного дня; уже намаявшись за день по домашним хлопотам, давно сопит Лайза; тихим светлым сном спят и Йоран, и Бранд, и Каиса – выстилают им путники вечные-звёзды свои дороги, неведомые родителям их, неслыханные для Бегты, но верит она, что праздные и славные.
            Засыпает Бегта, и есть у неё несколько часов, пока тревожный сон не прохватит, не крикнет о том, что страшное было, да не пихнет куда-то под рёбра незримой иглой:
– Не то что-то, а ты всё спишь, старуха!
            Есть у неё ещё время до пробуждения, до того часа, когда откроет она глаза, зажимая одновременно рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Не надо пугать никого. Её прошлое – её камень, негоже ношу делить, когда другие и без того тяжелы.
            Засыпает Бегта, проваливается в сон и не знает, не видит, как осторожно поднимает голову Оден, приглядывается – спит ли мать? Спит ли жена?
            Убедившись, что только тени видят его, но кому те скажут? – выскальзывает он тихо. Сильное молодое тело умеет скрываться в ночи, и не боится никакой погоды. Даже той, что вьюжит. Выходит Оден на ледяную сторону дома, к сеням… там темно и холодно. Но Оден дом хорошо знает, сам же ставил, да и ведёт его изнутри.
            В углу темнеет бочка. Вода замерзла – сверху коркой льда пошла. Но это ничего, корку льда проломить можно и Оден, не чувствуя холода, делает это голыми руками. Позже, конечно, руки прохватит ноющей болью, но это будет потом, а сейчас ему не до того.
            Приглушённый кашель не слышен в тёплой части избы. Оден давится кашлем, боясь выдать лишний звук. Он стоит, склонившись над бочкой, над темной водой, и молит великого змея, чтобы всё прошло быстрее. Он уже устал от такой жизни, ещё больше устал от скрытности, но слышна ему высшая воля, и он покорен ей.
            Бочка давит звук. Оден делает последнее усилие и чернота плещет из его горла, свивается на темной воде двумя змейками-кольцами. Змеи маленькие, не умеют они ещё плыть, да и на улицу, как по лету он делал, не выпустишь.
            Оден отирает рот, ловит змеенышей ладонью, и ловко скидывает их в глухой угол. Туда Бегта никогда не заглядывает, да и детям там неинтересно – одно старое тряпье. Иной раз Лайза где-то поблизости шерудит, что-то ищет, но это ничего, в глухом углу змеи живут тихо до весны, крепнут, а если наткнется она на них…
            Что ж, им тоже нужно мясо иногда.
            Оден ополаскивает ладони в ледяной воде и возвращается той же неслышной тенью в постель, где мгновенно засыпает – спокойно, без сновидений и тревог.
 

 

Белое платье