Кузьмич

На следующий день вечером Владимира пригласили на репетицию Михаил Анатольевич и Сергей Леонидович, а я же после ужина отправился на «Чиполлино», сгорая от нетерпения поскорее поделиться с Лешей своим открытием, но как только вошел в студию, так сразу все мои слова улетучились. Я снова услышал вживую сладкое пение Леши и веселую забавную мелодию и растаял… В студии царила фривольная атмосфера. Репетировали «Help!» The Beatles. Ребята явно дурачились, корчили смешные рожицы. «Лимончики» отсутствовали, и Татьяна с Нинель у сцены выделывали твист. Лица их были разгоряченными. Татьяна поманила меня жестом руки, чтобы я присоединился к ним; я приблизился и попытался что-то изобразить подобное и встал, как лапоть, сгорая от стыда за свою неловкость.

– Не смущайся, Андрюшечка! – крикнула мне Татьяна.

– Прикольный такой! – подмигнула Нинель Татьяне, потом обняла меня и прижала к себе.

Я попытался вырваться из ее объятий.

– Стоп-стоп-стоп!.. – крикнул всеобщий наш любимец. – У нас что, балаган? Девочки, что вы дурачитесь?

– Такая балдежная музыка! – сказала Нинель.

– Нинель, ну, че ты пацана душишь? – съязвил в микрофон Петя Мартынов.

– Андрей, а где Владимир? – спросил в микрофон Леша.

– Владимира вызвали на репетицию в актовый зал, – отчеканил я, как солдат, выпущенный из объятий Нины.

– Классно! Уже репетирует… Пацаны, не понимаю… Что за рожицы? «Help!» – серьезная композиция, а вы?..

– Как серьезная? – развела руками Нинель. – А я думала – веселая.

– Он же в отчаянии… взывает о помощи…

– Мне кажется, это – светлая, наивная песня, – заключила Татьяна.

– Леша, двери открой для любви! – пропела Нинель, жизнерадостно раскинув руки.

– Боже, как вы мне все надоели! Как хочется курить! – Леша снял гитару с плеч и положил ее на пол.

– Это кому захотелось курить? – крикнул с порога шутливым басистым тоном вошедший учитель по труду.

– Михаил Кузьмич, как мы рады, что Вы наконец-то пришли! – воскликнула Татьяна. – Леша совсем захандрил.

– Курить хочет, – засмеялся Петя.

– Мы же вчера договорились, что вы бросаете курить с сегодняшнего дня, – Михаил Кузьмич быстро прошел к сцене и сел в первом ряду кресел. – Ну, и как вы держите свое слово?

– Сегодня ми тэрпи-им, – сказал Кото.

– Вот и правильно, ребятишки! Умение терпеть – великое искусство, – Михаил Кузьмич сел в первом ряду кресел, и мы окружили его со всех сторон.

– Вчера я вам обещал рассказать о войне… Только рассказ мой будет не совсем о войне. Смотрю, все вы тут на пороге своей первой любви.

– Андрей только не подходит, маленький еще, – сказал Маркус, и все ребята засмеялись.

– И Андрей скоро подрастет! – улыбнулся Михаил Кузьмич и ласково посмотрел на меня. – Мой рассказ будет скорее о первой моей любви… и единственной, – продолжил он после незначительной паузы.

– Как романтично! – оживилась Татьяна, печаль слетела с ее лица, и вся она расцвела.

– Смотрю на вас, когда приезжают к вам родственники, и вижу ваши счастливые лица.

– У Ардашниковых типэрь много родственников, – сказал Кото.

– А ты не завидуй, – ответила ему Татьяна.

– Я ни завидую.

– Пушкин в «Медном всаднике» обращается к Питеру так: «Люблю тебя, Петра творенье…», – начал свой рассказ учитель, – обращается на «ты», словно разговаривает со своим родным братом… – Пушкину Питер – нечто одушевленное, а вся моя сущность, признаюсь вам, была поглощена в то время не красотами дивного града, а футбольными страстями. Я в Питере и не жил-то вовсе. Весенние предсезонные сборы мы провели в Одессе, а с началом чемпионата отправились в месячное гостевое турне – турне мы в шутку называли «гастролями». Стартовали с поражения от минского «Динамо»… Разразился, помню, страшный ливень… Инспектор предложил перенести матч, но мы, глядя на стадион, полный зрителей, решили играть в этих чудовищных условиях. Месили грязь, так сказать, в героической борьбе. Потом несколько матчей сыграли вничью, а в Киеве одержали волевую победу. Возвращаясь домой, я, как и все, наверное, молодые мужья, терзался ревнивыми чувствами, но как только увидел свою Настеньку, так сразу все мои тревожные предположения улетучились: нам достаточно было одного взгляда, чтобы сразу понять, что мы безумно любим друг друга, мы счастливы и никто и ничто не разлучит нас.

В Туме Рязанской области, мы с Настенькой жили по соседству. В жизни редко так происходит, чтобы мальчик и девочка, дружившие с детства, потом становились мужем и женою. А мы – не разлей вода, повсюду вместе. Иду играть в футбол – и она за мною, мячи мне подает. Иду на рыбалку – и она со мною, смотрела, как я рыбу ловил. Родители не препятствовали нашей дружбе и всячески ее поощряли. Они и сами не прочь были посидеть в одной компании друг с другом за общим столом. Отец мой занимался торговлей, а папа Насти, мой будущий тесть, работал главным бухгалтером в конторе железнодорожного депо, и были у них, так сказать, общие интересы. Я, наверное, заботился о Насте, как старший брат, но однажды залюбовался чертами ее лица и так, между прочим, говорю:

– У тебя пригожее лицо, Настюха.

Настенька зарделась от смущения и поцеловала меня в щечку. Я спросил ее:

– Ты выйдешь за меня замуж?

Она кивнула утвердительно головою и снова поцеловала меня в щечку. Были мы сопляками тогда: мне одиннадцать лет, а ей девять. Но вскоре судьба разлучила нас: отца моего пригласили работать в Москву, и мы всей семьей уехали из Тумы. Настя перед моим отъездом плакала в три ручья.

За повседневными хлопотами, связанными с переездом, и новыми впечатлениями я все откладывал и откладывал написать письмо своей маленькой девочке, а через какое-то время начал понимать, что Настюха – перевернутая страница в моей жизни, прошлое не вернуть.

В Москве я вертелся как белка в колесе: занимался легкой атлетикой, волейболом, в театральной студии… Мама говорила:

– Миша, сосредоточься на одном. Нельзя объять необъятное.

Мама больше склоняла меня к актерскому ремеслу и хотела, чтобы я по окончании школы поступил в театральное училище, но этим планам не суждено было сбыться. Однажды ночью к нам во двор нагрянул «черный воронок»… Такая пернатая птица на четырех колесах, наводившая ужас на всех москвичей. Моего отца арестовали. В то время сажали всех без исключения торговцев, лавочников, раскулаченных крестьян, бежавших из деревень в большие города. Наверняка, вы знаете блатную песню о Мурке. Такие там слова:

Вот пошли облавы, начались провалы,

Много наших стало пропадать…

Нечто в этом роде происходило и в Москве. Оставаться в столице становилось опасно, и мы с мамой переехали в Луганск.

И там произошло невероятное. На меня, как снег на голову, свалилась популярность. Наша футбольная команда «Дзержинец» в 1938 году стала чемпионом Украины, и я был капитаном этой чемпионской команды. Меня окружила слава. Рекламные щиты с моей фотографией висели практически на каждом углу, меня узнавали на улице, а вездесущие пронырливые мальчишки то и дело просили у меня автограф.

В то время учился я в техникуме физкультуры. Иду как-то по коридору, и, ба-а, своим глазам не верю! Мимо проплывает – кто бы вы думали? – Настя!

Я окликнул девушку…

– Михай! – девушка обернулась и застыла передо мною, как вкопанная.

– Настя! Как ты выросла, какою стала красивой… Я узнал тебя… Ты нисколько не изменилась… – переполненный радостью от столь неожиданной встречи я нес какую-то нелепицу, – конечно, с возрастом человек меняется, но, странное дело, в нем остаются не тронутые временем прежние характерные черты. Тот же мягкий овал ее лица, те же пухленькие губы и курносый нос, те же светлые, как два голубых бездонных озера, глаза воскресли передо мною.

Девушки, однокурсницы Насти, со всех сторон обступили нас.

– Настя, це ж Буянов, капитан «Дзержинцив»! – воскликнула восхищенно одна из них.

А Настя возьми да скажи как бы в шутку:

– Буянов – один из хулиганов, втик от меня за тридевять земель, но теперь я словила тебя, и никуда от меня, мой бигунок, не динешься!

Сказала, как дыхнула на меня родною Мещерой, моею малой родиной, – край, где я родился и вырос, – и заклокотало у меня все внутри от волнения.

– Настя, привяжи меня, как собаку, на цепь, я вечно твой! – ответил я, вторя ее балагурному тону.

Шуточки да прибауточки… Слово за слово… Это веселое настроение настолько овладело нами, что мы с Настей после занятий купили золотые обручальные кольца и прямиком направились в ЗАГС, расписались, так сказать.

В то время я жил самостоятельно: паровозостроительный завод выделил мне двухкомнатную квартиру в новом четырехэтажном доме, на заводе, как и все футболисты нашей команды, я числился слесарем-ремонтником и получал приличную зарплату и премиальные, в общем, жил самодостаточно. Мы поехали в общежитие к Насте, забрали ее шмотки и перевезли ко мне. Все девочки в общежитии с нескрываемой завистью Насте говорили:

– Ну-у, ти, Настька, даеш! Такого хлопця видхопила! Очманити!

Настя счастливо улыбалась им в ответ, а дома у нас вдруг тихо мне говорит:

– Це ж мы с тобою натворили, Миха? Яки ж мы легкомысленны! Не взяли благословения у батьков наших, не сыхрали веселую свадьбу.

А я отвечаю своей милой женушке:

– Не расстраивайся, родная. Самое главное, мы любим друг друга и обручились по взаимному согласию. Никто же нас не неволил.

– Твоя мама в обморох упадет, коли дознается.

– Вот увидишь, – говорю, – мама обрадуется. И твои родители обрадуются. Им же нравилось, что мы с тобою дружим.

– А ты знаешь, це ж я поступила в Ворошиловградский техникум физкультуры?

Как раз в 35-м Луганск переименовали в Ворошиловград.

– Нет, – говорю, – откуда же мне знать? У тебя же на лбу не написано.

– Ну, ты дуринь! Наши мамы переписуются, и я знала, що учишься ты в Ворошиловградском техникуме. Думаю, от поступлю, и встретимся мы с тобою... От и встретились! Честно, я не знала, що ты такой знаменитый футболист!

– А тебе нравится, что я знаменитый?

– Нравится. Ты у меня наикрасивейший!

– Точно?

– Точно-точно!

Мы с Настей кувыркались на ковре, как счастливые дети.

На следующий день решили рассказать моей маме о нашем обручении.

Мама же, выслушав нас, покачала сокрушенно головой и печально сказала:

– Ну и дети пошли безбожные, делают, что хотят, и родителей не спросят.

Мне стало жаль маму. С тех пор, как арестовали отца, она резко сдала: вся голова у нее сединою покрылась, а на лице образовались глубокие морщины.

– Мама, прости, – говорю, – так неожиданно получилось. Мы с Настей любим друг друга. Еще в детстве решили пожениться.

– Вот какая ты стала, Настя! – сказала вдруг задумчиво моя мама. – Выросла, похорошела… Просто красавица! Ну, давайте, дети, я благословлю вас, – она встала с кресла, перекрестила нас и каждого поцеловала в лоб.

Мы с мамой договорились вместе поехать в Туму, если меня и Настю в техникуме освободят от занятий. На заводе же, как только узнали, что мы поженились, выписали мне большую премию, и сам председатель профкома походатайствовал, чтобы в техникуме освободили нас от занятий на целых две недели.

– У вас мидовий мисяць, – сказал нам глава профкома. – Так що гуляйте.

Я от всего сердца поблагодарил его за проявленную заботу.

– Для капитана «Дзержинцив», – глава профкома чуть не заплакал, расчувствовавшись от моих благодарственных слов, – ничого не шкода, аби ви були щасливи, Михаил Семенович. Забивайте, як можна, бильше и радуйте нас, ворошиловградцев, своими перемогами…

 

При этих словах учителя вдруг появляется в дверях Владимир и тихо спрашивает разрешения войти.

– Проходи, Ардашников, – отвечает Михаил Кузьмич как бы вскользь, уже весь погруженный в свои мысли.

Мой брат бесшумно проходит к рядам кресел и садится рядом со мною, я же замечаю, что ребята удивлены его быстрым возвращением с репетиции – переглядываются меж собою.

 

– Возвращение домой… Кто испытал это сладостное трепетное чувство, наверняка знает, насколько томительно тянется время в пути, – продолжает свой рассказ Михаил Кузьмич. – Мы, – я, Настя и моя мама, – добирались на Туму железнодорожным поездом через Москву и Владимир и жили ожиданием встречи со своею малой родиной. В дороге все время расспрашивали Настю, как там у нас в Туме – расскажи да расскажи – и Настенька поведала, как выдохнула, – у меня, аж, волосы дыбом встали, – в Курше-2, в рабочем поселке, находившемся от нашей Тумы в двадцати километрах, сгорело заживо более тысячи человек.

– Ой, ой! Что делается! – запричитала мама.

– Как же так, Настенька! – воскликнул я.

– А летом 36-го жара спекала несусветная. Под Чарусом запылало, а с юха подул сильный ветер и похнал огонь в сторону Курши. А в селище ничаго не знали, угрози не осведумливали. Ночью с Тумы прибыл поезд с порожними сцепами. Машинисты потяха знали, це ж пожар полыхае, и Михай Чернов-старший гутарит диспецеру: «Возьмем баб и дитвору». А диспецеру це ж заклинило, и наказуе он машинистам следувати в тупик и грузити скупчившиеся колоды стволов. «За нас не переживайте, – гутарит он. – А добро народное пропаде, хто буде отвечать?» Ну, горазд, поехали в тупик, да работа затянулася, вернулися, огонь уже по пятам гнався. Люди сидали куды попало: на паровоз, на буфера, на сцепки али сверху на колоды. Стоял шум и гам, и всем не высчитали места. Состав тронувси, и сотни-сотни провожали его безумными поглядами. Огонь разгорелся нещадно, заживо загинули сотни и сотни.

Мама разрыдалась. История ужасная.

– Значит, – говорю я, – выжили те, кто сел на поезд?

– Ой, Михай, не-ет! Старания, с годом выявится, напрасными будут. На шляху в трех километрах от Курши сгорив мост деревянный, це ж через канал, люди поспрыгивали с поезда, а вокрух пожар полыхае, деватися было никуды, маялися туды-сюды, спастись пыталися с последних сил, все заживо сгорели. Царствия им Небеснаго.

Мама заливалась горючими слезами.

– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо горети будем, – такими словами заключила Настя свой страшный рассказ.

– Не переживай, – говорю, – женушка моя, все буде хорошо.

В народе говорят, божественное дело – успокаивать боль, но все мы слышали тогда запах войны: в Италии, Германии установились фашистские режимы, а в Испании разгорелась кровопролитная гражданская война.

Мы прибыли на станцию Тумская глубокой ночью и сразу же поспешили домой. В депо царило оживление: маячили прожекторы, лязгали сцепы вагонов и гудел фальцетом старенький «мерин», – так называются у нас в народе провозы узкоколейной Мещерской магистрали. Моросил промозглый дождь, и ветер нещадно хлестал в лицо, трепал наши плащи и срывал с меня шляпу.

– В Ворошиловграде у нас – бабье лето, а в России – дожди, – говорю.

– Що не скажи, а Советский Союз – велика держава. На юхе – лето, а на севере трищат морозы, – ответила Настя.

– А кто живет в нашем доме теперь? – спрашиваю.

– Миша, как же ты не знаешь? – возразила мама. – Старые знакомые нашего папы, родом с Екатеринослава.

– А Мухтар жив еще? – спрашиваю Настю.

– Який Мухтар?

– А наш пес Мухтар? Бегал за нами по пятам, помнишь? Куда мы, туда и он.

– Да як вы поихали в Москву, заскучал нещадно, тулился на станции довгий час, а потом и сувсем сник, наверно, помер.

– Помнишь, ходили по грибы и ягоды, а Мухтар за нами бежал – настолько преданная псина!

– С ним спокойно и весело сдавалося, и чомусь мы всегда уверены были, що с ним не заблукаемся и не пропадем, хоча вокрух леса глухии, мшары и Нарма, не предбачишь, какая.

– Да, счастливое у нас было детство!

– А я и зараз наищастливейшая! – сказала Настя.

Я не видел ее лица при этих ее словах, потому что шел по тракту чуть впереди своих спутниц, но спиною своею, всем своим хребтом, почувствовал, как Настенька засветилась от счастья – а что еще нужно супругу от своей любимой жены? Ее счастье – самый дорогой ему подарок.

Тесть и теща встретили нас приветливо, но как только дознались, что мы поженились, так слетела с их лица смешинка: провинция – не столица, что на уме, то и на твари, не шибко возрадовались нашему известию.

– Женитьба – дело сурьезное, – хмуро пропыхтел отец. – Раз на все житие. Тамо надо робить взвешенно, по разуму: сначала взять благословения у батьков, а потом и венчаться, якщо буде на то воля Божья.

– И вы не венчались? Брак без венчания – грех, – подытожила теща.

Мои новоиспеченные родители заметно сдали: осунулись, погрузнели, у тестя зияла плешь на голове, у тещи торчала на подбородке бородавка с тремя длинными волосинками. Вид спросонья у них был, так сказать, неказистый и угрюмый, но разве может русский человек не принять славно гостя: накрыли на стол, налили по стопочке малиновой наливочки и за беседою порешили повенчать нас в воскресенье в церкви нашей, Троицкой, Живоначальной. Благо, Настенька и я были крещеными. После трапезы уложили в горнице на кровати; и проспал я с усталости целые сутки, встаю, а на улице светло, выхожу во двор подышать свежим воздухом, а на травке пожелтевшей солнышко играет, козленочки буцаются, куры квохтают, зернышки лупят… Благодать! И слышу вдруг разговор Настеньки с тещей, перебиравших репчатый лук в прирубе и не ведающих, что я во дворе.

– Ах, яка дура ты, Настюха, за жида выскочила замуж, батьков не почитала. Учи тебя, не учи, усе одно: в одно ухо влетае, с иного вылетае. Разве не ведала ты, що жиды Христа распяли?

– Господи, мама, про що ты гутаришь? Богородица теж еврейка, и що?

– А то, що будешь мучиться тепер и страдать, уразумела?

– Мама, я ни про що не жалею. Я люблю Михая. У нас интернационал.

«Молодец Настюха! – возрадовался я в душе своей. – Как мамочке родненькой отчебучила – пальца в рот не клади! Ну какой я жид, одно название осталось!» Я тихонечко поднялся по крылечку в хату, хлопнул дверью, звякнул щеколдою так, чтобы услышали меня женщины.

Вышла из прируба Настя, в стареньких лаптях, с подоткнутым спереди подолом крестьянской юбки, прислонилась к косяку и говорит мне с улыбочкой:

– Прочнулся, сокол мой ясный! Хошь, малачка налью, хлебушка нарежу?

– Я бы щас быка слопал, – говорю, – так есть хочется.

Разлады с родителями – как больная рана. Сорвалась Настюха моя… Поехали мы на «мерине» по моему настоянию на Куршу-2 почтить память погибших, многие из них стоят у меня перед глазами, как живые, – знал я их по школе. В то время власти пытались возродить жизнь в поселке: вывезли обгоревшие хаты, построили новый барак, предлагали хорошие заработки, но люди не шли на гиблое место. Походили мы вдоль и поперек поляны, вокруг стояла мертвая тишина, лишь только ветер шелестел на верхушках сосен да звенела зеркальная гладь иссини-темного, как свинец, озера, в котором, как рассказывают, спаслось несколько человек. Надо признаться, вынес я тогда тягостные впечатления: холмик братской могилы власти сравняли с землею, а на свежевспаханной опушке печалился оплетенный венками дубовый могильный крест… И тут, у братской могилы, Настя всплеск разрыдалась:

– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо горети будем!

В это время как раз в депо загудел«мерин», собравшийся в обратный путь. Где-то в глубине леса раздался выстрел из ружья, и заохало все вокруг, заполошилось. Я хотел успокоить Настю, а потом думаю: «Пусть лучше выплачется, легче станет».

Не знаю, что произошло на Курше: мертвые ли перевернулись и за нас помолились, или, быть может, родители наши решились поговорить по душам, – всякой матери свое дитя мило, – но вернулись мы и не понимаем, что происходит: обхаживают нас и вежливо так разговаривают с нами. Начали готовиться к венчанию. В церкви старый батюшка, – все тот же отец Александр, служил еще с прошлого века, он и крестил меня, еще младенца, – спрашивает нас, прищурившись:

– В Бога веруете?

– Веруем, – отвечает Настя.

– А то мода зараз пошла: в Бога не веруют, а все одно венчаются, а потом и диточек своих крестят.

– А Вы знаете, почему так? – спрашиваю батюшку.

– Неведомо знати мне все, Михаило, а знаю ось, що без Бога жити страшно… а так спокойнее спати буде.

С юмором был батюшка, веселый, что ни говори. В сороковом отправят его на Соловки за длинный язык, там он и отдаст Богу душу – старенький был и слабенький.

Вот такое было у нас венчание. Теща со слезами ко мне подходит и говорит:

– Батьки дочку бережут до венца, а жинку муж до конца. Бережи Настюху мою.

– Не переживайте, – говорю, – Анисия Мироновна. Все будет хорошо. Я Настюху мою никогда не брошу.

Вот так связал я себя узами брака с моею Настенькой. Жили мы душа в душу, любил я дюже ее, а Настя, как в воду глядела: в сорок первом началась война и запылала русская земля.

В сорок первом она приезжала ко мне из Ворошиловграда в Одессу на сборы, а после окончания техникума физкультуры переехала в Ленинград.

И вот мы встречаемся в аэропорту «Шоссейная», в то время – неказистое одноэтажное здание с высокой мансардой для диспетчеров.

Я заключаю подруженьку свою в объятия.

– Ой, задушишь, ведмедиця! – ликует она и бьет меня кулачками по спине.

А рядом такие же счастливые и жизнерадостные мои товарищи по команде, их нарядные жены и дети, наши друзья, подруги и наши преданные болельщики, поздравляющие нас с победой над киевским «Динамо».

– У тебя красивая жена, – говорит мне Смагин. – Прямо Золушка из сказки Шарля Перро.

– Ты смотри, не заглядывайся на чужих жен, – отвечаю своему близкому другу – мы с ним подружились на сборах.

– А то что?

– А то… Я страшно ревнив, – отвечаю в шутку.

– Ой, ой! Отелло выискался!

Приезжаем с Настенькой домой, а жили мы на Петроградской, Настя мне и говорит:

– Який друг у тебя образованный, начитанный.

– Начитанный? А в Киеве команду чуть не подвел. Удалили его с поля во втором тайме.

– Ой-ой-ой, який ты злюка! Не гневайся, я ж люблю тебя и ни на якого Смагина не променяю.

– Прости, Настюха, совсем одичал на этих сборах и «гастролях» и по тебе страшно соскучился.

Мы тогда с Настей поскребли по сусекам своих душ и признали, что мало читаем книг, а в культурном, интеллигентном городе стыдно представляться этаким неучем-простофилей, этаким недорослем Митрофанушкой, поэтому и решили, что, пока живем в Ленинграде, нам и карты в руки: здесь много музеев, несколько театров, а вокруг воспитанные, образованные люди… Надежда без действия – что дерево без плодов. Подумали и договорились, что в первую очередь посетим Эрмитаж и Русский музей, а там уж, как Бог даст…

Через неделю, слышу, ребята смеются в раздевалке на базе. Коля Аверин взбудоражил всех своим рассказом, как встретились мы в Эрмитаже. Острый на словцо, в нашей команде он был заводилой.

– А эта его деревенская баба и говорит: «Ой, заблукалися мы, не знамо, як выбиратися отсюда!»

«Николай Аверин так насмехается над нами!» – думаю, и затрясло меня всего от злости. Словом, чуть не подрались мы с Авериным тогда, ребята нас еле разняли.

После тренировки Смагин мне и говорит:

– Повезло тебе, Мишка, с женою. Твоя Настя – светлый родник в этом гнилом болоте.

Что он имел в виду, не знаю, но эта красивая метафора запала мне в душу: Настя, выросшая в таежных Мещерских лесах, действительно была чиста и наивна, как ребенок.

И вот нагрянула война…

Хорошо помню этот первый день войны. Было воскресенье… Светило яркое солнце. Мы готовились к матчу с московским «Спартаком». В ожидании этой игры я слегка волновался: московский «Спартак» – моя любимая команда, там играли мои кумиры: Андрей Старостин, Болгар, вратарь Анатолий Акимов. Я смотрел матч московского «Спартака» с басками в 37-м и, надо сказать, увидел незабываемое зрелище. Баски всех подряд крушили, а тут проиграли «Спартаку» со счетом 6:2!

Я отправился на базу на своем новеньком ГАЗ-А, мне врученным еще в Ворошиловграде с формулировкой «за достижения в спортивных соревнованиях». На улицах Питера царило оживление, тысячи горожан собирались на отдых в парки и пригороды на дачи. Но вдруг оживают громадные рупоры уличных репродукторов и слышатся гулкие удары метронома. Через некоторое время репродукторы на улицах и площадях передают сообщение Молотова о вероломном нападении фашистской Германии. Выхожу из машины, и, кажется, почва ускользает из-под ног. Страшное сообщение всколыхнуло весь город: люди скучиваются группами и между собою обсуждают новости. У газетного киоска выстроилась длинная очередь.

– Что будет? Что будет? – вздыхает пожилая женщина и плачет.

– Красная Армия победит, враг будет разбит, – ласково улыбается ей в лицо офицер, напоминавший по внешности грузина.

В киоске покупаю центральные газеты, быстро перелистываю страницы, но в газетах ни строчки о войне. «Быть может, это – сон? – думаю. – Или какой-нибудь розыгрыш? Не-ет, маловероятно…» Решаю быстрее добраться до базы – а там все прояснится.

Помню, в душе царило жуткое смятение, я бы даже сказал – в сердце была какая-то паника. Смотрю, и на базе лица у всех ребят напряженные, иногда проглядывается растерянность. Все в недоумении. Приезжают к нам на базу руководители московского «Спартака», инспектор матча, судьи… И через час после совещания говорят, что матч отменен.

В этот же день у нас на базе руководители клуба провели собрание, и тогда же на собрании приняли единогласно резолюцию, в которой были такие слова: «Мы до последней капли крови будем бороться за нашу Родину».

23 июня мы все до единого человека из ленинградского «Спартака» мобилизовались в ряды ополченцев. Заезжаю на минутку домой. Настя растеряна и бессильно садится на стул:

– Як, уже?

– Красная Армия побэди-ит, враг будэт разби-ит, – говорю с наигранным грузинским акцентом, чтобы развеселить и подбодрить жену.

Знал бы, что вижу Настю в последний раз…

Из лучезарных глаз ее покатились ручьями слезы… И вся она обмякла… Я подхватываю Настю и прижимаю к своей груди. Ласкаю, успокаиваю и в то же время понимаю, что времени в обрез, что внизу у подъезда стоит полуторка и ребята ждут…

– Ну, Настюха, – говорю, – до скорого свиданьица! – целую крепко ее на прощание, выпускаю из рук, разворачиваюсь и бегу скорее вниз по лестнице…

Разместили нас в пятиэтажном здании 1-ой образцовой школы, – ныне в этом здании располагается Нахимовское училище, – и мы два месяца «гусячили» там, проходили, так сказать, учения. Нас предупредили, что все наши письма будут проверяться военной цензурой, в письмах запрещалось указывать место расположения части и еще – наши письма должны быть краткими. Как сын репрессированного человека я вообще боялся писать к своим родным, как бы что не «накосячить», но в августе все же решил – дай, думаю, напишу Настеньке, чтобы ехала домой, в Ворошиловград, немцы подступали к Питеру, и мне становилось тревожно за свою супругу; думалось, что в Ворошиловграде, а не в Мещерах, спокойнее – мы были уже наслышаны о зверствах фашистов: они выжигали дотла русские деревни и всех местных жителей вешали на столбах, чтобы русский солдат это видел и устрашился.

Как только Настя получила от меня треугольник, – это я узнал от своей тещи, – сразу же собрала вещи и выехала из Питера на ГАЗ-А. По шляху заехала в Туму и несколько дней гостила у своих родителей. Анисия Мироновна рассказала, что со слезами упрашивала Настеньку остаться у них, а Настя достала мое письмо, развернула и говорит:

– Муж хоча, кабы ехала я.

В Ворошиловграде моя мама и Настя жили в нашей двухкомнатной квартире. В июле сорок второго Луганск оккупировали немцы, и начались облавы на евреев и коммунистов, рыскали они повсюду, как «ищейки злючие». Настю и маму арестовали. В сорок третьем части нашей Красной Армии освободили Ворошиловград, и стал общеизвестным факт массового расстрела мирных жителей: 1 ноября 1942 года расстреляли около трех тысяч человек. Некоторые останки на Острой Могиле опознали – в большинстве своем это были евреи…

 

– Настя любила Вас. Она могла остаться в Туме у своих папи-мами, – неожиданно для всех вслух произнес Кото.

Мы все находились под впечатлением от рассказа и нелепое высказывание Кото встретили с нескрываемым укором – никто не сомневался, что Настя любила Михаила Кузьмича.

– Эту безграничную любовь я буду помнить всю оставшуюся жизнь, – сказал грустно учитель и склонил свою седую голову.

– А Вы сами любили Настю? – спросила вдруг учителя Татьяна Петрушова.

– Что за глупый вопрос? – резко отреагировал на слова Татьяны Леша. – Конечно, Михаил Кузьмич любил ее. Если бы не любил, не женился бы на ней.

– Почему сразу – глупый? – встряла Кирюкова. – Вполне разумный вопрос.

– Они в первый же день, как встретились в Ворошиловграде, обручились, потому что знали, что любят, – сказал Петя Мартынов.

– Знаете что, ребятишки? – Михаил Кузьмич поднял свою седую голову, и прослезившееся лицо его показалось мне в тот миг настолько светлым, что я невольно залюбовался им. – Я прошу прощения у Бога за все, за все…

– Блажен же человек, егоже обличи Бог, наказания же Вседержителева не отвращайся: той бо болети творит и паки возставляет; порази; и руце Его изцелят, – задумчиво признес Владимир, и мурашки пробежали по моему телу – настолько эти слова прозвучали красиво!

Ребята с нескрываемым удивлением посмотрели на Владимира. Я же в свою очередь восхищенно подумал: «Какой же мой брат умный, знает всю Библию наизусть!»

Позже, будучи уже взрослым, эту фразу я вычитаю в Книге Иова и вспомню всю нашу беседу с Кузьмичом до мельчайших подробностей.

© Copyright: Александр Данилов, 2014

Регистрационный номер №0201337

от 16 марта 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0201337 выдан для произведения:

На следующий день вечером Владимира пригласили на репетицию Михаил Анатольевич и Сергей Леонидович, а я же после ужина отправился на «Чиполлино», сгорая от нетерпения поскорее поделиться с Лешей своим открытием, но как только вошел в студию, так сразу все мои слова улетучились. Я снова услышал вживую сладкое пение Леши и веселую забавную мелодию и растаял… В студии царила фривольная атмосфера. Репетировали «Help!» The Beatles. Ребята явно дурачились, корчили смешные рожицы. «Лимончики» отсутствовали, и Татьяна с Нинель у сцены выделывали твист. Лица их были разгоряченными. Татьяна поманила меня жестом руки, чтобы я присоединился к ним; я приблизился и попытался что-то изобразить подобное и встал, как лапоть, сгорая от стыда за свою неловкость.

– Не смущайся, Андрюшечка! – крикнула мне Татьяна.

– Прикольный такой! – подмигнула Нинель Татьяне, потом обняла меня и прижала к себе.

Я попытался вырваться из ее объятий.

– Стоп-стоп-стоп!.. – крикнул всеобщий наш любимец. – У нас что, балаган? Девочки, что вы дурачитесь?

– Такая балдежная музыка! – сказала Нинель.

– Нинель, ну, че ты пацана душишь? – съязвил в микрофон Петя Мартынов.

– Андрей, а где Владимир? – спросил в микрофон Леша.

– Владимира вызвали на репетицию в актовый зал, – отчеканил я, как солдат, выпущенный из объятий Нины.

– Классно! Уже репетирует… Пацаны, не понимаю… Что за рожицы? «Help!» – серьезная композиция, а вы?..

– Как серьезная? – развела руками Нинель. – А я думала – веселая.

– Он же в отчаянии… взывает о помощи…

– Мне кажется, это – светлая, наивная песня, – заключила Татьяна.

– Леша, двери открой для любви! – пропела Нинель, жизнерадостно раскинув руки.

– Боже, как вы мне все надоели! Как хочется курить! – Леша снял гитару с плеч и положил ее на пол.

– Это кому захотелось курить? – крикнул с порога шутливым басистым тоном вошедший учитель по труду.

– Михаил Кузьмич, как мы рады, что Вы наконец-то пришли! – воскликнула Татьяна. – Леша совсем захандрил.

– Курить хочет, – засмеялся Петя.

– Мы же вчера договорились, что вы бросаете курить с сегодняшнего дня, – Михаил Кузьмич быстро прошел к сцене и сел в первом ряду кресел. – Ну, и как вы держите свое слово?

– Сегодня ми тэрпи-им, – сказал Кото.

– Вот и правильно, ребятишки! Умение терпеть – великое искусство, – Михаил Кузьмич сел в первом ряду кресел, и мы окружили его со всех сторон.

– Вчера я вам обещал рассказать о войне… Только рассказ мой будет не совсем о войне. Смотрю, все вы тут на пороге своей первой любви.

– Андрей только не подходит, маленький еще, – сказал Маркус, и все ребята засмеялись.

– И Андрей скоро подрастет! – улыбнулся Михаил Кузьмич и ласково посмотрел на меня. – Мой рассказ будет скорее о первой моей любви… и единственной, – продолжил он после незначительной паузы.

– Как романтично! – оживилась Татьяна, печаль слетела с ее лица, и вся она расцвела.

– Смотрю на вас, когда приезжают к вам родственники, и вижу ваши счастливые лица.

– У Ардашниковых типэрь много родственников, – сказал Кото.

– А ты не завидуй, – ответила ему Татьяна.

– Я ни завидую.

– Пушкин в «Медном всаднике» обращается к Питеру так: «Люблю тебя, Петра творенье…», – начал свой рассказ учитель, – обращается на «ты», словно разговаривает со своим родным братом… – Пушкину Питер – нечто одушевленное, а вся моя сущность, признаюсь вам, была поглощена в то время не красотами дивного града, а футбольными страстями. Я в Питере и не жил-то вовсе. Весенние предсезонные сборы мы провели в Одессе, а с началом чемпионата отправились в месячное гостевое турне – турне мы в шутку называли «гастролями». Стартовали с поражения от минского «Динамо»… Разразился, помню, страшный ливень… Инспектор предложил перенести матч, но мы, глядя на стадион, полный зрителей, решили играть в этих чудовищных условиях. Месили грязь, так сказать, в героической борьбе. Потом несколько матчей сыграли вничью, а в Киеве одержали волевую победу. Возвращаясь домой, я, как и все, наверное, молодые мужья, терзался ревнивыми чувствами, но как только увидел свою Настеньку, так сразу все мои тревожные предположения улетучились: нам достаточно было одного взгляда, чтобы сразу понять, что мы безумно любим друг друга, мы счастливы и никто и ничто не разлучит нас.

В Туме Рязанской области, мы с Настенькой жили по соседству. В жизни редко так происходит, чтобы мальчик и девочка, дружившие с детства, потом становились мужем и женою. А мы – не разлей вода, повсюду вместе. Иду играть в футбол – и она за мною, мячи мне подает. Иду на рыбалку – и она со мною, смотрела, как я рыбу ловил. Родители не препятствовали нашей дружбе и всячески ее поощряли. Они и сами не прочь были посидеть в одной компании друг с другом за общим столом. Отец мой занимался торговлей, а папа Насти, мой будущий тесть, работал главным бухгалтером в конторе железнодорожного депо, и были у них, так сказать, общие интересы. Я, наверное, заботился о Насте, как старший брат, но однажды залюбовался чертами ее лица и так, между прочим, говорю:

– У тебя пригожее лицо, Настюха.

Настенька зарделась от смущения и поцеловала меня в щечку. Я спросил ее:

– Ты выйдешь за меня замуж?

Она кивнула утвердительно головою и снова поцеловала меня в щечку. Были мы сопляками тогда: мне одиннадцать лет, а ей девять. Но вскоре судьба разлучила нас: отца моего пригласили работать в Москву, и мы всей семьей уехали из Тумы. Настя перед моим отъездом плакала в три ручья.

За повседневными хлопотами, связанными с переездом, и новыми впечатлениями я все откладывал и откладывал написать письмо своей маленькой девочке, а через какое-то время начал понимать, что Настюха – перевернутая страница в моей жизни, прошлое не вернуть.

В Москве я вертелся как белка в колесе: занимался легкой атлетикой, волейболом, в театральной студии… Мама говорила:

– Миша, сосредоточься на одном. Нельзя объять необъятное.

Мама больше склоняла меня к актерскому ремеслу и хотела, чтобы я по окончании школы поступил в театральное училище, но этим планам не суждено было сбыться. Однажды ночью к нам во двор нагрянул «черный воронок»… Такая пернатая птица на четырех колесах, наводившая ужас на всех москвичей. Моего отца арестовали. В то время сажали всех без исключения торговцев, лавочников, раскулаченных крестьян, бежавших из деревень в большие города. Наверняка, вы знаете блатную песню о Мурке. Такие там слова:

Вот пошли облавы, начались провалы,

Много наших стало пропадать…

Нечто в этом роде происходило и в Москве. Оставаться в столице становилось опасно, и мы с мамой переехали в Луганск.

И там произошло невероятное. На меня, как снег на голову, свалилась популярность. Наша футбольная команда «Дзержинец» в 1938 году стала чемпионом Украины, и я был капитаном этой чемпионской команды. Меня окружила слава. Рекламные щиты с моей фотографией висели практически на каждом углу, меня узнавали на улице, а вездесущие пронырливые мальчишки то и дело просили у меня автограф.

В то время учился я в техникуме физкультуры. Иду как-то по коридору, и, ба-а, своим глазам не верю! Мимо проплывает – кто бы вы думали? – Настя!

Я окликнул девушку…

– Михай! – девушка обернулась и застыла передо мною, как вкопанная.

– Настя! Как ты выросла, какою стала красивой… Я узнал тебя… Ты нисколько не изменилась… – переполненный радостью от столь неожиданной встречи я нес какую-то нелепицу, – конечно, с возрастом человек меняется, но, странное дело, в нем остаются не тронутые временем прежние характерные черты. Тот же мягкий овал ее лица, те же пухленькие губы и курносый нос, те же светлые, как два голубых бездонных озера, глаза воскресли передо мною.

Девушки, однокурсницы Насти, со всех сторон обступили нас.

– Настя, це ж Буянов, капитан «Дзержинцив»! – воскликнула восхищенно одна из них.

А Настя возьми да скажи как бы в шутку:

– Буянов – один из хулиганов, втик от меня за тридевять земель, но теперь я словила тебя, и никуда от меня, мой бигунок, не динешься!

Сказала, как дыхнула на меня родною Мещерой, моею малой родиной, – край, где я родился и вырос, – и заклокотало у меня все внутри от волнения.

– Настя, привяжи меня, как собаку, на цепь, я вечно твой! – ответил я, вторя ее балагурному тону.

Шуточки да прибауточки… Слово за слово… Это веселое настроение настолько овладело нами, что мы с Настей после занятий купили золотые обручальные кольца и прямиком направились в ЗАГС, расписались, так сказать.

В то время я жил самостоятельно: паровозостроительный завод выделил мне двухкомнатную квартиру в новом четырехэтажном доме, на заводе, как и все футболисты нашей команды, я числился слесарем-ремонтником и получал приличную зарплату и премиальные, в общем, жил самодостаточно. Мы поехали в общежитие к Насте, забрали ее шмотки и перевезли ко мне. Все девочки в общежитии с нескрываемой завистью Насте говорили:

– Ну-у, ти, Настька, даеш! Такого хлопця видхопила! Очманити!

Настя счастливо улыбалась им в ответ, а дома у нас вдруг тихо мне говорит:

– Це ж мы с тобою натворили, Миха? Яки ж мы легкомысленны! Не взяли благословения у батьков наших, не сыхрали веселую свадьбу.

А я отвечаю своей милой женушке:

– Не расстраивайся, родная. Самое главное, мы любим друг друга и обручились по взаимному согласию. Никто же нас не неволил.

– Твоя мама в обморох упадет, коли дознается.

– Вот увидишь, – говорю, – мама обрадуется. И твои родители обрадуются. Им же нравилось, что мы с тобою дружим.

– А ты знаешь, це ж я поступила в Ворошиловградский техникум физкультуры?

Как раз в 35-м Луганск переименовали в Ворошиловград.

– Нет, – говорю, – откуда же мне знать? У тебя же на лбу не написано.

– Ну, ты дуринь! Наши мамы переписуются, и я знала, що учишься ты в Ворошиловградском техникуме. Думаю, от поступлю, и встретимся мы с тобою... От и встретились! Честно, я не знала, що ты такой знаменитый футболист!

– А тебе нравится, что я знаменитый?

– Нравится. Ты у меня наикрасивейший!

– Точно?

– Точно-точно!

Мы с Настей кувыркались на ковре, как счастливые дети.

На следующий день решили рассказать моей маме о нашем обручении.

Мама же, выслушав нас, покачала сокрушенно головой и печально сказала:

– Ну и дети пошли безбожные, делают, что хотят, и родителей не спросят.

Мне стало жаль маму. С тех пор, как арестовали отца, она резко сдала: вся голова у нее сединою покрылась, а на лице образовались глубокие морщины.

– Мама, прости, – говорю, – так неожиданно получилось. Мы с Настей любим друг друга. Еще в детстве решили пожениться.

– Вот какая ты стала, Настя! – сказала вдруг задумчиво моя мама. – Выросла, похорошела… Просто красавица! Ну, давайте, дети, я благословлю вас, – она встала с кресла, перекрестила нас и каждого поцеловала в лоб.

Мы с мамой договорились вместе поехать в Туму, если меня и Настю в техникуме освободят от занятий. На заводе же, как только узнали, что мы поженились, выписали мне большую премию, и сам председатель профкома походатайствовал, чтобы в техникуме освободили нас от занятий на целых две недели.

– У вас мидовий мисяць, – сказал нам глава профкома. – Так що гуляйте.

Я от всего сердца поблагодарил его за проявленную заботу.

– Для капитана «Дзержинцив», – глава профкома чуть не заплакал, расчувствовавшись от моих благодарственных слов, – ничого не шкода, аби ви були щасливи, Михаил Семенович. Забивайте, як можна, бильше и радуйте нас, ворошиловградцев, своими перемогами…

 

При этих словах учителя вдруг появляется в дверях Владимир и тихо спрашивает разрешения войти.

– Проходи, Ардашников, – отвечает Михаил Кузьмич как бы вскользь, уже весь погруженный в свои мысли.

Мой брат бесшумно проходит к рядам кресел и садится рядом со мною, я же замечаю, что ребята удивлены его быстрым возвращением с репетиции – переглядываются меж собою.

 

– Возвращение домой… Кто испытал это сладостное трепетное чувство, наверняка знает, насколько томительно тянется время в пути, – продолжает свой рассказ Михаил Кузьмич. – Мы, – я, Настя и моя мама, – добирались на Туму железнодорожным поездом через Москву и Владимир и жили ожиданием встречи со своею малой родиной. В дороге все время расспрашивали Настю, как там у нас в Туме – расскажи да расскажи – и Настенька поведала, как выдохнула, – у меня, аж, волосы дыбом встали, – в Курше-2, в рабочем поселке, находившемся от нашей Тумы в двадцати километрах, сгорело заживо более тысячи человек.

– Ой, ой! Что делается! – запричитала мама.

– Как же так, Настенька! – воскликнул я.

– А летом 36-го жара спекала несусветная. Под Чарусом запылало, а с юха подул сильный ветер и похнал огонь в сторону Курши. А в селище ничаго не знали, угрози не осведумливали. Ночью с Тумы прибыл поезд с порожними сцепами. Машинисты потяха знали, це ж пожар полыхае, и Михай Чернов-старший гутарит диспецеру: «Возьмем баб и дитвору». А диспецеру це ж заклинило, и наказуе он машинистам следувати в тупик и грузити скупчившиеся колоды стволов. «За нас не переживайте, – гутарит он. – А добро народное пропаде, хто буде отвечать?» Ну, горазд, поехали в тупик, да работа затянулася, вернулися, огонь уже по пятам гнався. Люди сидали куды попало: на паровоз, на буфера, на сцепки али сверху на колоды. Стоял шум и гам, и всем не высчитали места. Состав тронувси, и сотни-сотни провожали его безумными поглядами. Огонь разгорелся нещадно, заживо загинули сотни и сотни.

Мама разрыдалась. История ужасная.

– Значит, – говорю я, – выжили те, кто сел на поезд?

– Ой, Михай, не-ет! Старания, с годом выявится, напрасными будут. На шляху в трех километрах от Курши сгорив мост деревянный, це ж через канал, люди поспрыгивали с поезда, а вокрух пожар полыхае, деватися было никуды, маялися туды-сюды, спастись пыталися с последних сил, все заживо сгорели. Царствия им Небеснаго.

Мама заливалась горючими слезами.

– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо горети будем, – такими словами заключила Настя свой страшный рассказ.

– Не переживай, – говорю, – женушка моя, все буде хорошо.

В народе говорят, божественное дело – успокаивать боль, но все мы слышали тогда запах войны: в Италии, Германии установились фашистские режимы, а в Испании разгорелась кровопролитная гражданская война.

Мы прибыли на станцию Тумская глубокой ночью и сразу же поспешили домой. В депо царило оживление: маячили прожекторы, лязгали сцепы вагонов и гудел фальцетом старенький «мерин», – так называются у нас в народе провозы узкоколейной Мещерской магистрали. Моросил промозглый дождь, и ветер нещадно хлестал в лицо, трепал наши плащи и срывал с меня шляпу.

– В Ворошиловграде у нас – бабье лето, а в России – дожди, – говорю.

– Що не скажи, а Советский Союз – велика держава. На юхе – лето, а на севере трищат морозы, – ответила Настя.

– А кто живет в нашем доме теперь? – спрашиваю.

– Миша, как же ты не знаешь? – возразила мама. – Старые знакомые нашего папы, родом с Екатеринослава.

– А Мухтар жив еще? – спрашиваю Настю.

– Який Мухтар?

– А наш пес Мухтар? Бегал за нами по пятам, помнишь? Куда мы, туда и он.

– Да як вы поихали в Москву, заскучал нещадно, тулился на станции довгий час, а потом и сувсем сник, наверно, помер.

– Помнишь, ходили по грибы и ягоды, а Мухтар за нами бежал – настолько преданная псина!

– С ним спокойно и весело сдавалося, и чомусь мы всегда уверены были, що с ним не заблукаемся и не пропадем, хоча вокрух леса глухии, мшары и Нарма, не предбачишь, какая.

– Да, счастливое у нас было детство!

– А я и зараз наищастливейшая! – сказала Настя.

Я не видел ее лица при этих ее словах, потому что шел по тракту чуть впереди своих спутниц, но спиною своею, всем своим хребтом, почувствовал, как Настенька засветилась от счастья – а что еще нужно супругу от своей любимой жены? Ее счастье – самый дорогой ему подарок.

Тесть и теща встретили нас приветливо, но как только дознались, что мы поженились, так слетела с их лица смешинка: провинция – не столица, что на уме, то и на твари, не шибко возрадовались нашему известию.

– Женитьба – дело сурьезное, – хмуро пропыхтел отец. – Раз на все житие. Тамо надо робить взвешенно, по разуму: сначала взять благословения у батьков, а потом и венчаться, якщо буде на то воля Божья.

– И вы не венчались? Брак без венчания – грех, – подытожила теща.

Мои новоиспеченные родители заметно сдали: осунулись, погрузнели, у тестя зияла плешь на голове, у тещи торчала на подбородке бородавка с тремя длинными волосинками. Вид спросонья у них был, так сказать, неказистый и угрюмый, но разве может русский человек не принять славно гостя: накрыли на стол, налили по стопочке малиновой наливочки и за беседою порешили повенчать нас в воскресенье в церкви нашей, Троицкой, Живоначальной. Благо, Настенька и я были крещеными. После трапезы уложили в горнице на кровати; и проспал я с усталости целые сутки, встаю, а на улице светло, выхожу во двор подышать свежим воздухом, а на травке пожелтевшей солнышко играет, козленочки буцаются, куры квохтают, зернышки лупят… Благодать! И слышу вдруг разговор Настеньки с тещей, перебиравших репчатый лук в прирубе и не ведающих, что я во дворе.

– Ах, яка дура ты, Настюха, за жида выскочила замуж, батьков не почитала. Учи тебя, не учи, усе одно: в одно ухо влетае, с иного вылетае. Разве не ведала ты, що жиды Христа распяли?

– Господи, мама, про що ты гутаришь? Богородица теж еврейка, и що?

– А то, що будешь мучиться тепер и страдать, уразумела?

– Мама, я ни про що не жалею. Я люблю Михая. У нас интернационал.

«Молодец Настюха! – возрадовался я в душе своей. – Как мамочке родненькой отчебучила – пальца в рот не клади! Ну какой я жид, одно название осталось!» Я тихонечко поднялся по крылечку в хату, хлопнул дверью, звякнул щеколдою так, чтобы услышали меня женщины.

Вышла из прируба Настя, в стареньких лаптях, с подоткнутым спереди подолом крестьянской юбки, прислонилась к косяку и говорит мне с улыбочкой:

– Прочнулся, сокол мой ясный! Хошь, малачка налью, хлебушка нарежу?

– Я бы щас быка слопал, – говорю, – так есть хочется.

Разлады с родителями – как больная рана. Сорвалась Настюха моя… Поехали мы на «мерине» по моему настоянию на Куршу-2 почтить память погибших, многие из них стоят у меня перед глазами, как живые, – знал я их по школе. В то время власти пытались возродить жизнь в поселке: вывезли обгоревшие хаты, построили новый барак, предлагали хорошие заработки, но люди не шли на гиблое место. Походили мы вдоль и поперек поляны, вокруг стояла мертвая тишина, лишь только ветер шелестел на верхушках сосен да звенела зеркальная гладь иссини-темного, как свинец, озера, в котором, как рассказывают, спаслось несколько человек. Надо признаться, вынес я тогда тягостные впечатления: холмик братской могилы власти сравняли с землею, а на свежевспаханной опушке печалился оплетенный венками дубовый могильный крест… И тут, у братской могилы, Настя всплеск разрыдалась:

– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо горети будем!

В это время как раз в депо загудел«мерин», собравшийся в обратный путь. Где-то в глубине леса раздался выстрел из ружья, и заохало все вокруг, заполошилось. Я хотел успокоить Настю, а потом думаю: «Пусть лучше выплачется, легче станет».

Не знаю, что произошло на Курше: мертвые ли перевернулись и за нас помолились, или, быть может, родители наши решились поговорить по душам, – всякой матери свое дитя мило, – но вернулись мы и не понимаем, что происходит: обхаживают нас и вежливо так разговаривают с нами. Начали готовиться к венчанию. В церкви старый батюшка, – все тот же отец Александр, служил еще с прошлого века, он и крестил меня, еще младенца, – спрашивает нас, прищурившись:

– В Бога веруете?

– Веруем, – отвечает Настя.

– А то мода зараз пошла: в Бога не веруют, а все одно венчаются, а потом и диточек своих крестят.

– А Вы знаете, почему так? – спрашиваю батюшку.

– Неведомо знати мне все, Михаило, а знаю ось, що без Бога жити страшно… а так спокойнее спати буде.

С юмором был батюшка, веселый, что ни говори. В сороковом отправят его на Соловки за длинный язык, там он и отдаст Богу душу – старенький был и слабенький.

Вот такое было у нас венчание. Теща со слезами ко мне подходит и говорит:

– Батьки дочку бережут до венца, а жинку муж до конца. Бережи Настюху мою.

– Не переживайте, – говорю, – Анисия Мироновна. Все будет хорошо. Я Настюху мою никогда не брошу.

Вот так связал я себя узами брака с моею Настенькой. Жили мы душа в душу, любил я дюже ее, а Настя, как в воду глядела: в сорок первом началась война и запылала русская земля.

В сорок первом она приезжала ко мне из Ворошиловграда в Одессу на сборы, а после окончания техникума физкультуры переехала в Ленинград.

И вот мы встречаемся в аэропорту «Шоссейная», в то время – неказистое одноэтажное здание с высокой мансардой для диспетчеров.

Я заключаю подруженьку свою в объятия.

– Ой, задушишь, ведмедиця! – ликует она и бьет меня кулачками по спине.

А рядом такие же счастливые и жизнерадостные мои товарищи по команде, их нарядные жены и дети, наши друзья, подруги и наши преданные болельщики, поздравляющие нас с победой над киевским «Динамо».

– У тебя красивая жена, – говорит мне Смагин. – Прямо Золушка из сказки Шарля Перро.

– Ты смотри, не заглядывайся на чужих жен, – отвечаю своему близкому другу – мы с ним подружились на сборах.

– А то что?

– А то… Я страшно ревнив, – отвечаю в шутку.

– Ой, ой! Отелло выискался!

Приезжаем с Настенькой домой, а жили мы на Петроградской, Настя мне и говорит:

– Який друг у тебя образованный, начитанный.

– Начитанный? А в Киеве команду чуть не подвел. Удалили его с поля во втором тайме.

– Ой-ой-ой, який ты злюка! Не гневайся, я ж люблю тебя и ни на якого Смагина не променяю.

– Прости, Настюха, совсем одичал на этих сборах и «гастролях» и по тебе страшно соскучился.

Мы тогда с Настей поскребли по сусекам своих душ и признали, что мало читаем книг, а в культурном, интеллигентном городе стыдно представляться этаким неучем-простофилей, этаким недорослем Митрофанушкой, поэтому и решили, что, пока живем в Ленинграде, нам и карты в руки: здесь много музеев, несколько театров, а вокруг воспитанные, образованные люди… Надежда без действия – что дерево без плодов. Подумали и договорились, что в первую очередь посетим Эрмитаж и Русский музей, а там уж, как Бог даст…

Через неделю, слышу, ребята смеются в раздевалке на базе. Коля Аверин взбудоражил всех своим рассказом, как встретились мы в Эрмитаже. Острый на словцо, в нашей команде он был заводилой.

– А эта его деревенская баба и говорит: «Ой, заблукалися мы, не знамо, як выбиратися отсюда!»

«Николай Аверин так насмехается над нами!» – думаю, и затрясло меня всего от злости. Словом, чуть не подрались мы с Авериным тогда, ребята нас еле разняли.

После тренировки Смагин мне и говорит:

– Повезло тебе, Мишка, с женою. Твоя Настя – светлый родник в этом гнилом болоте.

Что он имел в виду, не знаю, но эта красивая метафора запала мне в душу: Настя, выросшая в таежных Мещерских лесах, действительно была чиста и наивна, как ребенок.

И вот нагрянула война…

Хорошо помню этот первый день войны. Было воскресенье… Светило яркое солнце. Мы готовились к матчу с московским «Спартаком». В ожидании этой игры я слегка волновался: московский «Спартак» – моя любимая команда, там играли мои кумиры: Андрей Старостин, Болгар, вратарь Анатолий Акимов. Я смотрел матч московского «Спартака» с басками в 37-м и, надо сказать, увидел незабываемое зрелище. Баски всех подряд крушили, а тут проиграли «Спартаку» со счетом 6:2!

Я отправился на базу на своем новеньком ГАЗ-А, мне врученным еще в Ворошиловграде с формулировкой «за достижения в спортивных соревнованиях». На улицах Питера царило оживление, тысячи горожан собирались на отдых в парки и пригороды на дачи. Но вдруг оживают громадные рупоры уличных репродукторов и слышатся гулкие удары метронома. Через некоторое время репродукторы на улицах и площадях передают сообщение Молотова о вероломном нападении фашистской Германии. Выхожу из машины, и, кажется, почва ускользает из-под ног. Страшное сообщение всколыхнуло весь город: люди скучиваются группами и между собою обсуждают новости. У газетного киоска выстроилась длинная очередь.

– Что будет? Что будет? – вздыхает пожилая женщина и плачет.

– Красная Армия победит, враг будет разбит, – ласково улыбается ей в лицо офицер, напоминавший по внешности грузина.

В киоске покупаю центральные газеты, быстро перелистываю страницы, но в газетах ни строчки о войне. «Быть может, это – сон? – думаю. – Или какой-нибудь розыгрыш? Не-ет, маловероятно…» Решаю быстрее добраться до базы – а там все прояснится.

Помню, в душе царило жуткое смятение, я бы даже сказал – в сердце была какая-то паника. Смотрю, и на базе лица у всех ребят напряженные, иногда проглядывается растерянность. Все в недоумении. Приезжают к нам на базу руководители московского «Спартака», инспектор матча, судьи… И через час после совещания говорят, что матч отменен.

В этот же день у нас на базе руководители клуба провели собрание, и тогда же на собрании приняли единогласно резолюцию, в которой были такие слова: «Мы до последней капли крови будем бороться за нашу Родину».

23 июня мы все до единого человека из ленинградского «Спартака» мобилизовались в ряды ополченцев. Заезжаю на минутку домой. Настя растеряна и бессильно садится на стул:

– Як, уже?

– Красная Армия побэди-ит, враг будэт разби-ит, – говорю с наигранным грузинским акцентом, чтобы развеселить и подбодрить жену.

Знал бы, что вижу Настю в последний раз…

Из лучезарных глаз ее покатились ручьями слезы… И вся она обмякла… Я подхватываю Настю и прижимаю к своей груди. Ласкаю, успокаиваю и в то же время понимаю, что времени в обрез, что внизу у подъезда стоит полуторка и ребята ждут…

– Ну, Настюха, – говорю, – до скорого свиданьица! – целую крепко ее на прощание, выпускаю из рук, разворачиваюсь и бегу скорее вниз по лестнице…

Разместили нас в пятиэтажном здании 1-ой образцовой школы, – ныне в этом здании располагается Нахимовское училище, – и мы два месяца «гусячили» там, проходили, так сказать, учения. Нас предупредили, что все наши письма будут проверяться военной цензурой, в письмах запрещалось указывать место расположения части и еще – наши письма должны быть краткими. Как сын репрессированного человека я вообще боялся писать к своим родным, как бы что не «накосячить», но в августе все же решил – дай, думаю, напишу Настеньке, чтобы ехала домой, в Ворошиловград, немцы подступали к Питеру, и мне становилось тревожно за свою супругу; думалось, что в Ворошиловграде, а не в Мещерах, спокойнее – мы были уже наслышаны о зверствах фашистов: они выжигали дотла русские деревни и всех местных жителей вешали на столбах, чтобы русский солдат это видел и устрашился.

Как только Настя получила от меня треугольник, – это я узнал от своей тещи, – сразу же собрала вещи и выехала из Питера на ГАЗ-А. По шляху заехала в Туму и несколько дней гостила у своих родителей. Анисия Мироновна рассказала, что со слезами упрашивала Настеньку остаться у них, а Настя достала мое письмо, развернула и говорит:

– Муж хоча, кабы ехала я.

В Ворошиловграде моя мама и Настя жили в нашей двухкомнатной квартире. В июле сорок второго Луганск оккупировали немцы, и начались облавы на евреев и коммунистов, рыскали они повсюду, как «ищейки злючие». Настю и маму арестовали. В сорок третьем части нашей Красной Армии освободили Ворошиловград, и стал общеизвестным факт массового расстрела мирных жителей: 1 ноября 1942 года расстреляли около трех тысяч человек. Некоторые останки на Острой Могиле опознали – в большинстве своем это были евреи…

 

– Настя любила Вас. Она могла остаться в Туме у своих папи-мами, – неожиданно для всех вслух произнес Кото.

Мы все находились под впечатлением от рассказа и нелепое высказывание Кото встретили с нескрываемым укором – никто не сомневался, что Настя любила Михаила Кузьмича.

– Эту безграничную любовь я буду помнить всю оставшуюся жизнь, – сказал грустно учитель и склонил свою седую голову.

– А Вы сами любили Настю? – спросила вдруг учителя Татьяна Петрушова.

– Что за глупый вопрос? – резко отреагировал на слова Татьяны Леша. – Конечно, Михаил Кузьмич любил ее. Если бы не любил, не женился бы на ней.

– Почему сразу – глупый? – встряла Кирюкова. – Вполне разумный вопрос.

– Они в первый же день, как встретились в Ворошиловграде, обручились, потому что знали, что любят, – сказал Петя Мартынов.

– Знаете что, ребятишки? – Михаил Кузьмич поднял свою седую голову, и прослезившееся лицо его показалось мне в тот миг настолько светлым, что я невольно залюбовался им. – Я прошу прощения у Бога за все, за все…

– Блажен же человек, егоже обличи Бог, наказания же Вседержителева не отвращайся: той бо болети творит и паки возставляет; порази; и руце Его изцелят, – задумчиво признес Владимир, и мурашки пробежали по моему телу – настолько эти слова прозвучали красиво!

Ребята с нескрываемым удивлением посмотрели на Владимира. Я же в свою очередь восхищенно подумал: «Какой же мой брат умный, знает всю Библию наизусть!»

Позже, будучи уже взрослым, эту фразу я вычитаю в Книге Иова и вспомню всю нашу беседу с Кузьмичом до мельчайших подробностей.

 

Липовый рай