Глава из "Моей родословной"

Глава из "Моей родословной"

 

Отец. Гибель.

На снимке: отцу 32 года. Через год он погибнет.

Очень хорошо помню наше пребывание в селении Чикола. Госпиталь размещался в двухэтажной школе из красного кирпича, а мы жили на постое в осетинской семье. Дом был небольшой, и мы занимали одну крохотную комнатку из трех таких же. Семья была многодетная, и я быстро нашел себе товарищей – осетин. Здесь меня никто не опекал, и я был предоставлен сам себе. Завтракали мы все вместе дома, потом родители уходили в госпиталь, а мы веселой ватагой носились по дворам. Это, можно сказать, и спасло нас во время мощной бомбардировки села немецкой авиацией. Впрочем, об этом я расскажу по порядку.

В полдень я самостоятельно шел в госпиталь на обед, а ужинали мы снова вместе в нашей комнатушке. В конце октября я приболел, уже не припомню чем и как. В памяти сохранился день, когда я выздоровел и в первый раз после болезни вышел во двор. Было чудесное солнечное утро, совсем не напоминавшее об осени. Я стоял у крыльца дома, а мама чистила щеткой пальто, надетое на мне. Рядом играли хозяйские дети, а их мама стирала тут же белье. Процедура чистки моего пальто была долгая, мне было скучно и невтерпеж встретиться со своими друзьями, поэтому я вертелся, оглядываясь вокруг. Мама строго отчитывала меня за то, что я мешал ей заниматься делом, она спешила в госпиталь, я был вынужден ей подчиняться, на минуту застывая по стойке «смирно». Но потом я замер надолго: в небе появилась целая армада самолетов. Сначала я рассматривал их, а потом начал пересчитывать. Но тут же сбился, так как в небе рядом с самолетами стали появляться другие фигуры, которые я тоже принял за самолеты.

Я обратил на это внимание мамы, но она только махнула рукой. Мы оба поняли, что это было, когда раздался страшный визг и совсем рядом, в соседнем дворе, рвануло так, что в нашем доме разом вылетели все оконные стекла. Все, кто были во дворе, бросились в дом. Нам казалось, что это самое надежное спасение от бомб. Хозяйка даже уцепилась за дверную ручку, чтобы сделать это убежище еще более надежным, но после очередного разрыва бомбы ее вышвырнуло взрывной волной во двор вместе с дверью. Она вползла обратно в дом и заголосила. Вслед за ней завыли дети. Но я держался мужественно.

«Мам! – закричал я. – В соседнем саду есть щель от бомбежек. Я видел ее, когда мы там играли». Мама подхватила на руки самого маленького из хозяйских детей, махнула рукой хозяйке и закричала мне: «Беги впереди, показывай, где эта щель». Мы добежали туда за полминуты. В убежище было пусто и темно, но на земляной полочке лежали свечи, и мама сразу же зажгла одну из них. Стало уютно и спокойно, потому что взрывы звучали гораздо глуше, чем на поверхности.
Мы были первыми в убежище, но через несколько минут оно было набито людьми под завязку, в основном женщинами и детьми. После каждого взрыва, которые становились все ближе и ближе, они дружно начинали выть, что действовало на меня не лучшим образом. Заметив, что я скривился, готовый тоже заплакать, мама строго посмотрела на меня и, ничего не говоря, больно сдавила мою руку. Я сжал губы, боясь, как бы мама не отпустила мне оплеуху за мой рев.
Минут через десять бомбежка прекратилась. Первое, что я увидел, выйдя из убежища, был желтый ковер из яблок, которые усеяли все пространство сада. Мама подняла одно из них, надкусила и, взяв меня за руку, пошла к дому.

«Так как же все-таки вы нашли это бомбоубежище?», - спросила она меня.
«Мы играли в саду в казаков – разбойников и прятались в нем от врагов», - объяснил я.
«А как ты узнал, что оно называется щелью?»
«Дедушка из этого двора прогнал нас и сказал, что эта щель вовсе не для игры, а вырыта в военных целях, чтобы прятаться от бомб».

Перелезая через плетень в наш двор, мы увидели отца, который быстрым шагом, почти бегом направлялся к нашему дому.
«Как вы?» - тяжело дыша, спросил он.
«С нами все в порядке. Благодаря Боре. Это он вспомнил, что по соседству с нами, оказывается, есть щель. А иначе нам пришлось бы туго. Посмотри на дом», – сказала мама.

Действительно, трудно представить, что бы случилось с нами, оставшись мы в доме. В нем не было не одного целого окна, стены были испещрены следами от осколков, во дворе валялись двери и груда кирпичей от печки, стоявшей близ дома.

Ночевали мы в госпитале, а утром, которое было ярким и солнечным, отец сказал, что госпиталь переезжает в горы. Бои с немцами уже шли на подступах к Чиколе, и даже в здании была ясно слышна непрекращающаяся канонада. За завтраком обсуждали, почему немцы бомбили именно окраину села. Кто-то из врачей высказал предположение, что они приняли местное кладбище, находившееся в трех дворах от нас, за какие-то укрепления или скопление техники.

Как бы то ни было, но на следующее утро, мы с мамой стали грузиться в огромный «студебеккер», в фургоне которого находилась рентгеновская установка. Отец, как известно, был один в трех лицах: начальник госпиталя, хирург и рентгенолог. Грузить наши вещи в машину нам помогали шофер и рентгенотехник, судьба которых после гибели отца осталась неизвестна.
Отец был занят отправкой в горы раненых и оборудования госпиталя. Только после того, как длинный обоз из машин и подвод скрылся за поворотом улицы, он подошел к нам, присел на подножку машины и закурил. Он уронил не землю спички и не заметил этого. Я поднял их и протянул ему. Он устало улыбнулся и погладил меня по голове. По-моему, это было его последнее прикосновение ко мне, ласковое и теплое.

Почти сразу на выезде из села дорога повернула влево, и я, сидевший в кабине на коленях у отца, увидел огромное скопление машин и прочей техники. Мы остановились, и отец с шофером пошли выяснять, что случилось. Оказалось, что впереди идущие машины так размесили русло небольшой речушки, что там образовалось глубокое болото. В этом болоте застряли не менее пяти машин, полностью перегородив собой дорогу. По берегу суетливо бегал полноватый майор и криками давал советы хмурым, раздраженным водителям. Увидев среди них единственного офицера в чине капитана, он подошел к отцу и разъяснил ему обстановку. Я хорошо запомнил его слова, сказанные с тоской и обреченностью: «Здесь только немецкой авиации не хватает». Сразу после этой фразы отец поднял голову и посмотрел на небо. Но майор тут же поспешил успокоить отца: «Я уже послал за трактором. Он будет с минуты на минуту, и тогда все образуется».

Трактор пришел действительно очень скоро. Он был маленьким и грязным, но в то же время сильным и юрким. Машины, сидевшие в болоте, были вытащены на берег, и майор, командовавший парадом, сразу же подошел к отцу, предложил ему переправляться первым. «Студебеккер» был очень мощной машиной, причем с двумя ведущими мостами, поэтому майор надеялся, что мы быстро проскочим брод, не задерживая другой транспорт. Но случилось все наоборот, так как наша машина была к тому же самой тяжелой из всех. На моих глазах, сдав назад и разогнавшись изо всех сил, она достигла лишь середины огромной лужи и ушла под воду по самые подножки кабины. Когда шофер прибавил газу, под колесами забурлила желтая вода, но машина даже не дернулась. Майор тут же приказал цеплять ее трактором, но когда порвался второй трос, и водители, стоявшие гурьбой на берегу, недовольно загудели, он принял решение начинать переправу других машин. Вскоре все они, с помощью трактора и без, успешно пересекли речушку, лишь наш «студебеккер» одиноко торчал среди болота. Были сделаны еще несколько попыток вытащить его трактором, но безуспешно: трос явно не был рассчитан на вес американского монстра. Смущенный майор исчез, пообещав прислать трактор с новым, более мощным тросом, а мы остались на дороге одни: отец, мама, я, шофер и рентгенотехник. Впрочем, тот вскоре тоже исчез, сказав, что будет добираться до госпиталя самостоятельно. Позже выяснилось, что он до него не добрался…

Солнце садилось, и надо было где-то устраиваться на ночлег. Конечно, самым удобным местом для него был фургон, но добираться до него по болоту было весьма трудно, и отец повел нас в лес, поручив достать из машины необходимые для ночлега вещи: одеяла, теплую одежду и прочее. Было тридцать первое октября тысяча девятьсот сорок второго года. Заканчивался необычно теплый для осени день, солнце медленно уходило за лес. Старая дорога, уже заросшая травкой, уходила направо от шоссе, и прямо возле нее, в густом орешнике мы разбили наш лагерь: расстелили матрацы, накрыв их теплыми одеялами, принесли посуду для приготовления пищи и разожгли костер. Поужинали вкусной тушенкой и сладким чаем. Утомленный богатыми впечатлениями, я уже почти засыпал, прикорнув на матраце, когда к нам пожаловали гости.

Открыв глаза, я увидел, что возле костра стоят два солдата и рядом с ними отец, показывавший им что-то на карте. Меня удивило, а, может быть просто, привлекло мое внимание, что оба солдата были в новехонькой форме и говорили по-русски со страшным акцентом, то и дело, переходя на украинский язык. Заинтересованный их щегольской формой и необычным языком, совсем непохожим на говор моего деда Тихона, я не старался вникнуть в суть их разговора с отцом. А, между прочим, они решали вопрос, который совсем скоро отразится на нашей судьбе.


Из рассказа мамы:
«Я сразу заподозрила неладное, как только увидела их новую, как будто только со склада, форму. Да и не встречала я в армии солдат, которые бы не могли почти совсем говорить по-русски. Но они предъявили Валентину какие-то документы, он стал с ними что-то обсуждать, и я успокоилась. Солдаты – украинцы сказали, что их часть стоит неподалеку отсюда, и у них есть мощный трактор, который запросто вытащит из болота нашу машину, и предложили отпустить с ними нашего шофера, чтобы он показал трактористу дорогу. Я снова насторожилась и, вопреки всем правилам субординации, вступила в разговор, спросив, а почему они не могут показать дорогу сами. Солдаты спокойно ответили, что они находятся в разведке уже целые сутки, и им надо отдыхать. Валентин тут же согласился послать с ними шофера, и они сразу ушли. Больше мы нашего водителя не видели».


Видимо, пропажа шофера встревожила отца не на шутку. Утром, проснувшись, он сразу закурил и вышел из леса, чтобы посмотреть на машину. Та стояла на месте, и отец, вернувшись, попросил маму вскипятить чай. На это ушло много времени, так как костер уже потух, а чтобы разжечь его заново, надо было собрать дрова. Я помогал маме делать это, собирая мелкий хворост близ нашего лагеря, так как удаляться в лес боялся даже с мамой. Было прекрасное, солнечное утро первого ноября тысяча девятьсот сорок второго года. После чая отец снова достал папиросу, но закуривать передумал и, протянув ее маме, сказал: «Подержи пока, я пойду, взгляну на машину». Он встал, одернул гимнастерку и вышел из леса.

В этот момент я видел его живым в последний раз.

Мама сидела на пенечке у скатерти, расстеленной на земле, на которой лежали остатки еды, держа в одной руке папиросу, а другой собирала припасы в сумку. Отец долго не возвращался, и она забеспокоилась. Положив папиросу на скатерть, она встала, сказав мне: «Я сейчас вернусь, только посмотрю, почему папа так долго не идет». Боясь остаться в лесу один, я заныл, и тогда мама почему-то взяла меня на руки и вышла на боковую дорогу. Она держала меня так, что я смотрел назад и не мог видеть то, что видела она.


Из воспоминаний мамы:
«Выйдя на дорогу, я сразу же увидела группу людей, человек десять – пятнадцать, стоявших кругом в метрах тридцати от машины, а в центре круга – Валентина. Он был выше их всех, и отличался цветом формы. Я поняла, что это немцы, но почему-то продолжала идти вперед, держа Борю на руках. Немец, стоявший ко мне лицом, был без оружия. Я увидела, как, заметив нас, он вскинул руку и что-то сказал солдату, который был к нам спиной. Тот быстро повернулся и, не целясь, дал по нам очередь из автомата. Я почувствовала резкую боль с левой стороны лба, над правой бровью, и сразу же на глаз набежала пелена крови. Я бросилась в сторону, в лес, и, с трудом пробираясь через густой орешник, добралась до места нашего ночлега».

Я хорошо слышал и помню ту автоматную очередь и сразу же увидел кровь на мамином лице, но что произошло, я так и не понял. Мама достала из наших вещей аптечку, быстро обработала рану, глядясь в маленькое зеркальце, и снова присела на пенек. Мне было страшно и непонятно, почему не приходит отец и кто стрелял по нам, и я всматривался в лицо мамы, надеясь, что она мне все объяснит. Но лицо ее было бесстрастно и спокойно, и я перестал бояться.


Из воспоминаний мамы:
«Прошло совсем немного после нашей вылазки, когда раздалась еще одна автоматная очередь. Я вздрогнула, и мне страшно захотелось закричать, потому что я поняла, что эта очередь была выпущена в Валентина. Но я взяла себя в руки, видя, как напряженно смотрит на меня большими испуганными глазами Боря. Спустя некоторое время снова раздался выстрел. Теперь он был одиночным, из пистолета. Затем все затихло. Я выждала полчаса и сказала Боре: «Я пойду посмотреть, где папа. А ты сиди здесь и нечего не бойся».

На этот раз я не стал ныть, хотя по-прежнему мне было страшно. Видимо, мамино спокойствие благотворно подействовало на меня. Я прилег на расстеленное под орешником одеяло и стал дуть на затухающий костер. На краю одеяла лежала оставленная отцом папироса.

Из воспоминаний мамы:
« Я вышла из леса и быстро пошла к машине. Я очень спешила, потому что оставила Борю одного в лесу, и знала как ему сейчас страшно. Я подошла к тому месту, где стояли немцы. Земля была влажной, а на ней четко были виды следы, и среди их множества я различила след Валентина, находивший посередине. Я осмотрелась вокруг. Если выстрелы, которые мы слышали, были направлены в него, значит, где-то рядом должен быть труп. Но нигде его не было, и у меня отлегло от сердца: значит, он жив, наверное, его взяли в плен. Потом я пошла к машине. Рентгеновская установка была разбита, вокруг валялись части от нее и наши вещи. Среди них я увидела Борину шапочку. Такие шапочки в виде пилотки назывались «испанками». Они были очень популярны во время войны в Испании, когда к нам привозили тысячи испанских детей. Эту «испанку» Валентин привез Боре из Ленинграда, рассказав ему, как он встречал пароход с испанскими детьми. Боря очень гордился этой шапочкой и любил щеголять в ней зимой и летом… От машины я снова подошла к месту, где стоял Валентин, окруженный немцами. Я была почему-то почти уверена, что его взяли в плен, и на душе у меня было не так тяжело. «Лишь бы он был жив», - повторяла я про себя, не думая о том, какие лишения и муки он может испытать в плену. Тут я снова вспомнила о Боре и заспешила к месту нашего ночлега. Сама не знаю почему, может, это было знамение свыше, но я направилась туда не по дороге, а по тропинке, которая шла рядом. Я не сделала и десяти шагов, как меня словно что-то толкнула под сердце. Я резко подняла голову и увидела Валентина, лежавшего поперек тропинки, лицом вверх. Лицо его было спокойно, глаза открыты и он, казалось, беззаботно отдыхал на траве, вглядываясь в голубое, безоблачное небо. И только ярко-красная струйка крови у него на виске и необычайно бледное лицо говорили о том, что он мертв. Я не заплакала и не закричала, а подошла к нему и осмотрела труп, стараясь понять, что же произошло. Догадаться было совсем не трудно. Скорее всего, сразу после выстрела в нас он бросился бежать, надеясь укрыться в лесу. Немцы открыли по нему стрельбу, которую мы слышали, находясь уже в нашем укрытии. Сразу несколько пуль попали ему в бок, и он упал на тропинку. Немцы подошли к нему и добили выстрелом в висок из пистолета. Этот выстрел тоже был услышан нами. До него или после немцы сняли с него правый сапог. Сначала я удивилась этому, но потом поняла, почему они это сделали: в сапоге у него были топографические карты местности, по которой передвигался наш госпиталь. Видимо, найдя их не заслуживающими внимания, немцы бросили карты тут же, возле трупа. Не помню, сколько я простояла возле Валентина, но меня снова остро кольнула мысль о Боре, и я быстро пошла к лесу… «А где папа?», - было первое, что спросил Боря, глядя на меня испуганными огромными глазами. «Мимо проходила армейская машина, - соврала я, - он уехал на ней в госпиталь». «А мы?» - почти закричал он и скривился, готовый заплакать. «А мы тоже пойдем туда, а по пути нас может подобрать другая машина», - спокойно ответила я, и он сразу успокоился. Но я совсем не знала, что мне теперь делать и стала бесцельно складывать вещи, лишь бы показать Боре, что ничего страшного не произошло и не происходит. Поэтому, когда я увидела вышедшего из чащобы леса штатского человека с винтовкой за спиной, я не испугалась. Он подошел к нам и поздоровался.
«Это вашего …? – начал он спрашивать, но я быстро приложила палец к губам и показала глазами на сына. Мы отошли в сторону, и он уже продолжил шепотом:
«Это вашего мужа немцы убили у речки?»
«Да», - ответила я, не добавив ни слова.
«Сволочи, - глухо сказал он. – Неужели они не видели, что он врач?»
«А вы откуда это знаете? Кто вы такой?», - спросила я.
«А мы и сами не знаем, кто мы такие, - грустно улыбнулся мужчина, говоривший с небольшим горским акцентом. – Может, беженцы, а может, партизаны. Из Чиколы мы бежали от немцев в лес, начальство сказало, что будем партизанить, но оружия нам не дали. А следом за нами прибежали наши семьи, со стариками и детьми, так что мы теперь больше походи на цыганский табор, чем на партизан. Сегодня рано утром наши посты донесли нам, что сюда приближается немецкая разведка, и мы стали следить за ними. Они первым делом обследовали вашу машину и собрались уже уходить, когда из леса вышел ваш муж. Дальше…»
«А дальше я все знаю сама. Он побежал, стараясь отвлечь их внимание от нас, и они его пристрелили. Вы правильно сказали, это – сволочи, даже хуже, звери. Валентин вылечил столько их пленных, сделав им сложнейшие операции, а они должны были знать, что врачи не убивают, а лечат. Всех, своих и врагов»
Я говорила все это так спокойно, что мужчина начал смотреть на меня удивленно и уважительно: неужели эта женщина только что потеряла мужа?
После короткого раздумья он сказал:
«Сейчас я отведу вас в наш лагерь. Он находится в глубокой балке посреди леса. Там вы отдохнете, а мы похороним капитана неподалеку от того места, где он погиб, чтобы вы, да и мы позже могли бы легко найти его могилу. Это единственная дорога к Ахсарисару, к воротам в ущелье. Так что завтра, а, может, и сегодня вечером, здесь будет горячо. Мы разведали, что они стягивают к Ахсарисару тяжелую артиллерию. Его жители уже ушли в горы, а перед селом стоит наша единственная пехотная часть. Сегодня ночью вы должны дойти до наших. Это недалеко, меньше десяти километров. Почему ночью? Дорога хорошо просматривается и простреливается с высот, и в дневное время вас могут подстрелить».
Мы долго пробирались по лесу пока не спустились в большую котловину, поросшую мелким кустарником и молодыми деревцами. То, что я увидела здесь, действительно напоминало цыганский табор. Здесь и там, рядом с палатками, шалашами и вырытыми на склоне землянками, горели многочисленные костры, у которых сидели укутанные в одеяла и прочее тряпье старики и дети. Женщины здесь же, на кострах, варили в огромных казанах пищу. Мужчина подвел нас к большому шалашу и познакомил меня со своей женой. Она хорошо, почти без акцента, говорила по-русски и сразу приняла кормить нас, достав из казана два больших куска горячего мяса. Боря, видимо, сильно проголодался за утро, потому что начал с аппетитом есть нелюбимое им блюдо. Я же совсем не хотела есть и, присев рядом, стала наблюдать за жизнью беженцев, удивляясь, как они могут выживать в таких условиях. Вскоре появился наш знакомый мужчина с тремя другими горцами. Скорее всего, он был главным в лагере, потому что я видела, как к нему постоянно обращались люди, и он отдавал какие-то приказания. Он отозвал меня в сторону, и я тут только заметила, что они все были с лопатами.
«Мы идем хоронить вашего мужа, - сказал он. – Вы оставайтесь здесь. Вы должны набраться сил перед долгим ночным переходом, и вам не надо сейчас расстраиваться. Вы должны думать о сыне. Перед уходом отсюда мы покажем вам могилу. Она будет в очень приметном месте, вам легко будет найти ее, когда наши прогонят немцев. Тогда вы и решите, где будет место постоянного захоронения вашего мужа».
Он говорил очень убедительно, и я осталась, хотя минутой раньше и представить себе не могла, как будут опускать в землю Валентина без меня.
Женщина предложила нам отдохнуть в шалаше. Она отогнала от него многочисленных детей, которые играли в какие-то шумные игры, я уложила Борю, сказав, что вечером мы пойдем к папе, и нам надо выспаться. Он послушался и вскоре заснул, а вслед за ним и я».


Я тоже хорошо запомнил этот лагерь в лесу: пелена синего дыма над огромной ямой, сумрачные люди, неподвижно сидящие у склона горы, и неутомимые мальчишки, шныряющие по кустам. Я запомнил даже вкус огромного куска мяса, которым нас угостили. Оно пахло дымом, и было совсем не соленым, и мама посыпала его солью из стоящей рядом полулитровой банки. О том, что я спал в шалаше, не помню. Но очень явственно встает передо мной вечер того длинного дня. Дня, когда погиб мой отец.

Уже начало темнеть, когда к шалашу пришел тот самый мужчина, который привел нас сюда, и с ним трое молодых парней. Они позвали маму и долго говорили с ней в сторонке.


Из воспоминаний мамы:
«Я, наконец, узнала имя нашего покровителя. Его жена сказала, что его зовут Георгий. Он работал в Чиколе секретарем райкома партии. Она назвала и фамилию, но я ее, к сожалению, забыла. Он пришел за нами , и с ним – еще трое осетин. Мы стали быстро пробираться к дороге, к тому месту, где погиб Валентин. Идти по густому подлеску было трудно, и один из мужчин взял Борю на руки.
К могиле мы пошли вдвоем с Георгием. Они похоронили Валентина близ того места, где он упал, раненый в бок. Невысокий холмик укрыли ветками и листьями, так что он был почти незаметен. Но  прямо у могилы рос огромный бук, и не увидеть его даже с дороги было  невозможно. Рядом было пепелище от небольшого костра, и валялось несколько промасленных тряпок. Я хотела отбросить их подальше от могилы, но Георгий остановил меня: «Мы нарочно жгли здесь костер и оставили пропитанные маслом и бензином тряпки, чтобы звери не разрыли могилу» Мне хотелось упасть на этот холмик, заплакать и попрощаться с Валентином, но Георгий вновь удержал меня: «Если вы сейчас впадете в отчаяние, вы не сможете добраться с сыном до наших. Возьмите себя в руки. Вы обязательно вернетесь сюда и тогда попрощаетесь с мужем, не скрывая своих чувств». Я до сих пор очень благодарна ему за эти слова, благодаря которым смогла пережить все ужасы предстоящей ночи и сохранить себя и сына».


Мы ждали маму на той самой лесной дороге, где нас обстреляли немцы. Потом я помню, как меня снова несли на руках по лесу, мне было стыдно, что меня несут, как маленького, и больно, от хлеставших по лицу веток. Но я не ныл, потому что чувство страха от пребывания в темном лесу было сильнее стыда и боли.


Из воспоминаний мамы:
«Примерно через полчаса мы вышли к дороге, но выжидали, когда окончательно стемнеет. Наконец, стало совсем темно, над полем справа появилась луна, и наши проводники попрощались с нами.
«Идите по дороге прямо, никуда не сворачивая, - сказал один из них. - До Ахсарисара осталось около восьми километров. Прямо перед селом стоят наши посты. Когда вас спросят, кто идет, сразу же отвечайте: «Свои». Иначе вас могут подстрелить». Я поблагодарила их, и мы с Борей вышли на дорогу. Она уходила прямо к видневшимся вдалеке горам и была покрыта булыжником. Боря постоянно спотыкался о них и даже иногда падал. Но еще ужаснее для него было видеть вздувшиеся трупы лошадей, валявшиеся на обочине почти через каждые сто метров. Наконец он не выдержал всего этого и попросил: «Давай пойдем по тропинке». Как он углядел тропинку у самого леса, не знаю. Не знаю я и того, почему я не согласилась свернуть на нее. Наверное, я испугалась зловещей темноты леса, а, может быть, сам Бог хранил нас в тот день. Когда мы вышли к нашим, те очень удивились, что мы остались живы, пройдя по этой дороге. Оказывается, вся она от Чиколы до Ахсарисара была минирована. Но потом наши догадались, почему мы прошли весь этот путь, и нас не разнесло в клочья. Дело в том, сама шоссейная дорога была заминирована противотанковыми минами, и нашего веса не хватало, чтобы они взорвались. А вот обочины и придорожные тропы наши саперы заминировали противопехотными минами и, если бы мы свернули туда, нас бы не было в живых».


Да, я хорошо помню и булыжное шоссе, блестевшее в свете луны, и дохлых лошадей на обочине. Каждый раз, увидев впереди вздувшуюся тушу, я вздрагивал и обязательно спотыкался об эти проклятые скользкие булыжники. Прекрасно помню, как я просил маму свернуть на тропинку и как я обиделся, когда она не согласилась. По-моему, я стал засыпать на ходу, когда услышал громкий окрик: «Стой! Кто идет?», и очень удивился, когда мама четко, по-военному ответила: «Свои!» Потом к нам подошел солдат в плащ-палатке и, разглядев меня, поразился: «А мальчонка-то откуда? Неужто от самой Чиколы дотопал?». Он провел нас в блиндаж, где меня сразу стали поить сладким чаем, а мама в уголке вполголоса говорила о чем-то с красивым белокурым командиром.


Из воспоминаний мамы:
«Я рассказала командиру обо всем, что с нами случилось, и он смотрел на меня так, будто я вернулась с того света. Иногда он бросал взгляд на спокойно пьющего чай Борю и горестно качал головой. Я объяснила ему, что сын еще не знает о гибели отца, так как я объяснила ему, что Валентин уехал в госпиталь с попутной машиной. Выслушав меня и проверив мои документы, офицер сказал: «Идите в село и переночуйте там. Жители ушли из него, так что можете заходить в любой дом. Все свои вещи они прихватили с собой, но мебель осталась. Можете застелить кровать шинелью и поспать немного: до утра осталось три с половиной часа. Не знаю, будет ли завтра какой-либо подходящий транспорт в горы, но вы сразу же с рассветом уходите из села пешком. Завтра здесь будет жестокий бой. Немцы уже подтянули в Чиколу тяжелую артиллерию и пару раз побеспокоили нас выстрелами наугад. Я думаю, что по пути вас все же подберет какая-нибудь машина». Юркий маленький солдатик проводил нас в село, напевая модную в моей молодости песню «В парке Аир распускаются розы…» Мы зашли в дом где-то в центре села, солдат чиркнул спичкой и весело сказал: «Царские хоромы, да и только: кровать на панцирной сетке да и тумбочка при ней». Я попросила у него хотя бы несколько спичек, но он с готовностью отдал мне весь коробок, так же весело и беззаботно сказав: «Он у меня последний, но вам с мальцом он будет нужнее». Он ушел, а я расстелила на кровати шинель и уложила Борю. Он сразу уснул, что было не мудрено: пройти восемь километров по булыжной мостовой даже для меня было трудно. Сначала мне не спалось. Я сидела на табуретке у маленького оконца, выходившего в сад, и думала о случившемся с нами несчастье. Потом я задремала. Не знаю, сколько прошло времени, но разбудил меня страшный взрыв, раздавшийся, как мне показалось, совсем рядом с домом. Боря тут же подскочил на кровати, испуганно закричав: «Мама, что это?» Мне тоже было очень страшно, но я взяла себя в руки и спокойно ответила: «Наверное, шальной снаряд, не бойся». Но все равно, мне стало не по себе, и я сказала: «Давай пойдем дальше. Ты как, выспался?» - «Да, - ответил Боря сонным голосом. - Давай пойдем». Мы вышли из дома, когда было еще темно, но уже на выходе из села мы увидели, как над горами стало подниматься солнце. Было совсем тихо. Тот снаряд, видимо, был действительно шальным».

   Да, я помню, как мы шли по пустынной и темной улице, и веселый солдат, прерывая свое гундосое пение, спрашивал меня: «Устал, малец? Давай возьму на руки». Я гордо отказывался. Дом, в который мы зашли, был небольшим, а комната, где стояла кровать - узкой и маленькой. Я очень устал, а после чая в блиндаже меня совсем разморило, и я не помню, как заснул. Проснулся я от взрыва, который раздался совсем где-то рядом. Я очень испугался, поэтому сразу согласился, когда мама предложила идти дальше. Мы в темноте вышли из села и пошагали по дороге. Булыжник, слава Богу, закончился, под ногами был мелкий щебень и песок, идти стало веселее. Но сразу за околицей села нас догнала машина. По-моему, это тоже был «студебеккер», с высокими бортами и тремя парами колес. Мама проголосовала, и шофер затормозил и даже вышел из машины, чтобы помочь маме забраться наверх, а меня забрать к себе в кабину, где сидела толстая тетка в военной форме. Но я твердо сказал: «Я поеду с мамой», и шофер легко забросил меня в кузов. Там вдоль бортов сидело несколько солдат с оружием, а у кабины расположился усатый, толстый старшина, обложенный мешками, ящиками и бидонами. Он занимался каким-то странным делом: подставлял большую кружку к струйке сахара, сыпавшегося из небольшой дырочки в мешке, и отправлял его в бидон с творогом. «Шальная пуля». – объяснил он маме, с удивлением наблюдавшей за его действиями. Мама достала из санитарной сумки, которая всегда висела у нее на боку, какой-то тампон и заткнула дырку. Старшина поразился простоте решения проблемы и в виде благодарности насыпал нам полную миску сладкого творога. Мама есть не стала, и я прикончил его сам. Видимо, вчерашний поход и утренний горный воздух благотворно повлияли на мой аппетит.

   Между тем, лес по сторонам дороги закончился, и нам навстречу вышли горы, розовые от солнечного света и очень мирные. Над ними царила необычайная тишина, и даже натужный рев машины, поднимавшейся по крутой, извилистой дороге, казалось растворялся в ней. Мы проезжали по узким мостам через бурлящие реки так высоко над ними, что нам не был даже слышен их дикий шум. Ущелье становилось все уже, верхушки скал над нами нельзя было разглядеть, даже до предела задрав голову, затем эта теснина раздвинулась, и мы въехали в Фаснал. Я уже упоминал об этом шахтерском поселке, в котором мы стояли до того, как немцы заняли Северный Кавказ. Мне он был чем-то очень симпатичен: несколько двухэтажных зданий из красного кирпича, просторная площадь перед ними, вечно розовые верхушки гор и бушующая река в ущелье.

    Наш госпиталь, добравшийся сюда из Чиколы еще вчера, не успел, однако, как следует обосноваться на новом месте: у зданий высились горы коек и ящиков с аппаратурой, некоторые машины еще только разгружались, но зато посреди площади вовсю дымила полевая кухня, и под ярким солнышком грелись, покуривая, раненые. Между ними, как обычно, сновали люди в белых халатах, и я сразу стал выискивать среди них отца. Тем временем машина остановилась у здания бывшей конторы рудника, и тут же из него стремительно выбежала моя опекунша, старшая медсестра госпиталя. Она подбежала к маме, только что спустившейся из кузова, схватила ее за руки и закричала: «А где Валентин Александрович?!» И вот тут впервые за все это время, начиная с того момента, когда немцы пытались нас убить, маме изменили ее самообладание и сила воли. Нет, она не закричала и даже не заплакала. Побледнев, она медленно осела на землю, ничего уже не видя и не слыша.

   Помню, что закричал и заплакал я. Упал на землю рядом с мамой и стал целовать ее холодные щеки, глаза, крича на все ущелье: «Ма-а-ма!»

 

© Copyright: Борис Аксюзов, 2015

Регистрационный номер №0281812

от 8 апреля 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0281812 выдан для произведения: Глава из "Моей родословной"

 

Отец. Гибель.

На снимке: отцу 32 года. Через год он погибнет.

Очень хорошо помню наше пребывание в селении Чикола. Госпиталь размещался в двухэтажной школе из красного кирпича, а мы жили на постое в осетинской семье. Дом был небольшой, и мы занимали одну крохотную комнатку из трех таких же. Семья была многодетная, и я быстро нашел себе товарищей – осетин. Здесь меня никто не опекал, и я был предоставлен сам себе. Завтракали мы все вместе дома, потом родители уходили в госпиталь, а мы веселой ватагой носились по дворам. Это, можно сказать, и спасло нас во время мощной бомбардировки села немецкой авиацией. Впрочем, об этом я расскажу по порядку.

В полдень я самостоятельно шел в госпиталь на обед, а ужинали мы снова вместе в нашей комнатушке. В конце октября я приболел, уже не припомню чем и как. В памяти сохранился день, когда я выздоровел и в первый раз после болезни вышел во двор. Было чудесное солнечное утро, совсем не напоминавшее об осени. Я стоял у крыльца дома, а мама чистила щеткой пальто, надетое на мне. Рядом играли хозяйские дети, а их мама стирала тут же белье. Процедура чистки моего пальто была долгая, мне было скучно и невтерпеж встретиться со своими друзьями, поэтому я вертелся, оглядываясь вокруг. Мама строго отчитывала меня за то, что я мешал ей заниматься делом, она спешила в госпиталь, я был вынужден ей подчиняться, на минуту застывая по стойке «смирно». Но потом я замер надолго: в небе появилась целая армада самолетов. Сначала я рассматривал их, а потом начал пересчитывать. Но тут же сбился, так как в небе рядом с самолетами стали появляться другие фигуры, которые я тоже принял за самолеты.

Я обратил на это внимание мамы, но она только махнула рукой. Мы оба поняли, что это было, когда раздался страшный визг и совсем рядом, в соседнем дворе, рвануло так, что в нашем доме разом вылетели все оконные стекла. Все, кто были во дворе, бросились в дом. Нам казалось, что это самое надежное спасение от бомб. Хозяйка даже уцепилась за дверную ручку, чтобы сделать это убежище еще более надежным, но после очередного разрыва бомбы ее вышвырнуло взрывной волной во двор вместе с дверью. Она вползла обратно в дом и заголосила. Вслед за ней завыли дети. Но я держался мужественно.

«Мам! – закричал я. – В соседнем саду есть щель от бомбежек. Я видел ее, когда мы там играли». Мама подхватила на руки самого маленького из хозяйских детей, махнула рукой хозяйке и закричала мне: «Беги впереди, показывай, где эта щель». Мы добежали туда за полминуты. В убежище было пусто и темно, но на земляной полочке лежали свечи, и мама сразу же зажгла одну из них. Стало уютно и спокойно, потому что взрывы звучали гораздо глуше, чем на поверхности.
Мы были первыми в убежище, но через несколько минут оно было набито людьми под завязку, в основном женщинами и детьми. После каждого взрыва, которые становились все ближе и ближе, они дружно начинали выть, что действовало на меня не лучшим образом. Заметив, что я скривился, готовый тоже заплакать, мама строго посмотрела на меня и, ничего не говоря, больно сдавила мою руку. Я сжал губы, боясь, как бы мама не отпустила мне оплеуху за мой рев.
Минут через десять бомбежка прекратилась. Первое, что я увидел, выйдя из убежища, был желтый ковер из яблок, которые усеяли все пространство сада. Мама подняла одно из них, надкусила и, взяв меня за руку, пошла к дому.

«Так как же все-таки вы нашли это бомбоубежище?», - спросила она меня.
«Мы играли в саду в казаков – разбойников и прятались в нем от врагов», - объяснил я.
«А как ты узнал, что оно называется щелью?»
«Дедушка из этого двора прогнал нас и сказал, что эта щель вовсе не для игры, а вырыта в военных целях, чтобы прятаться от бомб».

Перелезая через плетень в наш двор, мы увидели отца, который быстрым шагом, почти бегом направлялся к нашему дому.
«Как вы?» - тяжело дыша, спросил он.
«С нами все в порядке. Благодаря Боре. Это он вспомнил, что по соседству с нами, оказывается, есть щель. А иначе нам пришлось бы туго. Посмотри на дом», – сказала мама.

Действительно, трудно представить, что бы случилось с нами, оставшись мы в доме. В нем не было не одного целого окна, стены были испещрены следами от осколков, во дворе валялись двери и груда кирпичей от печки, стоявшей близ дома.

Ночевали мы в госпитале, а утром, которое было ярким и солнечным, отец сказал, что госпиталь переезжает в горы. Бои с немцами уже шли на подступах к Чиколе, и даже в здании была ясно слышна непрекращающаяся канонада. За завтраком обсуждали, почему немцы бомбили именно окраину села. Кто-то из врачей высказал предположение, что они приняли местное кладбище, находившееся в трех дворах от нас, за какие-то укрепления или скопление техники.

Как бы то ни было, но на следующее утро, мы с мамой стали грузиться в огромный «студебеккер», в фургоне которого находилась рентгеновская установка. Отец, как известно, был один в трех лицах: начальник госпиталя, хирург и рентгенолог. Грузить наши вещи в машину нам помогали шофер и рентгенотехник, судьба которых после гибели отца осталась неизвестна.
Отец был занят отправкой в горы раненых и оборудования госпиталя. Только после того, как длинный обоз из машин и подвод скрылся за поворотом улицы, он подошел к нам, присел на подножку машины и закурил. Он уронил не землю спички и не заметил этого. Я поднял их и протянул ему. Он устало улыбнулся и погладил меня по голове. По-моему, это было его последнее прикосновение ко мне, ласковое и теплое.

Почти сразу на выезде из села дорога повернула влево, и я, сидевший в кабине на коленях у отца, увидел огромное скопление машин и прочей техники. Мы остановились, и отец с шофером пошли выяснять, что случилось. Оказалось, что впереди идущие машины так размесили русло небольшой речушки, что там образовалось глубокое болото. В этом болоте застряли не менее пяти машин, полностью перегородив собой дорогу. По берегу суетливо бегал полноватый майор и криками давал советы хмурым, раздраженным водителям. Увидев среди них единственного офицера в чине капитана, он подошел к отцу и разъяснил ему обстановку. Я хорошо запомнил его слова, сказанные с тоской и обреченностью: «Здесь только немецкой авиации не хватает». Сразу после этой фразы отец поднял голову и посмотрел на небо. Но майор тут же поспешил успокоить отца: «Я уже послал за трактором. Он будет с минуты на минуту, и тогда все образуется».

Трактор пришел действительно очень скоро. Он был маленьким и грязным, но в то же время сильным и юрким. Машины, сидевшие в болоте, были вытащены на берег, и майор, командовавший парадом, сразу же подошел к отцу, предложил ему переправляться первым. «Студебеккер» был очень мощной машиной, причем с двумя ведущими мостами, поэтому майор надеялся, что мы быстро проскочим брод, не задерживая другой транспорт. Но случилось все наоборот, так как наша машина была к тому же самой тяжелой из всех. На моих глазах, сдав назад и разогнавшись изо всех сил, она достигла лишь середины огромной лужи и ушла под воду по самые подножки кабины. Когда шофер прибавил газу, под колесами забурлила желтая вода, но машина даже не дернулась. Майор тут же приказал цеплять ее трактором, но когда порвался второй трос, и водители, стоявшие гурьбой на берегу, недовольно загудели, он принял решение начинать переправу других машин. Вскоре все они, с помощью трактора и без, успешно пересекли речушку, лишь наш «студебеккер» одиноко торчал среди болота. Были сделаны еще несколько попыток вытащить его трактором, но безуспешно: трос явно не был рассчитан на вес американского монстра. Смущенный майор исчез, пообещав прислать трактор с новым, более мощным тросом, а мы остались на дороге одни: отец, мама, я, шофер и рентгенотехник. Впрочем, тот вскоре тоже исчез, сказав, что будет добираться до госпиталя самостоятельно. Позже выяснилось, что он до него не добрался…

Солнце садилось, и надо было где-то устраиваться на ночлег. Конечно, самым удобным местом для него был фургон, но добираться до него по болоту было весьма трудно, и отец повел нас в лес, поручив достать из машины необходимые для ночлега вещи: одеяла, теплую одежду и прочее. Было тридцать первое октября тысяча девятьсот сорок второго года. Заканчивался необычно теплый для осени день, солнце медленно уходило за лес. Старая дорога, уже заросшая травкой, уходила направо от шоссе, и прямо возле нее, в густом орешнике мы разбили наш лагерь: расстелили матрацы, накрыв их теплыми одеялами, принесли посуду для приготовления пищи и разожгли костер. Поужинали вкусной тушенкой и сладким чаем. Утомленный богатыми впечатлениями, я уже почти засыпал, прикорнув на матраце, когда к нам пожаловали гости.

Открыв глаза, я увидел, что возле костра стоят два солдата и рядом с ними отец, показывавший им что-то на карте. Меня удивило, а, может быть просто, привлекло мое внимание, что оба солдата были в новехонькой форме и говорили по-русски со страшным акцентом, то и дело, переходя на украинский язык. Заинтересованный их щегольской формой и необычным языком, совсем непохожим на говор моего деда Тихона, я не старался вникнуть в суть их разговора с отцом. А, между прочим, они решали вопрос, который совсем скоро отразится на нашей судьбе.


Из рассказа мамы:
«Я сразу заподозрила неладное, как только увидела их новую, как будто только со склада, форму. Да и не встречала я в армии солдат, которые бы не могли почти совсем говорить по-русски. Но они предъявили Валентину какие-то документы, он стал с ними что-то обсуждать, и я успокоилась. Солдаты – украинцы сказали, что их часть стоит неподалеку отсюда, и у них есть мощный трактор, который запросто вытащит из болота нашу машину, и предложили отпустить с ними нашего шофера, чтобы он показал трактористу дорогу. Я снова насторожилась и, вопреки всем правилам субординации, вступила в разговор, спросив, а почему они не могут показать дорогу сами. Солдаты спокойно ответили, что они находятся в разведке уже целые сутки, и им надо отдыхать. Валентин тут же согласился послать с ними шофера, и они сразу ушли. Больше мы нашего водителя не видели».


Видимо, пропажа шофера встревожила отца не на шутку. Утром, проснувшись, он сразу закурил и вышел из леса, чтобы посмотреть на машину. Та стояла на месте, и отец, вернувшись, попросил маму вскипятить чай. На это ушло много времени, так как костер уже потух, а чтобы разжечь его заново, надо было собрать дрова. Я помогал маме делать это, собирая мелкий хворост близ нашего лагеря, так как удаляться в лес боялся даже с мамой. Было прекрасное, солнечное утро первого ноября тысяча девятьсот сорок второго года. После чая отец снова достал папиросу, но закуривать передумал и, протянув ее маме, сказал: «Подержи пока, я пойду, взгляну на машину». Он встал, одернул гимнастерку и вышел из леса.

В этот момент я видел его живым в последний раз.

Мама сидела на пенечке у скатерти, расстеленной на земле, на которой лежали остатки еды, держа в одной руке папиросу, а другой собирала припасы в сумку. Отец долго не возвращался, и она забеспокоилась. Положив папиросу на скатерть, она встала, сказав мне: «Я сейчас вернусь, только посмотрю, почему папа так долго не идет». Боясь остаться в лесу один, я заныл, и тогда мама почему-то взяла меня на руки и вышла на боковую дорогу. Она держала меня так, что я смотрел назад и не мог видеть то, что видела она.


Из воспоминаний мамы:
«Выйдя на дорогу, я сразу же увидела группу людей, человек десять – пятнадцать, стоявших кругом в метрах тридцати от машины, а в центре круга – Валентина. Он был выше их всех, и отличался цветом формы. Я поняла, что это немцы, но почему-то продолжала идти вперед, держа Борю на руках. Немец, стоявший ко мне лицом, был без оружия. Я увидела, как, заметив нас, он вскинул руку и что-то сказал солдату, который был к нам спиной. Тот быстро повернулся и, не целясь, дал по нам очередь из автомата. Я почувствовала резкую боль с левой стороны лба, над правой бровью, и сразу же на глаз набежала пелена крови. Я бросилась в сторону, в лес, и, с трудом пробираясь через густой орешник, добралась до места нашего ночлега».

Я хорошо слышал и помню ту автоматную очередь и сразу же увидел кровь на мамином лице, но что произошло, я так и не понял. Мама достала из наших вещей аптечку, быстро обработала рану, глядясь в маленькое зеркальце, и снова присела на пенек. Мне было страшно и непонятно, почему не приходит отец и кто стрелял по нам, и я всматривался в лицо мамы, надеясь, что она мне все объяснит. Но лицо ее было бесстрастно и спокойно, и я перестал бояться.


Из воспоминаний мамы:
«Прошло совсем немного после нашей вылазки, когда раздалась еще одна автоматная очередь. Я вздрогнула, и мне страшно захотелось закричать, потому что я поняла, что эта очередь была выпущена в Валентина. Но я взяла себя в руки, видя, как напряженно смотрит на меня большими испуганными глазами Боря. Спустя некоторое время снова раздался выстрел. Теперь он был одиночным, из пистолета. Затем все затихло. Я выждала полчаса и сказала Боре: «Я пойду посмотреть, где папа. А ты сиди здесь и нечего не бойся».

На этот раз я не стал ныть, хотя по-прежнему мне было страшно. Видимо, мамино спокойствие благотворно подействовало на меня. Я прилег на расстеленное под орешником одеяло и стал дуть на затухающий костер. На краю одеяла лежала оставленная отцом папироса.

Из воспоминаний мамы:
« Я вышла из леса и быстро пошла к машине. Я очень спешила, потому что оставила Борю одного в лесу, и знала как ему сейчас страшно. Я подошла к тому месту, где стояли немцы. Земля была влажной, а на ней четко были виды следы, и среди их множества я различила след Валентина, находивший посередине. Я осмотрелась вокруг. Если выстрелы, которые мы слышали, были направлены в него, значит, где-то рядом должен быть труп. Но нигде его не было, и у меня отлегло от сердца: значит, он жив, наверное, его взяли в плен. Потом я пошла к машине. Рентгеновская установка была разбита, вокруг валялись части от нее и наши вещи. Среди них я увидела Борину шапочку. Такие шапочки в виде пилотки назывались «испанками». Они были очень популярны во время войны в Испании, когда к нам привозили тысячи испанских детей. Эту «испанку» Валентин привез Боре из Ленинграда, рассказав ему, как он встречал пароход с испанскими детьми. Боря очень гордился этой шапочкой и любил щеголять в ней зимой и летом… От машины я снова подошла к месту, где стоял Валентин, окруженный немцами. Я была почему-то почти уверена, что его взяли в плен, и на душе у меня было не так тяжело. «Лишь бы он был жив», - повторяла я про себя, не думая о том, какие лишения и муки он может испытать в плену. Тут я снова вспомнила о Боре и заспешила к месту нашего ночлега. Сама не знаю почему, может, это было знамение свыше, но я направилась туда не по дороге, а по тропинке, которая шла рядом. Я не сделала и десяти шагов, как меня словно что-то толкнула под сердце. Я резко подняла голову и увидела Валентина, лежавшего поперек тропинки, лицом вверх. Лицо его было спокойно, глаза открыты и он, казалось, беззаботно отдыхал на траве, вглядываясь в голубое, безоблачное небо. И только ярко-красная струйка крови у него на виске и необычайно бледное лицо говорили о том, что он мертв. Я не заплакала и не закричала, а подошла к нему и осмотрела труп, стараясь понять, что же произошло. Догадаться было совсем не трудно. Скорее всего, сразу после выстрела в нас он бросился бежать, надеясь укрыться в лесу. Немцы открыли по нему стрельбу, которую мы слышали, находясь уже в нашем укрытии. Сразу несколько пуль попали ему в бок, и он упал на тропинку. Немцы подошли к нему и добили выстрелом в висок из пистолета. Этот выстрел тоже был услышан нами. До него или после немцы сняли с него правый сапог. Сначала я удивилась этому, но потом поняла, почему они это сделали: в сапоге у него были топографические карты местности, по которой передвигался наш госпиталь. Видимо, найдя их не заслуживающими внимания, немцы бросили карты тут же, возле трупа. Не помню, сколько я простояла возле Валентина, но меня снова остро кольнула мысль о Боре, и я быстро пошла к лесу… «А где папа?», - было первое, что спросил Боря, глядя на меня испуганными огромными глазами. «Мимо проходила армейская машина, - соврала я, - он уехал на ней в госпиталь». «А мы?» - почти закричал он и скривился, готовый заплакать. «А мы тоже пойдем туда, а по пути нас может подобрать другая машина», - спокойно ответила я, и он сразу успокоился. Но я совсем не знала, что мне теперь делать и стала бесцельно складывать вещи, лишь бы показать Боре, что ничего страшного не произошло и не происходит. Поэтому, когда я увидела вышедшего из чащобы леса штатского человека с винтовкой за спиной, я не испугалась. Он подошел к нам и поздоровался.
«Это вашего …? – начал он спрашивать, но я быстро приложила палец к губам и показала глазами на сына. Мы отошли в сторону, и он уже продолжил шепотом:
«Это вашего мужа немцы убили у речки?»
«Да», - ответила я, не добавив ни слова.
«Сволочи, - глухо сказал он. – Неужели они не видели, что он врач?»
«А вы откуда это знаете? Кто вы такой?», - спросила я.
«А мы и сами не знаем, кто мы такие, - грустно улыбнулся мужчина, говоривший с небольшим горским акцентом. – Может, беженцы, а может, партизаны. Из Чиколы мы бежали от немцев в лес, начальство сказало, что будем партизанить, но оружия нам не дали. А следом за нами прибежали наши семьи, со стариками и детьми, так что мы теперь больше походи на цыганский табор, чем на партизан. Сегодня рано утром наши посты донесли нам, что сюда приближается немецкая разведка, и мы стали следить за ними. Они первым делом обследовали вашу машину и собрались уже уходить, когда из леса вышел ваш муж. Дальше…»
«А дальше я все знаю сама. Он побежал, стараясь отвлечь их внимание от нас, и они его пристрелили. Вы правильно сказали, это – сволочи, даже хуже, звери. Валентин вылечил столько их пленных, сделав им сложнейшие операции, а они должны были знать, что врачи не убивают, а лечат. Всех, своих и врагов»
Я говорила все это так спокойно, что мужчина начал смотреть на меня удивленно и уважительно: неужели эта женщина только что потеряла мужа?
После короткого раздумья он сказал:
«Сейчас я отведу вас в наш лагерь. Он находится в глубокой балке посреди леса. Там вы отдохнете, а мы похороним капитана неподалеку от того места, где он погиб, чтобы вы, да и мы позже могли бы легко найти его могилу. Это единственная дорога к Ахсарисару, к воротам в ущелье. Так что завтра, а, может, и сегодня вечером, здесь будет горячо. Мы разведали, что они стягивают к Ахсарисару тяжелую артиллерию. Его жители уже ушли в горы, а перед селом стоит наша единственная пехотная часть. Сегодня ночью вы должны дойти до наших. Это недалеко, меньше десяти километров. Почему ночью? Дорога хорошо просматривается и простреливается с высот, и в дневное время вас могут подстрелить».
Мы долго пробирались по лесу пока не спустились в большую котловину, поросшую мелким кустарником и молодыми деревцами. То, что я увидела здесь, действительно напоминало цыганский табор. Здесь и там, рядом с палатками, шалашами и вырытыми на склоне землянками, горели многочисленные костры, у которых сидели укутанные в одеяла и прочее тряпье старики и дети. Женщины здесь же, на кострах, варили в огромных казанах пищу. Мужчина подвел нас к большому шалашу и познакомил меня со своей женой. Она хорошо, почти без акцента, говорила по-русски и сразу приняла кормить нас, достав из казана два больших куска горячего мяса. Боря, видимо, сильно проголодался за утро, потому что начал с аппетитом есть нелюбимое им блюдо. Я же совсем не хотела есть и, присев рядом, стала наблюдать за жизнью беженцев, удивляясь, как они могут выживать в таких условиях. Вскоре появился наш знакомый мужчина с тремя другими горцами. Скорее всего, он был главным в лагере, потому что я видела, как к нему постоянно обращались люди, и он отдавал какие-то приказания. Он отозвал меня в сторону, и я тут только заметила, что они все были с лопатами.
«Мы идем хоронить вашего мужа, - сказал он. – Вы оставайтесь здесь. Вы должны набраться сил перед долгим ночным переходом, и вам не надо сейчас расстраиваться. Вы должны думать о сыне. Перед уходом отсюда мы покажем вам могилу. Она будет в очень приметном месте, вам легко будет найти ее, когда наши прогонят немцев. Тогда вы и решите, где будет место постоянного захоронения вашего мужа».
Он говорил очень убедительно, и я осталась, хотя минутой раньше и представить себе не могла, как будут опускать в землю Валентина без меня.
Женщина предложила нам отдохнуть в шалаше. Она отогнала от него многочисленных детей, которые играли в какие-то шумные игры, я уложила Борю, сказав, что вечером мы пойдем к папе, и нам надо выспаться. Он послушался и вскоре заснул, а вслед за ним и я».


Я тоже хорошо запомнил этот лагерь в лесу: пелена синего дыма над огромной ямой, сумрачные люди, неподвижно сидящие у склона горы, и неутомимые мальчишки, шныряющие по кустам. Я запомнил даже вкус огромного куска мяса, которым нас угостили. Оно пахло дымом, и было совсем не соленым, и мама посыпала его солью из стоящей рядом полулитровой банки. О том, что я спал в шалаше, не помню. Но очень явственно встает передо мной вечер того длинного дня. Дня, когда погиб мой отец.

Уже начало темнеть, когда к шалашу пришел тот самый мужчина, который привел нас сюда, и с ним трое молодых парней. Они позвали маму и долго говорили с ней в сторонке.


Из воспоминаний мамы:
«Я, наконец, узнала имя нашего покровителя. Его жена сказала, что его зовут Георгий. Он работал в Чиколе секретарем райкома партии. Она назвала и фамилию, но я ее, к сожалению, забыла. Он пришел за нами , и с ним – еще трое осетин. Мы стали быстро пробираться к дороге, к тому месту, где погиб Валентин. Идти по густому подлеску было трудно, и один из мужчин взял Борю на руки.
К могиле мы пошли вдвоем с Георгием. Они похоронили Валентина близ того места, где он упал, раненый в бок. Невысокий холмик укрыли ветками и листьями, так что он был почти незаметен. Но  прямо у могилы рос огромный бук, и не увидеть его даже с дороги было  невозможно. Рядом было пепелище от небольшого костра, и валялось несколько промасленных тряпок. Я хотела отбросить их подальше от могилы, но Георгий остановил меня: «Мы нарочно жгли здесь костер и оставили пропитанные маслом и бензином тряпки, чтобы звери не разрыли могилу» Мне хотелось упасть на этот холмик, заплакать и попрощаться с Валентином, но Георгий вновь удержал меня: «Если вы сейчас впадете в отчаяние, вы не сможете добраться с сыном до наших. Возьмите себя в руки. Вы обязательно вернетесь сюда и тогда попрощаетесь с мужем, не скрывая своих чувств». Я до сих пор очень благодарна ему за эти слова, благодаря которым смогла пережить все ужасы предстоящей ночи и сохранить себя и сына».


Мы ждали маму на той самой лесной дороге, где нас обстреляли немцы. Потом я помню, как меня снова несли на руках по лесу, мне было стыдно, что меня несут, как маленького, и больно, от хлеставших по лицу веток. Но я не ныл, потому что чувство страха от пребывания в темном лесу было сильнее стыда и боли.


Из воспоминаний мамы:
«Примерно через полчаса мы вышли к дороге, но выжидали, когда окончательно стемнеет. Наконец, стало совсем темно, над полем справа появилась луна, и наши проводники попрощались с нами.
«Идите по дороге прямо, никуда не сворачивая, - сказал один из них. - До Ахсарисара осталось около восьми километров. Прямо перед селом стоят наши посты. Когда вас спросят, кто идет, сразу же отвечайте: «Свои». Иначе вас могут подстрелить». Я поблагодарила их, и мы с Борей вышли на дорогу. Она уходила прямо к видневшимся вдалеке горам и была покрыта булыжником. Боря постоянно спотыкался о них и даже иногда падал. Но еще ужаснее для него было видеть вздувшиеся трупы лошадей, валявшиеся на обочине почти через каждые сто метров. Наконец он не выдержал всего этого и попросил: «Давай пойдем по тропинке». Как он углядел тропинку у самого леса, не знаю. Не знаю я и того, почему я не согласилась свернуть на нее. Наверное, я испугалась зловещей темноты леса, а, может быть, сам Бог хранил нас в тот день. Когда мы вышли к нашим, те очень удивились, что мы остались живы, пройдя по этой дороге. Оказывается, вся она от Чиколы до Ахсарисара была минирована. Но потом наши догадались, почему мы прошли весь этот путь, и нас не разнесло в клочья. Дело в том, сама шоссейная дорога была заминирована противотанковыми минами, и нашего веса не хватало, чтобы они взорвались. А вот обочины и придорожные тропы наши саперы заминировали противопехотными минами и, если бы мы свернули туда, нас бы не было в живых».


Да, я хорошо помню и булыжное шоссе, блестевшее в свете луны, и дохлых лошадей на обочине. Каждый раз, увидев впереди вздувшуюся тушу, я вздрагивал и обязательно спотыкался об эти проклятые скользкие булыжники. Прекрасно помню, как я просил маму свернуть на тропинку и как я обиделся, когда она не согласилась. По-моему, я стал засыпать на ходу, когда услышал громкий окрик: «Стой! Кто идет?», и очень удивился, когда мама четко, по-военному ответила: «Свои!» Потом к нам подошел солдат в плащ-палатке и, разглядев меня, поразился: «А мальчонка-то откуда? Неужто от самой Чиколы дотопал?». Он провел нас в блиндаж, где меня сразу стали поить сладким чаем, а мама в уголке вполголоса говорила о чем-то с красивым белокурым командиром.


Из воспоминаний мамы:
«Я рассказала командиру обо всем, что с нами случилось, и он смотрел на меня так, будто я вернулась с того света. Иногда он бросал взгляд на спокойно пьющего чай Борю и горестно качал головой. Я объяснила ему, что сын еще не знает о гибели отца, так как я объяснила ему, что Валентин уехал в госпиталь с попутной машиной. Выслушав меня и проверив мои документы, офицер сказал: «Идите в село и переночуйте там. Жители ушли из него, так что можете заходить в любой дом. Все свои вещи они прихватили с собой, но мебель осталась. Можете застелить кровать шинелью и поспать немного: до утра осталось три с половиной часа. Не знаю, будет ли завтра какой-либо подходящий транспорт в горы, но вы сразу же с рассветом уходите из села пешком. Завтра здесь будет жестокий бой. Немцы уже подтянули в Чиколу тяжелую артиллерию и пару раз побеспокоили нас выстрелами наугад. Я думаю, что по пути вас все же подберет какая-нибудь машина». Юркий маленький солдатик проводил нас в село, напевая модную в моей молодости песню «В парке Аир распускаются розы…» Мы зашли в дом где-то в центре села, солдат чиркнул спичкой и весело сказал: «Царские хоромы, да и только: кровать на панцирной сетке да и тумбочка при ней». Я попросила у него хотя бы несколько спичек, но он с готовностью отдал мне весь коробок, так же весело и беззаботно сказав: «Он у меня последний, но вам с мальцом он будет нужнее». Он ушел, а я расстелила на кровати шинель и уложила Борю. Он сразу уснул, что было не мудрено: пройти восемь километров по булыжной мостовой даже для меня было трудно. Сначала мне не спалось. Я сидела на табуретке у маленького оконца, выходившего в сад, и думала о случившемся с нами несчастье. Потом я задремала. Не знаю, сколько прошло времени, но разбудил меня страшный взрыв, раздавшийся, как мне показалось, совсем рядом с домом. Боря тут же подскочил на кровати, испуганно закричав: «Мама, что это?» Мне тоже было очень страшно, но я взяла себя в руки и спокойно ответила: «Наверное, шальной снаряд, не бойся». Но все равно, мне стало не по себе, и я сказала: «Давай пойдем дальше. Ты как, выспался?» - «Да, - ответил Боря сонным голосом. - Давай пойдем». Мы вышли из дома, когда было еще темно, но уже на выходе из села мы увидели, как над горами стало подниматься солнце. Было совсем тихо. Тот снаряд, видимо, был действительно шальным».

   Да, я помню, как мы шли по пустынной и темной улице, и веселый солдат, прерывая свое гундосое пение, спрашивал меня: «Устал, малец? Давай возьму на руки». Я гордо отказывался. Дом, в который мы зашли, был небольшим, а комната, где стояла кровать - узкой и маленькой. Я очень устал, а после чая в блиндаже меня совсем разморило, и я не помню, как заснул. Проснулся я от взрыва, который раздался совсем где-то рядом. Я очень испугался, поэтому сразу согласился, когда мама предложила идти дальше. Мы в темноте вышли из села и пошагали по дороге. Булыжник, слава Богу, закончился, под ногами был мелкий щебень и песок, идти стало веселее. Но сразу за околицей села нас догнала машина. По-моему, это тоже был «студебеккер», с высокими бортами и тремя парами колес. Мама проголосовала, и шофер затормозил и даже вышел из машины, чтобы помочь маме забраться наверх, а меня забрать к себе в кабину, где сидела толстая тетка в военной форме. Но я твердо сказал: «Я поеду с мамой», и шофер легко забросил меня в кузов. Там вдоль бортов сидело несколько солдат с оружием, а у кабины расположился усатый, толстый старшина, обложенный мешками, ящиками и бидонами. Он занимался каким-то странным делом: подставлял большую кружку к струйке сахара, сыпавшегося из небольшой дырочки в мешке, и отправлял его в бидон с творогом. «Шальная пуля». – объяснил он маме, с удивлением наблюдавшей за его действиями. Мама достала из санитарной сумки, которая всегда висела у нее на боку, какой-то тампон и заткнула дырку. Старшина поразился простоте решения проблемы и в виде благодарности насыпал нам полную миску сладкого творога. Мама есть не стала, и я прикончил его сам. Видимо, вчерашний поход и утренний горный воздух благотворно повлияли на мой аппетит.

   Между тем, лес по сторонам дороги закончился, и нам навстречу вышли горы, розовые от солнечного света и очень мирные. Над ними царила необычайная тишина, и даже натужный рев машины, поднимавшейся по крутой, извилистой дороге, казалось растворялся в ней. Мы проезжали по узким мостам через бурлящие реки так высоко над ними, что нам не был даже слышен их дикий шум. Ущелье становилось все уже, верхушки скал над нами нельзя было разглядеть, даже до предела задрав голову, затем эта теснина раздвинулась, и мы въехали в Фаснал. Я уже упоминал об этом шахтерском поселке, в котором мы стояли до того, как немцы заняли Северный Кавказ. Мне он был чем-то очень симпатичен: несколько двухэтажных зданий из красного кирпича, просторная площадь перед ними, вечно розовые верхушки гор и бушующая река в ущелье.

    Наш госпиталь, добравшийся сюда из Чиколы еще вчера, не успел, однако, как следует обосноваться на новом месте: у зданий высились горы коек и ящиков с аппаратурой, некоторые машины еще только разгружались, но зато посреди площади вовсю дымила полевая кухня, и под ярким солнышком грелись, покуривая, раненые. Между ними, как обычно, сновали люди в белых халатах, и я сразу стал выискивать среди них отца. Тем временем машина остановилась у здания бывшей конторы рудника, и тут же из него стремительно выбежала моя опекунша, старшая медсестра госпиталя. Она подбежала к маме, только что спустившейся из кузова, схватила ее за руки и закричала: «А где Валентин Александрович?!» И вот тут впервые за все это время, начиная с того момента, когда немцы пытались нас убить, маме изменили ее самообладание и сила воли. Нет, она не закричала и даже не заплакала. Побледнев, она медленно осела на землю, ничего уже не видя и не слыша.

   Помню, что закричал и заплакал я. Упал на землю рядом с мамой и стал целовать ее холодные щеки, глаза, крича на все ущелье: «Ма-а-ма!»

 

 

Salvavi animum meam... (Я спас свою душу...)

Сны в пустыне.