Salvavi animum meam... (Я спас свою душу...)

Salvavi animum meam... (Я спас свою душу...)

                    (Отрывок из романа  "Fiat Justitia"  (Да будет Справедивость)

…Утренний Париж был сер и скучен. Те же усталые пикетчики на улицах, вяло махавшие флагами и транспарантами, те же говорящие головы с испуганными глазами на экранах телевизоров в витринах фешенебельных магазинов, и тот же нескончаемый поток машин, что и Марселе. До отправления рейса на Франкфурт оставалось восемь часов. «В Лувр сходить, что ли? – как-то очень вяло подумал Санников. – Друзья засмеют: восемь часов торчал в Париже и не побывал в Лувре».
На миг он представил себя в роскошных залах музея, среди многоцветья картин и содрогнулся: созерцание прекрасного при нынешнем состоянии его души показалось ему кощунственным. Тогда он покрутился на месте, стараясь отыскать знакомый силуэт Эйфелевой башни, но над Парижем висел то ли туман, то ли смог, и башня ему не открылась.
«Ну, и слава Богу, - подумал он с облегчением. – Переться на такую верхотуру, чтобы увидеть внизу эту серятину – сомнительное удовольствие. Посижу-ка я лучше в настоящем французском ресторане, где-нибудь на Монмартре, а потом просто поброжу по городу».
Но здесь ему вспомнилось вчерашнее пиршество в Марселе, и к горлу тут же подступила тошнота.
«Вот тебе и праздник, который всегда с тобой, - зло подумал он – Нежданно- негаданно оказаться в Париже и не знать, куда себя деть».
И тут он вспомнил, что под Парижем есть прекрасное местечко под названием Версаль, пристанище французских королей. Архитектура семнадцатого века была его слабым местом, и он решительно поднял руку, останавливая такси.
Старенький «Пежо» приткнулся к тротуару, и, по своему обыкновению, Санников собрался открыть переднюю дверь, но заметив, что водитель – женщина, сел на заднее сиденье. Оттуда он увидел в зеркальце огромные голубые глаза, вопрошающе смотревшие на него.
«А француженка ничего себе, - подумал он, не спеша отвечать на ее немой вопрос. – Молодая совсем, а глазищи – как озера».
- В Версаль, - наконец небрежно бросил он, устроившись на сиденье поудобнее.
Таксистка замялась, и по ее глазам Санников догадался, что ее что-то не устраивает.
- Что-нибудь не так? – строго спросил он. – Вы едете в парк?
Последним своим вопросом он решил издевнуться над ней, вспомнив любимую отговорку московских таксистов. Хотя он очень сомневался в том, что она может знать о ней.
- Нет, - виновато протянула девушка. – Просто я хотела предупредить, что это будет стоить очень дорого. У нас сейчас кризис и….
- Деньги в моем кошельке я буду считать сам, - оборвал ее Санников. – Трогайте, пожалуйста.
Она торопливо, со скрежетом включила передачу, и они довольно быстро двинулись вперед. Девушка еще раз мельком взглянула на него в зеркальце и сказала:
- Я прошу извинить меня. Я увидела, что вы иностранец и можете не знать, что творится в стране.
- Что творится у вас, происходит сейчас во всем мире. Мне гораздо интересней узнать, как вы определили во мне иностранца.
- Не знаю. Но я всегда отличаю иностранца от француза. А здесь мне немного помогла бирочка на вашем кейсе. Она на арабском языке. Но вообще-то вы могли быть и французом, возвратившимся, например, из Египта, правда? Просто у меня нюх на иностранцев.
Санникову показался немного странным ее французский, и он бросил взгляд на ее визитку над лобовым стеклом.
«Lidiya Rochina», – прочел он там и рассмеялся про себя:
«Везет же мне в последнее время! Из Африки я летел на самолете с российским экипажем, в Париже меня везет русская таксистка. Налицо мощная экспансия нашего населения в окружающем мире».
- И как же вам удалось, мадмуазель Рощина, устроиться на такую престижную работу, да еще в самом городе Париже? – спросил он по-русски, радуясь неизвестно чему.
От неожиданности таксистка чуть не врезалась в машину, идущую впереди. Резко свернув в сторону, она припарковалась к тротуару и обернулась к Санникову, сияя огромными глазами:
- Так вы русский? Прямо из самой России?
- Ну, не совсем прямо, но из самой-самой. Да вы успокойтесь. Я думаю, что русских здесь сейчас, хоть пруд пруди. Неужто не попадались?
- Почему же, попадались. Но они все не такие русские…
- Какие такие, не такие? – рассмеялся Саня. – И почему я оказался такой?
- Они все приезжают сюда или тратить деньги или искать работу Они какие-то неинтересные, зажатые, потому что от чего-то зависят.
- А я?
- А вы, сразу видно, человек самостоятельный и свободный. И я заметила, что на Париж вы смотрите с уважением и тоской. Правда? Вы по России тоскуете, я знаю.
- Не нагоняйте на меня еще большую тоску, мадмуазель Рощина. Стоит кому-либо капнуть мне на больное место, как моя тоска превращается в злобность.
- Неправда! – закричала она, звонко смеясь. – Вы не можете быть злым. Я это сразу поняла, как только вы сели в машину и сказали про кошелек.
- Это здорово! – удивился Саня. – А мне казалось, что этой великолепной фразой я поставил вас на место.
- Вы старались, очень старались, но…, - тут она просто захохотала.
- Давайте ехать дальше, - предложил Саня, стараясь скрыть разочарование в собственных стремлениях быть строгим и независимым.
- Конечно, конечно, - в том же восторженном тоне согласилась она. – Вы только рассказывайте мне о России. Я кого не спрошу из этих русских, у всех ответ один: «А чего о ней говорить? Серость и скука». Ведь такого быть не может, правда? Вас как зовут?
- Несмотря на мою молодость, все величают меня Сан Санычем.
- Ой, как здорово! Я тоже буду называть вас так, можно? А мне говорите Лида, хорошо? Меня сто лет так никто не называл. Французы говорят мне Ли, черномазые почему-то – Лу, евреи – Лия. С ума сойти можно! Пересаживайтесь-ка на переднее сиденье, пока я шею не свернула, и рассказывайте...
- Не буду. Сначала свезите меня в Версаль. Я отдохну там душой и телом, объемся французским классицизмом и тогда мой рассказ о России будет как «Песнь о Гайавате»
- Так вы и обратно со мной поедете?
- Конечно. Я - патриот. И теперь ваше такси – частичка моей далекой Родины.
- Ну, вы и юморист к тому же! Небось, Жванецкого любите?
- Еще как! А Петросяна не люблю.
- Я тоже. Я сказала себе: «Если он привлечет твое внимание более, чем на минуту, значит, ты обыкновенная пошлая дура».
- Великолепно сказано: «обыкновенная», да еще и «пошлая»!
- Можете смеяться, сколько душе угодно. Я всегда так говорила, не думайте, что с этими французами разучилась по-русски говорить.
Впереди назревала пробка, и минут пятнадцать они ехали молча. Лида изо всех сил старалась объехать эту огромную серую кишку из тысяч автомашин, а это требовало сосредоточенности и внимания. И это ей удалось.
Вырвавшись на свободу, она попыталась вновь забросать его вопросами о России, но Санников решил взять инициативу в свои руки.
- Вы замужем? – нетактично спросил он, все еще стараясь утвердиться в образе сильной личности.
- Нет, что вы… Мне еще только двадцать лет. И вообще…
- … все мужчины сволочи.
- Это вы сказали, не я. И я так никогда не скажу. Знаете, каких я мужчин встречала? Настоящих мужиков, которым плевать на все эти цацки.
- Что вы имеете ввиду под «цацками»?
- Как-будто вы не знаете! Посмотрите, чем живет нынешний мужчина. Он обязательно должен иметь престижный автомобиль, красивую любовницу или жену, в ушах по золотому браслету и тату на плече.
- А настоящий мужчина?
- А настоящему мужчине на все это наплевать. Ему дай интересное, трудное дело, верных друзей и жену – союзницу. И он будет счастлив.
- И почему же вам за одного из этих стоящих мужиков замуж не выйти?
- Придет время – выйду.
- А как же вы, Лида в Париже-то оказались?
- Я, Сан Саныч, приехала сюда в Сорбонну поступать. Красивое слово – Сорбонна, правда? Вот и мечта у меня была красивая… Провалила первый же экзамен по французскому языку.
«Нетрудно догадаться, - с легким злорадством подумал Саня. – В твоем французском до сих пор слышен рязанский акцент».
Ему почему-то не понравились высказывания Лиды о нынешних мужчинах. Наверное, он немного завидовал тем «настоящим мужикам», о которых сказала ему Лида.
- А откуда сами будете? – продолжал он допрашивать девушку.
- Из Козельска я. Знаете, где Оптина пустынь. Калужская область.
«Немного не угадал, - обрадовался Саня, - Калуга, Рязань, какая разница?»
- А вы откуда? – спросила Лида
- А я из Москвы.
- Ой, вы знаете, я тоже целый год прожила в Москве. Вы меня извините, но она мне совсем не понравилась.
- А чего вас извинять? Я ее и сам терпеть не могу. Бестолковее, по-моему, нет города на свете. А что вы делали целый год в Москве?
- Поступала в архивный институт…
Саня вздрогнул: еще одно совпадение. Именно у студентки этого института, чернобровой красавицы Гали Манаенко, добивался когда-то любви робкий десятиклассник Саня Санников…
- И вы, конечно, завалили первый экзамен по русскому языку, - достаточно ехидно спросил он.
- Нет, ну, что вы! Я поступила и даже проучилась полгода, а потом мне стало скучно и я ушла на курсы водителей троллейбуса.
- Там было веселей?
- Я думала, вы юморист, а вы, оказывается, еще и сатирик. Ну, ничего, поиздевайтесь маленечко над бедной девушкой… На курсах было здорово! Я там одновременно и автомобильные права получила, с профессиональной категорией. А вот на работе у меня не заладилось. Не буду много говорить, скажу только, что московские водилы – хамы и хапужники.
- Вы хотите сказать – хапуги?
- Какая разница? Один из них под мой троллейбус специально подставился, чтоб страховку получить за свой «Вольво». А меня премиальных лишили и пригрозили уволить, если что. А я сама ушла.
- И полетели в Париж поступать в Сорбонну?
- А вот и нет, господин Издевкин! Для этого мне надо было еще узнать с чем ее едят, эту Сорбонну.
- И для этого…?
- А для этого мне надо было встретить хорошего человека. Но об этом я вам не расскажу.
- А тогда я вам ничего не расскажу о России, и вы умрете от тоски по ней.
- Это точно.. Хорошо я расскажу вам… Только это длинная история.
- А я никуда не спешу.
- А как же Версаль?
- Версаль – это моя мечта, как у вас – Сорбонна. Только моя мечта короче: увидеть одним глазом, и я счастлив. Кстати, до него еще далеко?
- Да еще километров десять будет, да вот только пробки эти чертовы…
- Не надо ругаться, это вам не идет. Лучше никуда не спешите, и рассказывайте, кто же вас надоумил поступать в Сорбонну. У нас впереди еще целый день. И ради этого я даже пересяду на переднее сиденье.
Лида неожиданно остановила машину, хотя дорога впереди была свободной, достала из нагрудного кармашка сигарету и закурила.
- Как это ни странно, но, чтобы отправиться в Сорбонну, мне пришлось уехать в деревню. Туда меня пригласил один очень богатый человек. Можно сказать, олигарх. Дело в том, что у него был очень больной сын. Отец построил ему коттедж в заброшенной деревне, прямо посреди леса. Свежий воздух, тишина вокруг, рядом – пасека, речка с прозрачной водой… Рай, да и только. Но только не для меня. Я нанялась к ним водителем, но, по существу, я была и нянечка, и сиделка, и домоуправительница. И хотя отец Никиты платил мне хорошие деньги, порой мне хотелось бежать оттуда, куда глаза глядят. А тут Никита еще мне в любви признался, и стало мне совсем тошно.
Лида тронула машину, убыстряя ее ход, будто желая этим отогнать от себя тяжелые воспоминания. Речь ее стала взволнованной и прерывистой:
- Никита от рождения был калекой, и с каждым годом ему становилось хуже и хуже. Надежда была, что жизнь в лесу хоть как-то поправит его здоровье, хотя врачи свое слово уже сказали – не жилец…
Я жалела его и делала все, чтобы жизнь у него стала хоть чуточку радостной и легкой. Я утречком его осторожно из дома выведу, в машину усажу, и едем мы первым делом на пасеку. Там ему дед Тихон какой-то особый мед готовил. Даст ему съесть натощак одну чайную ложечку, а запить – стакан ключевой воды. Потом надо было, чтобы его пчела обязательно ужалила. Никита переносил это легко, потому что его тело теряло постепенно всякую чувствительность. После пасеки мы ехали на козью ферму, где его поили парным молоком. Он его страшно не любил, но терпел все это, потому что очень любил своего отца. Он с самых малых лет с ним возился, так как мать их бросила, как только узнала, что сын останется на всю жизнь калекой.
Потом я возила его по окрестностям. Вокруг когда-то было много деревень. Потом люди ушли из них, по своей или чужой воле, не знаю. Деревни исчезли, а церкви остались. Они тоже рушились, но чудом хранили свою красоту. Никита как только завидит вдалеке маковку, сразу просит, чтобы я поехала туда. Долго смотрит на нее, будто глазами ее ласкает, а потом как вскинется: «Смотри, вон еще одна! Поехали к ней». Так мы с ним полдня и носимся по бездорожью от одной церквушки к другой. Хорошо, что у меня машина выносливая была, американский «Лендровер». И вот однажды мы возвращаемся домой, а он меня просит: «Останови машину возле той белой церковки». А она действительно одна на всю округу белая, видно из камня такого сложена. Я остановилась подле нее, а он мне говорит, причем впервые на «вы» обращается: «Лида, я вас давно люблю. А говорю вам об этом только потому, что знаю, моя любовь поможет вам жить, она даже спасет вас в самый трудный час, ничего от вас не требуя. Потому что в мире такой любви еще не было»
Я всю ночь проревела в своей комнате, а наутро решила уехать оттуда. Позвонила Сергею Михайловичу, его отцу, сказала, что мне очень трудно, что больше не могу. Он возражать не стал, попросил только убитым голосом, что бы я его дождалась. Прилетел через два часа на вертолете, которым сам управлял, и садится прямо возле нашего дома. Я как раз машину мыла во дворе. Он подошел ко мне с огромным букетом роз, поцеловал мою мокрую руку и говорит: «Спасибо вам, Лида, за сына от всего отцовского сердца. Он мне такие письма писал о вас по Интернету, что я просто поверил в его выздоровление. Пойдемте, попрощаемся с ним, а потом я вас на вертолете доставлю, куда вам надо». А я уже чуть не плачу, прошу его: «А можно я не пойду прощаться? Мне трудно будет с ним свидеться…». А он отвечает: «Воля ваша, Лида. Только не по-человечески как-то получается: полгода почти жили душа в душу, а уходите тайком, будто он вам совсем чужой. Вот так и мать его когда-то ушла, только я ее за человека не считаю». Не знаю, как я тогда сдержала слезы и как, вообще, вынесла все это.
   У Никиты в его расписании было три часа, когда запрещал кому-либо входить в его комнату. Он работал над книгой о Жанне Д’Арк. Он говорил , что ее до сих пор никто окончательно не понял, а ему, кажется, удалось, понять главное в ее характере. Он обещал мне открыть эту тайну весной, когда и свершилось это чудо в душе Орлеанской девственницы….
Когда Никита увидел нас вдвоем в дверях своей комнаты, он засветился такой радостью, что, казалось, и мир вокруг стал светлее. «Я знал, что ты сегодня приедешь, - закричал он. – И как здорово, что вы пришли вместе! Я сегодня закончил главную часть моей книги. О бессмертии Жанны. Но это еще не все. Я только что прошел всю комнату, от стола до окна, когда услышал шум твоего вертолета. И. знаете, почему? Мне сегодня приснился сон, Извини меня, Лида, что я расскажу его при отце. Мне приснилось, что мы с тобой венчались в той белой церкви, помнишь? Мы разом уронили наши кольца, нагнулись за ними и стукнулись лбами. Смех – смехом, но вы потрогайте мой лоб! На нем настоящая шишка !»
Мы поочередно трогали эту шишку и хохотали до упаду. И представляете, когда я вышла в коридор, я вполне серьезно ощупала свой лоб. Шишки там, естественно, не было… Короче, я осталась. … А вот и ваш Версаль. До дворца вам еще топать и топать. На такси туда не подъехать. Так мне вас ждать?
- Да. Потом мы поедем куда-нибудь пообедать, и вы закончите свой рассказ. Договорились?
- Договорились. Вот там впереди формируются группы экскурсантов, видите?
- Нет уж, извините, я сам. Терпеть не могу экскурсоводов.
   Он вышел из машины. Погода оставалась такой же промозглой и стылой, как и утром, и ему сразу захотелось вернуться в теплый салон уставшего «Пежо» с симпатичной русской девушкой за рулем. Но он только обернулся, махнул ей рукой и неторопливо пошел по пустынной вылизанной аллее.
  «Видимо ей на самом деле одиноко здесь, если она так откровенна с человеком, с которым познакомилась час назад, - размышлял он, лениво переставляя ноги и не поднимая головы. - Но девушка она, конечно же, замечательная, Умна, неординарна в мыслях и поступках, к тому же, красива. И, как мне кажется, совершенно одна…».
Он засвистел какую-то грустную мелодию из репертуара Ива Монтана: как никак он находился в Париже и дышал его воздухом. Воздухом свободы, братства и равенства.
Он оторвал взгляд от желтой дорожки и посмотрел вперед. Совсем недалеко возвышался прекрасный Трианон, который он так хорошо изучил по книгам и так мечтал увидеть воочию. Сейчас вокруг него суетливо бегали группки людей и были слышны хорошо поставленные голоса экскурсоводов.
   Санников, сам того не ожидая, развернулся и пошел назад.
   «Посмотрел издалека и хватит, - зло подумал он. – Там люди толпятся, гиды верещат, а ты в молчанье и радости увидел свою мечту, а что еще тебе надо?»
   Он долго еще оправдывал себя за бегство из знаменитейшего парка, но в глубине души понимал, что причиной тому была она, девушка, ждущая его в машине со своим удивительным рассказом о том, как она очутилась в Париже.
- Что это вы так быстро? – спросила его Лида, открывая дверцу автомобиля. Она все так же сидела за рулем, а на коленях у нее лежала книга.
- Я умею очень быстро ходить. И смотреть тоже, - снова злясь, ответил Саня и спросил: - Что читаем?
- Бунина. Я его совсем не знаю.
- На французском?
- Зачем же Бунина по-французски читать? Он русский писатель, более русского я и не знаю. Читаю его, и будто я у себя дома.
- Так вы никогда в Сорбонну не поступите, если будете на досуге читать русских классиков.
- Поступлю! Вот увидите.
- Обязательно увижу. Залезу на Останкинскую башню и буду высматривать: поступила наша Лида в Сорбонну или нет.
Девушка рассмеялась и лихо развернула машину на пятачке.
 - Куда едем обедать? - спросила она, насмеявшись.
 - На ваше усмотрение, мадмуазель, - ответил он, отходя от холодной тоски Версаля.
 - Ну, если на мое усмотрение, то у вас останется превратное впечатление о французской кухне Я обычно обедаю в одном и том же бистро, где хозяином и поваром в одном лице является русский, по имени Паша Иванов.
- Тогда едем в самый дорогой ресторан на Монмартре.
 - Слушаюсь, месье Ротшильд. «Максим» подойдет?
 - Если это не имя хозяина и повара в одном лице, и его фамилия не Сидоров, то – да.
  Лида снова готова была рассмеяться, но он остановил ее:
 - Пожалуйста, дорасскажите мне историю про русскую девочку, ставшую парижской таксисткой.
  Она молчала очень долго: видимо, ей трудно было перейти от веселого настроения к воспоминаниям прежних лет. Заговорила она лишь тогда, когда «Пежо» привычно втиснулся в поток машин и вокруг стало очень шумно. Лида подняла стекло, гул машин немного стих, и она сказала:
 - Я осталась в доме своего олигарха и продолжала ухаживать за Никитой. После того необычайного всплеска радости ему становилось все хуже и хуже. Он нуждался в моей помощи, в моем постоянном внимании к нему, и я работала, как говорится, на износ. Особенно было невыносимо то, что работа моя становилась слишком однообразной и не приносила почти никаких результатов. И тогда Никита пришел на помощь мне: он заставил меня учить французский язык. Он знал его почти что в совершенстве.   Незадолго до моего появления от него ушла учительница, сказав, что ей с ним делать нечего, что он превзошел ее в знании языка. Вообще, Франция была его коньком. Еще в раннем детстве он прочитал печальную историю про девочку Козетту, а потом – героический рассказ про мальчика Гавроша. И тогда у него сложился образ Франции; страдалицы и бунтарки… Когда он узнал, что оба эти персонажа вышли из одной и той же книги, «Отверженных» Виктора Гюго, он забросил этот роман на антресоли, потому что в нем Козетта и Гаврош не были главными героями. А две тоненькие книжки про них он хранил всю свою жизнь… Через месяц после начала наших занятий я уже могла поговорить с ним кое о чем во время наших поездок. Никита оказался очень способным, но деспотичным учителем. Если я зазубривала какую-нибудь фразу и произносила ее деревянным языком, он кричал на меня и обзывал роботом в юбке.  «Живи тем, что говоришь, - учил он меня. – Забудь, что это не твой язык. Ошибайся, спотыкайся, но только не уподобляйся говорящей кукле». Он видел, как я устаю, и специально устраивал мне передышку, чтобы я могла заниматься языком и историей Франции. Он говорил мне, что будет работать, и велел мене ни под каким предлогом не заходить к нему в комнату. Но однажды мне стало тревожно, я нарушила его запрет и заглянула к нему. Он лежал на полу без сознания. Я быстро привела его в чувство и тут же отругала его. Ему это, как не странно, понравилось. Он улыбнулся, взял меня за руку и говорит: «Вот и стали мы с тобой совсем родными, даже начали ругаться»…
  Вскоре после этого Сергей Михайлович предпринял еще одну попытку использовать медицину для лечения сына. Сколько было таких попыток до этого – не счесть. На этот раз мы поехали в Швейцарию, в клинику всемирно известного невропатолога. Когда Никита узнал, что клиника находится во франкоязычном кантоне, он радовался, как ребенок. «Теперь ты заговоришь у меня по-французски, как миленькая», - говорил он мне и заставлял день и ночь слушать записи разговорной речи. Мы прожили в этой клинике, по существу, санатории, почти полгода, и я тоже свободно заговорила на французском языке…. Вот тогда и прозвучало это волшебное слово – Сорбонна!    Сначала эту мысль он высказал мне робко и возвышенно, как будто говорил о собственной мечте. Потом, уже после возвращения в Россию он сказал об этом жестко, даже, я считаю, жестоко. Однажды весной он велел мне отвезти его к той белой церквушке, где признался мне в своей любви. Выбравшись самостоятельно из машины, Никита долго смотрел на покосившийся, готовый упасть, крест, прислушиваясь к шуму леса, а потом сказал: «Когда я умру, ты поедешь поступать в Сорбонну. Я договорился с отцом, что памятник на моей могиле он поставит только тогда, когда ты будешь учиться там. И высечет на нем слова: «Salvavi animum meam». По-латыни это значит: «Я спас свою душу». Это действительно так. Я вложил всю свою душу в тебя, моего любимого человека, и тем спас ее»…
 В первый раз я увидела, как он перекрестился и поклонился кресту… Потом заставил меня сделать то же самое и поклясться, что я выполню его волю…
Он умер ровно через год, день в день..
Извините, об остальном я расскажу вам позже.

  Санников понял ее. Он сам бы не смог продолжить этот рассказ….
- А вот и «Максим», - сказала Лида, остановив машину у помпезного здания с огромными окнами.
 - Я передумал, - ответил ей Санников. - Давайте остановимся где-нибудь в тихом месте, и вы закончите свой рассказ. Вы вернули меня сейчас в Россию,  а я очень соскучился по ней...
 - Хорошо, - коротко согласилась она...
… Она припарковала автомобиль на каком-то уютном бульваре и грустно продолжила свой рассказ:
 - Тот Париж, в который я приехала два года тому назад, был совсем не похож на нынешний. Цвели каштаны, по улицам текли толпы нарядных людей, веселых и приветливых. Я я шла в этой толпе и улыбалась, потому что была похожа на них: нарядна, весела и приветлива.
Сергей Михайлович сделал все, чтобы я ни о чем не заботилась. Он сам выправил мне визу, купил билет, забронировал место в гостинице. В сумочке у меня лежала солидная сумма наличных, несколько кредитных карточек и… расписание университетских экзаменов. Но Париж заставил меня забыть, зачем я сюда приехала.  
Я окунулась в него, как в теплое море, которое ласкает и баюкает тебя, а потом уносит в пучину. Лишь вечерами я вспоминала тот разговор с Никитой, и меня охватывал ужас. Я ощущала вдруг цену своего приезда сюда и лихорадочно хваталась за учебники. Но наступало утро, и я вновь бежала в кафе, где мне оказывали внимание блестящие молодые люди, завсегдатаи тех мест, посещала концерты самых знаменитых звезд, театры, музеи и стадионы.
   Но экзамен я завалила совсем не поэтому. Просто выяснилось, что мой добрый и умный учитель учил меня совсем не тому. Он обучал меня живому разговорному языку, и на собеседовании я была вне конкуренции. Я свободно отвечала на вопросы, шутила и даже пела. Но на следующий день меня привели в маленькую комнату и посадили перед железным ящиком с зеленым глазом. И он начал, бездушно и размеренно, мигая своим зловещим оком, сыпать бесчисленным количеством бессмысленных вопросов. Типа: «Как вы обратитесь к премьер-министру Канады: а) мистер; б) месье; в) синьор?» И я провалилась, потому что никогда не общалась с бесчувственной машиной. На следующее утро я проснулась в холодном поту. И чтобы не размозжить себе голову о парапет набережной Сены или не броситься в нее с моста Александра Первого, я еще глубже ушла в пучину светских развлечений. Сергей Михайлович забрасывал меня телеграммами с просьбой сообщить о результатах экзаменов, но я не отвечала на них. Потом пришла еще одна, последняя: « Я знаю о твоем провале, возвращайся домой» Но я не успела собраться: на следующий день я узнала из газет, что он был убит у подъезда собственного дома в Москве. Я осталась одна в Париже, без покровителя и денег. До этого я успела приобрести много дорогих тряпок, но теперь никто не хотел покупать их у меня, даже за бесценок. Меня, конечно же, сразу выселили из гостиницы, и три ночи я провела в парках, на вокзалах и просто на улицах, практически без сна. Потом я случайно набрела на старую брошенную яхту в одном из заливчиков Сены, почти за городом, взломала ржавый замок и ночевала там. Чтобы ко мне не приставали мужчины, я наголо обрила голову, купила на барахолке изношенное мужское платье и кепку, похожую на ту, что носил Гаврош, и стала похожа на обычного французского парня, у которого проблемы с жильем и работой. Иногда мне удавалось заработать мизерную сумму, протирая стекла автомобилей, перетаскивая вещи путешественников с яхт на берег и обратно и выполняя другую «черную» работу. На эти гроши я и питалась. Но с каждым днем мое положение становилось все хуже и хуже. Мной стали интересоваться местные ажаны и их верные союзники – дворники. И, наконец, кто-то сообщил хозяину яхты, что на ней появился неизвестный юнга. Но именно этот донос спас меня от неминуемой гибели. Однажды утром я проснулась в тесной каюте оттого, что почувствовала на себе чей-то взгляд. Вообще-то, я запиралась на ночь на ве мыслимые и немыслимые запоры, поэтому очень испугалась при появлении в каюте незнакомого человека. Он стоял в дверях, высокий, стройный, с совершенно седыми волосами и лицом, напоминавшем рельефную карту безлесного предгорья. То есть, оно было морщинистым и коричневым от загара.
  - Чем обязан, месье, вашему визиту на мое судно? – спросил он и закурил трубку.
  - Я сейчас уйду, - пробормотала я первое, что пришло мне в голову.
  - Понимаю, - сказал он без улыбки. – Вы просто перепутали мою яхту со своей и спешите исправить ошибку.
  - Выйдите, пожалуйста, я оденусь, - попросила я. В то время в Париже стояла жара, и я спала в каюте с металлической крышей, раздеваясь на ночь.
  - Какие условности на судне, юнга, - рассмеялся незнакомец. – У нас женщины разгуливают на палубе чуть ли не нагишом, а вы не хотите, чтобы я видел, как вы натягиваете брюки. Похоже, ваш прежний капитан мало лупил вас линьком, уча морским порядкам.
  - Тогда я не встану, - выпалила я, понимая, что несу чушь.
  - Как будет угодно, сэр... Позвольте принести вам в постель чашечку кофе? Черный или со сливками? Простите, я, может ошибаюсь, называя вас сэром и месье? Я вижу, что по каюте разбросаны некие предметы женского туалета. А, впрочем, эти вещи могут принадлежать особе, которую вы не хотите представить мне? Или ваша любовница сбежала через иллюминатор?
  - Это мои вещи, - хмуро ответила я.
  - О, ваше заявление круто меняет дело, мадмуазель или мисс, как вам будет угодно. Я оставляю вас, чтобы вы смогли привести себя в порядок. Не забудьте надеть парик.
Когда я вышла на палубу, естественно, своем мужском обличье, он внимательно, но уже без всякой усмешки, оглядел меня и сказал:
   - Ну, вот что, красавица, я вижу, что ты попала в серьезный переплет. К сожалению, Париж слишком серьезный город, чтобы терпеть на своей территории романтические комедии с переодеванием. И слишком легкомысленный, чтобы понять, что это трагедия. Едем ко мне.
   Так я оказалась в доме этого замечательного человека. Он когда-то был одним из членов команды Кусто, а сейчас занимался каким-то мелким бизнесом. Я рассказала ему, как я попала из России в Париж и призналась, что не могу вернуться домой, пока не выполню последнюю волю моего умершего друга. Он понял меня, как может понять человек, испытавший на себе все жизненные невзгоды, и. когда он предложил мне весьма авантюрный план моего дальнейшего существования в городе Париже, я согласилась без всяких колебаний. В один из дней в его квартире появился огромный мрачный человек с серьгой в ухе, ужасно черный, но уже не от загара, а по принадлежности к негроидной расе.
   - Это ваш будущий муж, мисс Ли, - представил его мне мой спаситель. – Можете называть его Малыш Джо. Он добр и неразговорчив. Но главные его достоинства в том, что он не женат и является гражданином Французской республики.
   Я не знаю, как они утрясали этот вопрос в нашем посольстве, и утрясали ли они его вообще, но через месяц в мэрии одного из городков на юге Франции был зарегистрирован мой брак с Жозефом Лепелетье. И самым интересным в этом событии было то, что мой фиктивный муж выразил желание взять мою фамилию. Правда, по-французски она звучит совсем иначе, что-то вроде месье Роше, но мне было все равно приятно оттого, что в этой стране появился еще один человек с русской фамилией.
   Наше свадебное путешествие длилось всего лишь час. Мы вышли в море на рыбацком баркасе моего мужа, распили бутылку настоящего шампанского на волнах Лионского залива, и я вернулась в Париж Здесь меня ждал еще один сюрприз. Мой посаженный отец подарил мне вот этот самый автомобиль, и я была принята на работу в небольшую таксомоторную компанию, шефом которой был тоже друг моего спасителя. Так я стала гражданкой Франции и парижской таксисткой…. Давеча я сказала вам, что я не замужем, потому что, как вы понимаете, наш брак фиктивный...
Она замолчала.
  - И какие у вас планы на будущее? Неужто вы собираетесь оставаться таксисткой всю оставшуюся жизнь?
- А разве это плохо? Хотя бы ради того, чтобы изредка катать таких пассажиров, как вы...Получать такой привет с Родины… А планы у меня такие. Во что бы то ни стало, я должна поступить в Сорбонну. После этого поехать в Россию и поставить на могиле Никиты памятник. И высечь на нем слова: «Salvavi animum meam» - «Я спас свою душу»…
И этим самым спасти свою.


 

© Copyright: Борис Аксюзов, 2015

Регистрационный номер №0281733

от 7 апреля 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0281733 выдан для произведения: Salvavi animum meam... (Я спас свою душу...)

                    (Отрывок из романа  "Fiat Justitia"  (Да будет Справедивость)

…Утренний Париж был сер и скучен. Те же усталые пикетчики на улицах, вяло махавшие флагами и транспарантами, те же говорящие головы с испуганными глазами на экранах телевизоров в витринах фешенебельных магазинов, и тот же нескончаемый поток машин, что и Марселе. До отправления рейса на Франкфурт оставалось восемь часов. «В Лувр сходить, что ли? – как-то очень вяло подумал Санников. – Друзья засмеют: восемь часов торчал в Париже и не побывал в Лувре».
На миг он представил себя в роскошных залах музея, среди многоцветья картин и содрогнулся: созерцание прекрасного при нынешнем состоянии его души показалось ему кощунственным. Тогда он покрутился на месте, стараясь отыскать знакомый силуэт Эйфелевой башни, но над Парижем висел то ли туман, то ли смог, и башня ему не открылась.
«Ну, и слава Богу, - подумал он с облегчением. – Переться на такую верхотуру, чтобы увидеть внизу эту серятину – сомнительное удовольствие. Посижу-ка я лучше в настоящем французском ресторане, где-нибудь на Монмартре, а потом просто поброжу по городу».
Но здесь ему вспомнилось вчерашнее пиршество в Марселе, и к горлу тут же подступила тошнота.
«Вот тебе и праздник, который всегда с тобой, - зло подумал он – Нежданно- негаданно оказаться в Париже и не знать, куда себя деть».
И тут он вспомнил, что под Парижем есть прекрасное местечко под названием Версаль, пристанище французских королей. Архитектура семнадцатого века была его слабым местом, и он решительно поднял руку, останавливая такси.
Старенький «Пежо» приткнулся к тротуару, и, по своему обыкновению, Санников собрался открыть переднюю дверь, но заметив, что водитель – женщина, сел на заднее сиденье. Оттуда он увидел в зеркальце огромные голубые глаза, вопрошающе смотревшие на него.
«А француженка ничего себе, - подумал он, не спеша отвечать на ее немой вопрос. – Молодая совсем, а глазищи – как озера».
- В Версаль, - наконец небрежно бросил он, устроившись на сиденье поудобнее.
Таксистка замялась, и по ее глазам Санников догадался, что ее что-то не устраивает.
- Что-нибудь не так? – строго спросил он. – Вы едете в парк?
Последним своим вопросом он решил издевнуться над ней, вспомнив любимую отговорку московских таксистов. Хотя он очень сомневался в том, что она может знать о ней.
- Нет, - виновато протянула девушка. – Просто я хотела предупредить, что это будет стоить очень дорого. У нас сейчас кризис и….
- Деньги в моем кошельке я буду считать сам, - оборвал ее Санников. – Трогайте, пожалуйста.
Она торопливо, со скрежетом включила передачу, и они довольно быстро двинулись вперед. Девушка еще раз мельком взглянула на него в зеркальце и сказала:
- Я прошу извинить меня. Я увидела, что вы иностранец и можете не знать, что творится в стране.
- Что творится у вас, происходит сейчас во всем мире. Мне гораздо интересней узнать, как вы определили во мне иностранца.
- Не знаю. Но я всегда отличаю иностранца от француза. А здесь мне немного помогла бирочка на вашем кейсе. Она на арабском языке. Но вообще-то вы могли быть и французом, возвратившимся, например, из Египта, правда? Просто у меня нюх на иностранцев.
Санникову показался немного странным ее французский, и он бросил взгляд на ее визитку над лобовым стеклом.
«Lidiya Rochina», – прочел он там и рассмеялся про себя:
«Везет же мне в последнее время! Из Африки я летел на самолете с российским экипажем, в Париже меня везет русская таксистка. Налицо мощная экспансия нашего населения в окружающем мире».
- И как же вам удалось, мадмуазель Рощина, устроиться на такую престижную работу, да еще в самом городе Париже? – спросил он по-русски, радуясь неизвестно чему.
От неожиданности таксистка чуть не врезалась в машину, идущую впереди. Резко свернув в сторону, она припарковалась к тротуару и обернулась к Санникову, сияя огромными глазами:
- Так вы русский? Прямо из самой России?
- Ну, не совсем прямо, но из самой-самой. Да вы успокойтесь. Я думаю, что русских здесь сейчас, хоть пруд пруди. Неужто не попадались?
- Почему же, попадались. Но они все не такие русские…
- Какие такие, не такие? – рассмеялся Саня. – И почему я оказался такой?
- Они все приезжают сюда или тратить деньги или искать работу Они какие-то неинтересные, зажатые, потому что от чего-то зависят.
- А я?
- А вы, сразу видно, человек самостоятельный и свободный. И я заметила, что на Париж вы смотрите с уважением и тоской. Правда? Вы по России тоскуете, я знаю.
- Не нагоняйте на меня еще большую тоску, мадмуазель Рощина. Стоит кому-либо капнуть мне на больное место, как моя тоска превращается в злобность.
- Неправда! – закричала она, звонко смеясь. – Вы не можете быть злым. Я это сразу поняла, как только вы сели в машину и сказали про кошелек.
- Это здорово! – удивился Саня. – А мне казалось, что этой великолепной фразой я поставил вас на место.
- Вы старались, очень старались, но…, - тут она просто захохотала.
- Давайте ехать дальше, - предложил Саня, стараясь скрыть разочарование в собственных стремлениях быть строгим и независимым.
- Конечно, конечно, - в том же восторженном тоне согласилась она. – Вы только рассказывайте мне о России. Я кого не спрошу из этих русских, у всех ответ один: «А чего о ней говорить? Серость и скука». Ведь такого быть не может, правда? Вас как зовут?
- Несмотря на мою молодость, все величают меня Сан Санычем.
- Ой, как здорово! Я тоже буду называть вас так, можно? А мне говорите Лида, хорошо? Меня сто лет так никто не называл. Французы говорят мне Ли, черномазые почему-то – Лу, евреи – Лия. С ума сойти можно! Пересаживайтесь-ка на переднее сиденье, пока я шею не свернула, и рассказывайте...
- Не буду. Сначала свезите меня в Версаль. Я отдохну там душой и телом, объемся французским классицизмом и тогда мой рассказ о России будет как «Песнь о Гайавате»
- Так вы и обратно со мной поедете?
- Конечно. Я - патриот. И теперь ваше такси – частичка моей далекой Родины.
- Ну, вы и юморист к тому же! Небось, Жванецкого любите?
- Еще как! А Петросяна не люблю.
- Я тоже. Я сказала себе: «Если он привлечет твое внимание более, чем на минуту, значит, ты обыкновенная пошлая дура».
- Великолепно сказано: «обыкновенная», да еще и «пошлая»!
- Можете смеяться, сколько душе угодно. Я всегда так говорила, не думайте, что с этими французами разучилась по-русски говорить.
Впереди назревала пробка, и минут пятнадцать они ехали молча. Лида изо всех сил старалась объехать эту огромную серую кишку из тысяч автомашин, а это требовало сосредоточенности и внимания. И это ей удалось.
Вырвавшись на свободу, она попыталась вновь забросать его вопросами о России, но Санников решил взять инициативу в свои руки.
- Вы замужем? – нетактично спросил он, все еще стараясь утвердиться в образе сильной личности.
- Нет, что вы… Мне еще только двадцать лет. И вообще…
- … все мужчины сволочи.
- Это вы сказали, не я. И я так никогда не скажу. Знаете, каких я мужчин встречала? Настоящих мужиков, которым плевать на все эти цацки.
- Что вы имеете ввиду под «цацками»?
- Как-будто вы не знаете! Посмотрите, чем живет нынешний мужчина. Он обязательно должен иметь престижный автомобиль, красивую любовницу или жену, в ушах по золотому браслету и тату на плече.
- А настоящий мужчина?
- А настоящему мужчине на все это наплевать. Ему дай интересное, трудное дело, верных друзей и жену – союзницу. И он будет счастлив.
- И почему же вам за одного из этих стоящих мужиков замуж не выйти?
- Придет время – выйду.
- А как же вы, Лида в Париже-то оказались?
- Я, Сан Саныч, приехала сюда в Сорбонну поступать. Красивое слово – Сорбонна, правда? Вот и мечта у меня была красивая… Провалила первый же экзамен по французскому языку.
«Нетрудно догадаться, - с легким злорадством подумал Саня. – В твоем французском до сих пор слышен рязанский акцент».
Ему почему-то не понравились высказывания Лиды о нынешних мужчинах. Наверное, он немного завидовал тем «настоящим мужикам», о которых сказала ему Лида.
- А откуда сами будете? – продолжал он допрашивать девушку.
- Из Козельска я. Знаете, где Оптина пустынь. Калужская область.
«Немного не угадал, - обрадовался Саня, - Калуга, Рязань, какая разница?»
- А вы откуда? – спросила Лида
- А я из Москвы.
- Ой, вы знаете, я тоже целый год прожила в Москве. Вы меня извините, но она мне совсем не понравилась.
- А чего вас извинять? Я ее и сам терпеть не могу. Бестолковее, по-моему, нет города на свете. А что вы делали целый год в Москве?
- Поступала в архивный институт…
Саня вздрогнул: еще одно совпадение. Именно у студентки этого института, чернобровой красавицы Гали Манаенко, добивался когда-то любви робкий десятиклассник Саня Санников…
- И вы, конечно, завалили первый экзамен по русскому языку, - достаточно ехидно спросил он.
- Нет, ну, что вы! Я поступила и даже проучилась полгода, а потом мне стало скучно и я ушла на курсы водителей троллейбуса.
- Там было веселей?
- Я думала, вы юморист, а вы, оказывается, еще и сатирик. Ну, ничего, поиздевайтесь маленечко над бедной девушкой… На курсах было здорово! Я там одновременно и автомобильные права получила, с профессиональной категорией. А вот на работе у меня не заладилось. Не буду много говорить, скажу только, что московские водилы – хамы и хапужники.
- Вы хотите сказать – хапуги?
- Какая разница? Один из них под мой троллейбус специально подставился, чтоб страховку получить за свой «Вольво». А меня премиальных лишили и пригрозили уволить, если что. А я сама ушла.
- И полетели в Париж поступать в Сорбонну?
- А вот и нет, господин Издевкин! Для этого мне надо было еще узнать с чем ее едят, эту Сорбонну.
- И для этого…?
- А для этого мне надо было встретить хорошего человека. Но об этом я вам не расскажу.
- А тогда я вам ничего не расскажу о России, и вы умрете от тоски по ней.
- Это точно.. Хорошо я расскажу вам… Только это длинная история.
- А я никуда не спешу.
- А как же Версаль?
- Версаль – это моя мечта, как у вас – Сорбонна. Только моя мечта короче: увидеть одним глазом, и я счастлив. Кстати, до него еще далеко?
- Да еще километров десять будет, да вот только пробки эти чертовы…
- Не надо ругаться, это вам не идет. Лучше никуда не спешите, и рассказывайте, кто же вас надоумил поступать в Сорбонну. У нас впереди еще целый день. И ради этого я даже пересяду на переднее сиденье.
Лида неожиданно остановила машину, хотя дорога впереди была свободной, достала из нагрудного кармашка сигарету и закурила.
- Как это ни странно, но, чтобы отправиться в Сорбонну, мне пришлось уехать в деревню. Туда меня пригласил один очень богатый человек. Можно сказать, олигарх. Дело в том, что у него был очень больной сын. Отец построил ему коттедж в заброшенной деревне, прямо посреди леса. Свежий воздух, тишина вокруг, рядом – пасека, речка с прозрачной водой… Рай, да и только. Но только не для меня. Я нанялась к ним водителем, но, по существу, я была и нянечка, и сиделка, и домоуправительница. И хотя отец Никиты платил мне хорошие деньги, порой мне хотелось бежать оттуда, куда глаза глядят. А тут Никита еще мне в любви признался, и стало мне совсем тошно.
Лида тронула машину, убыстряя ее ход, будто желая этим отогнать от себя тяжелые воспоминания. Речь ее стала взволнованной и прерывистой:
- Никита от рождения был калекой, и с каждым годом ему становилось хуже и хуже. Надежда была, что жизнь в лесу хоть как-то поправит его здоровье, хотя врачи свое слово уже сказали – не жилец…
Я жалела его и делала все, чтобы жизнь у него стала хоть чуточку радостной и легкой. Я утречком его осторожно из дома выведу, в машину усажу, и едем мы первым делом на пасеку. Там ему дед Тихон какой-то особый мед готовил. Даст ему съесть натощак одну чайную ложечку, а запить – стакан ключевой воды. Потом надо было, чтобы его пчела обязательно ужалила. Никита переносил это легко, потому что его тело теряло постепенно всякую чувствительность. После пасеки мы ехали на козью ферму, где его поили парным молоком. Он его страшно не любил, но терпел все это, потому что очень любил своего отца. Он с самых малых лет с ним возился, так как мать их бросила, как только узнала, что сын останется на всю жизнь калекой.
Потом я возила его по окрестностям. Вокруг когда-то было много деревень. Потом люди ушли из них, по своей или чужой воле, не знаю. Деревни исчезли, а церкви остались. Они тоже рушились, но чудом хранили свою красоту. Никита как только завидит вдалеке маковку, сразу просит, чтобы я поехала туда. Долго смотрит на нее, будто глазами ее ласкает, а потом как вскинется: «Смотри, вон еще одна! Поехали к ней». Так мы с ним полдня и носимся по бездорожью от одной церквушки к другой. Хорошо, что у меня машина выносливая была, американский «Лендровер». И вот однажды мы возвращаемся домой, а он меня просит: «Останови машину возле той белой церковки». А она действительно одна на всю округу белая, видно из камня такого сложена. Я остановилась подле нее, а он мне говорит, причем впервые на «вы» обращается: «Лида, я вас давно люблю. А говорю вам об этом только потому, что знаю, моя любовь поможет вам жить, она даже спасет вас в самый трудный час, ничего от вас не требуя. Потому что в мире такой любви еще не было»
Я всю ночь проревела в своей комнате, а наутро решила уехать оттуда. Позвонила Сергею Михайловичу, его отцу, сказала, что мне очень трудно, что больше не могу. Он возражать не стал, попросил только убитым голосом, что бы я его дождалась. Прилетел через два часа на вертолете, которым сам управлял, и садится прямо возле нашего дома. Я как раз машину мыла во дворе. Он подошел ко мне с огромным букетом роз, поцеловал мою мокрую руку и говорит: «Спасибо вам, Лида, за сына от всего отцовского сердца. Он мне такие письма писал о вас по Интернету, что я просто поверил в его выздоровление. Пойдемте, попрощаемся с ним, а потом я вас на вертолете доставлю, куда вам надо». А я уже чуть не плачу, прошу его: «А можно я не пойду прощаться? Мне трудно будет с ним свидеться…». А он отвечает: «Воля ваша, Лида. Только не по-человечески как-то получается: полгода почти жили душа в душу, а уходите тайком, будто он вам совсем чужой. Вот так и мать его когда-то ушла, только я ее за человека не считаю». Не знаю, как я тогда сдержала слезы и как, вообще, вынесла все это.
   У Никиты в его расписании было три часа, когда запрещал кому-либо входить в его комнату. Он работал над книгой о Жанне Д’Арк. Он говорил , что ее до сих пор никто окончательно не понял, а ему, кажется, удалось, понять главное в ее характере. Он обещал мне открыть эту тайну весной, когда и свершилось это чудо в душе Орлеанской девственницы….
Когда Никита увидел нас вдвоем в дверях своей комнаты, он засветился такой радостью, что, казалось, и мир вокруг стал светлее. «Я знал, что ты сегодня приедешь, - закричал он. – И как здорово, что вы пришли вместе! Я сегодня закончил главную часть моей книги. О бессмертии Жанны. Но это еще не все. Я только что прошел всю комнату, от стола до окна, когда услышал шум твоего вертолета. И. знаете, почему? Мне сегодня приснился сон, Извини меня, Лида, что я расскажу его при отце. Мне приснилось, что мы с тобой венчались в той белой церкви, помнишь? Мы разом уронили наши кольца, нагнулись за ними и стукнулись лбами. Смех – смехом, но вы потрогайте мой лоб! На нем настоящая шишка !»
Мы поочередно трогали эту шишку и хохотали до упаду. И представляете, когда я вышла в коридор, я вполне серьезно ощупала свой лоб. Шишки там, естественно, не было… Короче, я осталась. … А вот и ваш Версаль. До дворца вам еще топать и топать. На такси туда не подъехать. Так мне вас ждать?
- Да. Потом мы поедем куда-нибудь пообедать, и вы закончите свой рассказ. Договорились?
- Договорились. Вот там впереди формируются группы экскурсантов, видите?
- Нет уж, извините, я сам. Терпеть не могу экскурсоводов.
   Он вышел из машины. Погода оставалась такой же промозглой и стылой, как и утром, и ему сразу захотелось вернуться в теплый салон уставшего «Пежо» с симпатичной русской девушкой за рулем. Но он только обернулся, махнул ей рукой и неторопливо пошел по пустынной вылизанной аллее.
  «Видимо ей на самом деле одиноко здесь, если она так откровенна с человеком, с которым познакомилась час назад, - размышлял он, лениво переставляя ноги и не поднимая головы. - Но девушка она, конечно же, замечательная, Умна, неординарна в мыслях и поступках, к тому же, красива. И, как мне кажется, совершенно одна…».
Он засвистел какую-то грустную мелодию из репертуара Ива Монтана: как никак он находился в Париже и дышал его воздухом. Воздухом свободы, братства и равенства.
Он оторвал взгляд от желтой дорожки и посмотрел вперед. Совсем недалеко возвышался прекрасный Трианон, который он так хорошо изучил по книгам и так мечтал увидеть воочию. Сейчас вокруг него суетливо бегали группки людей и были слышны хорошо поставленные голоса экскурсоводов.
   Санников, сам того не ожидая, развернулся и пошел назад.
   «Посмотрел издалека и хватит, - зло подумал он. – Там люди толпятся, гиды верещат, а ты в молчанье и радости увидел свою мечту, а что еще тебе надо?»
   Он долго еще оправдывал себя за бегство из знаменитейшего парка, но в глубине души понимал, что причиной тому была она, девушка, ждущая его в машине со своим удивительным рассказом о том, как она очутилась в Париже.
- Что это вы так быстро? – спросила его Лида, открывая дверцу автомобиля. Она все так же сидела за рулем, а на коленях у нее лежала книга.
- Я умею очень быстро ходить. И смотреть тоже, - снова злясь, ответил Саня и спросил: - Что читаем?
- Бунина. Я его совсем не знаю.
- На французском?
- Зачем же Бунина по-французски читать? Он русский писатель, более русского я и не знаю. Читаю его, и будто я у себя дома.
- Так вы никогда в Сорбонну не поступите, если будете на досуге читать русских классиков.
- Поступлю! Вот увидите.
- Обязательно увижу. Залезу на Останкинскую башню и буду высматривать: поступила наша Лида в Сорбонну или нет.
Девушка рассмеялась и лихо развернула машину на пятачке.
 - Куда едем обедать? - спросила она, насмеявшись.
 - На ваше усмотрение, мадмуазель, - ответил он, отходя от холодной тоски Версаля.
 - Ну, если на мое усмотрение, то у вас останется превратное впечатление о французской кухне Я обычно обедаю в одном и том же бистро, где хозяином и поваром в одном лице является русский, по имени Паша Иванов.
- Тогда едем в самый дорогой ресторан на Монмартре.
 - Слушаюсь, месье Ротшильд. «Максим» подойдет?
 - Если это не имя хозяина и повара в одном лице, и его фамилия не Сидоров, то – да.
  Лида снова готова была рассмеяться, но он остановил ее:
 - Пожалуйста, дорасскажите мне историю про русскую девочку, ставшую парижской таксисткой.
  Она молчала очень долго: видимо, ей трудно было перейти от веселого настроения к воспоминаниям прежних лет. Заговорила она лишь тогда, когда «Пежо» привычно втиснулся в поток машин и вокруг стало очень шумно. Лида подняла стекло, гул машин немного стих, и она сказала:
 - Я осталась в доме своего олигарха и продолжала ухаживать за Никитой. После того необычайного всплеска радости ему становилось все хуже и хуже. Он нуждался в моей помощи, в моем постоянном внимании к нему, и я работала, как говорится, на износ. Особенно было невыносимо то, что работа моя становилась слишком однообразной и не приносила почти никаких результатов. И тогда Никита пришел на помощь мне: он заставил меня учить французский язык. Он знал его почти что в совершенстве.   Незадолго до моего появления от него ушла учительница, сказав, что ей с ним делать нечего, что он превзошел ее в знании языка. Вообще, Франция была его коньком. Еще в раннем детстве он прочитал печальную историю про девочку Козетту, а потом – героический рассказ про мальчика Гавроша. И тогда у него сложился образ Франции; страдалицы и бунтарки… Когда он узнал, что оба эти персонажа вышли из одной и той же книги, «Отверженных» Виктора Гюго, он забросил этот роман на антресоли, потому что в нем Козетта и Гаврош не были главными героями. А две тоненькие книжки про них он хранил всю свою жизнь… Через месяц после начала наших занятий я уже могла поговорить с ним кое о чем во время наших поездок. Никита оказался очень способным, но деспотичным учителем. Если я зазубривала какую-нибудь фразу и произносила ее деревянным языком, он кричал на меня и обзывал роботом в юбке.  «Живи тем, что говоришь, - учил он меня. – Забудь, что это не твой язык. Ошибайся, спотыкайся, но только не уподобляйся говорящей кукле». Он видел, как я устаю, и специально устраивал мне передышку, чтобы я могла заниматься языком и историей Франции. Он говорил мне, что будет работать, и велел мене ни под каким предлогом не заходить к нему в комнату. Но однажды мне стало тревожно, я нарушила его запрет и заглянула к нему. Он лежал на полу без сознания. Я быстро привела его в чувство и тут же отругала его. Ему это, как не странно, понравилось. Он улыбнулся, взял меня за руку и говорит: «Вот и стали мы с тобой совсем родными, даже начали ругаться»…
  Вскоре после этого Сергей Михайлович предпринял еще одну попытку использовать медицину для лечения сына. Сколько было таких попыток до этого – не счесть. На этот раз мы поехали в Швейцарию, в клинику всемирно известного невропатолога. Когда Никита узнал, что клиника находится во франкоязычном кантоне, он радовался, как ребенок. «Теперь ты заговоришь у меня по-французски, как миленькая», - говорил он мне и заставлял день и ночь слушать записи разговорной речи. Мы прожили в этой клинике, по существу, санатории, почти полгода, и я тоже свободно заговорила на французском языке…. Вот тогда и прозвучало это волшебное слово – Сорбонна!    Сначала эту мысль он высказал мне робко и возвышенно, как будто говорил о собственной мечте. Потом, уже после возвращения в Россию он сказал об этом жестко, даже, я считаю, жестоко. Однажды весной он велел мне отвезти его к той белой церквушке, где признался мне в своей любви. Выбравшись самостоятельно из машины, Никита долго смотрел на покосившийся, готовый упасть, крест, прислушиваясь к шуму леса, а потом сказал: «Когда я умру, ты поедешь поступать в Сорбонну. Я договорился с отцом, что памятник на моей могиле он поставит только тогда, когда ты будешь учиться там. И высечет на нем слова: «Salvavi animum meam». По-латыни это значит: «Я спас свою душу». Это действительно так. Я вложил всю свою душу в тебя, моего любимого человека, и тем спас ее»…
 В первый раз я увидела, как он перекрестился и поклонился кресту… Потом заставил меня сделать то же самое и поклясться, что я выполню его волю…
Он умер ровно через год, день в день..
Извините, об остальном я расскажу вам позже.

  Санников понял ее. Он сам бы не смог продолжить этот рассказ….
- А вот и «Максим», - сказала Лида, остановив машину у помпезного здания с огромными окнами.
 - Я передумал, - ответил ей Санников. - Давайте остановимся где-нибудь в тихом месте, и вы закончите свой рассказ. Вы вернули меня сейчас в Россию,  а я очень соскучился по ней...
 - Хорошо, - коротко согласилась она...
… Она припарковала автомобиль на каком-то уютном бульваре и грустно продолжила свой рассказ:
 - Тот Париж, в который я приехала два года тому назад, был совсем не похож на нынешний. Цвели каштаны, по улицам текли толпы нарядных людей, веселых и приветливых. Я я шла в этой толпе и улыбалась, потому что была похожа на них: нарядна, весела и приветлива.
Сергей Михайлович сделал все, чтобы я ни о чем не заботилась. Он сам выправил мне визу, купил билет, забронировал место в гостинице. В сумочке у меня лежала солидная сумма наличных, несколько кредитных карточек и… расписание университетских экзаменов. Но Париж заставил меня забыть, зачем я сюда приехала.  
Я окунулась в него, как в теплое море, которое ласкает и баюкает тебя, а потом уносит в пучину. Лишь вечерами я вспоминала тот разговор с Никитой, и меня охватывал ужас. Я ощущала вдруг цену своего приезда сюда и лихорадочно хваталась за учебники. Но наступало утро, и я вновь бежала в кафе, где мне оказывали внимание блестящие молодые люди, завсегдатаи тех мест, посещала концерты самых знаменитых звезд, театры, музеи и стадионы.
   Но экзамен я завалила совсем не поэтому. Просто выяснилось, что мой добрый и умный учитель учил меня совсем не тому. Он обучал меня живому разговорному языку, и на собеседовании я была вне конкуренции. Я свободно отвечала на вопросы, шутила и даже пела. Но на следующий день меня привели в маленькую комнату и посадили перед железным ящиком с зеленым глазом. И он начал, бездушно и размеренно, мигая своим зловещим оком, сыпать бесчисленным количеством бессмысленных вопросов. Типа: «Как вы обратитесь к премьер-министру Канады: а) мистер; б) месье; в) синьор?» И я провалилась, потому что никогда не общалась с бесчувственной машиной. На следующее утро я проснулась в холодном поту. И чтобы не размозжить себе голову о парапет набережной Сены или не броситься в нее с моста Александра Первого, я еще глубже ушла в пучину светских развлечений. Сергей Михайлович забрасывал меня телеграммами с просьбой сообщить о результатах экзаменов, но я не отвечала на них. Потом пришла еще одна, последняя: « Я знаю о твоем провале, возвращайся домой» Но я не успела собраться: на следующий день я узнала из газет, что он был убит у подъезда собственного дома в Москве. Я осталась одна в Париже, без покровителя и денег. До этого я успела приобрести много дорогих тряпок, но теперь никто не хотел покупать их у меня, даже за бесценок. Меня, конечно же, сразу выселили из гостиницы, и три ночи я провела в парках, на вокзалах и просто на улицах, практически без сна. Потом я случайно набрела на старую брошенную яхту в одном из заливчиков Сены, почти за городом, взломала ржавый замок и ночевала там. Чтобы ко мне не приставали мужчины, я наголо обрила голову, купила на барахолке изношенное мужское платье и кепку, похожую на ту, что носил Гаврош, и стала похожа на обычного французского парня, у которого проблемы с жильем и работой. Иногда мне удавалось заработать мизерную сумму, протирая стекла автомобилей, перетаскивая вещи путешественников с яхт на берег и обратно и выполняя другую «черную» работу. На эти гроши я и питалась. Но с каждым днем мое положение становилось все хуже и хуже. Мной стали интересоваться местные ажаны и их верные союзники – дворники. И, наконец, кто-то сообщил хозяину яхты, что на ней появился неизвестный юнга. Но именно этот донос спас меня от неминуемой гибели. Однажды утром я проснулась в тесной каюте оттого, что почувствовала на себе чей-то взгляд. Вообще-то, я запиралась на ночь на ве мыслимые и немыслимые запоры, поэтому очень испугалась при появлении в каюте незнакомого человека. Он стоял в дверях, высокий, стройный, с совершенно седыми волосами и лицом, напоминавшем рельефную карту безлесного предгорья. То есть, оно было морщинистым и коричневым от загара.
  - Чем обязан, месье, вашему визиту на мое судно? – спросил он и закурил трубку.
  - Я сейчас уйду, - пробормотала я первое, что пришло мне в голову.
  - Понимаю, - сказал он без улыбки. – Вы просто перепутали мою яхту со своей и спешите исправить ошибку.
  - Выйдите, пожалуйста, я оденусь, - попросила я. В то время в Париже стояла жара, и я спала в каюте с металлической крышей, раздеваясь на ночь.
  - Какие условности на судне, юнга, - рассмеялся незнакомец. – У нас женщины разгуливают на палубе чуть ли не нагишом, а вы не хотите, чтобы я видел, как вы натягиваете брюки. Похоже, ваш прежний капитан мало лупил вас линьком, уча морским порядкам.
  - Тогда я не встану, - выпалила я, понимая, что несу чушь.
  - Как будет угодно, сэр... Позвольте принести вам в постель чашечку кофе? Черный или со сливками? Простите, я, может ошибаюсь, называя вас сэром и месье? Я вижу, что по каюте разбросаны некие предметы женского туалета. А, впрочем, эти вещи могут принадлежать особе, которую вы не хотите представить мне? Или ваша любовница сбежала через иллюминатор?
  - Это мои вещи, - хмуро ответила я.
  - О, ваше заявление круто меняет дело, мадмуазель или мисс, как вам будет угодно. Я оставляю вас, чтобы вы смогли привести себя в порядок. Не забудьте надеть парик.
Когда я вышла на палубу, естественно, своем мужском обличье, он внимательно, но уже без всякой усмешки, оглядел меня и сказал:
   - Ну, вот что, красавица, я вижу, что ты попала в серьезный переплет. К сожалению, Париж слишком серьезный город, чтобы терпеть на своей территории романтические комедии с переодеванием. И слишком легкомысленный, чтобы понять, что это трагедия. Едем ко мне.
   Так я оказалась в доме этого замечательного человека. Он когда-то был одним из членов команды Кусто, а сейчас занимался каким-то мелким бизнесом. Я рассказала ему, как я попала из России в Париж и призналась, что не могу вернуться домой, пока не выполню последнюю волю моего умершего друга. Он понял меня, как может понять человек, испытавший на себе все жизненные невзгоды, и. когда он предложил мне весьма авантюрный план моего дальнейшего существования в городе Париже, я согласилась без всяких колебаний. В один из дней в его квартире появился огромный мрачный человек с серьгой в ухе, ужасно черный, но уже не от загара, а по принадлежности к негроидной расе.
   - Это ваш будущий муж, мисс Ли, - представил его мне мой спаситель. – Можете называть его Малыш Джо. Он добр и неразговорчив. Но главные его достоинства в том, что он не женат и является гражданином Французской республики.
   Я не знаю, как они утрясали этот вопрос в нашем посольстве, и утрясали ли они его вообще, но через месяц в мэрии одного из городков на юге Франции был зарегистрирован мой брак с Жозефом Лепелетье. И самым интересным в этом событии было то, что мой фиктивный муж выразил желание взять мою фамилию. Правда, по-французски она звучит совсем иначе, что-то вроде месье Роше, но мне было все равно приятно оттого, что в этой стране появился еще один человек с русской фамилией.
   Наше свадебное путешествие длилось всего лишь час. Мы вышли в море на рыбацком баркасе моего мужа, распили бутылку настоящего шампанского на волнах Лионского залива, и я вернулась в Париж Здесь меня ждал еще один сюрприз. Мой посаженный отец подарил мне вот этот самый автомобиль, и я была принята на работу в небольшую таксомоторную компанию, шефом которой был тоже друг моего спасителя. Так я стала гражданкой Франции и парижской таксисткой…. Давеча я сказала вам, что я не замужем, потому что, как вы понимаете, наш брак фиктивный...
Она замолчала.
  - И какие у вас планы на будущее? Неужто вы собираетесь оставаться таксисткой всю оставшуюся жизнь?
- А разве это плохо? Хотя бы ради того, чтобы изредка катать таких пассажиров, как вы...Получать такой привет с Родины… А планы у меня такие. Во что бы то ни стало, я должна поступить в Сорбонну. После этого поехать в Россию и поставить на могиле Никиты памятник. И высечь на нем слова: «Salvavi animum meam» - «Я спас свою душу»…
И этим самым спасти свою.


 

 

Неразгаданная тайна девичьей любви

Глава из "Моей родословной"