ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Предательство!
(В. Исаков)
   Стрелки  настенных часов  «ходиков» (память  о бабушке) устало  несли груз тяжести времени  на своих металлических  черных  ажурных   стрелках  и они с трудом перевалили уже  далеко за   двадцать три часа с  гаком  по Москве. Бормотание  черно  белого   телевизора  красавцем  стоявшего  на армейской коричневой   тумбочке  прервал  настойчивый  недовольный  звонок   телефонного аппарата.   Он  недовольно   прервал  свой сон,  неся караульную службу  возле   надувной резиновой  рыбацкой лодки,  служащей  мне  постелью.  Звонил  отец! Из  уважения к  отцу и по  въевшейся в кровь  привычке  уважения  к  старшему по  званию  (служба) соскочил  пружиной с  лодки,  вытянулся  по стойке «Смирно!»  сомкнув  голые пятки вместе.  Аппарат  повис   на черном  гибком шнуре  в воздухе,  ища  опору,   крутился  вокруг  своей  оси. Отец звонил  «часто»,  пару  раз  в год по  праздникам: на  23  февраля  и  на новый  год.   Такой  он был всегда: сумрачный с виду, неразговорчивый, но для  меня очень  теплый и добрый   человек в  звании  полковника.   Ну, всегда  был  скуп  на слова,  а  тут! Видимо сам,  удивляясь своему  многословности,  отец сообщил,  что  завтра  меня  вызовет   к себе его друг, а  для меня это  мой  командир части  генерал – майор Глухов.   С отцом они  дружили ещё  с той  поры, когда  были  молоденькими  лейтенантами: служили в одном батальоне  и командовали  взводами   в одной  роте.  Дружили  семьями, выезжали на природу,   всегда  сидели рядом на   свадьбах  общих  друзей, «обмывали»  народившимся малышам  пяточки и дорожили  дружбой. Служба  их раскидала, но связь поддерживали  все  эти годы: ездили,  друг к  другу  в  гости.   Дружба    отца  выходила  мне боком,  генерал взял  надо мной  шефство: был строже  и требовательней  ко мне, чем к  другим, придирался, как  пьяный  ефрейтор к вновь прибывшему  молодому пополнению  даже по  самым мелким  пустякам.  ( «Мелочей  в  воинской службе  нет  товарищ  лейтенант,  все  главное!»). 
  Звонок  отца  в столь поздний  час, а именно  в  23 часа  47 минут,  это было  впервые! В   голосе отца  услышал  нотки  волнения. Стареет  родной!   С  детства помню его всегда собранный и спокойный голос, привыкший  отдавать  приказы.   
- Володя,  завтра  тщательно побриться («тополиный  пух должен скатываться с твоих щёк»),  погладиться, почистить  обувь (« до рези  от блеска  сапог  в  глазах»)!
  Мог бы мне и не говорить, сам же приучил  меня   к  спартанскому  образу жизни. 
- Ты  там ничего  не натворил?!  Смотри!  В отпуск приедешь, спрошу. Как  ты там   в  своем  красивом  городе,  не  устал столичный  асфальт  топтать  сапогами?!
Последняя фраза  заставила  задуматься.

-  Будь здоров!  Тут  мать  тебе  привет  передает.  Потом  позвонит, завтра вечером  жди  сигнал.  Нечего, глядя  на ночь ей  сейчас  слёзы  разводить: а то не уснет  до  часов  трех и подушка  вся  будет мокрая  от  слез.  Завтра  мне доложишь,  что и как!  
 И тут  же  маме: «Мать  успокойся,  прекрати  сырость разводить!». И  опять  в трубку: «Завтра мне  доложить, засим  прощаюсь!».
На этом  разговор был закончен. Телефон  извинялся  передо мной  за такой  очень  «длительный» разговор, заикаясь в трубку   короткими   гудками. Тут же почти  через пять  минут  мне на  удивление  позвонил дежурный  по части с  приказом  прибыть завтра к  командиру.
Утром стоял навытяжку  в    генеральском  просторном  светлом  кабинете,  с надраенным до блеска  паркетным  полом, а хозяин  кабинета  был суров.  Взгляд у него, змеиный:  немигающий.  Казалось,  он с  каким – то удовольствием прощупывает  твои мысли, будто рентгеном, я  это ощущал  физически. Генеральский  взгляд был тяжелым  и  шершаво липким  к моему  удивлению.   Ну, не должно быть такого  свинцового  взгляда  у  «старого»  диверсанта: противник  такое  ранимое существо в  ночи,  чует опасность   вот  под  таким  гипнотическим  взглядом.  А за  его спиной на  спинке  кресла,    висел  идеально  выглаженный  китель.  На  кителе  желтым  цветом  выделялась  нашивка  за ранение  на  его правой  стороне, и планкой  из  трех  боевых  орденов на левой,  обозначающие  один  Красного знамени и  два  ордена  Красной  звезды.  Мне  казалось  генерал  медленно,  будто бы за  ниточку  вытягивает  изнутри все  мои грехи по  службе и раскладывает их  игральными картами  на своем широченном столе, обтянутый  зелёным  сукном.   Стоял  по стойке «Смирно»  подле  дверей  кабинета  генерала.   А  он  придирчиво медленно  тягуче свинцово  продолжал  осматривать «ощупывать»  меня.   Смотрел  придирчиво на мои  отутюженные  стрелки,  на  галифе (о стрелки можно  пальцы обрезать). 
 Рассматривал   начищенные  до зеркального  блеска  немецкие литые  «гэдэровские»  сапоги (опыт  чистки обуви с пятого класса).  
  И особенное внимание обратил  на  идеально  отутюженную, простите, тонкую  шелковую генеральскую уставную  рубашку (достал  через  девчонок  в  военторге)  со стрелками  на рукавах. 
 Стоял, кажется, вечность, а не минуту после  доклада  о своем прибытии, а  генерал всё молчал.   Испарина  предательски  выступила  на лбу.  И лишь  жилка  на  виске пульсирующей   ниткой  выдавала моё  волнение. Мысль  надсадной  работой, как сверло по серому  бетону  долбила: «За  что?! ». 
Да, ещё  с  первого  курса  училища  уяснил главную истину  воинской службы: « Подальше  от начальства,  поближе  к  кухне!».   Ну, не любил  я  быть рядом  с  командованием.  И вот сейчас  стоял  перед  генералом навытяжку…
Наизусть, хоть ночью разбуди,  отвечу  девиз  русского офицерского корпуса: « Жизнь РОДИНЕ, душу  БОГУ,  Честь  никому!».   Всегда  опирался  на этот  девиз и не  позволял  помыкать собой.  Ну,  где  я  проштрафился?!
   Мой  личный  состав  по всем  показателям  обходил  другие  взвода батальона.  Он  был образцовым! Да, я гордился этим!  Каждому  своему бойцу шепотом  втолковывал  азы  армейской  службы. Регулярно   особенно в  первое  время жил  в ротной  каптерке  у  старшины, когда  прибывало  молодое  пополнение.   Не давал  покоя  бойцам боевой  учебой,  стрельбами, выходами и марш-бросками  по пересеченной  местности.  Служил   почти  без  выходных и «проходных». Личный  состав  вверенного  подразделения,   меня   молча,  ненавидел,  наверное!  Правда, я   стоял за своих  до  конца, не глядя на   количество полос  и звездочек   на погонах  дяди  военного  выговаривающего  замечания  в адрес  моих бойцов.  Но, особенно   ретивых своих мальчиков   попавшихся  на  «самоходах»   вежливо  ставил   в пару  со мной  на «рукопашке» на « ковре»  в  полный контакт и  полуконтакт  в голову.   Через   две или три минуты  боя  боец  осознавал, какую  тяжелую психологическую  травму   он нанес  мне  своим неблаговидным  поступком и мысленно уже  каялся за свой  проступок.  
    А  я  всё  стоял  литым  бронзовым   памятником  на паркете кабинета. Словно тот  старый дядя с бородкой  на хитром  фэйсе  в наброшенном на плечи пальто,  с кепкой в руке  проработавший по жизни  полгода  от силы  Бланк - Ульянов - Ленин на  постаменте в  красном  уголке  роты.
Стоял по стойке «Смирно»   с тоской.   
  С искренностью и честностью во взгляде  смотрел  на противоположную  стену  кабинета  прямо в глаза  портрету  А.  Суворова, а  команды «Вольно»  не было!  Молчание  уже явно  затягивалось.
 Хриплым  голосом  через  сжатые  зубы   генерал (осколочное  ранение в челюсть)  произнес  в мерцающую тревогой  тишину  просторного  кабинета.  
- Исаков,   направляю  тебя  к  новому  месту службы.   У тебя  есть ровно  минута  подумать.  
Я  на выдохе   рявкнул  на весь  кабинет.
-Есть!  Ррррразрешите  подумать!
Генерал  всегда  дружил  с юмором и  ответил,  как  всегда
- Товарищ лейтенант минута уже истекал, а  стало быть,  сударь, Вы  своим молчанием дали согласие. 
 Мой   генерал, сидя  в  черном  кресле с  усмешкой  наблюдал  за мной  из – за  длинного стола.  Потом   уже  серьезно  медленно по - отечески произнес.
- Володя, я  тебя  лейтенанта  направляю на  капитанскую должность. Мне  там нужна  дисциплина,  и твоя  бульдожья  хватка в  работе с  личным составом. Знаю, что  не пожалеешь  себя  на службе.  Все не могу  навести там порядок. Наведи!  Вот  и мой  Лёня сейчас  стоял  бы передо мной, как  ты! 
Потом  хмуро  глядя  прямо в  глаза,  гаркнул: « Смотри  лейтенант,  не задирай  гордо  подбородок,  будто  бы у тебя  семь пядей  во лбу! Служи!  Не  урони  честь  отцовскую!  Через  три месяца приеду, проверю! А сейчас   время  на сборы   к новому  месту  службы даю  тебе   ровно  четыре часа. Документы  уже готовы».  
- Гвардеец, успеешь попрощаться  со своими  девчонками  из военторга?!  Вишь ладный какой, а я  вот  не смог  такую  рубашку себе купить, не было в продаже  даже разобрали, а он уже   в  генеральской на вытяжку стоит, далеко  пойдешь!
Было  хотел съязвить, что  таких  рубашек  было всего  несколько  штук  привезено,  в том  числе  и  для него,  но я  его  опередил!  Но,  не сказал: зачем расстраивать  командира.     У него  же в  военторге   не было симпатичных  девчонок, так  любящих импортный  шоколад и  «полусладкое  советское  шампанское».  Спросил  разрешения  убыть к новому  месту   назначения.
Он опустил голову. Буркнул что – то под нос. Отпустил. 
У  генерала  сын  погиб  в  Афганистане.  Помню, как  мама после  этого известия   померкла и  горько- горько плакала  долго – долго.  По ночам  слышал  иногда всхлипы в подушку, когда  приезжал  к  родителям   в гости. После  гибели  Леонида   мама  все  старалась незаметно  каждый  разок, как бы ненароком до меня  дотронуться,  погладить меня и готовила  мне мое  любимое  мясо  в горшочке с луком  и манную кашу  по утрам  с комочками. 
 Когда  тяжело заболела   мама   Лёни,  сына  генерала мама  взяла   к нам домой (его папа  к тому  времени учился в академии).  Мама  нас  вместе  водила  в садик  и он жил со мной  в моей  комнате (я спал  на раскладушке,  а он  на моей  постели)  в течение  года. После  гибели  Лёни впервые   увидел, как  отец  может  пить. По моему  приезду  усадил  за стол,  поставил  на белую скатерть с кистями  бутылку  водки, два граненных  стакана и полбуханки  черного хлеба, третий стакан  с  водкой  накрыл  куском  хлеба. К моему  удивлению (он же был атеист всю жизнь)   зажег церковную свечку  рядом с  фотографией   смеющегося  Лёонида.  
Произнес: « Давай  Володя,  помянем  мальчика  Лёню, это для меня, а  для тебя достойного  офицера!». Потом  мы, молча,  не чокаясь,  пили   водку.  Мама  сидела  в  уголке  тенью и все  смотрела  на  фотографию Лёни и, что – то шептала  беспрестанно  смахивая слёзы со щёк. Услышал  краем  уха её  шепот: «БОЖЕ,  милосердный! Упокой  душу  раба твого  Леонида с миром!». И всё  смотрела, смотрела  на  фотографию и пламя  восковой длинной   свечи  возле  фотографии.  А  потом отец, молча,  встал из -  за стола, и,  опустив  голову,  подошел  к окну. Закурил папиросу своего любимого  Беломорканал фабрики им. Урицкого и  долго смотрел  на  неслышно падающий  снег  за окном.  Мама  молчала, кутаясь в чёрную шаль, хотя  дома  было жарко. Видел, как  у отца слегка дергаются  плечи,  он  пробовал  скрыть свои слёзы.  Обернулся ко мне  и попросил налить ему  ещё водки.   Оторопел, случайно  поймав   его взгляд.  Во взгляде  было так много любви ко мне, что я  растерялся и нож  сорвался  с  доски, на которой  я подрезал  сало.  Отец  же никогда не  был  сентиментален.   
Вокзал, где  мне  надо было ждать три часа  поезда  для  дальнейшего  следования  к новому  месту  службы в  ночном  сыром  прокуренном  зале,  встретил меня   замызганным  шелухой  семечек  выщербленным полом.  Пол был  выкрашен  ядовитой несусветной  дешевой  вонючей краской.  Исписанные  БОГ  знает чем, исцарапанные  сиденья  из  покрашенной  гнутой фанеры   отпугивали   моё желание   удобно посидеть на них.  
   С легким  желтым  кожаным чемоданом в руке, опоясанный   ремнями (подарок  девчонок  из военторга на «отвальной»)  несколько  раз обошел по периметру  унылый дощатый  вокзал, потоптался  по грязному  липкому  снегу,  меряя  шаги  по  ночной улице с  тремя   тусклыми  лампочками  по всей  длине.  Лампочки от ветра  раскачивались под круглыми  жестяными  плафонами  из стороны  в сторону и придавали  улице   зловещий  вид. 
 В  чемодане  спал   термос с чаем, нежился  в тепле   полотенца  большущий кусок  вареной докторской колбасы и нарезанный  хлеб  в  лощеной  бумаге с двумя  банками  армейской  сгущенки.  Тушенку подарил  мне на память  мой  добрый  начпродсклада  товарищ прапорщик Евгений  Коган на  простой  мен:  банку тушенки на полбанки сгущенки.   Устал  ходить  кругами  и принял   решение зайти  к ребятам в  вокзальную милицию. 
В отделение  сидели  два  сержанта.  Спросил  разрешения  посидеть  у них  на   покрытой  черным лаком  лавке пятидесятых  годов прошлого века. Объяснил, почему  не  захотел   сидеть в  зале.  Пригласили.  На мою просьбу  угостить всех  колбасой  сержанты улыбнулись  и отказались.   Они достали  пакеты из – за  ветхого  старого казённого  стола.  У  одного в руках из пакета  появилась белая  тряпица  с чем – то.  У  второго трехлитровая  банка  огурцов.
- Попробуй  лейтенант  домашнего  сальца, угощайся. Продукта  такого  качества   в столице твоей  не  найдешь! Оно  белоснежное, аки сахар,  да вприкуску   с   хлебушком. Не стесняйся!  Моя жена  печет хлебушек,  нравится, а?!  
Передо мной на стол  торжественно возложили  квадрат  белоснежного сала  и  громадный  отломанный  кусок от круглого вкусно  пахнущего   хлеба  на   белой тряпице и пару  малосольных огурцов  из трехлитровой  банки. Хлеб был  бесподобным, а  сало таяло  на  языке.  Огурцы   хрустели так, будто бы  вот только, только с грядки. Да, такого   вкуснятины  я  не пробовал  никогда…
На мой  вопрос, а   сколько за  это должен за такую вкусноту,  на  меня посмотрели и спросили:  «Товарищ  лейтенант, а  Вы  русский?». Я  утвердительно кивнул головой. 
 – Тогда,  к чему  этот странный  вопрос?
  До поезда  решил  посидеть в тепле  у них в отделении, никуда  не выходя.  Меня  больше  всех поразил  в обстановке  простенького  кабинетика  чайник  лет  шестидесяти  от роду литров  на пять. Черный в трещинках  от  многолетней копоти он стоял  на   печке и  протяжно  паровозом завывал  паром,  приглашая  к  чаю. 
Ребята  уважительно   поставили  литровую  немного  мятую  закопченную  серую  алюминиевую кружку  с  заваркой  из мяты  на стол передо мной.  Посмотрели на стоящие часы на   столе и засобирались к  встрече поезда.  На  мое  желание  выйти  вместе с  ними,  сказали лишь одно: «Сиди лейтенант, пей чай.  Сахар вон в той  литровой  банке  там внизу стола, ложка в банке, а   мы скоро!».   Дощатый  вокзал  сотрясался от прибытия поезда.  Шаги,  крики,  беготня, громкие   разговор, сумятица  на  выходе, вопросы, хлопанье  дверей  на  жестких пружинах в  помещение  вокзала.  После отправления  поезда  вмиг всё  утихло. Вокзал  вновь устало  заснул  храпом  грузного  пассажира,  сидящего  неуютно  в  кресле.  Сержанты  вернулись, ведя  на  поводке овчарку.  
Худой, со скомканной шерстью   пес  был  неухоженным и   судя  по  выражению  глаз,   несчастным и потерянным.  Уши  прижаты к мощной  голове, хвост  крючком  спрятался между задних лап.  Пес   осторожно переступил   порог  отделения,  внимательно  изучая  все  вокруг,   посмотрел мне прямо в глаза. На всякий  случай  обнажил  белоснежные   клыки  на  мое  желание  его погладить. Затем  бухнулся   возле  порога и тяжело  вздохнул. Моих сержантов  было не узнать, красные лица и злые глаза.    Один морщась,  тер  кулак   ладонью,  по косточкам  пальцев  видны были ссадины,  видимо от чьих – то зубов.   
- Представляешь  лейтенант, отъезжающий сейчас  урод  на этом поезде, что пошли провожать,  на перроне  бил пса   ногами,   держа  его на  поводке. Оказывается,  проводница  вагона    не пускала  его с  собакой  на посадку:  у  него  не было документов  на проезд собаки.
Второй  добавил.
-  Вот он в  отместку и начал  бить пса.  Я  же лейтенант,  на китайской границе  служил  вожатым  собаки  на заставе.  Уехал  тогда  на дембель, а  в  вольере  остался  мой  пес,  он  за два  дня  до моего отъезда   перестал  есть. Чуял, что уеду,  затосковал  и стал выть  по ночам.
- Лейтенант, молодой ты  ещё, не понимаешь, как  у меня   душа  в тот момент  маялась  по - своему  Оргону.  Выкуривал  по  три пачки  сигарет в день  и не хотел  уезжать с  заставы. 
- Приехал домой.  Все  думал, забуду своего  пса. Водка, девчонки, танцы, посиделки, а  глаза  закрою Оргон  перед  глазами и в ушах  его тоскливый вой.  Не спал   почти, мучился  от бессонницы, мать  все  по  бабкам  бегала, а те   разводили  руками: не могли помочь мне.  А  когда  урывками  засыпал,   то во сне  видел, что сижу   возле   вольера, а Оргон мне  лицо лижет своим мягким  бархатным  языком. Извелся  весь!  
- Представляешь,  отец  дал  деньги и просто с  выдохом  сказал: « Езжай!».   Я  ведь  не выдержал и  в тот же день, в  чем  был  так  убежал  на  вокзал.   Поехал  за тридевять земель  к  себе  на заставу. Курил беспрестанно всю дорогу, не ел, питался  одним  чаем: волновался.  Думал, как  меня   встретит  пес мой,  ведь я  уехал, а значит, предал его?!
   Оргон  оказывается,  тоже места  себе не находил в  вольере,   не хотел  работать с новым  вожатым.  Мучился  пес  мой  серый, а командование   за  отказ  работы  хотел  его уже отбраковать. Упросил  начальника заставы  отдать  мне пса,  деньги  предлагал даже  дурак. Судорожно  руки  тянул  с деньгами, думал потом  на «товарнике»  домой  вернемся, БОГ  с ними с деньгами - то.   Представляешь, такой  нагоняй  получил от командира  и столько  мата,  на службе  за два  года   не слышал  от него  и слова  бранного,   а тут  он сорвался… на всю жизнь  научил.  А  старшина   дал мне поводок,  намордник  и  сказал  просто: «Забирай!».  Он в документах  показал  Оргона, как    списанного и старшина  кормил  его на свой страх и риск, транжиря  государственные  деньги. 
- Если  бы ты  знал брат,  как Оргон  меня  встретил,  метался  по вольеру, как  ошпаренный,  прижимался  к  ноге, не отходил  от меня,  лишь бы  не ушел я куда. Встал  мне   на  плечи передними лапами и   облизал в лицо, руки своим  мокрым  красным  языком.  Скулил, как  маленький  потерявшийся  щенок,  от радости найдя  маму.
-  Ребята  с позднего  года  призыва  не выдержали  этой  картинки и   подходили к своим  псам, а  они в  вольерах  молчали и смотрели на нас. Потом  все  хором  залаяли  от радости  за  Оргона, поддерживая  моего.   
      Одновременно  посмотрели на лежащего  пса, на  грязном  полу.  Тот,  положив   на громадные  широкие лапы  голову,  тоскливо смотрел  на   трещинку  в полу, лишь  иногда  глубоко вздыхая, не реагируя  на  нашу  беседу.
- Оргон   еще   десять лет  жил  у меня  во дворе  дома: не мог  спать в тепле в  комнатах жарко. 
- А, как  он оберегал  моего  ребенка, даже   вылизывал  Сашку  маленького моего  (на удивление жене), прямо  в коляске, когда  карапуз  наджуривал  в пеленки.  Разденет  жена  малыша, а  Оргоныч  тут, как  тут. Моя   всё  удивлялась,  рассказывая  вечером  о такой  заботливой  няньке  на  четырех лапах. Но  Оргон  мог  и загрызть,  если  кто – то чужой  протягивал к  коляске  руки.  
- Однажды   летом   повалил  на землю  моего  слегка  подпитого  шурина  и сел  на него. Шурин  орал благим  матом, а   Оргон   его горло  своими  клыками - ножницами  обхватит и прижмет  слегка с  урчанием.  Тот   замолчит  на секунду, а  когда отпустит  опять в  раж  орать.  Оргон  приучен  был  и ждал меня, чтобы  команду  я  ему отдал  «Фу». Ну, такую он  выучку в отряде  проходил, потом  на заставе.
-  А   шурин – то  по простоте  душевной просто зашел  во двор  и только хотел  посмотреть на  моего  первенца и всё: наклонился над коляской. Во дворе  никого  не было.  Вот и посмотрел на племяша, как не заметил  пса  за коляской. Сейчас  шурин  вообще  не пьет. Протрезвел  после этого случая  на всю жизнь. 
 А  Сашка  - то  малец  с Оргоном  делал, что ему хочется. Помню,  как его  влажный  черный  нос  чуть не  сдвигал на бок,  а тот молчал: терпел. А клыки  у него  рассматривал, уже постарше  все норовил  их почистить. 
Сержант от возбуждения  покраснел и снял свою  куцую серую  «шинелку» длинно выдохнул воздух, снимая  стресс.  Потом  продолжил.
- Хозяина - гадёныша пса  закинул  в вагон и напоследок  по  челюсти съездил.  Ну, выдержал  смотреть на  такой  грех. 
Он  еще раз  вздохнул, и в  отделении  наступила тишина. Ему  было стыдно  за  свою  несдержанность с  тем мужиком.  Я  расстегнул замки  модного   чемодана и   вытащил колбасу со сгущенкой.  Нарезал  кольцами и на оставшиеся  куски  хлеба   намазал  сгущенку.  И  осторожно присел  возле  пса.  Сержант  крикнул  во время: « Смотри, цапнет!».  А  пес, молча без  единого  звука  и,  намека на  атаку  кинулся  на  меня.  Я  ушел в сторону  и  ладонью   в открытую пасть  закинул  кольцо колбасы.   Тот поперхнулся  и, замер  на мгновение  и набросился  на  кусок  с жадностью   оголодавшего. 
 Один   из сержантов  произнес  с  сожалением: « Голод  не тетка!  Видимо  хозяин  кормил  пса  от случая  к  случаю.  Вот сволота!». Вздохнул  с сожалением  за  пса.  Я  попросил сержантов   отдать    овчарку   мне.  Там куда  я  ехал,  пес  был бы мне в награду,  рядом  будет  живая душа  дома  меня ждать.   
 Сержанты  посмотрели  на  пустые банки  из – под сгущенки, на   чистое  вылизанное  место  на полу, где была вся  колбаса, хлеб со сгущенкой  и   согласились  отдать  мне  пса.  Назвал его  в честь  пса  сержанта Оргоном.  Ребята  проводили меня  на поезд,  пожали мне  руку и попросили: « Еже ли  будешь  в наших краях,  заезжай! Спасибо  тебе лейтенант за овчарку!».  Помогли и   их уговоры  при посадке  в  вагон  проводниц взять меня  с собакой. Помогла  в  уговорах  и жестяная банка чешского печенья для  проводниц  из моего  многомерного  чемодана. А  после  нескольких  уважительных  замечаний к  их нелегкой  работе и  комплиментов  о  красоте   проводниц   мы  ехали   комфортно одни  в купе  с  Оргоном.   
  Время  шло  быстрее, чем служба. Служба забирала  почти всё мое свободное  время.  Поэтому   уже поздними вечерами  после  отбоя  личного  состава  и утром до   подъема  бойцов выгуливал   Ороныча по улицам городка, как  стал я его уважительно называть после  того, как  он  спас  меня  от угара  печки. Не знал, как  топится  печка  вот  и  угорел!  Из  собаки с потухшим  взглядом  он  превратился  в красавца с  лоснящейся  шерстью и  горделиво вышагивающего  рядом с хозяином с  высоко  поднятой  головой и  с дерзким  взглядом боевого  пса.   Бывало,  выходил со мной  на  учения (ну, не с кем было  оставить).   Для   него это были часы  блаженства  хождение  со мной  за  «языком» в тыл   условного  «противника».  Он   не  лаял,  когда  чувствовал   засады противника, лишь  рыкнет раз, и мы  обходили  их  на раз.  Солдатики мои   в нем души не чаяли,  он  стал их  талисманом   на выходах и отдушиной для  воспоминаний  о доме. 
  А  Оргон  гордился  своей  шелковой лоснящейся  расчесанной  шерстью, а особенно   красивым   замысловатым ошейником:  бойцы  сшили ему   в подарок.  Несколько  коробок  зефира в шоколаде и  обворожительные  золотистые  глаза Оргона  разглядывающие   осознано  человека  растапили   на  раз  сердца   усталых  работниц - посудомойщиц  в  офицерской столовой.   Они  стали  класть для Оргона   остатки котлет,  мяса, яиц  в  пяти  литровую   жестяную банку  из – под  повидло.   
Как  неистово он  поглощал  содержимое  банок первое  время, хватал  голодной пастью  куски  и,  не  прожевывая,  заглатывал их как  удав. А  потом, набрав форму,    уже   ел  меньше  и,  содержимого банки стало  хватать  и на дворняг приходившие  строго  к  двенадцати часам  на нашу прогулку  (банку  ставил  рядом  с подъездом).  Оргон  к  этому времени  уже стал весить  аж  63  кило.   Когда  в окружении бездомных  псов,  шел, прижимаясь к  моему  колену   плечом  по команде « Рядом»  вальяжно,  глядя  на всех свысока,  хвастаясь ошейником и   длинным  зеленым поводком. Он стал  вожаком  местных бродячих псов.  
    Приезжал  генерал с  проверкой, не через  три месяца, как   обещал,  а  через   полгода.   Нагрянул, как  обычно  внезапно  ночью   на  нескольких  Уазиках со свитой.  Внезапно поднял с  порога  часть  по тревоге, поставил  задачи  и с  часами в руке сел в  кабинете у командира  ждать докладов  о ходе  учения. После  разборов «полетов»  учений  и торжественного   прохода  с  выносом   знамени  части на плацу   подходил  к каждому  подразделению и,  что – то говорил  личному  составу.   Подошел рабочей  походкой  к  нам (скользящим  шагом, будто бы в лесу видимо  привычка  въелась  уже). Посмотрел  на моих  красавцев «орлов».  Те  стояли стеной  все  поджарые, накачанные, готовые  по моему  приказу  любого  принести   к  ногам  генерала.  Одним  словом  гвардейцы,  да и только!  Когда  генерал подошел к нам, я  прислушался  к своим, но  не услышал   даже  шороха  ресниц  у личного  состава.  Выучка! Генерал  посмотрел  опытным  взглядом на моих,  улыбнулся, (я  впервые  в жизни видел его  улыбку) потом  на меня  перекинул взгляд  на  Оргона  и произнес   лишь  одно слово  в  мой  адрес: «Одобряю!».  Мои бойцы  аж  зацвели  маковым  цветом  от  похвалы, а  Оргон  грозно  гавкнул,  вытянув  верх морду  не шелохнувшись, сидя  по стойке   «Смирно!», как  и учил.   Генерал  первый  раз  довольно  хмыкнул  (для меня  это было  открытием) и  улетел   со свитой  из  полковников уже  на  вертолете с докладом  к  командующему  округом.   Через  неделю позвонила  мама.  Она  плакал от    гордости за меня (так и сказала). 
Оказывается,  к ним  прилетел генерал  в гости.  Сели  они  дома  вдвоём с отцом за тот  круглый  старый   всё тот же стол   и Виталий  (генерал)  после  первой  стопки  водки  пожал  руку   отцу,   и тихонько  сказал: « Володя  несет службу  справно.  Спасибо   Ефимыч  тебе за парня.  Оправдал он  мои  надежды. Не подвел старика!».
Мама  потом  добавила,  что  мол,  у тебя  там  пес  умный   с  тобой   служит вместе.  И ему  даже  доложили  о    «чуйке» пса  на  противника. Вот  только  Володенька, я  не поняла, что такое  «Чуйка»? 
- А  еще  он  описал твоего  пса  Оргона. Ты  уж  приезжай  со  своим чудом  псом, посмотрим  на него.  Мы  очень ждем тебя  мой  Володенька!  Отец     после встречи с  Виталием довольный  ходит  и песню  Вашу   поет  все  про  казака, какого - то.    Ты  уж  родной, подумай  не только о  собаке, а о будущем.  Мне  бы  увидеть  внука, лучше бы  внучку.  Я  бы ее потискала и зацеловала всю и одевала бы, как  куколку.  Подумай  миленький!
     Прошел год,  была  командировка   в  горную  местность.  Убыл вместе  с  Оргоном  и   своим  подразделением.   Повысили   досрочно в звании, минуя  очередное.  Правда, это не радовало…  Двоих своих  друзей  похоронил  в  родной их  земле Матушке.   Виски,  почему – то  рано поседели?! Оргоныч  уже  стал матерым  псом,  смотрел   людям  пристально в глаза  и определял   поганых  людей  на раз.  Сколько раз он нас выручал на выходах на «войну»:  чуйка у него было  волчья.  Отводил  нас от мин, засад. Бойцы  его трепали  за загривок и  хвалили  сосисками: любили.   Прибыл  обратно  в расположение  части  без  потерь со всеми своими бойцами и даже  без двухсотых, другим  командирам  повезло меньше.   Вот она   ежедневная  выучка бойцов и  раздача  пинков  по задницам  сильно  хитрым и  нерадивым.  Как – то  один московский  полковник - проверяющий  решил   погладить  Оргона, а бойцов  построил в  шеренгу   без  меня, сволота!  Решил  покомандовать под  коньячок. А то,  как же! Бойцам  можно гладить  овчарку, а ему   старшему  по званию  нельзя?   И  решил сердешный показать пример личному  составу, как  надо  гладить  собаку.  Его  ладно сшитый  китель  промок  в ближайшей  луже.  Оргон  сбил  его с ног и до моего  появления  не подпускал никого:  не любил он  запах  алкоголя и на дух  не принимал, а на  чужие команды  мог и завалить  по настоящему: так  был приучен.  Сидел  на полковнике и  рычал.  А с того  мужичка  сошел  весь  столичный  лоск и  он орал благим матом.    Бойцы  уложили  на землю   одного  ретивого  лейтенанта, выхватившего  свой  ПМ  из кабуры.  Я  прибежал к месту  происшествия и отпустил  полковника восвояси. 
Извинился  перед «героем  печального  образа», а  Оргону  и бойцам  сказал: «Спасибо!».  А  тому  лейтенанту, опрометчиво  доставшего табельное  оружие   стал  тут же  показывать  несколько минут  приемы  работы  с оружием  в  назидание.  Он  был  так неосторожен  при падении, ну, не умел  делать  страховку и отбил  о землю  все  почки, наверное.   
После « командировки» заезжал к своим  в отпуск  с Оргоном. Знакомил.  Мама  всё  хотела   посмотреть на будущую  невестку, но она меня   не дождалась, спасибо  ей  за это!   Мама, когда  увидела,  седые  не  по годам  мои виски,  все  норовила   их погладить, стараясь  не плакать.  А  Оргона  боготворила!  Закормила  мне  пса: он  даже  собака,  не хотел  идти на занятия  и,  все  жался к  ногам  мамы,  ища   у неё  защиты.  А та  его оправдывала,  и просила  за него. « Володенька,  человек   устает, а тут  собачка! Ему  же  надо пройти  курс  реабилитации, вот бы ему еще и подружку  найти. Такие  щеночки  были бы красивые!». Оргон млел  от чесания   за  ушами под  её нежными  пальцами.  Мама   сшила  ему   из  нескольких  моих детских одеял подстилку. Оторочила их мехом, перина и всё. Это не у меня  на  простой  подстилке  отдыхать.   Спрятал подстилку  в  шкафу, он её  нашел  и принес  к кровати мамы.  Там потом  весь отпуск  и спал.  Но  все  равно я  поставил  пса  на место: у него пошли  обычные  собачьи тренировки.  Нечего  мне  пса   расхлаждать и накапливать  ему жир.  Отец  перед отъездом просил   оставить Оргоныча  у  них дома (мама  просила  за него).   
Подразделение после   выходов  на  «войну» стало образцовым, но  это ничего не значило: не перестал   гонять   пацанов  уже   с учетом  боевого  опыта.   Стало  чуть больше  свободного  времени и его уже  хватало   ранним  вечером  на  Оргоныча и  моего  нового друга  Витю десяти  лет:  сына  моего друга.    Ему  папа  из  Белоруссии привез элитного   щенка  овчарки:  маленького  увольня  с большими лапами. Как  Оргон   не играл  с ним: таскал за шиворот,   за хвост.   Одним  словом  мутузил  его  условно, не так чтобы.  Худшим  наказанием  для  Вити было, когда  папа  за двойку  отлучал его от пса,  запрещал  его  идти ко мне  - дяде  Володе  за помощью в дрессуре.   Щенка   назвали Оймур.   А иногда   нам с  Оргоном  становилось  грустно  и мы  в  полнолуние   уходили с ним  из  расположения  военного  городка километров  за пять.   Садились  рядышком  на горе,  прямо  на  белый  искрящийся  под  светом   Луны  матушки  снег, а  под нами  расстилался   бело зеленым  снежным  океаном  лес.  Закуривал и  посылал  из ракетницы   сигнальные  ракеты  зёленого  цвета одну  за  одной: тоска  она же  зелёного  цвета….  
А  Оргон   завывал тоскливо и  надсадно…ему вторили  волки  в  глубине  леса.  Видимо  он вспоминал  мамины  руки. Они же  ему   дарили теплые  сахарные  косточки и пирожки с мясом.  А   куриный  бульон был  для него  верхом  блаженства.  Оймур  подрос и теперь  стал  сам трепать  Оргона, так  было смешно видеть  их баталии. Витя  понял свои  задачи  в  школе  и  начал  приносить  в  дневнике  домой почти  одни  пятерки…  папа  Миша  был  суров  не только со своим  личным составом,  но и  с сыном.   Оймур  вырос  в  здоровенного пса, аж  в   семьдесят с лишни килограмм с  гаком.  
Умный  был пес  и мудрый  не по  возрасту, умел  тихонько  убегать, чтобы  его не хватились.  Прибегал ко мне  домой  или ко мне на службу. Пробирался  ползком под  проволокой невидимкой.  Ас,   диверсант  был.
 Мы  с Мишей  смеялись и удивлялись  над его  умением  выползти  из вольера  и перемахнуть через  двух метровый  забор. 
Как- то он прибежал  ко мне. Ороныч  его почему – то  облизал, я  увидел  на полу   капельки  крови, тянущиеся  ниточкой   за  Оймуром. Открыл ему  пасть и  ахнул: у него  из пасти  шла кровь. Вызвал  санитарную  машину  срочно, помчался с  ним  в госпиталь.  Оймур    умер на столе  у хирурга. Витя заболел и слёг с громадной  температурой, а  немного оклемавшись  втайне  от родителей,  приходил ко мне и  к  Оргону  и, не проронив ни слова,  гладил его  морду, прижимал  лицо к  его  голове и  тихо плакал.  А потом  уходил  «черным»  лицом  от горя.  Оймура отравила,  чья - то  поганая  душа, кинул ему  по маршруту   движения  ко мне кусок мяса  с  крысиным ядом.  Всё  рассчитал.  Эта  сволочь  травила всех породистых собак. Миша  поклялся  найти  этого упыря. Нашел…   Эта   дрянь  всё рассчитала,  вот только  не рассчитал, что  у  моего  друга   знания  не учел  этого  в своей  безнаказанной наглости.   Миша  всегда   был  лучшим  следопытом  среди нас на выходах…  Видимо    после поездки в длительную командировку  на «войну»   и   трагедия  с  Оймуром, состояние   сына   сделало из него   мстителя.  Как – то в  местной газете   прочитал об  исчезновении   вместе с  мотоциклом ИЖ - 49  мужчины  средних лет.   Я  напрямую  без свидетелей  спросил  Мишу  о  заметке. Зная  меня,  Михаил, немного  подумав  и закурив очередную сигарету,  произнес: « Эта  сволота  при мне  стал  жрать  свой  кусок   сырого  мяса с крысиным  ядом.    По списку в  тетрадке  в  линейку  у него    очередным   был  на  примете  Оргон.  Валентиныч, не надо  беспокоиться,  он  сейчас   вместе с мотоциклом   едет  по кругам  серьезного  учреждения  под названием  АД.  
Его   если и найдут лет  через   сорок, удивятся:  он в яме сидит  верхом  на мотоцикле марки  «ИЖ».    
Как – то  ночью  часа  в  два  ко мне  постучались в дверь.  Оргоныч  замахал  хвостом.  Встал и пошел  к двери. Значит  свои пришли.   Это зашел Миша.  Он  присел на  стул  на  кухне.  Выпили  за упокой души  Оймура  сто  грамм: помянули.  Миша,  глядя в пол,   угрюмо и тяжело  выпалил: « Валентиныч, брат!  Отдай  для Витьки  Оргона, а?!  Сколько  скажешь  коньяка,  одну бутылку,  ящик  два, ты только цену  назови». 
- Володя, прости  меня  за  это  страшное  слово « цена»  за друга и за  этот разговор. Ё!  Боюсь я, Володь,  Витька у меня,  что нибудь с  собой  сделает…   Он же  Оймура   с  соски молоком  кормил. 
 - Замкнулся в себе и   не разговаривает  с  нами: отворачивается  к стенке и  постоянно лежит   на кровати.  Ни  окрики мои  Валентиныч,  не материнские   ласки  не принимает  и не слушает.   Прости  Володя,  отдай… Оргона.  Пожалей  Витьку…. Пугаюсь  от одной  мысли, что   на себя  руки  наложит.  Прости  ещё  раз.  
Оргоныч  стоял и смотрел на меня и на Мишу.  Мне казалось,  он все  понял.  Я закурил, а  руки  тряслись  от услышанного  предложения.  Оргоныч  подошел ко мне  и ткнулся  носом в ладонь. Я   его погладил   и  боялся  сказать сам  себе о своем  уже принятом   решении.   Утром  позвонил  Мише и попросил  Витю прийти  за  Оргоном   взять его из квартиры  без меня.  Жизнь превратилась  после  ухода  Оргона в серые  повседневные  будни. Приходил домой ночью  и падал  на  серую  армейскую панцирную  кровать, застеленную  идеально без   морщин  тонким  синим  одеялом.  Заходил  иногда  Миша, и мы  пили  водку.  Рассказывал,  как  Витька  пошел   на поправку и оживает.   А  я,  молча  орал   на весь  белый  свет  от тоски  по Оргону.  
Прошло  время. 
Меня   переводили  к  новому  месту  службы.  Я  взял  бутылку  водки и пошел  к Мишке  в  его сельский домик на окраине  гарнизона.  Зашел   во двор.  Оргоныч  увидев   меня   от неожиданности,  сразу  осел  на задние  лапы  и в  один  мах  скрылся  в теплой  громадной  будке просторного чистого  вольера. Я  звал его, а  он не выходил.  Услышал краем уха, как  Витя  крикнул  радостно  моё  имя из двери. А  я ничего  не видел, кроме  глаз моего боевого  друга  Оргона  из будки.  До слуха донесся  окрик  Миши и звук  в тишине  хлопнувшей  задвижкой  двери.
 Я сел  на  землю  подле  вольера  Оргона и говорил моему  другу, как  я его любил и люблю.  Как  его ждет мама и  постаревший  отец.  Сидел  и пил  водку  из горлышка бутылки и, просил  у  него  прощения,   неумело размазывая  слёзы  на  щеках.  Я   смотрел  ему  в глаза, а  он мне.  Я понял, что с предателем  он больше  никуда  не поедет.  Я   допил  водку  и, зашвырнув  ее привычно, как   мою любимую игрушку  Ф-1,в  кусты движением руки   с трудом  встал и, не попрощавшись  с хозяевами и Витей,  пошел   на выход.  
На том старом  вокзале  те  мои добрые  сержанты   поначалу  не узнали меня:  оказывается,  я поседел  за эти три  года. Потом  в  ожидании  поезда у них в  отделении  за столом  рассказал  про Оргона, про его  службу и  про себя.  Пили  водку   под  вкусное  сало, тающее  на  языке и изумительно  вкусный   пахнущий  солнцем   черный  хлеб.  Ребята  переглядывались, молчали. Они проводили  меня до вагона  моего скорого  поезда. Просили  заезжать, всегда  были  рады меня видеть.   Им  было грустно  расставаться  со мной.  Потом  из  моего любимого  города Питера  выслал  им  кучу  игрушек  для   маленьких внуков.
Я  ехал   к новому  месту  службы.  Время  было  ещё   повидать своих стариков.  Мама  ждала.   Ехал  в  сером   от сумерек утра  вагоне, на удивление  трезвым  из – за  своих мыслей  и воспоминаний  под убаюкивающий   мерный  стук  колес  в  теплом  мягком  купе.   Тут  неожиданно  услышал  новую песню Сплин: « Романс» по радио. Поразили  слова,  они    врезались  в память  гудящим   локомотивом:
И лампа не горит.
И врут календари.
И если ты давно хотела,  что-то мне сказать, то говори.
Любой обманчив звук.
Страшнее тишина.
Когда в самый разгар веселья падает из рук бокал вина.

Никогда  не уйти и не спрятаться  от суда  своей  совести в   светлый  день  и  даже  в самую темную ночь.