Мизантроп

      Мой старый школьный приятель, которого я не видел уже лет десять и которого я недавно встретил у Нарвских ворот, подошел ко мне с вялой миной, пожал мою руку снисходительно, и, тронув мое плечо, повел меня по улице. Он шел нахмурившись, иногда оборачивался по сторонам, окидывал окружающую обстановку тупым, закостенелым взглядом, и смотрел  больше на свои плоские, белые ладони. Он всегда слыл мизантропом, меланхоликом, скептиком, каких не часто встретишь, и еще в детстве, когда все ребята во дворе принимались строгать что-нибудь из дерева, уже тогда вынимал из кармана перочинный ножик и строгал палку с отвращением.

      Ему не нравился пышущий листвой сквер и юго-восточный ветер, ему, вероятно, не нравился и самый воздух. Он не читал никогда газет и не пил воду с сиропом. В его привычках и предпочтениях всегда наблюдалось нечто серьезное и глухое, как будто перед ним возвышалась стена, и он не считал  вправе даже подумать, что за ней находится. Его странный, всегда почему-то неожиданный голос, о котором сказать что-либо определенное было нельзя, от громкого первого слога сразу же сходил на нет, и от этого терялся и смысл самого слова. Но это его нисколько не беспокоило, Не беспокоила его и геометрически четкая с обеих сторон щек щетина, как пишут морды на плакатах, и вечно раздутые ноздри, Нет ничего странного в мизантропии – многие люди страдают подобными недугами, не особенно заботясь объяснять себе и окружающим о причинах, и, наверное, потому, что сами объяснения являлись бы противоречием их образу жизни. И он молчал. Странная получилась прогулка.   

      На улице была весна, с неожиданными дождями в отсутствии облаков, бешенным щебетаньем птиц, сошедших с ума от вседозволенности. Архитектурные завихрения домов, сбросившие с себя снег, неожиданный грохот посуды из окон первого этажа, где сквозь зелень драценов начали просвечиваться сонные лица, и ворох грязных газет в подворотнях напоминали о том, что пальто и плащи скоро не понадобятся, и будет все в порядке.  Мой приятель шел, ничего этого не видя, снимал пальцами пушинку со своего плаща и отпускал ее на волю. Говорил «да» и «может быть» на мои вопросы, и ему по-прежнему продолжал не нравится исторический факт о том, что Гай Октавиан Цезарь родился 23 сентября 63 г. до нашей эры в Риме. И он прошел мимо остановившего нас прохожего, спросившего адрес, и пока я объяснял, стоял, облокотившись на фонарный столб, и ждал. Как можно не принимать то, что имеет доказательство, и чему было положено столько зубрежки и обгрызенных авторучек? Именно так. В доме с черепичной крышей. Историчка, помню, окидывала нас хищным взглядом, и особенно вертлявых била линейкой по голове. Сомневаться в этом обидно. Можно не любить Машу и Парашу, красные и сладкие натуральные мускаты; можно не восторгаться Пушкиным и Баратынским, и считать не удобными вилки с двумя зубцами; можно отвергать бессмертие и ходьбу ночью по улице. Можно никак не относиться к dipsosaurus dorsalis  ибо не знать, что это такое. Но мой приятель мог не любить праздничные салюты над Петропавловской крепостью в зимнюю пору, замену паспорта в 25 лет, шорох осенней листвы и саму таблицу Менделеева.

      Когда его песочили в школе за то, что, обучаясь музыке, он не принял  участия в школьной филармонии, он стоял таким же столбом, глядел в пол и не выдал ни одной ноты в свою защиту. Когда в драках его били по носу, он брал охапкой снег, тер им окровавленное лицо и когда уже все расходились,  подходил к обидчику и бил его наотмашь. Он верно, об этом уже не помнил, но меня все-таки узнал. Грандиозными замыслами перевернуть мир с ног на голову не может быть одержим отдельно взятый человек. Наверное, и он знал об этом и потому исторические закономерности его мало тревожили.  И ему верно никогда не приходило в голову, что есть книги, которые необходимо читать просто так, ну, потому хотя бы, чтобы узнать –  отчего человек так звучно хлопнул переплетом в поезде метро.  Я шел рядом с ним и, думая, как все нормальные люди, обо всем сразу, наблюдал за его не торопливым шагом, видел его чуб, вылезший из-под шапки, длинные ресницы, опущенные на глаза, и мне становилось зябко и не по себе. Кто его знает? Быть может, человек съел что-нибудь не совсем обычное и теперь думает об этом.

      Так мы вышли на проспект. Я стал перебирать общих знакомых, рассказал несколько забавных анекдотов о них, но он, по-видимому, ничего не хотел знать и только кивал головой. Когда на асфальте встречались выбоины и трещины, он, замешкав, обходил их, и оборачивался, только для того, чтобы убедиться, что нашел правильное решение. Каждому человеку известно изречение Сократа: «я знаю, что я ничего не знаю». И очень хорошо! Совсем не зачем думать, что Сократ имел ввиду совершенно другое. К примеру, «я знаю, что ничего не знаю…» предположим «… о движении планет вокруг солнца в нашей солнечной системе» или что-нибудь в этом роде. Но мы ставим точку в нужном месте, и становится легче жить. Потому, как если уж Сократ ничего не знал, то нам, простым смертным, и сам Бог велел.

      Мы зашли в магазин электротовары, я купил лампочки, вовсе не думая сделать мир светлее, а мой приятель стоял у прилавка и зачем то меня ждал. Мы пошли дальше, он только хмыкал и отворачивался от ветра, и за всю прогулку не произнес и десяти слов. И как все эмоциональные люди ходят в церковь, чтобы успокоится, он ходил на митинги, вероятно, с той же целью.  О таких людях говорят – об одной мысли в голове. Но какие могут быть мысли и желания, когда нет никаких мыслей и желаний? Один покупает дорогой автомобиль, дом, улицу. Он может себе купить фламандскую живопись  или то, что его раздражает больше всего. Но нельзя предлагать кучу синонимов мизантропу, который может не быть ни скептиком, ни меланхоликом, ни циником и т.п.  А мой приятель переходил улицу в положенном месте, читал учебники и отвечал на урок, и ничем не увлекался рьяно и с  азартом. И когда ему не нравится Картезианский орден и все, что мы об этом думаем – я не против. 

      Мы расстались столь же легко и не принужденно. На его лице не было никаких признаков удовольствия или не удовольствия. Он обернулся сначала на левую сторону, затем на правую, и, так и не посмотрев на меня, скрылся в толпе.

1996