Рыжий.

        «Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!» – этой фразой из детского мультфильма меня дразнили в детстве все, кому не лень, а кличка рыжий приклеилась ко мне со дня моего рождения, благодаря моей огненно-рыжей шевелюре, доставшейся мне в наследство от отца. О нём я ничего не знал, так как мать моя упорно скрывала его происхождение, как бы я ни старался её разговорить. От «добрых» людей мне удалось узнать лишь то, что, будучи в отпуске на Крымском побережье, она, по приезду домой, вскоре забеременела, и таким образом на свет появился я.

        Вырос я в небольшом селе, где насчитывалось пятьсот дворов. И вот, на все эти пятьсот дворов приходилось двое рыжих: я, да Сашка-дурачок. Он был старше меня на пять лет, тогда как его умственное развитие, вследствие врождённой патологии, остановилось на отметке четырёхлетнего возраста, и у него, в отличие от меня, не было не только отца, но и матери: они погибли в автокатастрофе, вскоре после его рождения. Проживал он со своей престарелой тёткой, у которой своих детей не было, но чей материнский инстинкт, с усыновлением племянника, был реализован сполна. Она, полюбив его как родное дитё, полностью заменила собой ему мать: кормила из ложки, обстирывала, читала на ночь сказки, и часто драла уши сопливой детворе, обижавшей её Сашку-дурачка. Сам же Сашка был человек солнечный не только копной волос, но и душой. В какие бы жизненные передряги он не попадал, его лицо всегда светилось добродушной улыбкой, при виде которой все так же улыбались, тогда как я, при встрече с ним, демонстративно выказывал ему своё презрение, или вовсе делал вид, будто не замечаю его. Меня всегда смущало его присутствие, мне почему-то было стыдно и неловко за него, но больше всего я боялся броских сравнений наших с ним шевелюр, так как они были схожи, как две капли воды; но вот парадокс – его никогда не величали рыжим, тогда как меня склоняли с этим словом и так, и эдак. Но эту фамильярность по отношению ко мне я пресёк лет в четырнадцать, когда жестоко избил старшеклассника лишь за то, что он в очередной раз обратился ко мне с этим прозвищем. С тех пор рыжим меня величали за глаза, а если кто и противился, то это сходило ему с рук до поры, до времени. Такой результат был вызван отнюдь не моими физическими данными, – напротив, я был довольно тощ, а с тем хлюповат, но, выросши без отца, я был вынужден уметь постоять за себя. Вообще, слово рыжий, из чьих уст оно бы ни звучало, и в каком значении оно бы ни употреблялось, всегда отзывалось во мне незажившей душевной раной. Я не могу без содрогания вспоминать один случай, произошедший со мной в то далёкое время, и который, в сущности, предопределил мою дальнейшую жизнь:

        Как-то весенним утром к нам во двор приблудилась голодная дворняжка на сносях. Мать моя, пожалев её, дала ей прозвище Лайка, и вменила в обязанность охрану нашего скудного хозяйства. И вскоре на свет Божий появились пять мордато-пузатых щенков; все они были в мать: серо-буро-малиновой масти, кроме одного, цвет его шерсти был – рыжий! Моя матушка в этом узрела даже какое-то провидение. Этот щенок был самый крохотный и беспомощный, ему постоянно при кормлении не хватало сиськи, посему мне часто приходилось искать её вместо него. Мне было интересно за ним наблюдать, видя в нём родственную душу. Он вскоре также привязался ко мне, и уже через месяц бегал за мной, как за мамкой. И вот однажды я, отправляясь в магазин за хлебом, не заметил, как за мной увязался рыжий лохматый комочек. Проходя мимо подвыпившей компании, до меня долетела фраза, от которой меня покоробило: «Папаша с сыночком идут». Обернувшись, я увидел крошечное создание, которое еле-еле волочилось, не поспевая за своим хозяином. Что произошло со мной в тот миг трудно описать: все чувства, вскипев в одно мгновение, смешались между собой, и я с размаху пнул ногой беззащитное животное, которое, завизжав, покатилось кубарем и скрылось в ближайшей подворотне. Каждый раз, когда я вспоминаю этот эпизод, моё сердце обливается кровью, полное стыда, жалости и сострадания.

        Таким образом, безотцовщина и рыжая шевелюра, породившие во мне болезненное осознание своей неполноценности, также произвели на свет Божий неуживчивый характер, и неуправляемую агрессию, отчего родители моих сверстников, боясь дурного влияния с моей стороны, запрещали своим детям общаться со мной, тем самым, принуждая меня страдать, чувствуя себя изгоем и отщепенцем. Но подростковый возраст расставил все точки над «i», и вскоре вокруг меня образовалась компания таких же, как и я шалопаев и хулиганов. Мы рано стали пить, воровать и бить морды ухажёрам из соседних сёл, в связи с тем были хорошо известны местному участковому.

        Но если в общении с мужской частью населения всё было более-менее понятным, то вот с особами противоположного пола у меня отношения складывались довольно сложно, если не сказать – никак! И всё опять-таки по причине рыжих волос. Как я завидовал в те годы шатенам и брюнетам. Глядя в зеркало, не раз моё воображение рисовало мои волосы в тёмный цвет, и тогда мне казалось, что неотразимей мужчины быть не может. Но так как я был лишён этой счастливой пигментации, я должен был доказывать свою состоятельность другими способами. Опыта в этих делах я не имел, а посему все мои попытки произвести на девчонок неизгладимое впечатление сводились к тому, что я, вооружившись ехидной улыбочкой, язвил сарказмами на лево и на право, при этом, будучи уверен, что моё чувство юмора, а также интеллект будут расценены ими, как положительное достоинство. Но всё происходило с точностью наоборот: своими насмешками я лишь отпугивал их неопытные, и в то же время чуткие и прозорливые души. Поэтому, когда на меня обратила внимание девчонка из соседнего села, я был горд и счастлив неимоверно. В наше село она приезжала к своей бабушке, чей двор находился через забор от меня. Она была старше и опытней меня в вопросах любви, и поэтому у нас с ней всё произошло, как само собой разумеющееся. Я был на седьмом небе от счастья: летал, парил, взмывал, и проделывал тому подобные кульбиты, обуявшей меня с ног до головы страсти. Но это состояние было не долгим: как-то под вечер я увидел её целующуюся с другим на лавочке возле калитки. Это был голубоглазый брюнет из нашего села. Моему отчаянию не было предела. В тот же вечер я использовал краску для волос по назначению, которую ещё год тому назад стянул у матери. Иссиня-чёрный цвет моей шевелюры немного смутил меня и даже привёл в некоторое замешательство: на меня из зеркала смотрела, какая-то неестественная и отталкивающая физиономия. Мне в тот момент хотелось смеяться и плакать одновременно, как это умел делать мой собрат по несчастью Сашка-дурачок. Недолго думая, я стал смывать краску, но, к моему ужасу, она не желала покидать моей головы даже при помощи стирального порошка. И вот тогда-то моё отчаяние усугубилось ещё и моим воображением, которое тут же в красках изобразило мне лица моих друзей и знакомых, увидевших меня в новом амплуа. После долгих усилий, уже под утро, моя злосчастная шевелюра приобрела зеленоватый оттенок. За эту ночь я так устал и физически, и морально, что готов был смириться с этим радикальным цветом волос, если бы не мой здравый рассудок, который если и повредился в эту ночь, то всё ж таки не настолько, чтобы оставить всё как есть. Поэтому при помощи бритвенного станка я, со слезами на глазах, избавился от ненавистной мне растительности на голове, и лёг спать. Мне приснилось, будто я брожу с пересохшим горлом по бескрайней пустыне в надежде отыскать, хоть какое-нибудь деревцо или кустик, чтобы укрыться от нестерпимых лучей палящего солнца. Проснулся я ближе к обеду. Зуд на месте отсутствующих волос был щекотливо-болезненным. Также болезненно-щекотливыми были и насмешки, посыпавшиеся на меня в последующие дни со всех сторон, при виде моей экзотической внешности. Столько колкостей и едких замечаний в мой адрес моё честолюбие не испытывало никогда. Я сопротивлялся, как мог: обижался, не выходил из дому, пускал в ход кулаки, и даже сам пытался шутить по этому поводу, но все мои попытки унять ажиотаж вокруг моей экстренной причёски, лишь только подзадоривали злую публику. Сейчас, по прошествии стольких лет, я вспоминаю этот случай с иронией, но тогда я чувствовал себя самым несчастным человеком на этой планете, чья первая любовь разбилась в дребезги, как мне тогда казалось, только лишь из-за цвета волос.

        Со временем волосы отросли, но травма, причинённая мне, время от времени давала о себе знать: как-то вечером к нам на огонёк заглянул сосед, он иногда помогал нам по хозяйству, так как недавно овдовел; сидя за столом и уплетая котлеты за обе щёки, он возьми, да ляпни: – «Да, Степановна, я смотрю, хорошо у вас помидоры уродились-то». – на что я тут же отреагировал тем, что опрокинул на него чайник с кипятком. Поросячий визг был слышен далеко за селом. Наш сосед пострадал только лишь из-за того, что одно из пожалованных мне прозвищ было – помидор!

        Моя мать была женщина далеко не старая, имела покладистый характер и привлекательную внешность, а посему претендентов на её сердце в нашем доме всегда было предостаточно, но все они, побыв в роли отчима, каких-нибудь пару дней, тут же собирали свои пожитки и раскланивались в прощальном реверансе. После чего моя матушка, проплакав у меня на руках, снова бралась за выполнение своих обязанностей матери-одиночки. Я отчётливо помню этот заплаканный взор, в нём читалось всё что угодно, но только не укор. Сейчас я всё бы отдал, чтобы вернуться и сделать этот взор счастливым. Но тогда…

        Тогда я был по-детски эгоистичен, и мне казалось, что не только мать существует для меня, но и весь мир был создан для моего предназначения. Что это за предназначение я не знал, и даже не пытался узнать. А между тем, моя учёба сползала с тройки на двойку; полезных для общества интересов у меня не было, да и не могло быть, все мои интересы были подвластны гормональным всплескам; но при всём при том я был глубоко уверен, что жизнь моя будет длиться бесконечно, и я всё ещё успею сделать, так как всё у меня впереди.

        Однажды в наше село забрели цыгане, а точнее цыганки со своими маленькими детьми. Для небольшого села и это уже было, какое-никакое, событие. Любопытная детвора, обступив это беспризорное сообщество, провожала их от калитки до калитки, где они просили милостыню. Когда же они подступили к моему двору, сопливый цыганёнок лет трёх пролез в расщелину забора и, выбежав на середину двора, начал шлёпать себя ладошками, куда ни попадя, изображая тем самым их национальный танец. Так как мать моя была на работе, мне пришлось самому собирать им что-нибудь из еды. За этим делом, из летней кухни до меня долетели вой и крики с улицы; выбежав, я увидел, как наша Лайка, вцепившись мёртвой хваткой в сопливого цыганёнка, терзает его, как тряпку. Оттянув собаку, и заперев её в хате, я бросился к ребёнку, он был без сознания и весь в крови; за воротами выли цыгане, рассыпаясь в проклятиях. Открыв калитку, я впустил их; они, схватив малыша на руки, тут же ушли прочь. Этой же ночью я проснулся весь мокрый, жарко было неимоверно, всё было в дыму и нечем было дышать; осознание того, что дом наш горит, пришло не сразу; когда же я сообразил, что произошло, то мигом разбудил мать, и мы выбежали во двор кто, в чём был. Ещё бы чуть-чуть, и нас бы ожидала участь нашей Лайки: запертая в своей будке, она сгорела заживо. На следующий день приезжали люди из области, был установлен поджог, и следователь просил меня пересказать ему в подробностях о произошедшем случае с цыганами. Весь этот день был насыщен пустыми расспросами, фальшивыми соболезнованиями и бесполезными советами на фоне злорадной суматохи. Но к вечеру все разошлись и разъехались кто куда, и мы с матерью остались одни у обгоревших развалин нашего жилища. Все документы, деньги и нажитое годами добро сгорели вместе с домом дотла. Оставшись без крова, человек становится маленьким и незаметным. Боясь такой же участи, никто не решился дать нам приют даже на ночь, кроме приёмной матери Сашки-дурачка. Это пристанище было для меня тягостным, но выбора у меня не было. Хозяйка была к нам радушна, ни в чём не отказывала и делала всё для того, чтобы мы себя чувствовали, как дома. Из домашних фотоальбомов я узнал, что Сашка-дурачок был в мать, отец же его был выходцем с Кавказа, и ничего общего во внешности, окромя носа, у него с сыном не было. Этот факт, почему-то, меня обрадовал, хотя я никогда не сомневался в том, что отцы у нас разные.

        Мать моя часто уезжала в город для восстановления документов, я же весь день пропадал, ежели не в школе, то на улице, покуда не произошло событие, которое в какой-то мере остепенило мою прыть и внесло изменения в график моего пребывания на улице. К нашим благодетелям приехала на осенние каникулы родственница: тётушке она доводилась племянницей, Сашке-дурачку двоюродной сестрой. К ним она приезжала и раньше, но раньше это была плаксивая ябеда, а сейчас мне представили молодую симпатичную девушку. Её зелёные глаза на фоне каштановых волос были так выразительны и необыкновенны, что в них невозможно было не утонуть, я не встречал таких глаз больше никогда. Её одежда и повадки были также необычны для сельской местности, в связи с чем её тут же прозвали наши кичливые барышни городской ца-цой, и при встрече с ней косыми взглядами сверлили её с ног до головы, тем самым, признавая в её лице неоспоримую конкуренцию. И они были правы: первое же посещение ею нашей дискотеки, произвело фурор среди здешней прыщавой аудитории. Но на все ухаживания неотёсанных кавалеров моя новая знакомая смотрела сквозь пальцы, и всем своим видом показывала, будто ей не привыкать к всеобщему вниманию. Я же, в отличие от других, был на привилегированном положении: мне было поручено её сопровождать, куда бы она ни пожелала, – что я с удовольствием и, несвойственным мне, прилежанием неукоснительно исполнял. И вскоре, как полагается мальчишке, по уши влюбился в неё. Замечала она это или нет, я не знаю, думаю, что замечала, но виду не показывала. С её же стороны не было никаких признаков взаимной симпатии, ежели симпатия и была, то касалась она только дружбы. Но мне было достаточно и того, что я мог видеть её, слышать, и даже вести задушевные разговоры о том, о сём. Когда же близилось время её отъезда, я решил написать ей в дорогу письмо, чтоб если и краснеть, то краснеть в её отсутствии. В нём я излагал свои мысли о безответных чувствах и одиночестве, и, если не впрямую, так околицей, признавался ей в любви. И всё бы ничего, если бы не одно но: первым и единственным читателем моего философского трактата была моя матушка, – письмо выпало из-под подушки, когда я крепко спал. После чего у нас с ней произошёл серьёзный разговор, в результате которого она мне открылась, кто мой отец. Я этого жаждал всю свою жизнь, но теперь эта новость была мне невмоготу. Оказывается, мой родной отец был также родным отцом моей тайной возлюбленной. Он бросил мою мать, когда она была уже беременная мной, и женился на женщине, у которой от него вскорости родилась дочь, то бишь моя сестра! Но семейная жизнь у них не сложилась, они разошлись; он стал много пить, и однажды зимой, не дойдя до дому каких-нибудь пару шагов, он уснул на морозе и больше не проснулся. Мою же сестру воспитывал уже приёмный отец, которого она знала как родного, потому как от неё скрывали её происхождение.

        Я был ошарашен этой новостью: в одночасье во мне смешались такие чувства, как гордость за такую красивую сестру, и в то же время, уязвлённое самолюбие из-за факта сокрытия нашего с ней родства. Моя мать умоляла меня держать это ошеломляющее известие в тайне. Я ей это пообещал, и до самого отъезда моей, теперь уже сестрички, как мог, сдерживал непреодолимое желание поделиться с ней моим секретом. Я представлял, как она обрадуется, когда узнает всю правду; как мы будем часто ездить друг к дружке в гости и гордиться перед своими друзьями нашим совместным родством. С этого момента меня как будто подменили: я перестал в её присутствии краснеть, стал более ласков и открыт, и моё, доселе неотъемлемое, осознание своей неполноценности вдруг куда-то исчезло, словно испарилось. Моё загадочное перевоплощение из робкого воздыхателя в заботливого друга не могло быть не замечено ею; она ни раз пыталась выведать у меня причину столь явной перемены, но, так ничего и не добившись, заметно пригорюнилась. Когда же наступил день её отъезда, меня с самого утра охватила беспричинная, на первый взгляд, паника: я не мог скрыть своё нетерпение; у меня было такое чувство, будто мне что-то подарили, и теперь это что-то отнимают. Оставшись наедине с ней, я не смог более терпеть эту пытку и выложил ей всё, как на духу. К моему великому огорчению, радости на её лице я не увидел, скорее, наоборот: в её глазах я читал испуг, недоверие и брезгливое отторжение. Я ожидал, какую угодно реакцию, но только не такую. Меня словно током ударило, голова пошла кругом, и заныло в груди под ложечкой. Моя попытка объяснить ей всё подробно, была прервана жестокой фразой: мол, если бы я ей сказал, что у меня и у Сашки-дурачка один отец, она бы нисколечко не удивилась, так как у нас с ним не только шевелюры схожи, но и мозги. После этих слов я вышел из комнаты, взял на кухне нож, прошёл в спальню Сашки-дурачка и, окликнув его, всадил ему нож в живот. Он даже не вскрикнул; он смотрел то на нож, торчащий из его живота, то на меня, и удивлённо улыбался, не понимая, что произошло. Внезапно пронзившая его боль вынудила его заплакать, но он, превозмогая боль, продолжал улыбаться и плакать одновременно. Я, развернувшись, вышел вон.

        Похоронив Сашку-дурачка, состоялся суд, на котором меня обвиняли в непредумышленном убийстве. На суде я всё сделал для того, чтобы приговор был максимально суровым: вёл себя вызывающе, огрызался, хамил, и делал вид, будто мне плевать на всё, что происходит вокруг моей персоны. Моё поведение было вызвано отнюдь не жаждой искупить свою вину более строгим наказанием, моя агрессия была спровоцирована лишь одним обстоятельством – судьёй, у которого цвет волос был ядовито-рыжий!