Последние одежды

– Аккуратнее, Маркус! – Конрад лишь слегка повысил голос, а мальчишка уже и сам понял, что перешёл черту и быстренько напустил на себя виноватый вид. Он был настоящим ловкачом в этом деле и легко принимал вину, не споря и не отстаивая себя. Он считал, что наказание всяко будет неизбежным, а значит, лучше всего, не провоцировать нового своей непокорностью и согласиться со всем, да повиниться.
            К сожалению, Конрад не знал, сразу таким Маркус был или его таким сделали годы сиротства, обучив приспосабливаться к более сильным и ловчить, сразу же признавая вину. Конрад узнал Маркуса лишь полгода назад, когда господин Гануза – человек уважаемый, поставленный в наместники самим королём, попросил:
– Возьми мальчонку, сделай благое дело. Тебе всё равно руки нужны.
            Руки и правда были нужны. Помощники, к несчастью, не задерживались – одни из страха, другие из отвращения, а третьи из алчности – но Конрад и не ждал иного: обращение с мёртвыми всегда требует определённого склада личности.
            Прежде всего покой перед смертью. Она придёт ко всем и каждому свой час назначен. Затем, что ещё важнее – вежливость. Тело, каким бы оно ни было при жизни, уже отвечает за земные дела перед Господом и следует проводить его с честью, ибо земной суд конечен. Ну и ещё одно – грабить мёртвых – запрет души!
            Оно и понятно, родственники да близкие пытаются получше приодеть напоследок покойника, где пару монет подсунуть, а где и украшение попросить положить… алчность не живёт долго с таким трудом, расходится быстро – Конрад много помощников так проводил.
– Возьми, – настаивал Гануза, – он крепкий будет. И руки тебе нужны, а он приметлив. Может ещё и по следам твоим пойдёт, а?
– Я не кукол тряпичных вяжу, а людей обряжаю в последний путь, – сопротивлялся Конрад. Он прекрасно представлял как может мальчишка отреагировать на столь специфичное занятие. Это со стороны кажется – тело, мол, и тело. А его обмыть, припудрить, расчесать, переодеть…
            И всё с почтением. И с огромным трудом.
            Ну и что, что  Алькала мала! Люди и в ней живут, и умирают. И все друг другу так или иначе знакомы.
– Да ты не бойся за него, он терпелив! – Гануза не отставал, – будет лениться – оплеух не жалей. А захочет уйти… куда ему? Бежать только? Ну так пусть бежит, кто его хватится. А так надо его куда-то пристроить, приют-то для маленьких.
            Беда малых городов. Приют для маленьких, а как входишь в пору мужества, и даром, что путь твой только намечен, ступай на вольные хлеба. Гануза это хорошо знает, сам из сирот вышел, через солдаты да в наместники, а до солдатского хлеба скитался подмастерьем то тут, то там, пожалел мальчонку!
– А люди чего…– Конраду хотелось даже, чтобы его уже убедили взять помощника, но одинок он был –  и по натуре, и по труду своему.
– Чего люди? Чего люди? – горячился Гануза, – скажут, доброе дело делаешь, сироту принял! Ремесло даёшь!
            Знал Конрад людей, но знал иначе, вроде и был среди них беспрестанно, а вроде и не люди то были, а тени их – или совсем мёртвые, или в тени жизни, скорбью укрытые. А как случалось ему выходить на широкую улицу, да не по работе, а так, то люди, его узнавая, делали вид, что и не знают его – не обижали, нет, но обогнуть старались, словно он печать смерти на руках своих несёт, или словно их жизнь вечная.
            Сдался Конрад и, надо признать, пока не жалел. Мальчишка оказался старательный, хотя ловкости рук ему не хватало. Ни одной оплеухи не отвесил Конрад своему новому ученику, да и ученик, надо было признать, держался достойно и только бледнел иногда после особенно трудного тела.
            Что делать?  Солнце и тепло любят Алькалу. От того здесь такая яркая сочная зелень и крупный виноград. Всё это дано жизнью, и всё это любят люди.
– Я случайно, – Маркус, поняв, что его не будут ругать, лишь слегка упрекнут и попросят быть осторожнее да внимательнее, подал голос.
– Ничего, это вопрос привычки, – Конрад не злился. Он вообще считал, что злость – это величайшая болезнь. Ему удавалось в большинстве случаев избегать её. Он объяснял вспышки гнева несчастьем, и даже жалел тех, кто был груб и взбешён. И это же хотел донести до Маркуса.  – Смотри, вот так…
            И он привычным движением нанёс на шею мертвеца слой плотной пудры.
– Приподними.
            Маркус покорился и дряблая старческая шея, грозившая в самом ближайшем времени размякнуть, угрожающе качнулась в его хватке.
– Аккуратно, – остерёг Конрад и продолжил наносить пудру на шею. Можно было этого  не делать, мертвецам полагался костюм и его можно было застегнуть, так извернуться, чтобы не портить вида, но Конрад не любил половинчатых действий. Всё должно было быть по самому лучшему разряду, потому что перед ним все равны и все заслуживают достойного прощания. – Опускай.
            Голова упокоилась на одеяле. Гроб для мертвеца всегда кажется узким в самом начале и неловким, но Маркус уже в который раз замечал, что после того, как мертвец будет приведён в приличный вид, гроб воспринимается уже как должное, обыденное и даже…как элемент одежды. Аксессуар такой – это уж если угодно.
– Ему не больно, – заметил Маркус.
– Верно, – согласился Конрад, – ему обидно. А ещё обиднее его близким. Им, знаешь, какая штука выходит? Человек не один. Человек с другими людьми связан. И все его поступки, его дела – это как зеркало. Только в зеркале и другие люди есть, даже если он один в него смотрится. И когда уходит смотрящийся, отражённые чуют и им больно.
            Маркус поморщился:
– Господин Конрад, вы говорите странно. Мёртвые уже мертвы.
– От того почёта им больше чем живым, – Конрад не смутился. Он привык работать один и многие мысли – странные и неловкие, были в его уме. Теперь он чувствовал что может поделиться ими с кем-то. И неважно, что Конрад ещё не всё может понять – это прочувствовать надо, принять как лучи Алькалы, как зелень её, как шёпот её ветров и белизну – почти едкую – стен.
            Древний город – древние правила. Первые жители считали, что белый цвет отгоняет духов и приносит удачу, так Алькала и стала белее пудры.
– Почё-ёт, – передразнил Маркус и вдруг отстранился от тела, с недетской мрачностью взглянув на своего наставника. – А за что ему почёт? За то, что скряжил? Что, скажете что я лгу? Да и это ладно – Господь ему судья!
            Конрад не перебивал. Мертвеца он тоже знал. Да и как не знать? Мала Алькала! Невольно узнаешь каждого, даже если не захочешь.
– Что такое? – спросил Конрад, когда Маркус, смутившись, притих, но продолжал смотреть на мертвеца с непроходящей враждебностью. – Что ещё?
            Откровенно говоря, пора было завершить работу, да уже давно было пора, но он не хотел оставлять Маркуса с невысказанными словами, знал, много раз видел, как скорбят люди, когда остаются у них невысказанные слова. этот человек уходил в землю, и чем бы он не обидел когда Маркуса, чем бы его не задел, ему уже всё равно, а вот Маркусу жить.
            Нельзя было его оставлять с этим камнем.
– Давно это было, – Маркус взглянул на Конрада с растерянностью, словно поверить не мог, что кому-то и впрямь может быть интересно. Но Конрад был сосредоточенно-вежлив и даже заинтересован. – Мы по улице бежали. Сочельник. Даже не этот, а тот, прошлый. У меня за пазухой был кусок хлеба…рождественского хлеба.
            Конрад против воли улыбнулся. Неуместно это было, некрасиво, но вспомнился ему этот замечательный рождественский хлеб, которого он мальчишкой ждал целый год! А как не ждать, когда ещё накануне в доме шумно и людно, готовят тесто, много теста, ведь каждого, кто навещает тебя в праздники, принято одаривать кусочком. И самому брать. А хлеб душистый – со специями, перцем и оливками. Конраду нравилось намазывать на него мясной паштет, или просто, за так, класть кусочек сыра, или подсушивать и потом тонким слоем намазывать масло, а можно было и есть без ничего…
            И принято было в его детстве, как и в детстве его родителей, и в детстве, наверное, всех жителей Алькалы, весь Сочельник и всё Рождество носить с собой кусочек, замотанный в тряпицу, чтобы есть потом с друзьями или так, стоя на площади, когда кругом снуют люди, торопятся с последними покупками и начинаются уже гуляния. Стоишь – интересно! По сторонам смотришь, а во рту хлеб  – пряный дух!
            Что ж, отрадно было узнать Конраду, что и для сирот продолжалась традиция, и не забывало их внимание Алькалы, не обходило стороной.
– Там всё так глупо получилось, – продолжал Маркус, он не заметил улыбки Конрада, для него всё было всерьёз и печально, – толпа, люди, короба. А тут этот вот… я от толпы к нему вильнул, а он рассвирепел, и как давай орать, что таким как я он хлебов не подаёт и вообще знать нас не желает. А  потом толкнул.
            Конрад и сам помрачнел от такой истории. Он представить себе не мог подобной нелепицы. Орать на ребёнка? Пусть и невовремя сунувшегося тебе под ноги! Да и под Рождество?
– Толкнул? – последнее слово не сразу отозвалось смыслом в его голове. – Как это?
– Обыкновенно. Я упал. А хлеб как-то выскочил. И добро бы с тряпицей, а оно просто…  и в снег.
            Маркус, казалось, и сейчас мог разреветься от обиды. Хлеб, Рождественский дух – всё это не давало ему чувствовать себя обделённым. А он лишился этого дара, и этой общности. Кусочек хлеба удерживал его рядом со всеми, делал равным.
– Ты сказал кому-нибудь? – спросил Конрад. У него в голове не укладывалось, что ни у кого в этот день не нашлось бы решения. Пекут много. Это принято.
– Нет, – буркнул Маркус, – сам дурак. А всё этот!
            И он замахнулся тощей рукой на мёртвое, бесполезное тело.
– Стоять! – Конрад перехватил его руку отточенным верным движением. Мастерство!  Сколько раз собирались в его тихой обители скорбящие, забывающие о скорби, вспоминающие обиды меж собою, кричащие друг на друга:
– Это всё из-за тебя! ей жить бы да жить!
            Или, что ещё хуже:
– Ты что, всё забрать хочешь? И дом, и капитал, и украшения?
– А что, тебе и приблудышам твоим отдать прикажешь?
– Да у тебя же всё прогорит…
            И не всегда получалось унять их Конраду:
– Вспомнили бы где стоите, да постыдились бы! Мёртвые тишину любят, им она понятнее. День слёз сегодня, день памяти!
            Да доходило до драк. Приходилось выверять движения…
– Стоять! – рука мальчишки ослабла в его хватке, безвольно опустилась. И сам понимал Маркус, что не сможет ударить мёртвого – страшно.
            Не за то страшно, что рука мёртвую плоть почует – это ему уже знакомо, а за то, что ответа не даст. То есть, будет Маркус тем, кто бессилье задирает, зная, что ему за это ничего не будет.
– Обида…– Конрад опустил его руку, отстранился, заговорил спокойно, словно не было на его глазах этой попытки ударить мёртвого, – обида живёт дольше сердца – так говорят в Алькале.
– Вонючий старый козёл! А вы говорите, что чтить его надо! – фыркнул Маркус и демонстративно отвернулся.
– Не перед нами ему отвечать. И потом, ты его поступок помнишь спустя время. Значит, живёт он у тебя в памяти, не уходит. Думаешь, он помнил? Или, думаешь, он злым таким всегда был?
            Конрад вернулся к привычным обязанностям. В его руках уже ловко сверкала стальная рукоять щётки. Для мёртвых тел только самые жёсткие гребни и годятся.
– Нет, не был. Его зовут Роэн. Старик Роэн. Жил он… на улице Цветочников. Или нет, Часовщиков, кажется. Но неважно. Жил он, понимаешь? И мальчишкой был. И хлеб за пазухой таскал. А теперь никогда ему его не отведать. И никого не толкнуть. И не накричать. Он бы, может, и хотел ещё, но кто ж ему теперь позволит?
            Расчёска посверкивала сталью, а голос был мягок и спокоен. Конрад учился говорить именно тихо – ведь со скорбящими нельзя, они слабы. Они остаются жить и помнить того, кого потеряли. И сколько бы не храбрились они, сколько бы не сжимали губ в нитку и пальцев в кулаки, серебряные тени скорби впереди них последуют.
– Оно и есть жизнь. Падение, крик, праздник, обида, утрата, всё это и есть.  Мы по этой жизни и идём. Кто как умеет и кто как учится.
– Почему вы стали этим заниматься? – Маркус не отреагировал на последние слова. вместо этого он задал вопрос, который мучил его, а на деле – не только его, но и многих в Алькале.
            Почему?! Почему из всех прелестей жизни этот странный Конрад выбрал работу прислужником смерти?
– Почему? – Конрад улыбнулся краешком губ, ему было невесело, но он знал, что лучше ответить. Лучше так, начистоту, пусть лучше мальчишка не поймёт, пусть сочтёт его сумасшедшим, но зато не будет додумывать за ним дурного. – Ну, во-первых, кто-то должен. Во-вторых, не так страшно умирать самому. Мы же все смертны, ты знаешь.
            Да, Маркус знал. Приют научил его крепко помнить об этом. даже то, что в его стенах жила забота не могло согреть продрогших юных душ и ощущений ненужности, какой-то неправильности мироздания.
– Знаешь, – кивнул Конрад, – ну и если честно… конкуренции меньше. Люди боятся. Боятся потому что не знают, но хотят воздать последние почести, надеть чужими руками на своего близкого последние одежды. Каждый из них мог сделать бы и сам то, что делаем мы – что сложного? Омыть, переодеть, расчесать, припудрить, подрумянить. Но им проще отдать деньгами, но не касаться смерти. А ещё это хороший заработок. Люди всегда умирали. И будут умирать.
            Маркус обдумывал услышанное. Многое было непонятным, даже чудным, но шутить почему-то не хотелось. Ровно как и делиться услышанным, хотя и выспрашивали у него и гости Конрада, и встречные жители Алькалы, как оно, мол…
            А он и сам не знал как. Но не было ему страшно или неприятно, и это было странно. Смерть, последние одежды, последнее преображение и абсолютное отсутствие ужаса.
– Люди могут перестать болеть, но не перестанут любить, воевать и умирать, – хмыкнул Конрад, – а это значит, что всегда сколько-нибудь мертвых будет. ну что, поднимешь Роэну подбородок? Я нанесу румяна, или злишься на него?
            Сказано было весело. И Маркус вдруг устыдился, почувствовал себя ребёнком, а ведь уже пора было взрослеть! Он ученик, он начал выходить в мир, и тут какие-то обиды.
            Чертыхнувшись, Маркус торопливо пришёл на помощь Конраду и тот нанёс последние штрихи на навсегда застывший облик.
– Укладывай, – велел Конрад и Маркус покорился, но не пошёл прочь.
            Пока Конрад собирал кисти и щётки, подбирал куски ткани для обтирки и счищал мелкие дорожки просыпанной пудры, он всё стоял и стоял у мёртвого тела.
– Что чувствуешь? – спросил Конрад, он не удивился и не упрекнул. Кажется, что даже ждал именно такой задумчивости от своего последователя.
            Маркус и сам не знал. Ярость? Нет. Ярости не было. Слова Конрада о том, что этот старик был когда-то мальчишкой неприятно задели Маркуса и растопили всю его ярость. Он представил как бы и сам лёг на место Роэна. Не сейчас, нет, а когда постареет. Какую он жизнь проживёт?
            Отвращение? Нет, тоже не то. отвращение – это всего лишь защита от того, что ужасает, а если нет ужаса, то не будет и отвращения.
            Тоску? Да, пожалуй, её нотки можно было разобрать в своей напутанной юной душе. И ещё какое-то сожаление – что скажут завтра на панихиде об этом человеке? А вдруг ничего хорошего не будет? он был и правда скрягой. Может обидел не только Маркуса, но Маркус уже и не помнит почти обиды – она копилась, копилась, а тут вдруг как прокол случился и пошла обида в воздух – догорать и оседать духотой Алькалы.
            Маркусу пришло в голову странное решение – если никто ничего не скажет о Роэне хорошего, то он это сделает. Господь простит! А вот если говорить одни гадости… он уже мёртв, он за них поплатился. А они живы. А он напудрен белой пудрой…
            Да, пожалуй, он и правда скажет что-нибудь о доброте. И о том, что тот был мальчишкой – ведь это невероятно!
– Облегчение, – Маркус с трудом вспомнил нужное слово, услышанное когда-то им во время мессы. Кажется, тогда речь шла об ученике, который испугался и побежал прочь из города, боясь, что его постигнет участь его учителя. Но вдруг он встретил его, и тяжёлый камень, державший его душу совестью и трусостью, раскололся, и пришло оно – об-лег-че-ни-е.
            Кажется, Конрад был доволен.
– Это хорошо, – сказал он, – я, когда впервые увидел знакомого, пусть и далеко знакомого человека тут, в своей обители, бессильного и открытого для последних одежд, для моей воли, испытал разочарование. Он казался сильным воином, был на службе короля, воевал, знаешь ли, с его врагами, а не отсиживался, и даже был награждён за службу. А потом он умер. И где были его звания? И где осталась его слава? Король, так чтивший его верность, даже не отозвался. Может не узнал. Может не вспомнил, потому что всё это оказалось ничем? Вся верность его и слава? Я разочаровался, Маркус.
– Господин…– Маркус очень боялся своего вопроса, ещё больше боялся ответа, но не спросить не мог, – а вы видели моих родителей?
– Видел, – признался Конрад, – ты помнишь тот день?
            Маркус помнил и не помнил. Ему много рассказывали о панихиде, ещё больше ему снилось о ней кошмаров, в каждом из котором билась спасительная мысль: этого не было, сейчас я проснусь дома!
            Но «дома» не наступало. Вернее, у него была крыша над головой, стены и еда.
– Я позаботился о них, чтобы было не так страшно.  Их последние одежды пришлось очень долго приводить в приличный вид.
– Оба были в язвах…– Маркус знал это. Болезнь была беспощадна. Нет, Конрад не прав, люди никогда не перестанут болеть.
– Были, – Конрад и здесь не спорил. – Но ты помнишь, чтобы на их лице виднелась хоть одна в тот день?
            Нет, он не помнил. Не мог вспомнить, потому что Конрад был мастером, а у мастеров есть свои секреты. Он сам снимал слой язв за слоем, чтобы потом залепить пропалины изуродованной кожи листами бумаги и закрасить плотной краской, не пудрой даже…
            Но всего этого Маркусу лучше не знать.
– Спасибо, господин, – выдавил он, и, смущаясь собственной смелости и робости, властвовавших в нём одновременно, спросил опять: – а у вас есть семья? Или была?
– Родители, брат и сестра, – отозвался Конрад.
– А…жена? Дети?
– Чтобы и их тут увидеть однажды? – усмехнулся Конрад, – или чтобы они тут увидели меня? нет, Маркус, разочарование моего рокового дня всегда было и будет со мной. Мы разные, все мы. Кто-то боится, кто-то разочарован, а кто-то испытывает облегчение. Но не задержались ли мы?
            Приобняв мальчонку за плечи, Конрад повёл его наверх, прочь из обители-мастерской, в которой преображался, отправляясь в последний путь, каждый человек Алькалы.
            Год за годом, весна за весной – ученики из числа лучших оставались мастерами и продолжали дело – почётное и сложное, ужасное и милосердное, и одевали покойников в последние одеяния, приводили их головы и лица в приличный вид, укладывали так, как подобает.
            Конечно, не все были милосердны и добродетельны, не все были чисты на руку и аккуратны, иные и вовсе любили поживиться последними костюмами или украшениями, мол, а что такого-то? там, куда идёт мертвый, цен не существует.
            Но, странное дело, сама судьба Алькалы, плетение её сонной, но уверенной жизни, где важен был каждый житель и каждая душа, сама сталкивала такого недостойного с поста. Иногда в предупреждение, а иногда и в смерть сводила.
            Древний город всегда живой. Город оживает за время, оно ему на пользу и на вред одновременно. время даёт душу городу, даёт ему волю и разум, и старит его, низводит.
– На сегодня мы закончили, – обрадовал Конрад и поразился тому, как быстро они вдвоём управились. Всё-таки сподручнее с учеником, пусть то и мальчонка, но у него может быть хороший потенциал.
            Впрочем, загадывать рано. да и не хочется гадать – солнце только клонится к закату, золотит деревья и белые стены домов, бросает таинственные лучи…
            Только в Алькале есть, пожалуй, такое сильное солнце! Во всяком случае, Конраду хочется так думать, ведь думать о солнце куда проще и приятнее, чем предчувствовать приближение господина Ганузы, встревоженного и бледного, несущего тяжкие вести.
 
(Алькала откроет свои  врата где-то в середине февраля…)
 
           

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0536549

от Сегодня в 06:35

[Скрыть] Регистрационный номер 0536549 выдан для произведения: – Аккуратнее, Маркус! – Конрад лишь слегка повысил голос, а мальчишка уже и сам понял, что перешёл черту и быстренько напустил на себя виноватый вид. Он был настоящим ловкачом в этом деле и легко принимал вину, не споря и не отстаивая себя. Он считал, что наказание всяко будет неизбежным, а значит, лучше всего, не провоцировать нового своей непокорностью и согласиться со всем, да повиниться.
            К сожалению, Конрад не знал, сразу таким Маркус был или его таким сделали годы сиротства, обучив приспосабливаться к более сильным и ловчить, сразу же признавая вину. Конрад узнал Маркуса лишь полгода назад, когда господин Гануза – человек уважаемый, поставленный в наместники самим королём, попросил:
– Возьми мальчонку, сделай благое дело. Тебе всё равно руки нужны.
            Руки и правда были нужны. Помощники, к несчастью, не задерживались – одни из страха, другие из отвращения, а третьи из алчности – но Конрад и не ждал иного: обращение с мёртвыми всегда требует определённого склада личности.
            Прежде всего покой перед смертью. Она придёт ко всем и каждому свой час назначен. Затем, что ещё важнее – вежливость. Тело, каким бы оно ни было при жизни, уже отвечает за земные дела перед Господом и следует проводить его с честью, ибо земной суд конечен. Ну и ещё одно – грабить мёртвых – запрет души!
            Оно и понятно, родственники да близкие пытаются получше приодеть напоследок покойника, где пару монет подсунуть, а где и украшение попросить положить… алчность не живёт долго с таким трудом, расходится быстро – Конрад много помощников так проводил.
– Возьми, – настаивал Гануза, – он крепкий будет. И руки тебе нужны, а он приметлив. Может ещё и по следам твоим пойдёт, а?
– Я не кукол тряпичных вяжу, а людей обряжаю в последний путь, – сопротивлялся Конрад. Он прекрасно представлял как может мальчишка отреагировать на столь специфичное занятие. Это со стороны кажется – тело, мол, и тело. А его обмыть, припудрить, расчесать, переодеть…
            И всё с почтением. И с огромным трудом.
            Ну и что, что  Алькала мала! Люди и в ней живут, и умирают. И все друг другу так или иначе знакомы.
– Да ты не бойся за него, он терпелив! – Гануза не отставал, – будет лениться – оплеух не жалей. А захочет уйти… куда ему? Бежать только? Ну так пусть бежит, кто его хватится. А так надо его куда-то пристроить, приют-то для маленьких.
            Беда малых городов. Приют для маленьких, а как входишь в пору мужества, и даром, что путь твой только намечен, ступай на вольные хлеба. Гануза это хорошо знает, сам из сирот вышел, через солдаты да в наместники, а до солдатского хлеба скитался подмастерьем то тут, то там, пожалел мальчонку!
– А люди чего…– Конраду хотелось даже, чтобы его уже убедили взять помощника, но одинок он был –  и по натуре, и по труду своему.
– Чего люди? Чего люди? – горячился Гануза, – скажут, доброе дело делаешь, сироту принял! Ремесло даёшь!
            Знал Конрад людей, но знал иначе, вроде и был среди них беспрестанно, а вроде и не люди то были, а тени их – или совсем мёртвые, или в тени жизни, скорбью укрытые. А как случалось ему выходить на широкую улицу, да не по работе, а так, то люди, его узнавая, делали вид, что и не знают его – не обижали, нет, но обогнуть старались, словно он печать смерти на руках своих несёт, или словно их жизнь вечная.
            Сдался Конрад и, надо признать, пока не жалел. Мальчишка оказался старательный, хотя ловкости рук ему не хватало. Ни одной оплеухи не отвесил Конрад своему новому ученику, да и ученик, надо было признать, держался достойно и только бледнел иногда после особенно трудного тела.
            Что делать?  Солнце и тепло любят Алькалу. От того здесь такая яркая сочная зелень и крупный виноград. Всё это дано жизнью, и всё это любят люди.
– Я случайно, – Маркус, поняв, что его не будут ругать, лишь слегка упрекнут и попросят быть осторожнее да внимательнее, подал голос.
– Ничего, это вопрос привычки, – Конрад не злился. Он вообще считал, что злость – это величайшая болезнь. Ему удавалось в большинстве случаев избегать её. Он объяснял вспышки гнева несчастьем, и даже жалел тех, кто был груб и взбешён. И это же хотел донести до Маркуса.  – Смотри, вот так…
            И он привычным движением нанёс на шею мертвеца слой плотной пудры.
– Приподними.
            Маркус покорился и дряблая старческая шея, грозившая в самом ближайшем времени размякнуть, угрожающе качнулась в его хватке.
– Аккуратно, – остерёг Конрад и продолжил наносить пудру на шею. Можно было этого  не делать, мертвецам полагался костюм и его можно было застегнуть, так извернуться, чтобы не портить вида, но Конрад не любил половинчатых действий. Всё должно было быть по самому лучшему разряду, потому что перед ним все равны и все заслуживают достойного прощания. – Опускай.
            Голова упокоилась на одеяле. Гроб для мертвеца всегда кажется узким в самом начале и неловким, но Маркус уже в который раз замечал, что после того, как мертвец будет приведён в приличный вид, гроб воспринимается уже как должное, обыденное и даже…как элемент одежды. Аксессуар такой – это уж если угодно.
– Ему не больно, – заметил Маркус.
– Верно, – согласился Конрад, – ему обидно. А ещё обиднее его близким. Им, знаешь, какая штука выходит? Человек не один. Человек с другими людьми связан. И все его поступки, его дела – это как зеркало. Только в зеркале и другие люди есть, даже если он один в него смотрится. И когда уходит смотрящийся, отражённые чуют и им больно.
            Маркус поморщился:
– Господин Конрад, вы говорите странно. Мёртвые уже мертвы.
– От того почёта им больше чем живым, – Конрад не смутился. Он привык работать один и многие мысли – странные и неловкие, были в его уме. Теперь он чувствовал что может поделиться ими с кем-то. И неважно, что Конрад ещё не всё может понять – это прочувствовать надо, принять как лучи Алькалы, как зелень её, как шёпот её ветров и белизну – почти едкую – стен.
            Древний город – древние правила. Первые жители считали, что белый цвет отгоняет духов и приносит удачу, так Алькала и стала белее пудры.
– Почё-ёт, – передразнил Маркус и вдруг отстранился от тела, с недетской мрачностью взглянув на своего наставника. – А за что ему почёт? За то, что скряжил? Что, скажете что я лгу? Да и это ладно – Господь ему судья!
            Конрад не перебивал. Мертвеца он тоже знал. Да и как не знать? Мала Алькала! Невольно узнаешь каждого, даже если не захочешь.
– Что такое? – спросил Конрад, когда Маркус, смутившись, притих, но продолжал смотреть на мертвеца с непроходящей враждебностью. – Что ещё?
            Откровенно говоря, пора было завершить работу, да уже давно было пора, но он не хотел оставлять Маркуса с невысказанными словами, знал, много раз видел, как скорбят люди, когда остаются у них невысказанные слова. этот человек уходил в землю, и чем бы он не обидел когда Маркуса, чем бы его не задел, ему уже всё равно, а вот Маркусу жить.
            Нельзя было его оставлять с этим камнем.
– Давно это было, – Маркус взглянул на Конрада с растерянностью, словно поверить не мог, что кому-то и впрямь может быть интересно. Но Конрад был сосредоточенно-вежлив и даже заинтересован. – Мы по улице бежали. Сочельник. Даже не этот, а тот, прошлый. У меня за пазухой был кусок хлеба…рождественского хлеба.
            Конрад против воли улыбнулся. Неуместно это было, некрасиво, но вспомнился ему этот замечательный рождественский хлеб, которого он мальчишкой ждал целый год! А как не ждать, когда ещё накануне в доме шумно и людно, готовят тесто, много теста, ведь каждого, кто навещает тебя в праздники, принято одаривать кусочком. И самому брать. А хлеб душистый – со специями, перцем и оливками. Конраду нравилось намазывать на него мясной паштет, или просто, за так, класть кусочек сыра, или подсушивать и потом тонким слоем намазывать масло, а можно было и есть без ничего…
            И принято было в его детстве, как и в детстве его родителей, и в детстве, наверное, всех жителей Алькалы, весь Сочельник и всё Рождество носить с собой кусочек, замотанный в тряпицу, чтобы есть потом с друзьями или так, стоя на площади, когда кругом снуют люди, торопятся с последними покупками и начинаются уже гуляния. Стоишь – интересно! По сторонам смотришь, а во рту хлеб  – пряный дух!
            Что ж, отрадно было узнать Конраду, что и для сирот продолжалась традиция, и не забывало их внимание Алькалы, не обходило стороной.
– Там всё так глупо получилось, – продолжал Маркус, он не заметил улыбки Конрада, для него всё было всерьёз и печально, – толпа, люди, короба. А тут этот вот… я от толпы к нему вильнул, а он рассвирепел, и как давай орать, что таким как я он хлебов не подаёт и вообще знать нас не желает. А  потом толкнул.
            Конрад и сам помрачнел от такой истории. Он представить себе не мог подобной нелепицы. Орать на ребёнка? Пусть и невовремя сунувшегося тебе под ноги! Да и под Рождество?
– Толкнул? – последнее слово не сразу отозвалось смыслом в его голове. – Как это?
– Обыкновенно. Я упал. А хлеб как-то выскочил. И добро бы с тряпицей, а оно просто…  и в снег.
            Маркус, казалось, и сейчас мог разреветься от обиды. Хлеб, Рождественский дух – всё это не давало ему чувствовать себя обделённым. А он лишился этого дара, и этой общности. Кусочек хлеба удерживал его рядом со всеми, делал равным.
– Ты сказал кому-нибудь? – спросил Конрад. У него в голове не укладывалось, что ни у кого в этот день не нашлось бы решения. Пекут много. Это принято.
– Нет, – буркнул Маркус, – сам дурак. А всё этот!
            И он замахнулся тощей рукой на мёртвое, бесполезное тело.
– Стоять! – Конрад перехватил его руку отточенным верным движением. Мастерство!  Сколько раз собирались в его тихой обители скорбящие, забывающие о скорби, вспоминающие обиды меж собою, кричащие друг на друга:
– Это всё из-за тебя! ей жить бы да жить!
            Или, что ещё хуже:
– Ты что, всё забрать хочешь? И дом, и капитал, и украшения?
– А что, тебе и приблудышам твоим отдать прикажешь?
– Да у тебя же всё прогорит…
            И не всегда получалось унять их Конраду:
– Вспомнили бы где стоите, да постыдились бы! Мёртвые тишину любят, им она понятнее. День слёз сегодня, день памяти!
            Да доходило до драк. Приходилось выверять движения…
– Стоять! – рука мальчишки ослабла в его хватке, безвольно опустилась. И сам понимал Маркус, что не сможет ударить мёртвого – страшно.
            Не за то страшно, что рука мёртвую плоть почует – это ему уже знакомо, а за то, что ответа не даст. То есть, будет Маркус тем, кто бессилье задирает, зная, что ему за это ничего не будет.
– Обида…– Конрад опустил его руку, отстранился, заговорил спокойно, словно не было на его глазах этой попытки ударить мёртвого, – обида живёт дольше сердца – так говорят в Алькале.
– Вонючий старый козёл! А вы говорите, что чтить его надо! – фыркнул Маркус и демонстративно отвернулся.
– Не перед нами ему отвечать. И потом, ты его поступок помнишь спустя время. Значит, живёт он у тебя в памяти, не уходит. Думаешь, он помнил? Или, думаешь, он злым таким всегда был?
            Конрад вернулся к привычным обязанностям. В его руках уже ловко сверкала стальная рукоять щётки. Для мёртвых тел только самые жёсткие гребни и годятся.
– Нет, не был. Его зовут Роэн. Старик Роэн. Жил он… на улице Цветочников. Или нет, Часовщиков, кажется. Но неважно. Жил он, понимаешь? И мальчишкой был. И хлеб за пазухой таскал. А теперь никогда ему его не отведать. И никого не толкнуть. И не накричать. Он бы, может, и хотел ещё, но кто ж ему теперь позволит?
            Расчёска посверкивала сталью, а голос был мягок и спокоен. Конрад учился говорить именно тихо – ведь со скорбящими нельзя, они слабы. Они остаются жить и помнить того, кого потеряли. И сколько бы не храбрились они, сколько бы не сжимали губ в нитку и пальцев в кулаки, серебряные тени скорби впереди них последуют.
– Оно и есть жизнь. Падение, крик, праздник, обида, утрата, всё это и есть.  Мы по этой жизни и идём. Кто как умеет и кто как учится.
– Почему вы стали этим заниматься? – Маркус не отреагировал на последние слова. вместо этого он задал вопрос, который мучил его, а на деле – не только его, но и многих в Алькале.
            Почему?! Почему из всех прелестей жизни этот странный Конрад выбрал работу прислужником смерти?
– Почему? – Конрад улыбнулся краешком губ, ему было невесело, но он знал, что лучше ответить. Лучше так, начистоту, пусть лучше мальчишка не поймёт, пусть сочтёт его сумасшедшим, но зато не будет додумывать за ним дурного. – Ну, во-первых, кто-то должен. Во-вторых, не так страшно умирать самому. Мы же все смертны, ты знаешь.
            Да, Маркус знал. Приют научил его крепко помнить об этом. даже то, что в его стенах жила забота не могло согреть продрогших юных душ и ощущений ненужности, какой-то неправильности мироздания.
– Знаешь, – кивнул Конрад, – ну и если честно… конкуренции меньше. Люди боятся. Боятся потому что не знают, но хотят воздать последние почести, надеть чужими руками на своего близкого последние одежды. Каждый из них мог сделать бы и сам то, что делаем мы – что сложного? Омыть, переодеть, расчесать, припудрить, подрумянить. Но им проще отдать деньгами, но не касаться смерти. А ещё это хороший заработок. Люди всегда умирали. И будут умирать.
            Маркус обдумывал услышанное. Многое было непонятным, даже чудным, но шутить почему-то не хотелось. Ровно как и делиться услышанным, хотя и выспрашивали у него и гости Конрада, и встречные жители Алькалы, как оно, мол…
            А он и сам не знал как. Но не было ему страшно или неприятно, и это было странно. Смерть, последние одежды, последнее преображение и абсолютное отсутствие ужаса.
– Люди могут перестать болеть, но не перестанут любить, воевать и умирать, – хмыкнул Конрад, – а это значит, что всегда сколько-нибудь мертвых будет. ну что, поднимешь Роэну подбородок? Я нанесу румяна, или злишься на него?
            Сказано было весело. И Маркус вдруг устыдился, почувствовал себя ребёнком, а ведь уже пора было взрослеть! Он ученик, он начал выходить в мир, и тут какие-то обиды.
            Чертыхнувшись, Маркус торопливо пришёл на помощь Конраду и тот нанёс последние штрихи на навсегда застывший облик.
– Укладывай, – велел Конрад и Маркус покорился, но не пошёл прочь.
            Пока Конрад собирал кисти и щётки, подбирал куски ткани для обтирки и счищал мелкие дорожки просыпанной пудры, он всё стоял и стоял у мёртвого тела.
– Что чувствуешь? – спросил Конрад, он не удивился и не упрекнул. Кажется, что даже ждал именно такой задумчивости от своего последователя.
            Маркус и сам не знал. Ярость? Нет. Ярости не было. Слова Конрада о том, что этот старик был когда-то мальчишкой неприятно задели Маркуса и растопили всю его ярость. Он представил как бы и сам лёг на место Роэна. Не сейчас, нет, а когда постареет. Какую он жизнь проживёт?
            Отвращение? Нет, тоже не то. отвращение – это всего лишь защита от того, что ужасает, а если нет ужаса, то не будет и отвращения.
            Тоску? Да, пожалуй, её нотки можно было разобрать в своей напутанной юной душе. И ещё какое-то сожаление – что скажут завтра на панихиде об этом человеке? А вдруг ничего хорошего не будет? он был и правда скрягой. Может обидел не только Маркуса, но Маркус уже и не помнит почти обиды – она копилась, копилась, а тут вдруг как прокол случился и пошла обида в воздух – догорать и оседать духотой Алькалы.
            Маркусу пришло в голову странное решение – если никто ничего не скажет о Роэне хорошего, то он это сделает. Господь простит! А вот если говорить одни гадости… он уже мёртв, он за них поплатился. А они живы. А он напудрен белой пудрой…
            Да, пожалуй, он и правда скажет что-нибудь о доброте. И о том, что тот был мальчишкой – ведь это невероятно!
– Облегчение, – Маркус с трудом вспомнил нужное слово, услышанное когда-то им во время мессы. Кажется, тогда речь шла об ученике, который испугался и побежал прочь из города, боясь, что его постигнет участь его учителя. Но вдруг он встретил его, и тяжёлый камень, державший его душу совестью и трусостью, раскололся, и пришло оно – об-лег-че-ни-е.
            Кажется, Конрад был доволен.
– Это хорошо, – сказал он, – я, когда впервые увидел знакомого, пусть и далеко знакомого человека тут, в своей обители, бессильного и открытого для последних одежд, для моей воли, испытал разочарование. Он казался сильным воином, был на службе короля, воевал, знаешь ли, с его врагами, а не отсиживался, и даже был награждён за службу. А потом он умер. И где были его звания? И где осталась его слава? Король, так чтивший его верность, даже не отозвался. Может не узнал. Может не вспомнил, потому что всё это оказалось ничем? Вся верность его и слава? Я разочаровался, Маркус.
– Господин…– Маркус очень боялся своего вопроса, ещё больше боялся ответа, но не спросить не мог, – а вы видели моих родителей?
– Видел, – признался Конрад, – ты помнишь тот день?
            Маркус помнил и не помнил. Ему много рассказывали о панихиде, ещё больше ему снилось о ней кошмаров, в каждом из котором билась спасительная мысль: этого не было, сейчас я проснусь дома!
            Но «дома» не наступало. Вернее, у него была крыша над головой, стены и еда.
– Я позаботился о них, чтобы было не так страшно.  Их последние одежды пришлось очень долго приводить в приличный вид.
– Оба были в язвах…– Маркус знал это. Болезнь была беспощадна. Нет, Конрад не прав, люди никогда не перестанут болеть.
– Были, – Конрад и здесь не спорил. – Но ты помнишь, чтобы на их лице виднелась хоть одна в тот день?
            Нет, он не помнил. Не мог вспомнить, потому что Конрад был мастером, а у мастеров есть свои секреты. Он сам снимал слой язв за слоем, чтобы потом залепить пропалины изуродованной кожи листами бумаги и закрасить плотной краской, не пудрой даже…
            Но всего этого Маркусу лучше не знать.
– Спасибо, господин, – выдавил он, и, смущаясь собственной смелости и робости, властвовавших в нём одновременно, спросил опять: – а у вас есть семья? Или была?
– Родители, брат и сестра, – отозвался Конрад.
– А…жена? Дети?
– Чтобы и их тут увидеть однажды? – усмехнулся Конрад, – или чтобы они тут увидели меня? нет, Маркус, разочарование моего рокового дня всегда было и будет со мной. Мы разные, все мы. Кто-то боится, кто-то разочарован, а кто-то испытывает облегчение. Но не задержались ли мы?
            Приобняв мальчонку за плечи, Конрад повёл его наверх, прочь из обители-мастерской, в которой преображался, отправляясь в последний путь, каждый человек Алькалы.
            Год за годом, весна за весной – ученики из числа лучших оставались мастерами и продолжали дело – почётное и сложное, ужасное и милосердное, и одевали покойников в последние одеяния, приводили их головы и лица в приличный вид, укладывали так, как подобает.
            Конечно, не все были милосердны и добродетельны, не все были чисты на руку и аккуратны, иные и вовсе любили поживиться последними костюмами или украшениями, мол, а что такого-то? там, куда идёт мертвый, цен не существует.
            Но, странное дело, сама судьба Алькалы, плетение её сонной, но уверенной жизни, где важен был каждый житель и каждая душа, сама сталкивала такого недостойного с поста. Иногда в предупреждение, а иногда и в смерть сводила.
            Древний город всегда живой. Город оживает за время, оно ему на пользу и на вред одновременно. время даёт душу городу, даёт ему волю и разум, и старит его, низводит.
– На сегодня мы закончили, – обрадовал Конрад и поразился тому, как быстро они вдвоём управились. Всё-таки сподручнее с учеником, пусть то и мальчонка, но у него может быть хороший потенциал.
            Впрочем, загадывать рано. да и не хочется гадать – солнце только клонится к закату, золотит деревья и белые стены домов, бросает таинственные лучи…
            Только в Алькале есть, пожалуй, такое сильное солнце! Во всяком случае, Конраду хочется так думать, ведь думать о солнце куда проще и приятнее, чем предчувствовать приближение господина Ганузы, встревоженного и бледного, несущего тяжкие вести.
 
(Алькала откроет свои  врата где-то в середине февраля…)
 
           

 

Палата 323