Магистр

– Кандидат Тудор, не отвлекайтесь от дела! – магистр Йонуц в своём замечании мягок. Да и вообще всё заседание он ведёт себя так, словно не на судилище мы собрались, а дружеский спор разобрать.
            Вот только верить этой мягкости нельзя. Магистр Йонуц – старейший представитель Магистрата, а это звание мягкостью не заслужить, да и не продвинешься на ней ни в карьере, ни в магии.
– Прошу прощения, – я киваю смиренно и нахожу в себе силы отвести взгляд от госпожи Лукреции. С ней всё понятно, всё решено и решено не мной. Видит тьма, я не был причастен к этому решению. Она просто не устроила Магистрат, а уж чем…
            Госпожа Лукреция и сейчас остаётся прежней. Она абсолютно спокойна, хотя не может не понимать к чему всё идёт, к какому позорному исходу её тащат. Откровенно говоря, само это судилище, само её заточение это уже позор. Госпожа Лукреция – верховная ведьма, искусно владеющая тёмной магией, преподававшая в великой Шоломанче под стражей! И по какому обвинению? Заговор, с целью переворота. И приспешников выбирала из учеников, то есть из тех, кто даже не показал себя ещё достойным магом!
            Позор, позор…
            И ложь. От первого до последнего слова, но Магистрату угодно и он, многоглавая ядовитая змея, обвивается у её жизни, ведёт к одному.
            Чем ты им так навредила, госпожа? Чем ты прогневала их так, что Магистрат так решительно и скоро собирает свидетелей, щедро обещая им подачки?
            Им? Да, госпожа, я всё ещё хочу сказать «им», но вернее сказать «нам», потому что я стою здесь не ради показаний в твою защиту. Я буду топить тебя так, как топили другие, как это угодно Магистрату, потому что с тобой уже всё решено, а я ещё буду жить. Ты прошлое. Ты не дашь мне будущее, а Магистрат обещает это.
– Ничего, – улыбается магистр Йонуц, – повторите ещё раз, пожалуйста, когда именно обвиняемая предложила вам вступить в ряды отступников?
            Самое сложное в том, чтобы давать лживые показания – это верить в них самому. Магистр Григор предупреждал меня об этом, когда мы готовились к этому процессу, он настаивал:
– Всё должно выглядеть естественно. Мы будем задавать тебе много вопросов, много уточняющих и неудобных вопросов, а ты не должен в них путаться, понимаешь, мальчик?
            И я кивал, записывал всё новые и новые детали ужасающего заговора, который должен был убить мою наставницу госпожу Лукрецию, а прежде низвергнуть её в позор. И заучивал даты, имена тех, кого решили пустить за ненадобность вместе с госпожой Лукрецией.
            Жертвы, к слову, меня не удивили. Шоломанча никогда не цеплялась за жизни своих учеников – устав был такой: выживешь – достоин владеть магией, а если нет…
            Тьма тебе Ничем!
            Так что решение Магистрата избавиться от самых бесполезных и слабых учеников было логичным, и я даже чувствовал гордость за то, что не вошёл в их число, а стал свидетелем на столь важном деле. Но чем провинилась госпожа Лукреция?
            Я пробовал спросить об этом у магистра Григора, но тот сразу оборвал:
– Тьма не любит любопытных, мальчик, Магистрату нужно, чтобы этой женщины не было в наших рядах, а большего тебе знать и не надо.
            Не надо, я понимал, но не мог уйти от размышлений. У Лукреции больше власти? Чушь, она не заседает в Магистрате на постоянной основе. Лукреция обидела кого-то из учеников Шоломанчи и теперь кто-то сводит счёты? Ерунда, все, кто приводят сюда детей, сами прошли тут обучение и знают, что уроки нашей школы жрут слабость.
            Слабый недостоин тьмы.
– Думаю, впервые это было сказано намёком на исходе третьей календы. Я был тогда на дополнительном занятии, госпожа Лукреция согласилась помочь мне с огненной защитой и пригласила в своё подземелье.
– Что же она сказала? – спрашивает Йонуц с благожелательным любопытством.
– Она спросила, согласен ли я с тем, что Магистрат так скрывает нашу школу и не хотел ли я когда-нибудь открыть её существование для людей, если бы у меня была такая возможность. Я сказал, что магия должна держаться в секрете от слабых. Затем она спросила, могу ли я сам о себе сказать что я слаб и кем бы хотел стать, если бы у меня была любая возможность?
– И кем же? – Магистр Дору вклинивается в допрос, опережая вопрос Йонуца. Он малообщителен и вообще никогда не выделяет никого вниманием. И я искренне не могу понять, знает ли он о сговоре Магистрата против Лукреции или нет? На его лице нет ни сочувствия к ней с недоверием, как у Григора, ни доброжелательного смятения как у Йонуца, ни праведной ярости как у магистра Бэзила…
            Ничего. Камень!
– Я хотел бы стать преподавателем в Шоломанче, – в этом я не лгу. Я действительно хотел этого, пока Магистрат не сказал, что я могу подняться выше, если сделаю то, что нужно. И только мне было это предложено, как я понял, что совершенно не жажду преподавать себе подобным. Я хочу выше, дальше во тьму!
– А она? – снова Йонуц перехватывает инициативу.
– А госпожа Лукреция сказала, что я должен занять место в Магистрате, чтобы…– я изображаю смущение так, как учил Григор. Всё должно быть естественно и все вокруг – и магистры, и свидетели, и просто любопытные из наших кругов должны видеть, что мне неловко говорить такое.
– Чтобы что? Не стесняйся, мальчик, – подбадривает Йонуц и даже улыбается, говори, мол, не стыдись.
            Но я и не стыжусь.
– Чтобы в Магистрате были, наконец, силы и разум, – заканчиваю я, и, как учил Григор, опускаю глаза.
            Чтобы ложь была правдивой, надо перемешать её с правдой. У меня действительно было в этот день занятие, Лукреция помогала мне постичь огненную защиту, суть которой строилась на обращении тьмы в огненную полоску вокруг себя. У меня не получалось, огонь, казалось, обожжёт мне руки и лицо, и я каждый раз сдавал заклинание, не подпуская его к себе и не мог сосредоточиться.
– Ты боишься, – сказала тогда госпожа Лукреция, когда я с бранью в очередной раз сполз на пол, – ты боишься тьмы и не позволяешь ей помочь тебе.
– Вовсе я не боюсь, – отбивался я, хотя в тот момент почти рыдал от злости на самого себя и на неё – свидетельницу моего очередного позора.
– Боишься, – она не злилась и не ругалась, она сочувствовала, и от этого было ещё хуже. – Мне кажется, ты просто не понимаешь, что такое тьма на самом деле. Это совсем не наши подземелья и не кошмары. Это не интриги и не пороки. Тьма всего лишь переизбыток света. Давай ещё раз, только попробуй на этот раз не думать о том, что огонь тебя может обжечь. Представь, что он не жжёт, а греет и вставай...
            Но кто подтвердит что было сказано кроме этого? Кто опровергнет?
– Обвиняемая, можете ли вы что-то сказать по этому поводу? – Йонуц обращается к ней и меня бросает в дрожь, когда госпожа Лукреция поднимает глаза на него, потом переводит взгляд на меня. она может обвинить меня во лжи, может сказать, что я клеветник, может потребовать выяснения правды поединком.
            Впрочем, последнего Григор обещал мне не допустить.
– Нет у нее такой возможности, если она только попросит, Магистрат наложит вето.
            Мне даже хотелось, если честно, чтобы она попросила, чтобы выдала свой гнев, чтобы протестовала, а она? А она смотрит спокойно и равнодушно. Смотрит мне в глаза.
– Всё так, – коротко роняет госпожа Лукреция и тон её бесцветный. Она знает, что я предаю её, я, которого она обещала выучить всем премудростям, которому пророчила большое будущее.
            Но она не смогла мне его дать. Кому нужен уничтоженный покровитель? Моё счастье, что Магистрат даёт мне нового.
– Так? – Йонуц удивляется или делает вид что удивлён. – Вы признаёте, что уже тогда давали своему ученику намёки на отступление от Магистрата?
– Я подтверждаю его слова, – она недолго думает, но отвечает как и положено ведьме, выворачивается от чёткости.
            Йонуц смотрит на магистров, ищет их поддержки. Едва заметный кивок – продолжаем.
– Что вы делали дальше? Как себя вели?
            Магистр Григор сказал, что я должен показать себя совестливым дурачком и перейти к единственному возможному ответу, который и проведёт меня через хитрую ловушку закона: знающий о преступлении должен о нём сообщить, подозревающий преступление должен сообщить о подозрении, но я не должен стать преступником сам.
– Я решил, что это просто пустой разговор, – я пожимаю плечами, вроде бы даже удивлённый таким вопросом, – мол, про будущее и вообще…
– Повторялись ли подобные разговоры?
– Нет, не повторялись.
            Они и не могли повториться. Их изначально не было на этом свете. Был только я, желающий вершин, смутных, непонятных, и она – обещавшая мне, что я достигну мастерства в искусстве чернокнижника.
– У тебя получится, – говорила она, – только перестать бояться своей силы, перестать бояться тьмы. Тьма – это только расстояние до смерти, понимаешь?
            Тогда я не понимал. Сложно было постичь это, но сейчас я видел на Лукреции что такое тьма. Она уже проглядывала в её спокойных равнодушных глазах, внимательно глядевших на меня. Это был последний путь, последние шаги, я давал показания, а она соглашалась, зная, что от её слов ничего не зависит и сокращая этим бесконечное позорное для верховной ведьмы следствие.
            Свет беспокоится, свет суетится, свет всегда ищет дела, а тьма ждёт неизбежного, знает, что вывернуться нельзя и можно только обернуть обстоятельства в свою пользу.
            Это я и делал. Выворачивал её низвержение в своё будущее. Потому что прошлое должно уйти, прошлое не должно тянуть назад. Оно должно истлеть и дать дорогу тем, кто ещё жив.
            А я жив. И я хочу жить. И хочу получить должность магистра, как это было обещано магистром Григором в обмен на показания против тебя.
– Знаете ли вы о других ваших соучениках, с которыми велись подобные разговоры? – продолжает Йонуц.
– Да, – я лгу уже привычно. Сложно только начать лгать, а дальше я уже сам представляю всё так, как будто бы это было реальностью. Вот ко мне подходит Больдо и шёпотом спрашивает, вела ли со мной беседу госпожа Лукреция?
            И неважно, что в реальности я общался с Больдо от силы раза три, когда совсем уж нечем было заняться – не к чему общаться с теми, кто слабее тебя, кто не может ничем с тобой поделиться. Больдо осуждён раньше Лукреции, как и другие, слабые мои соученики. Но поделом им! Тьма и магия любит сильных.
            Я вдохновенно рассказываю про Больдо, чуть задыхаясь от почти настоящего волнения рассказываю и про Киру – начинающую ведьму, которая также осуждена и в сплетённом нами лживом мире была чуть ли не главной вербовщицей учеников, проводила разговоры о слабости Магистрата и о том, как нужно возглавить его нам – настоящим магам.
            И неважно, что Кира сторонилась людей, предпочитая общество трав и животных. Какая разница, если так нужно Магистрату?
– Всё так, – подтверждает Лукреция, и её голос каждый раз возвращает меня в реальность, обрывает идеально сплетённую ложь. Она смотрит на меня спокойно и отрешённо, она не пытается спасти себя или других, она не делает никакой попытки к защите и это убивает меня. неужели гордость ведьмы позволит ей это? Или она также слаба, и тьма просто забирает её от нас, и позор Лукреции, как слабой, оправдан?
            Она смотрит мне в глаза, и я сбиваюсь. Для Магистрата и остальных – от смущения и даже страха. Но для себя я знаю – от отвращения и ужаса, и сочувствия, и любопытства.
            Сопротивляйся, ты же верховная ведьма! Где твоя гордость? Где твоя сила, которую ты предлагала искать в расстоянии до смерти и в переизбытке света? В тишине, что наступает за час до рассвета, где клубится настоящая тьма?
            Почему ты так спокойна? Ты же знаешь, они тебя казнят! Казнят! Не знаю, что ты сделала, но ты явно им надоела или перестала поддерживать, или стала угрозой, но они тебя казнят!
            Казнят, несчастная. Тьма, почему ты позволяешь беззаконие?
            И что всё-таки случилось, что верховная ведьма Лукреция попала в обвиняемые? Магистрат легко закрывает глаза на многое, если маги и ведьмы им нужны, на то тьма и гибка, и податлива, и легко прощает пороки и даже ошибки, если носитель силы нужен. Неужели Лукреция со своими знаниями и силой перестала быть такой?
            Или Магистрат решил не считаться с нею, настолько стала она им неудобной?
– Где проходили встречи?  – допрос выходит в финальную стадию, и это означает, что мне нужно быть ещё внимательнее.
            Если бы допрос был не при Лукреции, я бы не беспокоился, но она тут, и я должен сделать всё, чтобы не выдать себя какой-нибудь ерундой. Разумеется, даже если я скажу неладное, это не попадёт в записи, но я не хочу подводить доверившийся мне Магистрат. И не хочу, чтобы они думали, что я слаб или жалок, что во мне есть сочувствие.
            Оно есть, но я похороню его во внутренней тьме.
– Я не знаю, были ли те встречи, о которых я знал, теми встречами, которые вы имеете в виду, но знаю, что мои соученики собирались зачем-то в подземных подступах школы.
            О, эти овеянные легендами подступы! Для смертных из простого рода, лишённого магии, они всегда казались пустынными и были опасными, что, впрочем, не помешало людишкам сплести кучу легенд вокруг этой местности. Здесь животные вели себя странно, и это заметили. Здесь не было насекомых. И трава была сплошь серая, точно примяло её голодом и холодом.
            Это всё следы нашей магии, нашей школы, взращивающей чернокнижников из поколения в поколение. Тут учились когда-то и те, кого знали в людском мире, как, например, Варгоши или Цепеш, или Торквемада, который выучившись на чернокнижника, стал с помощью своих знаний истреблять своих же братьев и сестёр.
            Но это трагедии истории Шоломачи, воспетой и воздвигнутой в честь царя Соломона – повелителя демонов, первого взявшего власть над тьмой.
            Да-да, на подступах и собирались. Ясно говорю. Где же ещё?
– Всё так, – отвечает Лукреция и я не смотрю на неё. Нелегко выдержать тьму взгляда.
            Меня, наконец, отпускают на место. Теперь я не отвечаю, отвечают другие, которым, видимо, тоже что-то посулили. Ещё трое из числа преподавателей почти одинаково рассказывают о странном интересе госпожи Лукреции к устройству подземных подступов и прочем. Они увиливают от прямого: знали-не знали, но подводят так, что, мол, сейчас-то у всех картина сложилась.
            Я слушаю их отстраненно, сразу видно – готовились мало, боятся. Сами себе не верят. Надеюсь, я выступил всё-таки лучше и Магистрат это оценит.
            Мне не даёт покоя её взгляд, и я стараюсь смотреть прямо, но боковым зрением я вижу её раздражающее спокойствие. Она не защищается, по-прежнему ничего не отрицает и только соглашается со всем. Равнодушная и жалкая!
            Теперь я точно верю, что она заслуживает того, что с ней происходит. Это удел слабых, а я…
– Ты добьёшься многого, пойдёшь моей дорогой, – так она сказала мне в последний вечер перед арестом. В тот день я уже имел весьма красноречивую беседу с магистром Григором и заключил соглашение. Немножко совестно было и страшно, когда она вдруг меня к себе вызвала. Я решил что это всё провокация и она знает!
            Но она начала так тихо и ласково, что я почти сознался ей тотчас во всём.
– Ты в этом году заканчиваешь, – продолжала Лукреция, – и я подала твою кандидатуру в Магистрат. Я хотела бы, чтобы ты остался преподавать или, чем тьма не шутит, даже стал бы кандидатом в ведущие маги.
            Преподавать? Кандидатом? Магистрат обещал мне больше! Мне стало тогда и жарко, и смешно и нелепо от самого себя и от неё.
– Ты обязательно справишься, – она не так истолковала моё состояние, то, что я принимал годами за мудрость, подвело её, – я помогу, если что. У меня не самые лучшие отношения с Магистратом, но я приложила твои оценки и рекомендации, так что, полагаю, у них нет выбора!
            И она счастливо засмеялась, довольная своей проказой. Потом посерьёзнела, не давая мне опомниться, сказала:
– Только всегда помни, что тьмы нельзя бояться, она как маленький огонёк в твоих руках. Будешь бояться и огонёк станет пожарищем, и ты будешь первой жертвой. А будешь смелым и удержишь – получишь податливый костёр.
            И я был смелым. Я промолчал и не стал ничего ей говорить про Магистрат и про своё предательство, и только пожелал доброй ночи да поблагодарил перед уходом за всё. Я ушёл, чтобы утром узнать о её аресте.
– Итак, заслушав все показания и изучив материалы, – магистр Дору остаётся таким же камнем как и Лукреция, это было даже забавно – его тьма жизни и её тьма – предсмертья, – Магистрат постановил…
            Какая долгая и заунывная формулировка. Я извожу сам себя внутри, всеми силами держа себя в руках. Всё идёт к концу, я сделал то, что велено.
– Приговорить к казни, лишению родового имени…
            Да, они хотят её уничтожить. И я помог им. Уничтожить гордость, отнять все её заслуги и стереть имя, чтобы ни одна ведьма более не звалась Лукрецией. Это теперь клеймо.
– Привести в исполнение немедленно, – заканчивает Дору и в зале тишина.
            Лукреция кивает, словно бы что-то зависит от её согласия или несогласия. Она окончательно смиряется со своей участью и в эту минуту во мне только ненависть. Слабая! Какая же она слабая!
            Перед тем, как к ней подходят магистры, чтобы поступить как подобает, она в последний раз смотрит на меня.  всё также спокойно и темно.
            Я не выдерживаю и отворачиваюсь. Теперь можно побыть слабым. Я магистр. Я стал им, когда пошёл против правды за выживанием и будущим.
***
– Магистр Йонуц, – я нагоняю старика уже у самого выхода, нарочно до этого вожусь долго, застёгивая плащи и поправляя ремни. И ещё – старательно избегаю смотреть на чёрное пятно на полу. Всё, что осталось от госпожи Лукреции – верховной ведьмы Шоломачи.
– Да, мальчик мой? – он останавливается. На его лице всё то же благожелательное выражение.
– Как прошло заседание? – я начинаю издалека.
– Прекрасно, хотя и грустно, что великие верховные ведьмы тоже могут стать врагами. Откровенно скажу, что Лукреция когда-то училась у меня и это была одна из самых одарённых ведьм, что я видел за последние два века. Представляешь, однажды она превратила мой стол…
            Мне это неинтересно. Великие не умирают так. Великие не сдаются перед наветом и клеветой. Великие себя отстаивают.
– Магистр Йонуц, я немного не о том, – прерываю я. Мне не нужны его воспоминания. Мне нужно моё будущее.
– Да? О чём же вы, мальчик мой?
– О своей роли, – напоминаю я.
– вы большой молодец. Не каждый решиться дать показания против своей же…
– Когда я получу вознаграждение? Мне говорили, что сразу после суда я стану магистром.
            Йонуц отшатывается и даже за сердце хватается, вроде бы как испугавшись:
– Кто говорил? Если Лукреция, то я не могу выполнить пожелание казнённой.
– Вы говорили, – я чувствую как пол качается под ногами, но надеюсь, что старик шутит. Не может же он забыть?
– Я? – Йонуц улыбается, но улыбка его не благожелательная, а плотоядная, – мальчик мой, вы меня путаете с кем-то.
            Он идёт прочь, легко отпихнув моё слабое сопротивление в сторону. У дверей, однако, останавливается и оборачивается. В голосе и лице больше нет и тени доброжелательности:
– Вы ведь не докажете ничего. Да и если не глупы, то не станете. Доброй ночи.
            Он выходит, оставляя меня один на один с тёмным пятном на полу  и тишиной зала. Некоторое время я ещё смотрю в дверь, надеюсь, что это шутка, но понимание и ненависть к самому себе растут, говорят очевидное:
– Обман! Всё обман.
            Они просто использовали меня. а я дурак. Я доверился. Я предал, я…
– Боишься тьмы, – голос госпожи Лукреции за спиной становится последней каплей. Я дёргаюсь, на ходу готовясь атаковать, но не смог. Из тёмного пятна она уже поднимается – невесомая, словно последний вдох, прозрачная, стёртая мною и всеми нами в ничто, опозоренная.
– Госпожа…– я падаю на колени, плачу, сам не замечая сразу свои слёзы, – госпожа!
            Я не помнил уже, что ведьмы не уходят просто так, вслепую. Они остаются, чтобы передать последнюю весть тем, кого могут назначить преемницей.
– Ты жалок, – она смеётся. – И труслив.
– Прости меня, госпожа! – я протягиваю руки к её святой невесомости, чувствуя, как изнутри меня топит моя же тьма, сплетенная из злорадства, ненависти, презрения и отвращения.
            Она раздумывает одно мгновение, которое тянется вечность, а затем качает невесомой головой:
– Нет. Живи так как сумеешь.
            Я плачу, но её уже нет. Она исчезает навсегда, обиженная мною, задетая, запомнившая мой позор и мою же слабость. Я остаюсь проигравшим, опасающимся расстояния до смерти предателем в собственных, навсегда остекленевших глазах, а внутри хохочет тьма, затапливая остатки меня и моей короткой жизни, пропуская мою муку через себя словно через желудок, чтобы выплюнуть потом как нечто пережеванное, невкусное и гадкое.
 
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0533896

от 4 ноября 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0533896 выдан для произведения: – Кандидат Тудор, не отвлекайтесь от дела! – магистр Йонуц в своём замечании мягок. Да и вообще всё заседание он ведёт себя так, словно не на судилище мы собрались, а дружеский спор разобрать.
            Вот только верить этой мягкости нельзя. Магистр Йонуц – старейший представитель Магистрата, а это звание мягкостью не заслужить, да и не продвинешься на ней ни в карьере, ни в магии.
– Прошу прощения, – я киваю смиренно и нахожу в себе силы отвести взгляд от госпожи Лукреции. С ней всё понятно, всё решено и решено не мной. Видит тьма, я не был причастен к этому решению. Она просто не устроила Магистрат, а уж чем…
            Госпожа Лукреция и сейчас остаётся прежней. Она абсолютно спокойна, хотя не может не понимать к чему всё идёт, к какому позорному исходу её тащат. Откровенно говоря, само это судилище, само её заточение это уже позор. Госпожа Лукреция – верховная ведьма, искусно владеющая тёмной магией, преподававшая в великой Шоломанче под стражей! И по какому обвинению? Заговор, с целью переворота. И приспешников выбирала из учеников, то есть из тех, кто даже не показал себя ещё достойным магом!
            Позор, позор…
            И ложь. От первого до последнего слова, но Магистрату угодно и он, многоглавая ядовитая змея, обвивается у её жизни, ведёт к одному.
            Чем ты им так навредила, госпожа? Чем ты прогневала их так, что Магистрат так решительно и скоро собирает свидетелей, щедро обещая им подачки?
            Им? Да, госпожа, я всё ещё хочу сказать «им», но вернее сказать «нам», потому что я стою здесь не ради показаний в твою защиту. Я буду топить тебя так, как топили другие, как это угодно Магистрату, потому что с тобой уже всё решено, а я ещё буду жить. Ты прошлое. Ты не дашь мне будущее, а Магистрат обещает это.
– Ничего, – улыбается магистр Йонуц, – повторите ещё раз, пожалуйста, когда именно обвиняемая предложила вам вступить в ряды отступников?
            Самое сложное в том, чтобы давать лживые показания – это верить в них самому. Магистр Григор предупреждал меня об этом, когда мы готовились к этому процессу, он настаивал:
– Всё должно выглядеть естественно. Мы будем задавать тебе много вопросов, много уточняющих и неудобных вопросов, а ты не должен в них путаться, понимаешь, мальчик?
            И я кивал, записывал всё новые и новые детали ужасающего заговора, который должен был убить мою наставницу госпожу Лукрецию, а прежде низвергнуть её в позор. И заучивал даты, имена тех, кого решили пустить за ненадобность вместе с госпожой Лукрецией.
            Жертвы, к слову, меня не удивили. Шоломанча никогда не цеплялась за жизни своих учеников – устав был такой: выживешь – достоин владеть магией, а если нет…
            Тьма тебе Ничем!
            Так что решение Магистрата избавиться от самых бесполезных и слабых учеников было логичным, и я даже чувствовал гордость за то, что не вошёл в их число, а стал свидетелем на столь важном деле. Но чем провинилась госпожа Лукреция?
            Я пробовал спросить об этом у магистра Григора, но тот сразу оборвал:
– Тьма не любит любопытных, мальчик, Магистрату нужно, чтобы этой женщины не было в наших рядах, а большего тебе знать и не надо.
            Не надо, я понимал, но не мог уйти от размышлений. У Лукреции больше власти? Чушь, она не заседает в Магистрате на постоянной основе. Лукреция обидела кого-то из учеников Шоломанчи и теперь кто-то сводит счёты? Ерунда, все, кто приводят сюда детей, сами прошли тут обучение и знают, что уроки нашей школы жрут слабость.
            Слабый недостоин тьмы.
– Думаю, впервые это было сказано намёком на исходе третьей календы. Я был тогда на дополнительном занятии, госпожа Лукреция согласилась помочь мне с огненной защитой и пригласила в своё подземелье.
– Что же она сказала? – спрашивает Йонуц с благожелательным любопытством.
– Она спросила, согласен ли я с тем, что Магистрат так скрывает нашу школу и не хотел ли я когда-нибудь открыть её существование для людей, если бы у меня была такая возможность. Я сказал, что магия должна держаться в секрете от слабых. Затем она спросила, могу ли я сам о себе сказать что я слаб и кем бы хотел стать, если бы у меня была любая возможность?
– И кем же? – Магистр Дору вклинивается в допрос, опережая вопрос Йонуца. Он малообщителен и вообще никогда не выделяет никого вниманием. И я искренне не могу понять, знает ли он о сговоре Магистрата против Лукреции или нет? На его лице нет ни сочувствия к ней с недоверием, как у Григора, ни доброжелательного смятения как у Йонуца, ни праведной ярости как у магистра Бэзила…
            Ничего. Камень!
– Я хотел бы стать преподавателем в Шоломанче, – в этом я не лгу. Я действительно хотел этого, пока Магистрат не сказал, что я могу подняться выше, если сделаю то, что нужно. И только мне было это предложено, как я понял, что совершенно не жажду преподавать себе подобным. Я хочу выше, дальше во тьму!
– А она? – снова Йонуц перехватывает инициативу.
– А госпожа Лукреция сказала, что я должен занять место в Магистрате, чтобы…– я изображаю смущение так, как учил Григор. Всё должно быть естественно и все вокруг – и магистры, и свидетели, и просто любопытные из наших кругов должны видеть, что мне неловко говорить такое.
– Чтобы что? Не стесняйся, мальчик, – подбадривает Йонуц и даже улыбается, говори, мол, не стыдись.
            Но я и не стыжусь.
– Чтобы в Магистрате были, наконец, силы и разум, – заканчиваю я, и, как учил Григор, опускаю глаза.
            Чтобы ложь была правдивой, надо перемешать её с правдой. У меня действительно было в этот день занятие, Лукреция помогала мне постичь огненную защиту, суть которой строилась на обращении тьмы в огненную полоску вокруг себя. У меня не получалось, огонь, казалось, обожжёт мне руки и лицо, и я каждый раз сдавал заклинание, не подпуская его к себе и не мог сосредоточиться.
– Ты боишься, – сказала тогда госпожа Лукреция, когда я с бранью в очередной раз сполз на пол, – ты боишься тьмы и не позволяешь ей помочь тебе.
– Вовсе я не боюсь, – отбивался я, хотя в тот момент почти рыдал от злости на самого себя и на неё – свидетельницу моего очередного позора.
– Боишься, – она не злилась и не ругалась, она сочувствовала, и от этого было ещё хуже. – Мне кажется, ты просто не понимаешь, что такое тьма на самом деле. Это совсем не наши подземелья и не кошмары. Это не интриги и не пороки. Тьма всего лишь переизбыток света. Давай ещё раз, только попробуй на этот раз не думать о том, что огонь тебя может обжечь. Представь, что он не жжёт, а греет и вставай...
            Но кто подтвердит что было сказано кроме этого? Кто опровергнет?
– Обвиняемая, можете ли вы что-то сказать по этому поводу? – Йонуц обращается к ней и меня бросает в дрожь, когда госпожа Лукреция поднимает глаза на него, потом переводит взгляд на меня. она может обвинить меня во лжи, может сказать, что я клеветник, может потребовать выяснения правды поединком.
            Впрочем, последнего Григор обещал мне не допустить.
– Нет у нее такой возможности, если она только попросит, Магистрат наложит вето.
            Мне даже хотелось, если честно, чтобы она попросила, чтобы выдала свой гнев, чтобы протестовала, а она? А она смотрит спокойно и равнодушно. Смотрит мне в глаза.
– Всё так, – коротко роняет госпожа Лукреция и тон её бесцветный. Она знает, что я предаю её, я, которого она обещала выучить всем премудростям, которому пророчила большое будущее.
            Но она не смогла мне его дать. Кому нужен уничтоженный покровитель? Моё счастье, что Магистрат даёт мне нового.
– Так? – Йонуц удивляется или делает вид что удивлён. – Вы признаёте, что уже тогда давали своему ученику намёки на отступление от Магистрата?
– Я подтверждаю его слова, – она недолго думает, но отвечает как и положено ведьме, выворачивается от чёткости.
            Йонуц смотрит на магистров, ищет их поддержки. Едва заметный кивок – продолжаем.
– Что вы делали дальше? Как себя вели?
            Магистр Григор сказал, что я должен показать себя совестливым дурачком и перейти к единственному возможному ответу, который и проведёт меня через хитрую ловушку закона: знающий о преступлении должен о нём сообщить, подозревающий преступление должен сообщить о подозрении, но я не должен стать преступником сам.
– Я решил, что это просто пустой разговор, – я пожимаю плечами, вроде бы даже удивлённый таким вопросом, – мол, про будущее и вообще…
– Повторялись ли подобные разговоры?
– Нет, не повторялись.
            Они и не могли повториться. Их изначально не было на этом свете. Был только я, желающий вершин, смутных, непонятных, и она – обещавшая мне, что я достигну мастерства в искусстве чернокнижника.
– У тебя получится, – говорила она, – только перестать бояться своей силы, перестать бояться тьмы. Тьма – это только расстояние до смерти, понимаешь?
            Тогда я не понимал. Сложно было постичь это, но сейчас я видел на Лукреции что такое тьма. Она уже проглядывала в её спокойных равнодушных глазах, внимательно глядевших на меня. Это был последний путь, последние шаги, я давал показания, а она соглашалась, зная, что от её слов ничего не зависит и сокращая этим бесконечное позорное для верховной ведьмы следствие.
            Свет беспокоится, свет суетится, свет всегда ищет дела, а тьма ждёт неизбежного, знает, что вывернуться нельзя и можно только обернуть обстоятельства в свою пользу.
            Это я и делал. Выворачивал её низвержение в своё будущее. Потому что прошлое должно уйти, прошлое не должно тянуть назад. Оно должно истлеть и дать дорогу тем, кто ещё жив.
            А я жив. И я хочу жить. И хочу получить должность магистра, как это было обещано магистром Григором в обмен на показания против тебя.
– Знаете ли вы о других ваших соучениках, с которыми велись подобные разговоры? – продолжает Йонуц.
– Да, – я лгу уже привычно. Сложно только начать лгать, а дальше я уже сам представляю всё так, как будто бы это было реальностью. Вот ко мне подходит Больдо и шёпотом спрашивает, вела ли со мной беседу госпожа Лукреция?
            И неважно, что в реальности я общался с Больдо от силы раза три, когда совсем уж нечем было заняться – не к чему общаться с теми, кто слабее тебя, кто не может ничем с тобой поделиться. Больдо осуждён раньше Лукреции, как и другие, слабые мои соученики. Но поделом им! Тьма и магия любит сильных.
            Я вдохновенно рассказываю про Больдо, чуть задыхаясь от почти настоящего волнения рассказываю и про Киру – начинающую ведьму, которая также осуждена и в сплетённом нами лживом мире была чуть ли не главной вербовщицей учеников, проводила разговоры о слабости Магистрата и о том, как нужно возглавить его нам – настоящим магам.
            И неважно, что Кира сторонилась людей, предпочитая общество трав и животных. Какая разница, если так нужно Магистрату?
– Всё так, – подтверждает Лукреция, и её голос каждый раз возвращает меня в реальность, обрывает идеально сплетённую ложь. Она смотрит на меня спокойно и отрешённо, она не пытается спасти себя или других, она не делает никакой попытки к защите и это убивает меня. неужели гордость ведьмы позволит ей это? Или она также слаба, и тьма просто забирает её от нас, и позор Лукреции, как слабой, оправдан?
            Она смотрит мне в глаза, и я сбиваюсь. Для Магистрата и остальных – от смущения и даже страха. Но для себя я знаю – от отвращения и ужаса, и сочувствия, и любопытства.
            Сопротивляйся, ты же верховная ведьма! Где твоя гордость? Где твоя сила, которую ты предлагала искать в расстоянии до смерти и в переизбытке света? В тишине, что наступает за час до рассвета, где клубится настоящая тьма?
            Почему ты так спокойна? Ты же знаешь, они тебя казнят! Казнят! Не знаю, что ты сделала, но ты явно им надоела или перестала поддерживать, или стала угрозой, но они тебя казнят!
            Казнят, несчастная. Тьма, почему ты позволяешь беззаконие?
            И что всё-таки случилось, что верховная ведьма Лукреция попала в обвиняемые? Магистрат легко закрывает глаза на многое, если маги и ведьмы им нужны, на то тьма и гибка, и податлива, и легко прощает пороки и даже ошибки, если носитель силы нужен. Неужели Лукреция со своими знаниями и силой перестала быть такой?
            Или Магистрат решил не считаться с нею, настолько стала она им неудобной?
– Где проходили встречи?  – допрос выходит в финальную стадию, и это означает, что мне нужно быть ещё внимательнее.
            Если бы допрос был не при Лукреции, я бы не беспокоился, но она тут, и я должен сделать всё, чтобы не выдать себя какой-нибудь ерундой. Разумеется, даже если я скажу неладное, это не попадёт в записи, но я не хочу подводить доверившийся мне Магистрат. И не хочу, чтобы они думали, что я слаб или жалок, что во мне есть сочувствие.
            Оно есть, но я похороню его во внутренней тьме.
– Я не знаю, были ли те встречи, о которых я знал, теми встречами, которые вы имеете в виду, но знаю, что мои соученики собирались зачем-то в подземных подступах школы.
            О, эти овеянные легендами подступы! Для смертных из простого рода, лишённого магии, они всегда казались пустынными и были опасными, что, впрочем, не помешало людишкам сплести кучу легенд вокруг этой местности. Здесь животные вели себя странно, и это заметили. Здесь не было насекомых. И трава была сплошь серая, точно примяло её голодом и холодом.
            Это всё следы нашей магии, нашей школы, взращивающей чернокнижников из поколения в поколение. Тут учились когда-то и те, кого знали в людском мире, как, например, Варгоши или Цепеш, или Торквемада, который выучившись на чернокнижника, стал с помощью своих знаний истреблять своих же братьев и сестёр.
            Но это трагедии истории Шоломачи, воспетой и воздвигнутой в честь царя Соломона – повелителя демонов, первого взявшего власть над тьмой.
            Да-да, на подступах и собирались. Ясно говорю. Где же ещё?
– Всё так, – отвечает Лукреция и я не смотрю на неё. Нелегко выдержать тьму взгляда.
            Меня, наконец, отпускают на место. Теперь я не отвечаю, отвечают другие, которым, видимо, тоже что-то посулили. Ещё трое из числа преподавателей почти одинаково рассказывают о странном интересе госпожи Лукреции к устройству подземных подступов и прочем. Они увиливают от прямого: знали-не знали, но подводят так, что, мол, сейчас-то у всех картина сложилась.
            Я слушаю их отстраненно, сразу видно – готовились мало, боятся. Сами себе не верят. Надеюсь, я выступил всё-таки лучше и Магистрат это оценит.
            Мне не даёт покоя её взгляд, и я стараюсь смотреть прямо, но боковым зрением я вижу её раздражающее спокойствие. Она не защищается, по-прежнему ничего не отрицает и только соглашается со всем. Равнодушная и жалкая!
            Теперь я точно верю, что она заслуживает того, что с ней происходит. Это удел слабых, а я…
– Ты добьёшься многого, пойдёшь моей дорогой, – так она сказала мне в последний вечер перед арестом. В тот день я уже имел весьма красноречивую беседу с магистром Григором и заключил соглашение. Немножко совестно было и страшно, когда она вдруг меня к себе вызвала. Я решил что это всё провокация и она знает!
            Но она начала так тихо и ласково, что я почти сознался ей тотчас во всём.
– Ты в этом году заканчиваешь, – продолжала Лукреция, – и я подала твою кандидатуру в Магистрат. Я хотела бы, чтобы ты остался преподавать или, чем тьма не шутит, даже стал бы кандидатом в ведущие маги.
            Преподавать? Кандидатом? Магистрат обещал мне больше! Мне стало тогда и жарко, и смешно и нелепо от самого себя и от неё.
– Ты обязательно справишься, – она не так истолковала моё состояние, то, что я принимал годами за мудрость, подвело её, – я помогу, если что. У меня не самые лучшие отношения с Магистратом, но я приложила твои оценки и рекомендации, так что, полагаю, у них нет выбора!
            И она счастливо засмеялась, довольная своей проказой. Потом посерьёзнела, не давая мне опомниться, сказала:
– Только всегда помни, что тьмы нельзя бояться, она как маленький огонёк в твоих руках. Будешь бояться и огонёк станет пожарищем, и ты будешь первой жертвой. А будешь смелым и удержишь – получишь податливый костёр.
            И я был смелым. Я промолчал и не стал ничего ей говорить про Магистрат и про своё предательство, и только пожелал доброй ночи да поблагодарил перед уходом за всё. Я ушёл, чтобы утром узнать о её аресте.
– Итак, заслушав все показания и изучив материалы, – магистр Дору остаётся таким же камнем как и Лукреция, это было даже забавно – его тьма жизни и её тьма – предсмертья, – Магистрат постановил…
            Какая долгая и заунывная формулировка. Я извожу сам себя внутри, всеми силами держа себя в руках. Всё идёт к концу, я сделал то, что велено.
– Приговорить к казни, лишению родового имени…
            Да, они хотят её уничтожить. И я помог им. Уничтожить гордость, отнять все её заслуги и стереть имя, чтобы ни одна ведьма более не звалась Лукрецией. Это теперь клеймо.
– Привести в исполнение немедленно, – заканчивает Дору и в зале тишина.
            Лукреция кивает, словно бы что-то зависит от её согласия или несогласия. Она окончательно смиряется со своей участью и в эту минуту во мне только ненависть. Слабая! Какая же она слабая!
            Перед тем, как к ней подходят магистры, чтобы поступить как подобает, она в последний раз смотрит на меня.  всё также спокойно и темно.
            Я не выдерживаю и отворачиваюсь. Теперь можно побыть слабым. Я магистр. Я стал им, когда пошёл против правды за выживанием и будущим.
***
– Магистр Йонуц, – я нагоняю старика уже у самого выхода, нарочно до этого вожусь долго, застёгивая плащи и поправляя ремни. И ещё – старательно избегаю смотреть на чёрное пятно на полу. Всё, что осталось от госпожи Лукреции – верховной ведьмы Шоломачи.
– Да, мальчик мой? – он останавливается. На его лице всё то же благожелательное выражение.
– Как прошло заседание? – я начинаю издалека.
– Прекрасно, хотя и грустно, что великие верховные ведьмы тоже могут стать врагами. Откровенно скажу, что Лукреция когда-то училась у меня и это была одна из самых одарённых ведьм, что я видел за последние два века. Представляешь, однажды она превратила мой стол…
            Мне это неинтересно. Великие не умирают так. Великие не сдаются перед наветом и клеветой. Великие себя отстаивают.
– Магистр Йонуц, я немного не о том, – прерываю я. Мне не нужны его воспоминания. Мне нужно моё будущее.
– Да? О чём же вы, мальчик мой?
– О своей роли, – напоминаю я.
– вы большой молодец. Не каждый решиться дать показания против своей же…
– Когда я получу вознаграждение? Мне говорили, что сразу после суда я стану магистром.
            Йонуц отшатывается и даже за сердце хватается, вроде бы как испугавшись:
– Кто говорил? Если Лукреция, то я не могу выполнить пожелание казнённой.
– Вы говорили, – я чувствую как пол качается под ногами, но надеюсь, что старик шутит. Не может же он забыть?
– Я? – Йонуц улыбается, но улыбка его не благожелательная, а плотоядная, – мальчик мой, вы меня путаете с кем-то.
            Он идёт прочь, легко отпихнув моё слабое сопротивление в сторону. У дверей, однако, останавливается и оборачивается. В голосе и лице больше нет и тени доброжелательности:
– Вы ведь не докажете ничего. Да и если не глупы, то не станете. Доброй ночи.
            Он выходит, оставляя меня один на один с тёмным пятном на полу  и тишиной зала. Некоторое время я ещё смотрю в дверь, надеюсь, что это шутка, но понимание и ненависть к самому себе растут, говорят очевидное:
– Обман! Всё обман.
            Они просто использовали меня. а я дурак. Я доверился. Я предал, я…
– Боишься тьмы, – голос госпожи Лукреции за спиной становится последней каплей. Я дёргаюсь, на ходу готовясь атаковать, но не смог. Из тёмного пятна она уже поднимается – невесомая, словно последний вдох, прозрачная, стёртая мною и всеми нами в ничто, опозоренная.
– Госпожа…– я падаю на колени, плачу, сам не замечая сразу свои слёзы, – госпожа!
            Я не помнил уже, что ведьмы не уходят просто так, вслепую. Они остаются, чтобы передать последнюю весть тем, кого могут назначить преемницей.
– Ты жалок, – она смеётся. – И труслив.
– Прости меня, госпожа! – я протягиваю руки к её святой невесомости, чувствуя, как изнутри меня топит моя же тьма, сплетенная из злорадства, ненависти, презрения и отвращения.
            Она раздумывает одно мгновение, которое тянется вечность, а затем качает невесомой головой:
– Нет. Живи так как сумеешь.
            Я плачу, но её уже нет. Она исчезает навсегда, обиженная мною, задетая, запомнившая мой позор и мою же слабость. Я остаюсь проигравшим, опасающимся расстояния до смерти предателем в собственных, навсегда остекленевших глазах, а внутри хохочет тьма, затапливая остатки меня и моей короткой жизни, пропуская мою муку через себя словно через желудок, чтобы выплюнуть потом как нечто пережеванное, невкусное и гадкое.
 
 
 
 
 
 
 

 

Полоз

Без покоя