Квадрат четвертый

(*)
            Клода не покидало чувство, что они с Эммой не договорили. Конечно, сначала было не до этого – прибыла группа зачистки, чтобы исправить прибытие гостя из прошлого, проникнувшего через разлом времён, потом надо было заштопать портал, прежде сплавив туда гостя… но и потом они толком не поговорили – Эмма куда-то исчезла.
            Нет, разумеется, ей надо было сотворить какой-нибудь рапорт о произошедшем, причём так, чтобы не было ни на ком особенной вины – Эмма всегда пыталась выкрутить обстоятельства таким образом, будто бы они сами собой произошли, эти обстоятельства.
            Но последний вопрос её не шёл у Клода из головы. Она спросила легко и как-то насмешливо:
– Вот ты, Клод, готов к делам?
            А дальше её позвали и он даже не успел ответить. Конечно, можно было бы предположить, что разговор завершён, что она спрашивала о его готовности служить на Приграничье Купола, который был расчищен для жизни после Великой Катастрофы.  Да, можно было подумать и так, но Клод почему-то был уверен, что Эмма говорила не об этом. Она не просто так говорила с ним, очень осторожно, но говорила же! – о деталях, которых он не знал. Полунамёками-полуправдой открыла, например, то, что есть и разломы из будущего…
            Может и шутила, кто её разберёт?! Но Клоду хотелось верить в то, что это не так, и она примеривается к нему, мол, из какого теста он сотворён. И подвести не хотелось.
            Хотя, чего это – подвести?
            Когда на Клода находило осмысление всего, что крутилось в его голове, он был готов злиться на себя. Что он, мальчишка что ли? У него дочь! Больная дочь, которую угораздило родиться в тяжёлое время, и за которой нужно следить. А он? он ведь устроился на службу в Приграничье из-за графика – смены удобнее для того, чтобы заботиться о Стефе! И потом, опять же, из-за специфических условий зависело и жалование.
            А тут приплыли – Эмма сказала, Эмма намекнула, и он уже думает о том, что его разуму и неподвластно. Если Штаб чего-то там крутит-вертит, то пусть крутит и вертит без него! А у него дочь. И он не нанимался участвовать в их интригах.
            Эта злость, скопившаяся, перемешанная с усталостью смены, вырвалась в нём непривычной решительностью. Так он Эмме и скажет если что! Пусть та только начнёт рассказывать об очередных тайнах Штаба своими глупыми намёками. Конечно, Эмма знает больше. Вот и пусть живёт с этим знанием! А с него хватит и того, что он вышел не в свою смену, а назавтра ведь опять… уже в свою.
            В усталости и раздражении Клод добрёл до дома. Небывалая решительность крепла в нём с каждым шагом. Хватит. У него дочь. У него обязанности. В интриги и тайны играть будут те, у кого нет никаких ответственностей. Эмме хочется? Пусть играет.
            Себе же Клод дал обещание, что не задаст больше и лишнего вопроса, если тот не будет касаться дела напрямую. Много знать вовсе не полезно!
            Стефа, увидев его, попыталась ободриться и даже села в своей постели. Щуплая, сероватая… ей не хватало витаминов, процедур и настоящего солнца, которое было до Великой Катастрофы.
– Ну как? – спросила она с тревогой. – Как прошло?
            Клод вздохнул. Правда не могла бы ей помочь. Да и нужна ему эта правда? Хоть кому-нибудь?
– Всё хорошо, спокойно. Никто не сунулся. Может быть в скором времени приграничники станут уже реже выходить.
            Это была мечта. Мечта многих, передаваемая шёпотом в дежурках. Кто-то всегда слышал или уже даже видел почти подписанный, ждущий своего часа приказ о сокращении смен или часов службы! Но этого не происходило.
– Я слышала патрули… – виновато сказала Стефа. Она не выходила из дома. Разве только с ним, и то, когда у неё хватало сил. Но слух у неё был. И патрули сегодня тоже были, искали беглеца из разлома.
            Но ей об этом необязательно знать.
– Не знаю, – он нарочито небрежно пожал плечами, – не слышал. У нас всё тихо. Как всегда. Ты голодная? Давай поужинаем?
– Я приготовила, – призналась Стефа и у него дрогнуло что-то в горле.
            Она, которой не хватало порою сил, чтобы сидеть в постели, выбралась из неё, и сотворила нехитрый, но всё же ужин. Впрочем, после Великой Катастрофы и ужина позаковыристее и не ждёшь. Всё было на вкус почти одинаковым. Питательным, полезным, но… не таким. И готовилось быстро – чаще всего либо заливалось кипятком до набухания, либо варилось не больше пяти минут, либо просто размораживалось.
            В мире, где приходилось восстанавливать не только здания, но и почву, и воздух, и воду – не было времени на долгие блюда.
            И сил. И той же чистой воды.
            Вот и сегодня Стефа поставила на стол пасту. На вкус пластиковую, на вид красивую.  Стало бы, сегодня ей лучше?
– У меня голова сегодня весь день не кружилась, – Стефа заметила взгляд отца и опередила его невысказанный ещё вопрос. – Ничего…
            Она знала, конечно же знала, что никто ещё из детей первых лет Великой Катастрофы не родился здоровым. Знала и то, что её жизнь уже длится дольше, чем у многих. Но какая-то надежда оставалась в ней. Она боялась поделиться этой надеждой даже с отцом, но хранила её в своем сердце глубоко-глубоко, чтобы никто не прочёл, не узнал, не стал смеяться.
            Все стали злыми, всё от усталости. Но она злиться не хотела. И на болезнь тоже. она жила и… надеялась. Не демонстрируя своей надежды, но каждый день просыпаясь, прислушивалась к себе – как оно сегодня? Встанет или нет? закружится голова или нет? стошнит ли?
            И радовалась про себя, когда обнаруживала, что пока не так плохо, как вчера, по пробуждению…
            Клод опустил глаза в тарелку. Каждый такой день… сколько их было за этот месяц? Шесть или семь, не больше. А сколько раз она не села ужинать? Раз девять-десять. А однажды провела всю ночь в ванной, плакала от непрекращающейся тошноты, а потом ослабла. А ещё было и так, что она ела совсем немного от боли, что жила в её желудке прочно.
            Дети Великой Катастрофы. Дети несчастья!
            Клод проклинал себя за крепкий желудок, за аппетит, за неумение помочь дочери. Проклинал и не мог никуда деться от собственной слабости. Ругал себя за то, что вообще сам живёт – это было уже малодушно, но куда-то надо было деть ненависть.
            Они ужинали в молчании. Говорить было не о чем. Стефа понимала, что отец не хочет раскрывать правды о прошедшем дне, а в Клоде бушевала досада за день, за дочь, за жизнь свою несчастную.
            И всё же это был не самый обычный вечер. Когда Клод собирал тарелки, в дверь позвонили. Писк охранной системы был страшен и яростен. Клод и Стефа вздрогнули совершенно синхронно – гости у них были редко и пароль от охранной системы знали.
– Кто… – Стефа побледнела. Волнение нехорошо толкнуло её в желудок, обостряя врожденную черноту болезни.
            Клод, не взглянув на неё, чувствуя напряжение во всём теле, щелкнул пультом. Мутноватый маленький экран выхватил знакомую фигуру.
            Клод выругался. Ну конечно, кому ещё хватит наглости?
            Строго говоря, обвинять Эмму в наглости Клоду бы в голову не пришло. Она не была наглой и границы соблюдала. Но сейчас он злился на неё.
            Открыл.
            Эмма вошла спокойно, словно была приглашена в гости.
– Прости за поздний визит, – сказала она очень ровно, оглядываясь. Жилище было простым. Даже бедноватым. Но Клоду оно никогда не казалось таким жалким, как в ту минуту, когда Эмма оглядывала его. – У тебя мило.
– Это ложь, – раздраженно сказал он. – Чего пришла?
            Эмма не ответила. Она заметила обалдевшую, напуганно-настороженную Стефу.
– Твоя дочь? – спросила Эмма всё также спокойно и деловито.
– Да, – Клод не хотел, чтобы Эмма да и вообще кто-нибудь видел Стефу, говорил с ней, но Эмма уже пришла и от растерянности её внезапным визитом, он не успел её спрятать. – Моя дочь. Что ты тут делаешь?
– Очень похожа, – Эмма его как игнорировала. – А я Эмма, мы с твоим отцом в одной смене состоим.
– А я вас слышала! – Стефе вдруг стало весело и она против воли усмехнулась, хотя это и было неприлично. – Вы папу на смену звали и черепахой назвали.
            Клод в изумлении воззрился на дочь. Когда это было? Кажется, ранним утром. Сколько всего произошло с тех пор. Но Стефа? У неё есть силы радоваться… и он давно не слышал даже её смешка.
– Назвала! – радостно подтвердила Эмма. – В самом деле,  зову я твоего отца так часто.
– Я Стефа, – представила девочка и глянула на отца, ощущая его раздражение и понимая, что, возможно, очень уж заобщалась с незваной гостьей. – Ой.
– Иди к себе, – сквозь зубы процедил Клод.
            Стефа послушалась. Она пыталась быть быстрой, но не смогла. Её движения предавали её. Всё же это были усилия, дополнительные усилия.
            Эмма же села в кресло. Он не предлагал ей сесть, но Эмма распорядилась сама. Дождалась, когда девочка скроется в дверях, и сказала:
– Она красивая.
– Ты что пришла? – Клод не был расположен к дружелюбной беседе. Он не звал её в гости и не считал важным свою грубость. В конце концов, и для себя он чётко определил, что больше его интриги и знания Штаба и Эммы не волнуют. У него дочь!
– Извини, – сказала Эмма таким голосом, что было ясно – она и не думает переживать о своём вторжении. – Извини, я не хотела приходить вот так, но это была единственная возможность поговорить с тобой без лишних ушей. Ты дежурный, допуск у тебя почти нулевой, так что слежки у тебя в доме нет.
            Она говорила буднично. Слова о слежке ей были явно знакомы.
– Я спросил что ты делаешь? Я не пойду больше в лишнюю смену!
– А мне и не надо, – пообещала Эмма, – пока не надо. Завтра пришлют замену, посмотрю. Но я здесь не для того.
            Она помедлила. Слова давались ей с трудом. Только теперь Клод заметил, что она и сама бледна и явно встревожена. Это не доставило ему удовольствия. Напротив, это сжало горло. Если уж Эмма в тревоге…
            Нет! Ему нет до этого дела.
– Помнишь, – начала Эмма, собравшись, – я спросила, готов ли ты к настоящим делам?
            Это было уже интересно. Но про себя Клод уже определился.
– Нет, – сказал он резче, чем хотел. – Нет, не готов. Я не готов к делам, которые ты зовёшь настоящими. Я хожу в Приграничье на работу. Работа мне нужна для того, чтобы заботиться о дочери. Всё. Больше меня ничего не интересует. Ни разломы, ни то, кого мы встречаем, ни то, что там думает об этом Штаб! Ничего!
            Эта короткая речь далась Клоду тяжело, он запыхался, но чувствовал себя правым. Лицо Эммы же омертвело. Кажется, она не рассчитывала на такой отпор.
– Тебе же… – она споткнулась, запуталась в своих же словах, начала снова: – ты же задавал вопросы. И про будущее. Про разломы. Про Нострадамуса. И другое. И что же?
– Я отец. У меня есть обязательства. – Клод был твёрд. Эта решительность была ему нова. Он не давал Эмме ещё толком отпора, и теперь ещё подрагивало в нём это непривычное состояние. Оказывается, совсем непросто спорить!
            Даже если в тебе глубокое убеждение.
            Эмма молчала. Он никогда не видел её такой – растерянной, оторопевшей даже, потерянной. Она пришла сюда, к нему, с какой-то надеждой, тайной, может быть, за помощью. Но нет, теперь ей ясно – она не получит здесь ничего.
            Клод же даже как-то смутился от её растерянности. Он привык к тому, что Эмма не беззащитна. Но сейчас она была какая-то другая, и он впервые подумал, что ничего о ней и не знает. Даже толком сколько ей лет не знает.
– Ты прав, – наконец выдавила из себя Эмма, поднимаясь, – ты прав, извини. Нашим близким выпало жить в тяжёлые времена и мы должны защищать их.
            Нашим? Нашим близким?
            Клод дёрнулся за нею. Он не понимал, что за «нашим», но не знал как подступиться.
– До смены, – сказала Эмма глухо и пошла прочь.
            Клод победил. Клод оставил себя тем, кем видел – отцом и человеком обязательств. Он не был мальчишкой, каким всегда чувствовал, когда Эмма говорила с ним о чём-то, что видела или знала сама. Нет, он был сейчас решительным взрослым. И выбор был сделан.
            Выбор сделан, а радости нет.
– папа? – Стефа пришла тихо. Нет, она не могла прийти тихо. Неуклюжесть, дарованная болезнью, делала её шаги нервными, и спутывала даже ноги. Она не могла прийти тихо, это он ушёл куда-то в свои мысли. – Эмма ушла?
– Ушла, – подтвердил Клод, всё ещё не веря в свою победу.
– А чего хотела? – спросила Стефа. – Что-то по работе?
            Он не знал. Он не дал ей даже сказать, потому что если бы она начала говорить, он мог бы и передумать. Мог бы вовлечься в разговор, мог бы поверить в то, что она говорит. А она непременно во что-нибудь впутает.
– Да, по работе, – чужим голосом ответил Клод.– Завтра к нам выйдет новый человек.
            Стефа молчала. Он понимал – дочь ему не верит. Он бы и сам себе не поверил, если бы услышал со стороны. Но что-то надо было сказать. Что-то, кроме правды.
– Это из-за меня… – тяжёлые слова Стефы были как капли ядовитого дождя, который уничтожал в первые год после Великой Катастрофы последние запасы урожая и даже пробивал Купол.  – Из-за меня ты выгнал её. Она хотела что-то предложить тебе… попросить.
            Они никогда не говорили об этом, но Стефа ощущала. Ощущала себя обузой. Конечно, в этом не было её вины – не могло быть. Но Стефа ненавидела себя порою за то, что так слаба и больна.
            Клод утешал её. Утешал как умел – неуклюже, но искренне. Говорил, что Стефа – это самое дорогое, что у него есть, что она поправится, что Великая Катастрофа виной всему, и только Катастрофа, а не люди… и особенно не Стефа, которая  и жизни мирной-то не знала!
            Вечер был явно необычным. И позже, ложась спать, Клод понял, как же он устал. От купола, от Приграничья, от пластика, от рутины, от которой не сбежать, потому что нет иной жизни. Давно уже нет.
***
            Медленно и мрачно начинается утро. Клод встречает его без сна. Нет никакого повода не спать, но он не может спать. Что-то будет не так, если он уснёт. И он не спит. Глупо, как вся жизнь людская, но это так.
            Стефа спит крепко. Редкая удача! Она не задыхалась во сне всю ночь, не просыпалась от болей и тошноты. Спит, пусть спит.
            А на службе внезапная новость.
– Как это? – до Клода не сразу доходит смысл услышанного в дежурке. Слова вроде и понятны по одному, а общий смысл ни разу не ясен.
– Приказом Штаба. Уволена, – повторяет дежурный и непонятно, рад он или нет? нет, рад. Очень уж Эмма гоняла дежурных за сон на рабочем месте и лень.
            Эмма уволена. Уволена одним днём, приказом. Вчера всё ещё было хорошо, а сегодня? А сегодня её нет. нет её ворчания, шуток про улитку-Клода и её нет!
            Зато есть её вещи на столе. Кружка, бутылка с водой, помада, расческа, браслеты. Точно она встала и вышла на службу, и вернётся. Вот-вот вернется.
            Клод смотрит на её стол и не верит. Не может быть никакого увольнения, иначе, почему здесь её вещи?
            Последний вопрос, как оказывается, он произносит вслух.
– А кто ж её знает! Оставила значит, – для дежурного в этом нет удивления, и Клод понимает, что это означает одно – дежурный совсем её не знает.
            Надо идти, готовиться к выгрузке. В одного сегодня, но это ничего. если всё будет спокойно, то никто и не заметит. Но вчера же речь не шла ни о каком увольнении! Она сказала, что назавтра, то есть сегодня, приведут замену…
            У Клода голова идёт кругом.
            Не помня себя, он открывает её стол. В столе вещи. Резинки, заколка, блокнот, какой-то брелок – мелочевка, которая, похоже, никак не дождётся хозяйку?
            Нет, не могут её уволить!
            Клод идёт по коридорам, пытаясь найти опровержение в виде самой Эммы. Но её нет. вообще нет. в графиках, вывешенных на стенах, её имя уже зачёркнуто – значит, не шутка.
            Эмма приходила к нему накануне, искала чего-то, хотела узнать или спросить, или попросить, а теперь её нет. она уволена, она покинула Приграничье, оставив свои вещи. А он её вчера даже не выслушал.
            На душе у Клода муторно и паршиво. Злые знаки он видит в каждой оставленной Эммой вещи. Он знает её хорошо, и уверен – она бы не ушла, оставив все здесь. И потом, вчера ведь, ещё вчера, она говорила про сегодняшний день как про обыденность!
            Так почему?!
            Клод оглядывается по сторонам. Вокруг обсуждают увольнение Эммы, вернее то, что это было проведено приказом. Значит, напрямую Штабом. Значит – причина была  веская. Какая? Эмма справлялась со многими делами, координировала и выпутывалась из разных кризисов, и даже вчера всё обошлось. А теперь приказ на увольнение. Почему?
            Кое-кто с любопытством поглядывает на Клода и даже чуть громче говорит о ней. Наверное, надеются, что он прольёт свет на эту историю. Но кто бы что-то разъяснил самому Клоду?..
            Клод идёт к выгрузке на Платформу. Служба началась. В голове его бьётся мысль – тревожная, нехорошая мысль: «с Эммой что-то случилось!».
            Случилось что-то плохое, и в этом замешан Штаб. Иначе она бы вчера не пришла, не строила бы планы на сегодня, забрала бы вещи.
            Случилось, и он не знает как ему быть, ведь он обещал себе, что не вмешается ни во что, не будет искать себе приключений, ведь у него обязательства перед дочерью.
            Случилось, и он… что он может?
            Может-то он многое! Может пойти в дежурку и взять её адрес, чтобы навестить и убедиться, что она жива, как минимум. И может быть, он даже способен ей чем-нибудь помочь. Но вот хочет ли? это же Эмма!
            Эмма, которая была с ним каждую смену, прикрывала его отлучки и брала на себя ответственность. Она разбирала кризисы и даже дралась на равных, прикрывая его самого, а то и даже больше прикрывая его, чем он сам мог бы.
            Это Эмма, которая явно знает больше, чем следует, и во что-то влезла.
            Клод обещал себе не быть мальчишкой и не влезать больше в то, что его не касается, но выходя к границе, где сегодня было спокойнее прежнего, решил, что от того, что он убедиться в том, что Эмма жива и здорова, вреда не будет. по крайней мере, он успокоится.
            А влезать ни во что не будет. просто придёт, спросит, как она? – и уйдет. Всего-то дел! Пять минут!
            А то и меньше.
            Ну и ещё извинится за вчерашнее. Тогда точно всё будет в порядке.
            Решив про себя так, Клод принялся лениво оглядывать сегодняшний квадрат, не подозревая, что его решение не ввязываться лопнет мыльным пузырём уже после смены, да и близкие у Эммы окажутся не придуманными ею для красного словца, а несчастными и живыми, и сама Эмма покажется ему совершенно иначе.
            Но всего этого Клод пока не знал и надеялся в пять минут после смены успокоить свою совесть, и довольный этим, даже перестал задаваться вопросами о вещах, что Эмма оставила и про её внезапное увольнение приказом.
(*Предыдущие рассказы Приграничья – «Квадрат первый», «Квадрат второй», «Квадрат третий»)
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0544896

от Сегодня в 21:16

[Скрыть] Регистрационный номер 0544896 выдан для произведения: (*)
            Клода не покидало чувство, что они с Эммой не договорили. Конечно, сначала было не до этого – прибыла группа зачистки, чтобы исправить прибытие гостя из прошлого, проникнувшего через разлом времён, потом надо было заштопать портал, прежде сплавив туда гостя… но и потом они толком не поговорили – Эмма куда-то исчезла.
            Нет, разумеется, ей надо было сотворить какой-нибудь рапорт о произошедшем, причём так, чтобы не было ни на ком особенной вины – Эмма всегда пыталась выкрутить обстоятельства таким образом, будто бы они сами собой произошли, эти обстоятельства.
            Но последний вопрос её не шёл у Клода из головы. Она спросила легко и как-то насмешливо:
– Вот ты, Клод, готов к делам?
            А дальше её позвали и он даже не успел ответить. Конечно, можно было бы предположить, что разговор завершён, что она спрашивала о его готовности служить на Приграничье Купола, который был расчищен для жизни после Великой Катастрофы.  Да, можно было подумать и так, но Клод почему-то был уверен, что Эмма говорила не об этом. Она не просто так говорила с ним, очень осторожно, но говорила же! – о деталях, которых он не знал. Полунамёками-полуправдой открыла, например, то, что есть и разломы из будущего…
            Может и шутила, кто её разберёт?! Но Клоду хотелось верить в то, что это не так, и она примеривается к нему, мол, из какого теста он сотворён. И подвести не хотелось.
            Хотя, чего это – подвести?
            Когда на Клода находило осмысление всего, что крутилось в его голове, он был готов злиться на себя. Что он, мальчишка что ли? У него дочь! Больная дочь, которую угораздило родиться в тяжёлое время, и за которой нужно следить. А он? он ведь устроился на службу в Приграничье из-за графика – смены удобнее для того, чтобы заботиться о Стефе! И потом, опять же, из-за специфических условий зависело и жалование.
            А тут приплыли – Эмма сказала, Эмма намекнула, и он уже думает о том, что его разуму и неподвластно. Если Штаб чего-то там крутит-вертит, то пусть крутит и вертит без него! А у него дочь. И он не нанимался участвовать в их интригах.
            Эта злость, скопившаяся, перемешанная с усталостью смены, вырвалась в нём непривычной решительностью. Так он Эмме и скажет если что! Пусть та только начнёт рассказывать об очередных тайнах Штаба своими глупыми намёками. Конечно, Эмма знает больше. Вот и пусть живёт с этим знанием! А с него хватит и того, что он вышел не в свою смену, а назавтра ведь опять… уже в свою.
            В усталости и раздражении Клод добрёл до дома. Небывалая решительность крепла в нём с каждым шагом. Хватит. У него дочь. У него обязанности. В интриги и тайны играть будут те, у кого нет никаких ответственностей. Эмме хочется? Пусть играет.
            Себе же Клод дал обещание, что не задаст больше и лишнего вопроса, если тот не будет касаться дела напрямую. Много знать вовсе не полезно!
            Стефа, увидев его, попыталась ободриться и даже села в своей постели. Щуплая, сероватая… ей не хватало витаминов, процедур и настоящего солнца, которое было до Великой Катастрофы.
– Ну как? – спросила она с тревогой. – Как прошло?
            Клод вздохнул. Правда не могла бы ей помочь. Да и нужна ему эта правда? Хоть кому-нибудь?
– Всё хорошо, спокойно. Никто не сунулся. Может быть в скором времени приграничники станут уже реже выходить.
            Это была мечта. Мечта многих, передаваемая шёпотом в дежурках. Кто-то всегда слышал или уже даже видел почти подписанный, ждущий своего часа приказ о сокращении смен или часов службы! Но этого не происходило.
– Я слышала патрули… – виновато сказала Стефа. Она не выходила из дома. Разве только с ним, и то, когда у неё хватало сил. Но слух у неё был. И патрули сегодня тоже были, искали беглеца из разлома.
            Но ей об этом необязательно знать.
– Не знаю, – он нарочито небрежно пожал плечами, – не слышал. У нас всё тихо. Как всегда. Ты голодная? Давай поужинаем?
– Я приготовила, – призналась Стефа и у него дрогнуло что-то в горле.
            Она, которой не хватало порою сил, чтобы сидеть в постели, выбралась из неё, и сотворила нехитрый, но всё же ужин. Впрочем, после Великой Катастрофы и ужина позаковыристее и не ждёшь. Всё было на вкус почти одинаковым. Питательным, полезным, но… не таким. И готовилось быстро – чаще всего либо заливалось кипятком до набухания, либо варилось не больше пяти минут, либо просто размораживалось.
            В мире, где приходилось восстанавливать не только здания, но и почву, и воздух, и воду – не было времени на долгие блюда.
            И сил. И той же чистой воды.
            Вот и сегодня Стефа поставила на стол пасту. На вкус пластиковую, на вид красивую.  Стало бы, сегодня ей лучше?
– У меня голова сегодня весь день не кружилась, – Стефа заметила взгляд отца и опередила его невысказанный ещё вопрос. – Ничего…
            Она знала, конечно же знала, что никто ещё из детей первых лет Великой Катастрофы не родился здоровым. Знала и то, что её жизнь уже длится дольше, чем у многих. Но какая-то надежда оставалась в ней. Она боялась поделиться этой надеждой даже с отцом, но хранила её в своем сердце глубоко-глубоко, чтобы никто не прочёл, не узнал, не стал смеяться.
            Все стали злыми, всё от усталости. Но она злиться не хотела. И на болезнь тоже. она жила и… надеялась. Не демонстрируя своей надежды, но каждый день просыпаясь, прислушивалась к себе – как оно сегодня? Встанет или нет? закружится голова или нет? стошнит ли?
            И радовалась про себя, когда обнаруживала, что пока не так плохо, как вчера, по пробуждению…
            Клод опустил глаза в тарелку. Каждый такой день… сколько их было за этот месяц? Шесть или семь, не больше. А сколько раз она не села ужинать? Раз девять-десять. А однажды провела всю ночь в ванной, плакала от непрекращающейся тошноты, а потом ослабла. А ещё было и так, что она ела совсем немного от боли, что жила в её желудке прочно.
            Дети Великой Катастрофы. Дети несчастья!
            Клод проклинал себя за крепкий желудок, за аппетит, за неумение помочь дочери. Проклинал и не мог никуда деться от собственной слабости. Ругал себя за то, что вообще сам живёт – это было уже малодушно, но куда-то надо было деть ненависть.
            Они ужинали в молчании. Говорить было не о чем. Стефа понимала, что отец не хочет раскрывать правды о прошедшем дне, а в Клоде бушевала досада за день, за дочь, за жизнь свою несчастную.
            И всё же это был не самый обычный вечер. Когда Клод собирал тарелки, в дверь позвонили. Писк охранной системы был страшен и яростен. Клод и Стефа вздрогнули совершенно синхронно – гости у них были редко и пароль от охранной системы знали.
– Кто… – Стефа побледнела. Волнение нехорошо толкнуло её в желудок, обостряя врожденную черноту болезни.
            Клод, не взглянув на неё, чувствуя напряжение во всём теле, щелкнул пультом. Мутноватый маленький экран выхватил знакомую фигуру.
            Клод выругался. Ну конечно, кому ещё хватит наглости?
            Строго говоря, обвинять Эмму в наглости Клоду бы в голову не пришло. Она не была наглой и границы соблюдала. Но сейчас он злился на неё.
            Открыл.
            Эмма вошла спокойно, словно была приглашена в гости.
– Прости за поздний визит, – сказала она очень ровно, оглядываясь. Жилище было простым. Даже бедноватым. Но Клоду оно никогда не казалось таким жалким, как в ту минуту, когда Эмма оглядывала его. – У тебя мило.
– Это ложь, – раздраженно сказал он. – Чего пришла?
            Эмма не ответила. Она заметила обалдевшую, напуганно-настороженную Стефу.
– Твоя дочь? – спросила Эмма всё также спокойно и деловито.
– Да, – Клод не хотел, чтобы Эмма да и вообще кто-нибудь видел Стефу, говорил с ней, но Эмма уже пришла и от растерянности её внезапным визитом, он не успел её спрятать. – Моя дочь. Что ты тут делаешь?
– Очень похожа, – Эмма его как игнорировала. – А я Эмма, мы с твоим отцом в одной смене состоим.
– А я вас слышала! – Стефе вдруг стало весело и она против воли усмехнулась, хотя это и было неприлично. – Вы папу на смену звали и черепахой назвали.
            Клод в изумлении воззрился на дочь. Когда это было? Кажется, ранним утром. Сколько всего произошло с тех пор. Но Стефа? У неё есть силы радоваться… и он давно не слышал даже её смешка.
– Назвала! – радостно подтвердила Эмма. – В самом деле,  зову я твоего отца так часто.
– Я Стефа, – представила девочка и глянула на отца, ощущая его раздражение и понимая, что, возможно, очень уж заобщалась с незваной гостьей. – Ой.
– Иди к себе, – сквозь зубы процедил Клод.
            Стефа послушалась. Она пыталась быть быстрой, но не смогла. Её движения предавали её. Всё же это были усилия, дополнительные усилия.
            Эмма же села в кресло. Он не предлагал ей сесть, но Эмма распорядилась сама. Дождалась, когда девочка скроется в дверях, и сказала:
– Она красивая.
– Ты что пришла? – Клод не был расположен к дружелюбной беседе. Он не звал её в гости и не считал важным свою грубость. В конце концов, и для себя он чётко определил, что больше его интриги и знания Штаба и Эммы не волнуют. У него дочь!
– Извини, – сказала Эмма таким голосом, что было ясно – она и не думает переживать о своём вторжении. – Извини, я не хотела приходить вот так, но это была единственная возможность поговорить с тобой без лишних ушей. Ты дежурный, допуск у тебя почти нулевой, так что слежки у тебя в доме нет.
            Она говорила буднично. Слова о слежке ей были явно знакомы.
– Я спросил что ты делаешь? Я не пойду больше в лишнюю смену!
– А мне и не надо, – пообещала Эмма, – пока не надо. Завтра пришлют замену, посмотрю. Но я здесь не для того.
            Она помедлила. Слова давались ей с трудом. Только теперь Клод заметил, что она и сама бледна и явно встревожена. Это не доставило ему удовольствия. Напротив, это сжало горло. Если уж Эмма в тревоге…
            Нет! Ему нет до этого дела.
– Помнишь, – начала Эмма, собравшись, – я спросила, готов ли ты к настоящим делам?
            Это было уже интересно. Но про себя Клод уже определился.
– Нет, – сказал он резче, чем хотел. – Нет, не готов. Я не готов к делам, которые ты зовёшь настоящими. Я хожу в Приграничье на работу. Работа мне нужна для того, чтобы заботиться о дочери. Всё. Больше меня ничего не интересует. Ни разломы, ни то, кого мы встречаем, ни то, что там думает об этом Штаб! Ничего!
            Эта короткая речь далась Клоду тяжело, он запыхался, но чувствовал себя правым. Лицо Эммы же омертвело. Кажется, она не рассчитывала на такой отпор.
– Тебе же… – она споткнулась, запуталась в своих же словах, начала снова: – ты же задавал вопросы. И про будущее. Про разломы. Про Нострадамуса. И другое. И что же?
– Я отец. У меня есть обязательства. – Клод был твёрд. Эта решительность была ему нова. Он не давал Эмме ещё толком отпора, и теперь ещё подрагивало в нём это непривычное состояние. Оказывается, совсем непросто спорить!
            Даже если в тебе глубокое убеждение.
            Эмма молчала. Он никогда не видел её такой – растерянной, оторопевшей даже, потерянной. Она пришла сюда, к нему, с какой-то надеждой, тайной, может быть, за помощью. Но нет, теперь ей ясно – она не получит здесь ничего.
            Клод же даже как-то смутился от её растерянности. Он привык к тому, что Эмма не беззащитна. Но сейчас она была какая-то другая, и он впервые подумал, что ничего о ней и не знает. Даже толком сколько ей лет не знает.
– Ты прав, – наконец выдавила из себя Эмма, поднимаясь, – ты прав, извини. Нашим близким выпало жить в тяжёлые времена и мы должны защищать их.
            Нашим? Нашим близким?
            Клод дёрнулся за нею. Он не понимал, что за «нашим», но не знал как подступиться.
– До смены, – сказала Эмма глухо и пошла прочь.
            Клод победил. Клод оставил себя тем, кем видел – отцом и человеком обязательств. Он не был мальчишкой, каким всегда чувствовал, когда Эмма говорила с ним о чём-то, что видела или знала сама. Нет, он был сейчас решительным взрослым. И выбор был сделан.
            Выбор сделан, а радости нет.
– папа? – Стефа пришла тихо. Нет, она не могла прийти тихо. Неуклюжесть, дарованная болезнью, делала её шаги нервными, и спутывала даже ноги. Она не могла прийти тихо, это он ушёл куда-то в свои мысли. – Эмма ушла?
– Ушла, – подтвердил Клод, всё ещё не веря в свою победу.
– А чего хотела? – спросила Стефа. – Что-то по работе?
            Он не знал. Он не дал ей даже сказать, потому что если бы она начала говорить, он мог бы и передумать. Мог бы вовлечься в разговор, мог бы поверить в то, что она говорит. А она непременно во что-нибудь впутает.
– Да, по работе, – чужим голосом ответил Клод.– Завтра к нам выйдет новый человек.
            Стефа молчала. Он понимал – дочь ему не верит. Он бы и сам себе не поверил, если бы услышал со стороны. Но что-то надо было сказать. Что-то, кроме правды.
– Это из-за меня… – тяжёлые слова Стефы были как капли ядовитого дождя, который уничтожал в первые год после Великой Катастрофы последние запасы урожая и даже пробивал Купол.  – Из-за меня ты выгнал её. Она хотела что-то предложить тебе… попросить.
            Они никогда не говорили об этом, но Стефа ощущала. Ощущала себя обузой. Конечно, в этом не было её вины – не могло быть. Но Стефа ненавидела себя порою за то, что так слаба и больна.
            Клод утешал её. Утешал как умел – неуклюже, но искренне. Говорил, что Стефа – это самое дорогое, что у него есть, что она поправится, что Великая Катастрофа виной всему, и только Катастрофа, а не люди… и особенно не Стефа, которая  и жизни мирной-то не знала!
            Вечер был явно необычным. И позже, ложась спать, Клод понял, как же он устал. От купола, от Приграничья, от пластика, от рутины, от которой не сбежать, потому что нет иной жизни. Давно уже нет.
***
            Медленно и мрачно начинается утро. Клод встречает его без сна. Нет никакого повода не спать, но он не может спать. Что-то будет не так, если он уснёт. И он не спит. Глупо, как вся жизнь людская, но это так.
            Стефа спит крепко. Редкая удача! Она не задыхалась во сне всю ночь, не просыпалась от болей и тошноты. Спит, пусть спит.
            А на службе внезапная новость.
– Как это? – до Клода не сразу доходит смысл услышанного в дежурке. Слова вроде и понятны по одному, а общий смысл ни разу не ясен.
– Приказом Штаба. Уволена, – повторяет дежурный и непонятно, рад он или нет? нет, рад. Очень уж Эмма гоняла дежурных за сон на рабочем месте и лень.
            Эмма уволена. Уволена одним днём, приказом. Вчера всё ещё было хорошо, а сегодня? А сегодня её нет. нет её ворчания, шуток про улитку-Клода и её нет!
            Зато есть её вещи на столе. Кружка, бутылка с водой, помада, расческа, браслеты. Точно она встала и вышла на службу, и вернётся. Вот-вот вернется.
            Клод смотрит на её стол и не верит. Не может быть никакого увольнения, иначе, почему здесь её вещи?
            Последний вопрос, как оказывается, он произносит вслух.
– А кто ж её знает! Оставила значит, – для дежурного в этом нет удивления, и Клод понимает, что это означает одно – дежурный совсем её не знает.
            Надо идти, готовиться к выгрузке. В одного сегодня, но это ничего. если всё будет спокойно, то никто и не заметит. Но вчера же речь не шла ни о каком увольнении! Она сказала, что назавтра, то есть сегодня, приведут замену…
            У Клода голова идёт кругом.
            Не помня себя, он открывает её стол. В столе вещи. Резинки, заколка, блокнот, какой-то брелок – мелочевка, которая, похоже, никак не дождётся хозяйку?
            Нет, не могут её уволить!
            Клод идёт по коридорам, пытаясь найти опровержение в виде самой Эммы. Но её нет. вообще нет. в графиках, вывешенных на стенах, её имя уже зачёркнуто – значит, не шутка.
            Эмма приходила к нему накануне, искала чего-то, хотела узнать или спросить, или попросить, а теперь её нет. она уволена, она покинула Приграничье, оставив свои вещи. А он её вчера даже не выслушал.
            На душе у Клода муторно и паршиво. Злые знаки он видит в каждой оставленной Эммой вещи. Он знает её хорошо, и уверен – она бы не ушла, оставив все здесь. И потом, вчера ведь, ещё вчера, она говорила про сегодняшний день как про обыденность!
            Так почему?!
            Клод оглядывается по сторонам. Вокруг обсуждают увольнение Эммы, вернее то, что это было проведено приказом. Значит, напрямую Штабом. Значит – причина была  веская. Какая? Эмма справлялась со многими делами, координировала и выпутывалась из разных кризисов, и даже вчера всё обошлось. А теперь приказ на увольнение. Почему?
            Кое-кто с любопытством поглядывает на Клода и даже чуть громче говорит о ней. Наверное, надеются, что он прольёт свет на эту историю. Но кто бы что-то разъяснил самому Клоду?..
            Клод идёт к выгрузке на Платформу. Служба началась. В голове его бьётся мысль – тревожная, нехорошая мысль: «с Эммой что-то случилось!».
            Случилось что-то плохое, и в этом замешан Штаб. Иначе она бы вчера не пришла, не строила бы планы на сегодня, забрала бы вещи.
            Случилось, и он не знает как ему быть, ведь он обещал себе, что не вмешается ни во что, не будет искать себе приключений, ведь у него обязательства перед дочерью.
            Случилось, и он… что он может?
            Может-то он многое! Может пойти в дежурку и взять её адрес, чтобы навестить и убедиться, что она жива, как минимум. И может быть, он даже способен ей чем-нибудь помочь. Но вот хочет ли? это же Эмма!
            Эмма, которая была с ним каждую смену, прикрывала его отлучки и брала на себя ответственность. Она разбирала кризисы и даже дралась на равных, прикрывая его самого, а то и даже больше прикрывая его, чем он сам мог бы.
            Это Эмма, которая явно знает больше, чем следует, и во что-то влезла.
            Клод обещал себе не быть мальчишкой и не влезать больше в то, что его не касается, но выходя к границе, где сегодня было спокойнее прежнего, решил, что от того, что он убедиться в том, что Эмма жива и здорова, вреда не будет. по крайней мере, он успокоится.
            А влезать ни во что не будет. просто придёт, спросит, как она? – и уйдет. Всего-то дел! Пять минут!
            А то и меньше.
            Ну и ещё извинится за вчерашнее. Тогда точно всё будет в порядке.
            Решив про себя так, Клод принялся лениво оглядывать сегодняшний квадрат, не подозревая, что его решение не ввязываться лопнет мыльным пузырём уже после смены, да и близкие у Эммы окажутся не придуманными ею для красного словца, а несчастными и живыми, и сама Эмма покажется ему совершенно иначе.
            Но всего этого Клод пока не знал и надеялся в пять минут после смены успокоить свою совесть, и довольный этим, даже перестал задаваться вопросами о вещах, что Эмма оставила и про её внезапное увольнение приказом.
(*Предыдущие рассказы Приграничья – «Квадрат первый», «Квадрат второй», «Квадрат третий»)
 

 

День, когда все было хорошо

Талон