Какая простая история! Молодой опричник царский Кирибеевич из семьи Малютиной из Скуратовых, всего дел-то, что поцеловал, хоть и насильственно, но и прилюденно Алену Дмитриевну, жену верною купеческую Степана Парамоновича по прозвищу Калашникова, а тот и прибил обидчика на смерть во честном бою, бою кулачном на Москва-реке подле кремлевских стен белокаменных, пред очами царя грозного Ивана Васильевича. И царь грозный тот купца честного того и обезглавил позорной казнею. И
Схоронили его за Москва-рекой На чистом поле Промеж трех дорог: Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской, И бугор земли сырой тут насыпали, И кленовый крест тут поставили, И гуляют-шумят ветры буйные Над его безымянной могилкою…
Вот такая история, простая до скуки, и стих-то даже не белый, а свободный, то есть, без внимания к размеру. Что ж за секрет такой у Лермонтова, что цепляет до грусти? Да нет тут никакого секрета. Просто отдать жизнь за честь жены, даже не поруганную натурально, так сказать, а лишь «смотрели в калитку соседушки, и кому на глаза покажусь теперь?», для нас, сегодняшних, да и людей века Лермонтова для почти всякого – не норма, а подвиг. С точки зрения юриспруденции мир мало изменился - и сегодня оскорбленного мстителя-убийцу тоже накажут (правда не смертью). Только Иван-то Васильевич вот как судит:
Молодую жену и сирот твоих Из казны моей я пожалую, Твоим братьям велю от сего же дня По всему царству русскому широкому Торговать безданно, безпошлинно. А ты сам ступай, детинушка, На высокое место лобное, Сложи свою буйную головушку. Я топор велю наточить-навострить, Палача велю одеть-нарядить, В большой колокол прикажу звонить, Чтобы знали все люди московские, Что и ты не оставлен моей милостью...
Может, врал Карамзин про Грозного и суд его неправедный? Вон как тот милостью своею распорядился! Давно надо решить – кто врет? историки или поэты? Историк, он вроде и опираясь на документы пишет, но тогда почему пересказы Татищева, Карамзина и Соловьева – три большие разницы? Стоит ли упоминать, как цветисто интерпретирована история наша от Ключевского и до Геродотов наших дней? Документалисты… Кой черт нам документы, если всякий день все равно пишет под себя? Не лучше ли молва? Слухом, - не документом и переложением его в удобную тональность земля полнится (и помнится). Миф точнее факта, ибо зрит он прямо в корень и результат его – нравственный вывод, мораль басни. «Песня про купца Калашникова» - сокращают для нас в школе, но у Лермонтова-то не так: «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», про царя Ивана Васильевича в первую голову. «Поэт в России – больше, чем поэт?», - да конечно же, Евгений Александрович! Поэт пишет опираясь на слух, слух народный, исторический, и на слух собственный, нравственный слух гения своего. Всё, что изображено в «Песне», - справедливо. Справедлива неодолимая любовь опричника, справедливо неумолимое отмщение чести купца, справедлив беспристрастный суд царя. Поэты – единственные историки и неудивительно, что первым и последним историком начала времен был поэт Гомер – больше, чем поэт, хоть и не в России. А историк Лермонтов? А вывод его такой:
Гей вы, ребята удалые, Гусляры молодые, Голоса заливные! Красно начинали — красно и кончайте, Каждому правдою и честью воздайте. Тороватому боярину слава! И красавице боярыне слава! И всему народу христианскому слава!
М-да… Гляжу я, раб недостойный, на царя теперешнего, на боярина сегодняшнего, на народ православный наш, да и грустно мне. Михал Юрьевич печально глядел на свое поколенье? Эх, нас он не застал, не увидел... Хотя… А что изменилось? Царь-то наш народ свой мордой об стол возит-потчует, кругом податью обложил, цены хлебу-питью задирает чуть ни каждый день божий, старушке - на гроб, не то что на жизнь не соскрести с сусеков скудных своих, а бросит ей дланью царскою лишних ста рублёв к пенсии – вот уж он и отец родной, и кормилец-радетель об сиром и нищем каждом во всяком углу отчизны нашей, - и честь ему и куренья журнальные и улыбка в полсвета на телевизоре; посадит какого другого-третьего генералишку, оного за пару лет на пару годков, - уж и честь и хвала царю, бессребренику-боголюцу, грозе мздоимцев да татей казенных; а что самого его, да в лице его весь народ его мордой об стол за то, что и не делал (или делал) с братом своим южным малороссийским, так это всё мир весь кругом - гады ползучие, Обамы, ООНы, ЕЭСы продажные – то-то он им покажет еще, покуражится, и народ его, глядя в глаза его честные, умильной слезою умывается, аплодисментом искренним руки отбил… Господь-создатель мой! Да хотя бы не то чтоб икнул кто поперек иль не в линию из народу, но хотя бы по-Пушкински безмолвствовал он, - может, удивившись тишине неожиданной, задумался бы царь наш, миротворец да душелюбец теперешний – а вдруг что не то делает-творит, а ежели не туда правит, дышло поворачивает? Но народ не безмолвствует – так, шепчет, как прошлым веком, по кухням да в очереди за дармовой плацебою. Нету сегодня купца Калашникова на опричника Кирибеевича, а только, слышь, «Слава!» луженым горлом в пряный воздух да горе свое кашлем в кулак, камнем в печень. Кто опишет сегодняшнее безвременье потомкам? Историк или поэт?
Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее - иль пусто, иль темно, Меж тем, под бременем познанья и сомненья, В бездействии состарится оно. Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом, И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, Как пир на празднике чужом. К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы; Перед опасностью позорно-малодушны, И перед властию - презренные рабы. Так тощий плод, до времени созрелый, Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз, Висит между цветов, пришлец осиротелый, И час их красоты - его паденья час!
*******
Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда. И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.
Помочь сайту
Поздравления
