Сабля

       С наступлением сумерек улочка эта в нашем городе умирала одной из первых. Если случайный прохожий забредал сюда в это время суток, то диву давался: ни бабушек на лавочках, ни егозливой детворы, ни прогуливающихся парочек – лишь шумели над головой мрачные тополя да недобро, как из-под приспущенных старческих век, смотрели на него почерневшие от времени одноэтажные деревянные домики. Некоторые из убогих этих строений вросли по самые окна в землю, накренились и замерли, словно вслушивались в далёкий шум развернувшегося за рекой масштабного строительства. Оттуда грозным набатом доносились тяжёлые удары строительных молотов, вонзающих железобетонные сваи во твердь земную, слышался натужный гуд машин, рычание, остервенело вгрызающихся ковшами в землю экскаваторов…А через два-три года, появится эта строительная армия, оснащённая мощной строительной техникой и на этих древних улочках, чтобы воплотить в жизнь генеральный план реконструкции центральной части города. Но пока тишину и покой здесь ничто не нарушает, разве что вдруг донесётся до слуха какой-то странный, неизвестно откуда исходящий гул. Сила его с каждой секундой растёт, и вот уже чётко различается дробный перебор колёс, затем раздаётся металлический скрежет, напоминающий визг поросёнка, и из-за поворота появляются два юрких вагончика – на первом из которых дуга токосъёмника в виде греческой «омеги» с чрезмерно вытянутыми ногами. Сделав короткую передышку на остановке, и порядка ради встревожив тишинуулочки трелью звонка, старенький трамвайчик снова трогается с места, чтобы продолжить свой привычный бег.

       В давние-давние времена, когда трамваев здесь и в помине не было, шумная и весёлая улица эта была одной из главных в городе. С неё, собственно говоря, и начинался когда-то сам город. С годами центр его переместился чуть южнее, подальше от реки, которую люди бросили на произвол судьбы, и та, обойдённая вниманием человека, постепенно загрязнялась, мелела и порастала камышом.Шло время, город ширился, появлялись новые улицы, прямые, словно вычерченные по линейке, проложенные не наобум, а в точном соответствии с продуманным и утверждённым городскими властями замыслом. По двум улочкам в центре города пару лет назад уже прошлись мощными бульдозерами: снесли частные домики, выкорчевали сады с цветущими вишнями и яблонями, затем, щедро усыпав землю песком и щебнем, положили сверху чёрный дымящийся асфальт и утрамбовали всё это тяжёлыми, многотонными катками. И вот теперь, от массивного, украшенного колоннами и этим отдалённо напоминающего Большой театр здания железнодорожного вокзала в центр протянулся прямой как стрела, широкий и ровный Красноармейский проспект – гордость города. По обеим сторонам его поднялись многоэтажные дома, открылись кинотеатры, универмаги, библиотеки, школы, зазеленели скверы, заискрились огнями афиши и магазинные вывески, помчались, шелестя шинами, новенькие автобусы и троллейбусы… Весь день там бурлила жизнь, не утихала вечерами, и даже в полночь не бывало безлюдно.

       Элла Георгиевна Сомова, бывшая учительница истории и вот уже двенадцать лет пребывающая, как говорится, на заслуженном отдыхе, поздно вечером возвращалась из гостей на трамвае. От вокзала до дома её можно было добраться и другим, куда более удобным и быстрым транспортом, но в те быстро сгущающиеся сумерки набирающего силу лета, ей вдруг захотелось проехаться именно на таком трамвайчике – стареньком и неторопливом, под стать ей самой. На других маршрутах с начала 70-ых годов появились новые вагоны чехословацкого производства, лишь на этом, пятом маршруте, за неимением замены или по другой какой причине всё ещё бегали трамвайчики прошлых лет – смешные, суетливые и шумные. Один только их вид живо воскрешал в памяти Эллы Георгиевны былые годы, дни её юности и молодости, и она не редко ловила себя на мысли, что боится однажды не увидеть на улицах их вовсе. Утешалась лишь тем, что если это и случится, то ещё не скоро, ведь, иначе их давно бы уже списали в металлолом. Есть, значит, нечто, что противостоит этому акту человеческого безрассудства! И чем же, позвольте спросить, они плохи? Элла Георгиевна чувствовала себя в старых трамвайчиках комфортней, нежели в современных, пусть просторных и светлых, но отчего-то таких неуютных трамваях. Деревянные скамейки казались ей более надёжными, красивыми и комфортными, чем нынешние пластиковые, да и как-то человечней, что ли, было в этих уже почти ушедших в историю вагонах. Вечерами в них загорался ласковый тускло-жёлтый свет, успокаивал глаза, умиротворял душу, располагал к размышлениям и воспоминаниям. Но как нелепо в них смотрятся компостеры – эти маленькие зубастые уродцы! Заменив собой кондукторов, они расселились по стенкам трамваев и мелко дребезжали при езде, словно радуясь ещё одной, пусть и не такой большой, победе машины над человеком.

       Пассажиров в трамвае почти не было: только обнимающаяся молодая парочка на передней скамейке, слева от неё дремлющий офицер, звание и род войск которого Элла Георгиевна не умела распознать, да старый хмельной железнодорожник с рабочим чемоданчиком на коленях.

      Она была знакома с ним. Он жил в доме по соседству и всякий раз, будучи под градусом и встречая на улице Эллу Георгиевну, подмигивал ей и настойчиво пытался завязать разговор. Вот и сейчас с того момента, как она вошла в трамвай, тот неотрывно, как казалось,косился на неё своим мутным взглядом. Но, к счастью, кажется, на этот раз не узнал её, бубнил сам себе что-то под нос, ухмылялся, то и дело поправлял на голове фуражку и чесал затылок. Никто больше не замечал Эллу Георгиевну, да и кто обратит внимание на спокойно сидящую, задумчивую, самую, что ни на есть обыкновенную худощавую старушку с седыми волосами, стянутыми на затылке в плотный пучок и с округлыми, как бы постоянно удивлёнными глазами за толстыми стёклами очков…

       Может быть, в тот вечер она избрала бы себе другой путь домой и не тряслась полчаса в трамвае, если бы не её давняя и, пожалуй, единственная подруга, с которой они проработали бок о бок тридцать лет. Когда Элла Георгиевна наладилась уже уходить из гостей, Софья Николаевна посоветовала ей заехать на вокзал и узнать у дежурного по вокзалу (непременно у дежурного, а не у какого-нибудь там носильщика или стрелочника!) во сколько и на какой точно путь прибывает дневной поезд из Москвы. Софья Николаевна привела для пущей убедительности пример из собственного печального опыта, когда пренебрежение к перепроверке уже вроде бы достоверного факта чуть не привело к архикошмарному, по её собственному выражению,происшествию. Однажды поезд, на котором она должна была ехать, прибыл с опозданием, да к тому же, не на первый, как обычно, а на второй путь. Через подземный переход бежать времени не было, на первом же пути стоял длинный-предлинный, растянувшийся на всю станцию товарняк, и ей пришлось с чемоданом в одной руке и сумками в другой, пролезать у того под брюхом. Она достаточно живо описала, как вдруг заскрипели отпускаемые машинистом тормоза, вдалеке раздался гудок локомотива, и только чудом, каким-то великим чудом, ей удалось выскочить из-под уже начавших своё вращение этих ужасных и огромных стальных колёс…

       Элла Георгиевна знала за своей подругой склонность всё драматизировать, да и приврать та была мастерица, но, тем не менее, решила по пути домой всё же заскочить на вокзал и удостовериться ещё раз о точном времени прибытия поезда. Заодно решила присмотреть приблизительно место остановки восьмого вагона, в котором через три дня, как сообщалось в полученной вчера телеграмме,приедет её сестра Алла – перспектива по прибытии поезда метаться по перрону среди встречающих и провожающих Эллу Георгиевну мало радовала.

       Они с Аллой были сёстрами-близнецами. Элла, появившись на свет на пятнадцать минут раньше Аллы, с детства приняла на себя роль старшей сестры, а спокойная и уступчивая по характеру Алла охотно ей подчинялась. Годы разлучили их, развели по разным городам, наделили непохожими судьбами. Изредка встречаясь, они не могли насмотреться друг на друга, не могли наговориться. Сколько воспоминаний о детстве, юности, молодых годах – самом прекрасном времени! Матери своей они почти не помнили и боготворили отца, который за подвиги и беспримерный героизм в борьбе с белогвардейцами получил из рук самого Будённого именную саблю.

     И вот теперь, прислонившись лбом к прохладному оконному стеклу, Элла Георгиевна пристально всматривалась в проплывающие мимо одноэтажные строения, которые были бы вовсе неприметны на плохо освещённой улице, если бы не броское разноцветье окон. Дремотная угрюмость вечерней улицы разбавлялась пестротой занавесок и шторок, и Элла Георгиевна с каким-то болезненным любопытством пыталась подсмотреть за окнами чужую жизнь. Её забавляла мысль: ведь кто-то здесь живёт, и у этого кого-то есть свои проблемы, тревоги, печали и радости – словом, своя жизнь, отличная от тысяч и миллионов жизней других людей и её собственной. Кто там, за этими стенами?Что занимает их мысли, чего они достигли в жизни, о чём жалеют, по ком болит у них душа? Ей всегда отчего-то казалось, что другие люди живут намного счастливей и интересней, чем она сама, что жизнь за окнами этих домов течёт разумней и правильней, всё там подчинено какому-то мудрому закону, нет ни суеты, ни проблем, ни бед. «Но хотела бы я сама жить здесь?» – задавала себе вопрос Элла Георгиевна и не находила ответа.

      Вверху, над головой, что-то щёлкнуло и неразборчиво пробасило: по динамику объявили остановку – «Улица Сакко и Ванцетти»… Дёрнулся и спросонья ошалело завертел головой офицер, стал напряжённо вглядываться в заоконную темень, пытаясь разобраться в географии своего местонахождения. Затем, сориентировавшись, также быстро успокоился, расслабился, поёрзав на скамейке, уселся поудобнее и снова прикрыл глаза.

      «Безобразие! – мысленно возмутилась взволнованная Элла Георгиевна. – Да разве можно было что-либо разобрать? А если человек, допустим, приезжий и впервые едет по этому маршруту?»

     Снаружидонеслись громовые раскаты – назревала гроза. За последние полтора месяца совсем не было дождей. Ещё стоя на перроне железнодорожного вокзала, высокая, худая, длинноногая, в огромных очках, похожая на стрекозу, сложившую за спиной крылья перед непогодой, Элла Георгиевна заметила заходящую на город с севера грозовую тучу, с одного бока обагрённую лучами опускающегося за горизонт солнца, с другой до невозможности чёрную, изредка подсвечиваемую изнутри грозовыми всполохами. Её нисколько это не насторожило: почти каждый день после ясного утра, ближе к полудню, на небе появлялись островки белоснежных облаков. Вечером те сбивались в кучки, а ближе к ночи на город накатывалась туча, прошивали безмолвную черноту неба молнии, и казалось, вот-вот должны посыпаться на землю первые капли долгожданной благодати, но в последний момент, словно передумав, туча уходила в сторону и проливалась дождём где-то в пригороде.

      Большой город, пыльный и жаркий, разогретый за день под беспощадным солнцем, как пустая сковородка на газовой плите, притих в трепетном ожидании. Всё живущее и растущее в городе истосковалось по влаге небесной. Жаждал влаги и небольшой огородик, разбитый Эллой Георгиевной прямо под её окнами. Огород – не огород, а так, несколько грядок лука, чеснока, укропа, петрушки, а в основном георгины, любимые её цветы, которые ласкали глаз и радовали душу. Это было, пожалуй, единственным утешением для одинокой пенсионерки. В погожие летние дни она распахивала настежь окна и любовалась тем, что насажала собственными руками себе же на радость.

       Утром, полив перед самым отъездом грядки из шланга, Элла Георгиевна дала наказ своему соседу, Петровичу, чтобы он напоил ненасытную землю ещё и под вечер. Но как ей хотелось, чтобы сегодня это была не водопроводная, а живая дождевая вода! «Была быверующей, помолилась бы богу, а у Гидрометцентра разве допросишься?», горько шутила Элла Георгиевна.

       Миновали ещё одну остановку. Ритмичный стук колёс на стыках, как бы отсчитывал безвозвратно ушедшие годы. Старушка внимательно всматривалась в темневшие в предгрозовом мраке силуэты домов, которые лепились друг к другу, уходя задами в небольшие огородики и садочки. И вдруг резко отпрянула: в окно шлёпнулась крупная дождевая капля, словно озорной мальчишка бросил в стекло со всей силы переспелую виноградину. «Неужели, наконец-то, сегодня припустит? – обрадовалась Элла Георгиевна. – Зонта, правда, с собой не взяла, да и форточку дома не закрыла… Но не беда!»Однако надежды её, равно как и опасения, были абсолютно напрасны. Погромыхав, гроза ушла на запад и полная, освободившаяся от туч луна засияла неестественно ярко и дерзко.

      Мысли Эллы Георгиевны вновь, какой уж раз за этот день, устремились к приезду сестры. А началось вот с чего: однажды Эллу Георгиевну попросили провести так называемый «урок мужества» в её бывшей родной школе. С просьбой обратилась директор школы Екатерина Николаевна: «Не в службу, а в дружбу, Элла Георгиевна, расскажите ребятам о своём героическом отце, о его соратниках, которые с ним плечом к плечу… ну, сами понимаете… и, вообще, о том непростом времени. Им будет очень интересно…».

       Идея эта Элле Георгиевне понравилась и даже, неожиданно для неё самой, захватила её. Поначалу дело показалось пустяковым: за два вечера она набросала конспект выступления, припомнила пару интересных, почти комичных случаев, слышанных когда-то в детстве от отца (что должно было расшевелить аудиторию, привлечь её внимание), в заключении сделала обобщение сказанному и подвела итог. Поразмыслила немного о том, какие вопросы могли бы задать ей пионеры и как ей следует отвечать на них, перечитала написанное и осталась довольна своим творением.«Сабля! – вдруг осенило её. – Нужно обязательно принести в класс портрет отца и его саблю! Сабля, живая свидетельница того времени, придаст интерес тому, что пионеры услышат из её уст!» И Элла Георгиевна, не раздумывая, отправилась за ней в столицу.

        Три дня она прогостила у сестры в Москве, в её шумном многолюдном доме. Алла с мужем, детьми и внуками жили весело и дружно, большой семьёй, но, по правде говоря, (и Элла Георгиевна напрямик заявила об этом сестре) с возрастом очень уж она стала уставать от такого шума и суеты. Привыкнув жить в одиночестве, предоставленная сама себе, иной жизни она уже не представляла, хотя и абсолютно не чувствовала себя человеком, обойдённым счастьем супружеской жизни.

       Отдавая Элле саблю, Алла протяжно вздохнула и сказала: «Береги её Элла! Сама знаешь, это единственное, что у нас с тобой осталось от родителей». Вернувшись из Москвы, Элла Георгиевна повесила саблю в своей тихой комнатке над кроватью между фотографиями отца и матери. Повесила, отошла подальше, залюбовалась – вот теперь всё правильно.

        Правда, с её выступлением перед ребятами не всё получилось так, как мечтала она. В назначенный день, одевшись по-праздничному, с лёгким волнением Элла Георгиевна переступила порог школы. Она принесла с собой саблю и увеличенный портрет отца, специально заказанный по такому случаю в фотоателье. Разместила их на классной доске повыше, чтобы всем было хорошо видно, но как только открыла рот, взглянула на лица ребят, замерших в трепетном ожидании, как всё пошло кувырком: начала не с того, как планировала, перепутала даты, запуталась в именах, текст выступления всплывал в её памяти бессвязными и разрозненными кусками. В начале лекции в классе стояла тишина, потом стали шуметь, слушать не внимательно, отвлекались, девочки всё время о чём-то перешёптывались,мальчишкам же не терпелось потрогать саблю, а то и помахать ею. Она окончательно сбилась, стала повторяться и, в конце концов, свернув выступление, замолкла. Пусть и говорили напоследок старой учительнице добрые и хорошие слова, благодарили и от лица пионерской организации, и от учительского состава, на душе остался горький осадок. Почему так произошло, Элла Георгиевна долго пребывала в недоумении. Сообщив в письме об этом случае Алле в Москву, она получила от неё ряд полезных советов на будущее и несколько неожиданное предложение. Алла интересовалась, нельзя ли организовать ряд подобных лекций летом в пионерских лагерях? Она сама, как более искушённый в подобных мероприятиях человек, рассказала бы ребятам о этом грозном оружие – сабле, которой их отец не один десяток голов срубил во имя светлого будущего грядущих поколений. Элла Георгиевна обещала сделать всё от неё зависящее, чтобы реализовать эту задумку. Конечно же, у Аллы всё должно получиться! По образованию она библиотекарь и наверняка сможет увлечь школьников своим рассказом – у неё к этому талант. Вот почему сегодня чаепитье у Софьи Николаевны Элла Георгиевна совместила с решением последних организационных вопросов. От Софьи Николаевны звонила по телефону в ГорОно, и её заверили, что всё окончательно решено, что для этой цели выделят транспорт и за три дня лекция о гражданской войне планируется провести в пяти-шести пионерских лагерях. Маршрут, мол, уже разработан, руководство лагерей поставлено в известность, её выступление включили в план по патриотическому воспитанию молодёжи. Осталось за малым – дождаться из Москвы саму Аллу Георгиевну. Хотели даже организовать встречу на вокзале с боем барабанов и пионерским приветствием, но Элла Георгиевна отчаянно запротестовала, пояснив, что её сестра человек скромный, застенчивый и такое мероприятие её было бы не по душе.

       Трамвай тряхнуло – очередная остановка. Элла Георгиевна вздрогнула, очнувшись от размышлений. За окном виднелась часть улочки, выхваченная светом одинокого фонаря. Где-то застонала гармошка, заблеяла коза. «Совсем как в деревне…» – улыбнулась Элла Георгиевна, вглядываясь вдаль, где всего-то в пяти минутах неспешной ходьбы шумел и искрился полный света и жизни современный проспект. Трамвайчик нервно вздрогнул и продолжил свой путь. А вот и школа. Та самая школа, где тридцать лучших лет её жизни пронеслись так скоротечно и безвозвратно! Элла Георгиевна пристально вглядывалась в темноту. От Софьи Николаевны она узнала, что школа с завершением учебного года переехала в новое здание, а от прежнего на днях не останется и следа! До слёз не хотелось в это верить! Казалось, что и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет, да что там, через сто лет так же будет наполнять школу весёлая неугомонная ребятня, так же весело и беззаботно будет звучать в этих стенах смех, звенеть звонок, собирая детей за парты или извещая об окончании урока! Но, увы, даже сейчас, в темноте, можно было разглядеть первые следы вандализма: половина школьного спортзала, находящегося в пристройке было уже разрушено, и понуро висела на уцелевшей стене рваная сетка баскетбольного кольца, куда больше уже никогда не залетит брошенный меткой рукой мяч. Чернели пустые дверные проёмы, оконные рамы были вынуты, некоторые из них стояли у забора, кем-то приготовленные на вывоз, другие были разбросаны по спортплощадке. В голубоватом свечении неоновых фонарей всюду изумрудами искрилось битое стекло. Во дворе школы, словно динозавр, стоял невероятный по своим габаритам и ужасный по своему предназначению агрегат – подъёмный кран на гусеничном ходу с огромной металлической, чуть поржавленной битой для крушения стен. Сейчас этот зловещий монстр замер без дела, сонливо опустив своё, не знающее пощады орудие на землю. Но завтра снова появятся здесь люди и продолжат начатое ими дело, не успокоятся, пока не уничтожат всё до основания, а потом ещё и котлован выроют для верности, чтобы ничто здесь больше не напоминало о прошлом. Как хорошо, что она успела в последний раз побывать в родных стенах! Слёзы скопились в уголках её глаз и вот-вот должны были скатиться по морщинистым щекам, но исчезли в своевременно извлечённым для этой цели носовом платочке. Какое прекрасное было время! На работу в школу она всегда приходила по утрам самой первой, а уходила одной из последних, но делала это, скорее, не столько от усердия к своей работе, сколько от скуки. Для Эллы Георгиевны школа №23 была не «вторым домом», как говорят в таких случаях, а самым настоящим первым, главным домом в её жизни. А та квартирка, что она получила в конце 50-ых годов во вновь отстроенном кирпичном доме на первом этаже, так и осталась просто жилплощадью, за что и платила она аккуратно из месяца в месяц родному государству. Не чувствовала Элла Георгиевна там себя хозяйкой, не любила её, и за все эти годы никак не смогла привыкнуть к ней. Гостей приглашала не часто, как пишут в приключенческих романах, сюда редко ступала нога человека. И жилище отвечало своей хозяйке тем же: в нём было неуютно, мрачно и скучно. Окна её квартирки смотрели на серые покосившиеся плиты забора. Кто-то начертал на заборе дурное слово, для убедительности проиллюстрировав его примитивным похабным рисунком, и старая учительница каждый раз, выглянув из окна, хотела выйти во двор и стереть это безобразие, да руки как-то не доходили. А по другую сторону забора находились то ли гаражи, то ли какие-то автомастерские, откуда в рабочие дни доносился через открытую форточку взвывающий рёв машин и крепкая шофёрская брань.

      На своей остановке Элла Георгиевна решила выйти через переднюю площадку: на задней, покачиваясь на непослушных ногах, стоял дед-железнодорожник. Засеменила по тротуару, стараясь оторваться как можно дальше от нежелательного собеседника. Только свернув во двор своего дома, вздохнула с облегчением и укоротила шаг. Но здесь на пути её встала преграда: ремонтники затеяли замену труб теплотрассы, и через широкую траншею пролёг мосток, сотворённый наспех ими из грубо обработанных занозистых досок. Старушка всегда боялась высоты, даже небольшой. А здесь внизу под ногами зияла целая пропасть! Фонарный свет, рассекаемый листвой старого клёна, бросал вниз зловещие тени, выписывая на дне траншеи марсианские пейзажи. Осторожно ступая по заходившему у неё под ногами настилу, Элла Георгиевна с трясущимися коленками и замершим от страха сердцем, наконец, благополучно преодолела последний рубеж на пути к себе домой.

       В подъезде на лестничной клетке вокруг незащищённой лампы густо роилась неразумная жизнь – серые мотыльки вились в туманном облачке мошек, – пахло вечной подвальной сыростью, кошками, а в прилаженной к лестничным перилам жестяной банке, самодельной пепельнице, ещё дымился непогашенный кем-то окурок. Элла Георгиевна, морща нос и отмахиваясь от табачного дыма, вставила в замочную скважину ключ, с усилием провернула его (надо бы смазать замок!) и зашла в квартиру. Включив в прихожей свет, ахнув, остановилась как вкопанная: откуда-то сверху сыпались, пританцовывая в воздухе, резвились, вздымаясь маленькими тайфунчиками под её ногами, крупные белые хлопья снега! «Снег в июле? Откуда и почему?», – промелькнуло у неё в голове, но в следующий миг до сознания её дошло – сквозняк поднял и разметал повсюду пух. Осторожно пройдя в комнату, так и села со стоном на стоящий у двери стул: одна из подушек на её кровати была разрублена пополам, а сабля со стены исчезла…

       Отойдя от первоначального шока, Элла Георгиевна кинулась к форточке, закрыла её на шпингалет, словно могла этим что-то исправить, потом бросилась по соседям. Опрос жильцов подъезда, скоротечный и нервный, не внёс ни малейшей ясности в дело: никто ничего не видел и не слышал. Даже вездесущий Петрович, её ближайший сосед, ничего толком не смог сказать по этому поводу. Место куда выходят окна квартиры Эллы Георгиевны нелюдимое, глухое – если кто зайдёт с тыльной стороны дома, не заметишь. Петрович чесал за ухом, и в меру своих мыслительных способностей, отпущенных ему матушкой-природой, выдвигал свои версии одну за другой, но смог наверняка сказать оглушённой горем старушке только то, что забрался в квартиру не иначе, как малец, другой, крупнее и старше, не пролез бы в форточку; было воришек как минимум двое – тот, что постарше, подсадил меньшего, а потом принимал украденную саблю и помогал тому слезть; то, что это были не серьёзные воры, свидетельствовал и тот факт, что больше ничего в квартире тронуто не было, даже сорок рублей с копейками остались лежать на комоде, как и лежали. Всё это Элла Георгиевна и сама прекрасно понимала, но не могла никак взять в толк, что же ей предпринять сейчас, именно в сию минуту. Петрович принёс карманный фонарик, и они тщательно обследовали огородик под окном – никаких следов. Значит, ребята подошли к окну вдоль стены дома, поэтомуникто и не заметил их. Напоследок, позёвывая, со спокойствием человека лично бедой не затронутого, Петрович посоветовал старушке завтра утром сходить к новому участковому, тот хоть и не так давно принял их участок от ушедшего на пенсию Пантелеича, но парень молодой и шустрый, авось и найдёт пропажу.

        – Обязательно отыщет, – подчеркнул напоследок Петрович для большей прочности.

    – Что же делать мне, как мне быть? – не проговорила, а выстонала удручённая событиями последнего часа Элла Георгиевна.

       Не помнила уже, как осталась одна в своей квартире, как сидела, беспомощно скрестив руки на коленях, и не могла не думать о том, какой это удар будет для Аллы! Бессознательно двигаясь, она наспех прибрала в квартире. Не поужинав и не раздеваясь, легла поверх покрывала на кровать, поставив будильник на 7 часов, чтобы прямо с утра возобновить поиски пропажи. Шелестела в ушах вязкая тишина, разбавляемая призрачным лунным светом, струящимся сквозь окно. Сон не шёл. Упёршись взглядом в пустоту белёного потолка, она думала о своей сестре, которая готовится к отъезду, не подозревая о том, что произошло. Саблю, как память об отце, как бесценную реликвию, они чтили обе, но Алла была более впечатлительной особой, да и сердце в последние годы у неё частенько пошаливало.

        Над ухом тонко запел комар, но Элла Георгиевна, задавленная непривычно тяжёлыми мыслями и до сих пор дремавшими в ней воспоминаниями, не обращала на это ни малейшего внимания. Несколько раз она, крепко зажмурив глаза, резко открывала их, наивно, совсем по-детски, надеясь, что вдруг снова увидит саблю, висящую на своём месте, а всё приключившееся окажется просто дурным сном, кошмарным видением, исчезнет как мираж. Подумала, а не отбить ли завтра Алле в Москву телеграмму, не отменить её приезд, но с ходу отвергла эту затею. Ей долго не удавалось заснуть: мешал храп Петровича, проникающий даже сквозь стену, чудилось, что кто-то перешёптывается, замышляя новое злодеяние, слышались таинственные шаги под окном. Раздражало радио, о чём-то взволнованно и без умолку шепчущее на кухне. Не вытерпев, Элла Георгиевна встала с постели, выдернула шнур из розетки и опять легла, но сон так и не шёл. Ворочалась с боку на бок, взбивала и переворачивала подушку и, в конце концов, заснула, как засыпает человек рано или поздно и после зубной боли, и после обиды, и после больших потрясений. Уснула лишь с рассветом, когда уже всходило солнце, и беззаботно чирикали на улице воробьи, радуясь новому июльскому утру.

      Три дня прошли в совершенно бесплодных, тревожных и утомительных поисках, а три беспокойные ночи – в тягостных, мрачных и опустошающих душу раздумьях. Все эти дни глаза Эллы Георгиевны были на мокром месте, а вечерами ей становилось особенно тоскливо. Она выключала свет и, не пряча от самой себя приключившегося с ней горя, тихонько плакала – ведь плакать можно и в темноте, по крайней мере, сэкономишь на электричестве.

     А в день приезда сестры Элла Георгиевна проспала… Будильник, ютившийся на комоде между свечкой, помещённой в обычный гранёный стакан (в их районе нередко отключали свет), и бюстиком Ленина, остановился без пяти минут семь – за пять минут до того, как должен был весело и заливисто прозвенеть на всю квартиру. Но завод его кончился, и неутомимое сердце честного труженика перестало биться. Ближе к полудню лучи жаркого солнца прокрались в квартиру несчастной старушки, прошлись толстым искрящимся жгутом по круглому столу, покрытому белой скатертью с вышитыми розочками, затем соскользнули на пол, поднялись по сползшей с кровати простыне и, наконец, бережно коснулись лица хозяйки…

      Элла Георгиевна вскочила с кровати, сразу заподозрив что-то неладное: летом солнце заглядывало к ней в окна лишь в полдень! Дотянулась рукой до очков, водрузила их на нос, взглянула на наручные часы, лежащие на прикроватной тумбочке: так и есть, уже почти двенадцать! И как же она могла забыть завести будильник? Теперь о дальнейших розысках пропавшей сабли и речи идти не могло, а ведь сегодня несчастная Элла Георгиевна хотела посетить одного коллекционера холодного оружия, чей адрес она вчера с таким трудом раздобыла, и, как ей казалось, именно там она найдёт свою драгоценную пропажу! Ехать надо было за город, а теперь Элла Георгиевна только и успевала, что, приведя себя в порядок, отправиться на вокзал.

      Едва заметным кивком головы Элла Георгиевна ответила на приветствие соседок, сидевших на скамейке перед подъездом. И без того малообщительная в последние дни она стала ещё нелюдимей, не могла думать больше ни о чём, как о том, с чего начать разговор с Аллой, как подготовить её, как смягчить удар. Ноги сами её принесли на трамвайную остановку. Скорее уж усесться бы на деревянное сиденье и забыться, не думать, не переживать, а просто ехать, ехать и ехать…

     Вот показался и трамвайчик, может быть, даже тот самый, на котором она в тот злополучный вечер возвращалась домой. Усевшись на свободное место, Элла Георгиевна прикрыла глаза и снова оказалась в плену у своих невесёлых мыслей. Вспомнила морозный январский вечер в конце 30-ых годов, когда, возвращаясь с сестрой из клуба домой, они вдруг увидели зарево пожара – горел их дом, где в небольшой комнатке коммунальной квартиры они, с тех пор как не стало отца, проживали вдвоём. Алла, не раздумывая ни секунды, бросилась тогда в горящее здание по ещё не охваченной пламенем деревянной лестнице. Каким-то чудом ей удалось пробраться сквозь дым и огонь в их комнату и успеть сорвать со стены саблю и портреты отца и матери. Обратно путь ей был отрезан, и она, не колеблясь, прыгнула со второго этажа в наметённый пургой глубокий сугроб возле дома. Только успели оттащить её подальше, как на это место рухнула сгоревшая кровля. Тогда ещё в местной газете написали про этот поступок и фотографию Аллы разместили. С тех пор, сабля хранилась именно у Аллы, для неё она была не просто памятной вещью, а чем-то более ценным, а может даже и не совсем вещью в привычном понимании этого слова.

      Объявили остановку. Ну, точно, так и есть, то самый трамвай! Если Элла Георгиевна и не узнала его по внешнему виду, тот этот надтреснутый голос репродуктора не мог её обмануть! Снова поворот, и снова не без тревоги Элла Георгиевнаприготовилась увидеть медленно умирающее здание родной школы. На повороте трамвай сбавил скорость, заскрежетав сталью на крутом вираже. На школьном дворе стайка мальчишек с криком, поднимая тучи пыли, гоняла мяч, другие бегали друг за другом в опустелом агонизирующем здании. На остановке двери трамвая распахнулись, и в глаза Элле Георгиевне вдруг ударил яркий до боли луч света. Она на мгновенье зажмурилась – показалось, что кто-то из-за озорства пускает ей в глаза зеркальцем солнечный зайчик, гневно посмотрела в сторону проказника и вдруг, увидела в руках одного из мальчишек, играющих на развалинах, поднятую вверх и сверкающую на солнце саблю! Её саблю! Стремительно выскочив из вагона, старушка бросилась во двор школы. Ничего не подозревающая детвора продолжала играть: кто бегал с деревянным пистолетом, кто с игрушечным автоматом, трещали, изображая стрельбу. Элла Георгиевна пыталась остановить пробегающего с дикими воплями одного из мальчуганов, но тот вырвался у неё из рук и заорал, отбежав на безопасное расстояние: «Полундра, ребята! Старуха какая-то!» И тут из-за угла коридора на его возглас высунулся тот, у которого и была в руках сабля, а на голове настоящая будёновка!

       – Эй, мальчик! Не бойся меня! Подожди, не убегай! – крикнула Элла Георгиевна.

      Мальчишка бросился вверх по лестнице на второй этаж. Худая фигурка подростка то исчезала, то вновь появлялась в дверных проёмах. Элла Георгиевна поспешила за ним. Она знала, что теперь никуда ему не деться – вторая лестница была уже разрушена, а путь к бегству перекрывала она, уверенно шагая по длинному, протянувшемуся по всему зданию школы коридору… Другого выхода отсюда не было, беглец попал в западню. Это подзадорило Эллу Георгиевну – она встала в дверях, путь к отходу у мальчишки был отрезан. Он заметался и, осознав безысходность своего положения, резво вскочил на подоконник, видимо, решив спрыгнуть вниз со второго этажа, но медлил – не хватало духу.

      – Мальчик, отдай саблю… Пожалуйста. Это моя… это у меня… – задыхаясь от быстрого бега и от волнения, сказала Элла Георгиевна.

      Она медленно, но решительно стала приближаться к своей жертве. Мальчишка бросал мимолётные взгляды то вниз, на клумбу, то на старушку, но спрыгнуть не решался. Элла Георгиевна уже вплотную приблизилась к нему:

      – Это не простая сабля, мальчик, это особенная сабля! Пойми, ведь это наша память, память о… – шептала онатрясущимися губами.

      Сделав ещё шаг, Элла Георгиевна мёртвой хваткой схватила сорванца за штанину и потянула, что было силы к себе. Она слышала тяжёлое сопение хулигана, пытающегося вырваться из её рук, треск рвущейся по швам брючины. Подняла голову кверху, чтобы взглянуть ему в глаза, и увидела искажённое от злобы лицо подростка и поднятую в замахе саблю. Что-то ослепительно и яркое мелькнуло перед ней, словно от полуденного солнца отделился самый жаркий луч, искромётный и ослепительный, и хлестнул её по глазам. Лицо вдруг обдало нестерпимым жаром, будто кто-то плеснул в него крутым кипятком, а через несколько мгновений резкая боль острой пикой пронзила её сверху донизу. Она закрыла лицо, захватив его ладонями, медленно опустилась на колени и со сдавленным стоном повалилась на бок. Где-то рядом со звоном упала, брошенная мальчуганом окровавленная сабля.

    Новый участковый старший лейтенант Пруденко, недавно принявший должность, делая обход вверенного ему района, увидел выбегающих врассыпную из здания старой школы мальчишек. «Как бы пожара не наделали!» – обеспокоенно подумал он и завернул туда. А через минуту, бледный и взъерошенный, сам выскочил во двор и бросился к ближайшей телефонной будке.

   Набежала, откуда ни возьмись, на город грозовая туча, заслонив собой жаром пышущее солнце, прошелестел по пыльной городской листве весёлый ветерок, повеяло влажной прохладой. А когда вызванная милиционером «скорая помощь» уже мчалась обратно от школы в больницу по широкому проспекту, вдруг весело и дробно забарабанил по крыше автомобиля долгожданный июльский ливень. И это было последнее, что слышала Элла Георгиевна в своей жизни.

       Проскакивая перекрёсток на красный свет, водитель «скорой» включил сирену.