Маша

     Маша вышла на поляну, размашисто, где-то не по возрасту, по-девичьи озорно как-то передернула ушами, смахнула неухоженным хвостом своим с десяток слепней на правом, в арматуре ребер, подсолнечном боку, сделала подряд две большие лепешки и протяжно, с некоторым даже и чувством, замычала. Можно было бы предположить, что она кого и звала, да только последняя она была корова на всю округу деревни, которая, в свою очередь, тоже была здесь наверное и последняя в вырождающемся, да уж выродившемся ряду старорусских деревень, да и хозяйка Машина, что померла третьего дня, тоже была последней в той деревне. Яркое полуденное солнце скрылось сейчас за единственное, пожалуй, на все небо облачко и, если б только Маша умела поднять голову, то увидела бы, как они, в сущности, похожи с ним – одни на всем белом свете, оно - на небе, она - на земле… Но так уж устроена корова: всю жизнь свою занята только тем, что жует траву, уткнувшись мордою долу и некогда ей поглядеть вверх. Здесь уместно вспомнить Оскара Уайльда: «Все мы ковыряемся в грязи, но иные из нас смотрят на звезды». Конечно, тому, кто занят добыванием денег на жизнь (то есть всякому, почти без изъятья), нет времени глядеть в небо, а если какой иной и зазевался философическими созерцаниями, то вот он уже и под забором, обобранный да обтруханный ближними же своими. Но это люди – чего с них возьмешь: едят представителей собственного вида с таким самозабвением – только писк за ушами. Коровы же – совсем иное. Они не только не кушают друг дружку, но даже не воруют чужого сена-клеверу. Бывает, разумеется, бычки и подерутся, но то же из-за женщины? Однако, чтобы корова боднула корову за пучок соломы?.. Уж если и случается когда где бодливая какая, то исключительно из скверности характера, но никак не из противозаконных притязаний.

     Облачко поплыло своим путем, и солнышко разохотилось во всю свою широкую натуру. Стало совсем теперь жарко. Поляна шелковилась девственной травою, опоясана столетними березами в обхват телом своим и, сообразно летам, с пышными кронами. Маша прошла в тень одной из них и прилегла. Бывало-че, она не то, что прилечь -она и спала-то стоя и жуя, но годы, друзья…, годы… Маша повела мокрым носом по кругу и вздохнула. Да, это как раз то самое место, но только…, только как все изменилось здесь! Было это… какой уж, отсчитать назад, весною, она и не помнила. Бычок был особенный. Обыкновенно, корове и все равно, который на нее заберется - лишь бы влез, когда мутит от известного томления, но этот… Черный, как вороново крыло, о черных, с лиловой поволокою да в пушистых ресницах глазах, грудь аж вся бугрилась мышцами, переливаясь серебряным потом на солнце, ну а прочие достоинства и вовсе до земли, когда к делу-то… М-да… Другие бычки его сторонились, а коровы… Да им не нужно было и в очередь вставать – до каждой ему было дело и находилось время, но вот с Машей установилась у него какая-то особая приязнь и случались они меж собою, супротив всякой коровьей природе, даже когда и к тому не было естественных причин. Еще одно воспоминание, связанное с ним, навсегда отложилось в Машиной голове: поляна эта была земляничной, и после, когда уж друга ее продали куда-то на другие племя, всякий раз, чуть слышала она запах земляники, она вспоминала его.

     Как мы уже тут отметили – нет никакого хоть сколько-то извинительного мотива проводить аналогии меж коровою и (в силу ничтожности его) человеком, поэтому и любовью такое назвать было бы не к месту что ли. Человек умеет опошлить как обыкновенное влечение, так и высокую страсть… Нет, это была простая коровья дружба, что и выше всякого другого чувства. В «мирное», не гонное время, когда они просто паслись рядышком, Яша (так его звали) всегда подводил ее к самым сочным кустам клевера, одним только взглядом отгоняя любого или любую, кто пытался присоседиться к «столу». Яша был… Маша снова вздохнула. От деревни пахнуло легким ветерком, донеся до ноздрей ее сладковатый запах тлеющего тела ее хозяйки. Старушку некому было похоронить и оставалась лишь одна надежда, что та высохнет на солнце скорее (преставилась православная прямо на завалинке у дома), нежели съедят ее черви да мухи. Всякий живет-то по-всякому, а умирает один. Вот и Маше теперь пришел срок. Она это чувствовала не потому, что более некому было за ней ходить. Каждый, которому пришел срок, знает, что пришел. Знает, но не страшится вовсе. Страшно, это когда не ко времени, а если пора… Есть некоторая красота в логике бытия. Недаром с прелестью осени вряд ли сравнится любое другое время года. В золоте берез, пурпуре осин, меди кленов - вся палитра не теперешней, не здесь и сейчас, но ярко прожитой доселе жизни. До времени засохшее дерево никогда не опалит небо прощальным апофеозным всполохом, а лишь осыплется коричневой трухою. Лишь прожитая, от начала и без остатка прожитая жизнь имеет смысл и значимость. Маше нестрашно было умирать. Вымя ее (по причине отсутствия молока) давно уж не тосковало по приютным и теплым хозяйским ладоням; дети, внуки, правнуки ее давно уж были где-то далеко: на небе ли, на земле ли, в человечьем желудке, экскрементах ли; Яша… (Маша уж который раз вздохнула и глубокие, искренние глаза ее подернулись светлой слезою), Яша, наверное…, да где бы ни был, остался в ее огромном говяжьем сердце навсегда запахом земляники, который не отнять у нее до самой смерти. Маша попыталась было встать, но поняла, что сил подняться у нее больше нету. Тогда она совсем откинулась на спину, и впервые, за всю ее долгую и честную коровью жизнь, открылось ей небо. Оно было синим и бездонным. Только ограниченный человечий ум может обнаружить в этой божественной синеве скуку. Оно чудилось сейчас Маше вечным, было вечным, обещало вечность… Седые березы склонились над Машей и, казалось, завидовали ее тихому, беззлобному засыпанию. Маша закрыла глаза и… умерла.

     ***

     Я загасил о траву уж пятую наверное сигарету и снова погладил перламутровый коровий череп. Когда я наткнулся на него, присевши передохнуть в тени вековых берез, и впервые коснулся - вся эта картина, что пересказал я вам, пронеслась перед моими глазами, как если бы все это происходило со мною. Я глядел в это небо и оно было вечным, обещало вечность… Я снова перевел взгляд на череп и только теперь заметил… Из глазниц его, в молодых зеленых ресницах, выглядывали две алые земляники.