Липовый рай

Интернат, в котором учились мы с Владимиром, состоял из двух школ: восьмилетней для одаренных детей-сирот и физико-математической, набор в которую проходил для старшеклассников на конкурсной основе. Эта школа была широко известна в стране, и желающих учиться в ней набиралось человек восемь-десять на место.

Интернат находился в восьми километрах от города Чебоксары. Несколько зданий санаторно-курортного комплекса передали вначале шестидесятых министерству образования, и в них поместили интернат, а к нашему приезду построили учебный трехэтажный корпус.

Располагался он в сосновом бору в пятистах метрах от берега Волги, так что воздух был изумительный, янтарный, и, когда мы ездили на экскурсии в город, у всех наших ребят кружилась голова и начинались тошнотворные рвоты. Мы в городе кашляли, отхаркивались, некоторые девочки даже падали в обморок, теряли сознание и приходили в себя только по возвращении домой, «к родным пенатам», – вот каким был у нас прекрасный ядреный воздух!

Лес вокруг смешанный: от Горьковской трассы до нашего интерната простирался сосновый, а далее до самого берега Волги – лиственный, а на территории самого учебного заведения росли в большинстве своем липы, поэтому территория и называлась «липовым раем». С воспитателем часто мы выходили по грибы и ягоды, но собирали не только дары природы, но и множество детских приключений. Ходили еще с воспитателем на рыбалку, но это было очень редко, потому что директор школы, Вениамин Яковлевич Ольховский, опасался, как бы кто не утонул из нас: на берегу находилась лесоторговая база, и мы, вопреки всем запретам, соблазнялись прыгать на плоты лесного сплава и там удить хорошенькую рыбу: лещей, окуней, красноперок... Любили мы, увлеченные приключенческими романами о Робине Гуде, в шутку называть себя «лесными братьями», хотя нам до политики не было никакого дела, но это безобидное определение сыграет с нами впоследствии, в семидесятых, злую шутку.

И вот по нашему приезду в интернат ребята встретили Владимира с розыгрышем. Они ждали двух новичков: кроме Владимира, еще и Сережу Киселева, и решили блеснуть своими научными познаниями, заранее вызубрив заумные вопросы и ответы.

– Интересно, как складывается механизм возникновения большинства предельных закономерностей, – отчеканил вызубренную фразу Илья Ватрушкин, как только Владимир вошел в комнату с чемоданчиком в руках.

– Механизм возникновения большинства предельных закономерностей может быть до конца понят лишь в связи с теорией случайных процессов, – продолжил задумчиво Саша Антонов, делая вид, что не замечает появления моего брата. – В ряде физических и химических исследований, насколько тебе известно, Илья, в нашей лаборатории возникла потребность, наряду с одномерными и многомерными случайными величинами, рассматривать случайные процессы, то есть процессы, для которых определена вероятность того или иного их течения.

Владимир поставил чемоданчик на пол и замер с превеликим любопытством, слушая заумные словечки ребят. Было заметно, что мальчики, находившиеся в комнате, а их было пять человек, с большим усилием подавляют в себе еле сдерживаемый смех.

– Да, я припоминаю, – Илья принял важную осанку, – примером случайного процесса может служить координата частицы, совершающей броуновское движение.

– В теории вероятностей случайный процесс рассматривают обычно как однопараметрическое семейство случайных величин, – включился в разговор Владимир, и огорошил ребят своими познаниями. – В подавляющем числе приложений параметр является временем, но этим параметром может быть и точка пространства, и тогда обычно говорят о случайной функции. В том случае, когда параметр пробегает целочисленные значения, случайная функция называется случайной последовательностью.

И тут Илья Ватрушкин только-только обратил внимание на Владимира, повернулся к нему, как солдат, цокнув каблуком ботинка, и, улыбнувшись, представился:

– Меня зовут Илья, а Вас?

– Владимир.

– Приятно познакомиться с толковым человеком.

Все ребята поскакивали дружно со своих мест и представились по отдельности Владимиру, с нескрываемым восторгом пожимая ему руку.

Так началось восхождение моего брата Владимира по лестнице тщеславия.

Все учителя нашей школы восхищались им, чуть ли не боготворили. И это не удивительно, потому что вундеркиндов с подобным феноменальным мышлением встретишь редко. В истории человечества их перечесть разве что по пальцам. Из музыкантов в первую очередь называют величайшего Моцарта, выступавшего с первыми своими концертами в три года и запоминавшего с точностью до ноты целые симфонии. Также в трехлетнем возрасте проявился талант у Чарльза Всели: услышав на улице тот или иной мотив или мелодию, он мчался домой и все услышанное тут же воспроизводил на клавесине – при этом Чарльз никогда не учился музыке. Шопен впервые дебютировал перед публикой в восьмилетнем возрасте. Вебер был назначен дирижером оперного оркестра в семнадцать лет. Штраус и Гайдн сочиняли музыку с шести лет. Из ученых естественных наук рано проявил себя великий французский физик и математик Ампер – он был жадным книгочеем и спустя много лет мог почти дословно пересказать многотомное издание энциклопедии. В свои одиннадцать лет он уже решал сложные задачи по «Аналитической механике» Лагранжа. Немецкий математик, физик и астроном Карл Фридрих Гаусс в двухлетнем возрасте поправил своего отца, неправильно рассчитавшего зарплату нескольким рабочим, произведя этот подсчет в уме. Вскоре мальчик превратился в своем родном городке Брауншвейг в местную знаменитость и благодаря нескольким дворянам-меценатам смог посещать школу, вполне успешно справляясь с разнообразными и сложными заданиями. В один прекрасный день учитель математики попросил Карла не утруждать себя посещением его уроков, потому что он не может научить мальчика ничему, чего бы тот еще не знал. Подобное же происходило и с Владимиром: все учебники пятого класса он знал наизусть, а задачи по алгебре и геометрии им были решены в летние каникулы.

Учителя расхваливали его, а Сергей Леонидович, молоденький учитель математики, второй год работавший в интернате после окончания физмата, раззадорился на своих уроках, опрашивая Владимира, и забыл о существовании других учеников. Директор школы, возмутившийся этим вопиющим фактом, вызвал Сергея Леонидовича на ковер, и у них состоялся нелицеприятный разговор, перешедший впоследствии в дружественный. Когда Сергей Леонидович в свое оправдание говорил, что мой брат якобы из другой планеты и его заслушаешься, у предприимчивого директора школы родился чудовищный план. Он вспомнил историю о некоем Зере Колберне, жившем в США в девятнадцатом столетии, отец у него столярничал, и жили они постоянно в нужде. Однажды пятилетний Зера сидел в отцовской лавке, играл со стружкою и от нечего делать проговаривал вслух таблицу умножения. И тут папаша услышал его и понял, что у Зеры – феноменальные способности. Мистер Колберн решает разжиться и начинает возить мальчика по окружным ярмаркам. Толпы собравшихся людей задают малышу архисложные задачи. Например, когда у мальчика спрашивали, каков квадратный корень из 106929, Зера отвечал раньше, чем стенограф успевал написать на бумаге цифры: 327. А каков кубический корень из 268336125? Ни секунды не думая, мальчик отвечал: 645. На Зеру обратили внимание учителя. Один колледж предложил дать ему бесплатное математическое образование, но папаша Колберн отказался. Бостонский университет сделал такое же предложение и еще присовокупил к этому 5000 долларов, и снова отец не отдал мальчика на обучение. Мистер Колберн был чудовищно жаден и с малышом отправился в турне по Европе. Зера приносил ему огромный доход – несоизмеримо больший, нежели столярное дело. И потому старик отвергал предложение за предложением о бесплатном образовании Зеры, в том числе он отверг предложение известного химика Макинтоша, горевшего желанием взять мальчика к себе в ученики. Алчность отца подразумевала, что ему должны просто давать деньги: все без исключения предложения об обучении сына он отвергал и доигрался. Бездарно используя талант Зеры, папаша загубил феноменальные способности своего сына, и уже к восемнадцати годам Зера не мог извлекать корни из многозначных чисел и превратился в обыкновенного человека. И вот у Вениамина Яковлевича родилась подобная же идея, как и у мистера Колберна. В голове у Ольховского было множество проектов, и для их осуществления необходимо было финансирование. Государственное обеспечение было недостаточным – человеку всегда хочется и сразу, и всего. Во-первых, первоочередным проектом был для него зимний сад, который он собирался насадить в вестибюле нового учебного здания, – этот проект сейчас бы назвали «ноу хау» и представлялся по тем временам неописуемо сказочным; и, во-вторых, необходимо было срочно организовать в интернате внутреннюю телефонную сеть для оперативной педагогической работы, – летом Вениамин Яковлевич попал впросак с неожиданным приездом второго секретаря обкома Романа Семеновича Киселева, папы Сережи Киселева, «золотого мальчика» интерната. «Золотых мальчиков» у нас было несколько. Тогда Роман Семенович поймал у проходной интерната праздно шатающихся мальчиков, построил их на плацу и заставил маршировать, а Вениамину Яковлевичу пришлось краснеть за своих питомцев, тогда-то и родилась у него идея организовать внутреннюю телефонную сеть. Но главным проектом Вениамина Яковлевича была идея построить рай на земле. В некотором роде Вениамина Яковлевича сочли бы за сумасшедшего, если бы его не знала и не любила большая часть педагогов Чувашской республики. Вениамин Яковлевич буквально грезил о светлом будущем человечества. Он искренне верил, что в скором времени, лет этак через десять-двадцать, на земле наступит рай, всеобщее благоденствие человечества, обеспеченное новой общественно-экономической формацией, коммунизмом. И хотя эта идея была не нова, но ее Вениамин Яковлевич выстрадал своею жизнью, и не просто выстрадал – эта идея была смыслом его жизни, потому что сам он выбился в люди из простых смертных, так сказать, вышел из грязи в князи.

Нелегкое Вениаминово детство, связанное с тем, что Россию будоражили в начале двадцатого столетия страшные катаклизмы: войны и революции, было омрачено еще и нелепой смертью отца: аба (еврейское слово – «папа») отправился на рыбалку на озеро и по дороге провалился в заброшенный колодец. Вытащили его из колодца только на следующее утро, когда мимо проходило деревенское стадо и пастухи обнаружили его. Не шутка – простоять целый день и ночь в колодце по колено в воде – это сказалось на здоровье: аба заболел водянкой и умер. Има (еврейское слово – «мама») болезненно пережила смерть отца: впала в уныние, спилась и умерла от пьянства через четыре года. У Вениамина была еще сестренка Аня. Вениамину исполнилось на тот момент десять, а сестренке шесть. Голодные, они блуждали на колхозном поле и выковыривали из-под земли гнилые плоды картофеля, чтобы кушать. Зимою в доме стало невыносимо холодно, и сироты перебрались на скотный двор. Там, в сторожке, топилась печь, и было тепло. Сторож Павел Михайлович отпаивал Веню отваром пижмы, когда у мальчика разболелся живот, а когда Веня сильно ушиб ногу, забрал малышей к себе домой. Марфа Семеновна, супруга Павла Михайловича, как своих родных, приняла ребят в свой дом, а ногу Вениамина, распухшую от ушиба, вылечила полынью. Сначала крошила траву на кухонной доске, потом распаривала ее и накладывала на ушибленное место, перевязывая рану бинтом. Боль как рукой сняло. Вениамин и Аня, обретши новых родителей, в благодарность за внимание и заботу старались быть послушными во всем и в школе учились на круглые пятерки. Вениамин рано усвоил, что выбиться в люди может он только сам. В Казанском университете высокого, худенького, стройного юношу в очках, с красивым продолговатым лицом, с черной, как смоль, густой волнистой шевелюрою, полюбили все преподаватели и студенты. Ему не стоило особого труда закончить физико-математический факультет с отличием, потому что выделялся искрометным интеллектом, эрудицией и глубоким знанием жизни. После окончания университета он пытался поступить в аспирантуру, но помешал «пятый пункт» – в графе национальность написал «еврей», хотя вполне мог написать «чуваш», указав национальность своих приемных родителей, Павла Михайловича и Марфы Семеновны. Вениамину Яковлевичу было принципиально важно сохранить и свою национальность, и свою фамилию, потому что не раз он слышал в интеллигентских кругах в свой адрес жестокие слова – «безродный космополит». Это определение звучало едко и больно. Во время Великой Отечественной войны Вениамин Ольховский в должности лейтенанта служил при штабе округа, а по окончании войны устроился учителем в вечернюю школу, через год его пригласили в элитную школу мальчиков, добрая половина из которых были сыновьями именитых родителей. Учителя и чиновники, посещавшие его уроки, восхищались тем, как он вел свой предмет: быстрый темп и беглые опросы учеников, отвечавших бойко, правильно и раскованно поистине всех изумляли. Вениамин Яковлевич любил задавать и каверзные вопросы, приучая детей мыслить. Учителя заметили, что он одну и ту же тему в разных классах раскрывал по-новому, не повторяя методических приемов. Вскоре за Вениамином Яковлевичем Ольховским закрепилась добрая слава новатора и экспериментатора. О нем писали в газетах, его награждали и повсюду почитали, а в 1964 году назначили директором нашего интерната. Был он уже не стройным юношей, а солидным полноватым человеком, но с такою же, как и прежде, густой шевелюрою с проседью на висках и с такою же, как и прежде, обворожительной улыбкою. Время от времени Вениамин Яковлевич снимал от усталости свои очки, и в утомленном взгляде его читалась прежняя пытливость, энергия и неподдельный интерес к людям, с которыми он беседовал.

В этом солидном возрасте, занимая пост руководителя интерната, Вениамин Яковлевич все чаще и чаще вспоминал свои прошлые быстро пролетевшие годы. Он думал о том, как удачно сложилась его судьба вопреки всем объективным обстоятельствам жизни: во-первых, он был евреем, во-вторых, сиротою, а в-третьих, близорук и слаб здоровьем. И еще он думал, что пережил непростые времена: две мировые войны, революцию, гражданскую войну, репрессии, голод, разруху после гражданской войны и разруху после Великой Отечественной войны. И, несмотря на эти чудовищные обстоятельства, он выжил и не просто выжил, а стал знаменитым человеком на всю необъятную великую родину. Если бы он жил, например, в Германии, его бы как еврея давно сожгли в газовых камерах, а в России он реализовался как человек. И все это, как думал Ольховский, благодаря мудрой политики коммунистической партии Советского Союза. Вениамин Яковлевич перечитал и Маркса, и Ленина и проникся идеей о высшем счастье человечества: все люди равны и каждый имеет право на достойную личную жизнь.

Когда Сергей Леонидович выходил из кабинета, Ольховский остановил его в дверях и попросил вернуться. Как часто бывало с ним в последнее время, он устало снял свои очки, достал из кармана платочек и тщательно протер линзы.

– Я скажу Вам, кто мне доложил о вашем непрофессиональном отношении к урокам, – проговорил он, одевая очки и пытливо всматриваясь в молодого учителя.

Для Сергея Леонидовича эти слова были столь неожиданными, что он оторопел от услышанного.

– Кто? – спросил он глухо, словно испугался, что его кто-то услышит.

– Новенький ваш, Сергей Киселев.

– Сергей Киселев?! – молодой учитель качнулся на стуле, выражая полное свое недоумение.

– Да, Сергей Киселев, сын второго секретаря обкома, – ответил Вениамин Яковлевич, довольный произведенным эффектом.

– Сын второго секретаря?! А я-то думал, что это все время его привозят и увозят на черной Волге!

– И ведь он прав, Сергей Леонидович. Он пришел к нам учиться, получать знания, а не наблюдать за тем, как учится Ардашников.

– Исправлюсь, Вениамин Яковлевич. Виноват.

– Я и не сомневаюсь, что Вы исправитесь. Помните, что все мы рождаемся вундеркиндами, но объективные обстоятельства, неправильное воспитание, отсутствие должного образования сводят на нет все природные задатки, заложенные в человеке. Помните, что к каждому нашему ученику необходимо проявлять внимание, потому что мы приглашаем необычных, одаренных детей. Наша задача – развивать способности детишек… Если говорить образно – мы, как мастера музыкальных инструментов, должны уметь настраивать струны души, при помощи которых можно было бы играть на рояле духовной гармонии человека. Расскажу Вам о своем первом учителе математики Емельяне Модестовиче. В нашем классе учился Евгений Прохоров, сын председателя колхоза. И вот Емельян Модестович заискивал перед этим сыночком, ходил перед ним чуть ли не на цыпочках. «Женечка, посмотрите, пожалуйста», «Женечка, не забудьте», «Женечка, Вы большая умница», – любимые фразы Емельяна Модестовича. А меня это глубоко задевало – я как будто и не существовал для нашего учителя математики. Я прилежно выполнял все домашние задания, зубрил все правила и формулы, подолгу засиживался за учебниками по алгебре и геометрии, но Емельян Модестович смотрел на меня как на человека второго сорта. Я думал, как не учи этого барского сыночка, он все равно останется болваном. Уязвленный в своем самолюбии и вопиющей несправедливостью, я был страшно обижен, бывали минуты, что я просто ненавидел Емельяна Модестовича, которого, однако, и любил, и боготворил. Иногда, конечно, я понимал, что наш учитель – мудрый политик: председатель колхоза нам и школу новую построил и в полном ассортименте обеспечивал школьную кухню продуктами питания, но страшная досада, что меня не замечают, несправедливые оценки лишь только подливали масла в огонь. Я старался изо всех сил и закончил школу с отличием. По прошествии многих лет мудрость моего перового учителя стала очевидной: и Прохоров, и я стали математиками, но в отличие от меня Прохоров – ныне известный доктор математических наук, профессор, академик. Только сейчас понимаю, насколько Евгений Модестович был тонким психологом и насколько далеко смотрел вперед. Он раскрыл в нас обоих математические способности и нашел верные педагогические решения для развития наших дарований. Хочу сказать, Сергей Леонидович, что к каждому ребенку необходимо относиться внимательно, с любовью, тогда успехи будут очевидны.

– Спасибо Вам за советы, Вениамин Яковлевич. Было интересно послушать Вас, – поблагодарил директора Сергей Леонидович и вежливо откланялся.

А Вениамин Яковлевич в свою очередь подумал: «Молодо – зелено, но молодежь – наше будущее».

На следующий день Вениамин Яковлевич посетил урок пятиклашек, сгорая от нетерпения посмотреть на моего брата. И произошло следующее: директор был не просто очарован, а потрясен – Владимир слагал, вычитал, умножал, делил и вычислял квадратные и кубические корни мгновенно, совершенно не раздумывая над сложными заданиями. «Этот фрукт похлеще Зеры Колберна», – думал Ольховский, взволнованный увиденным чудом. Как опытный психолог и педагог, повидавший немало в этой жизни, он сообразил, что у Владимира вскоре появятся завистники и своим личным приказом выделил отдельную комнату для проживания маленькому гению; а по просьбе Владимира в эту же комнату чуть позже поселили и меня, потому что я нисколько не мешал брату, а, напротив, мое присутствие помогало ему лучше сосредоточиться над своими размышлениями и чтением книг.

Через неделю в кабинет Вениамина Яковлевича вбежала испуганная секретарша и тревожно выпалила:

– Роман Семенович Киселев приехал! Стоит на плацу, ругается!

– Ничего не понимаю. Надежда Семеновна, сядьте, успокойтесь! – недоуменно прокричал Ольховский и побледнел от испуга, передавшегося ему по цепной реакции от секретарши. – Кто приехал и кто ругается? Вот, выпейте из графина водички!

– Спасибо, Вениамин Яковлевич, – секретарша вежливо отказалась от воды и попыталась говорить спокойно. – Приехал папа Сережи Киселева. Посмотрите, пожалуйста, в окно.

– Приехал папа Сережи Киселева?! – Ольховский вскочил со своего стула, как ошпаренный, и повернулся к окну. – Как нутром чувствовал, что гром грянет среди ясного неба! Доигрался Сергей Леонидович! Надежда Семеновна, пулей в столовую! Пусть повара готовят на три персоны!

Если высокий чиновник приезжает внезапно, значит, жди беды. На плацу Роман Семенович снова, как и летом, построил перед собою по стойке смирно четырех мальчиков из восьмого класса и яростно жестикулировал перед ними руками. Где он их разыскал? Таким образом, обычно, отчитывают глубоко провинившихся детишек. Рядом навытяжку стояли завхоз интерната и незнакомый чиновник с кожаной папкой в руках и подобострастно слушали Киселева. Вся общественность Чувашии знала, за какие достоинства первый секретарь обкома назначил его своим помощником: за его басистый командирский голос, поэтому при каждом удобном случае Киселев рявкал на своих подчиненных и прочую, как он выражался, «шваль». Вениамин Яковлевич хорошо понимал, в какое попал он глупейшее положение благодаря неопытному учителю Сергею Леонидовичу, наскоро накинул на себя осеннее пальто и выбежал на улицу.

– Мое кредо – забота о благополучии трудового народа, – сходу начал Роман Семенович, как только директор школы появился на плацу. – А вы что себе позволяете?!

«Что мы себе позволяем? Откуда я знаю, что у Вас на уме?» – грустно подумал Ольховский.

– Я сразу же был против этого проекта, потому что я точно знаю, что анархия ни к чему не приведет! – прогремел Роман Семенович, жестикулируя своими руками и указывая на четырех понурившихся мальчиков из восьмого класса; он поймал их у проходной, а далее, когда вел их по аллее к учебному корпусу, подвернулся на пути завхоз; всю эту компанию он построил на плацу и отчитывал за разгильдяйство и безалаберность.

Партийный функционер явно измывался над бедным директором школы, но, к чести своей, Ольховский проявил дипломатическую гибкость: снисходительно перетерпел площадную брань Киселева и ненавязчиво перешел в контрнаступление, рассказывая о насущных планах школы и новых достижениях своих учеников на различных тематических конкурсах и олимпиадах. Вениамин Яковлевич показал новый учебный корпус; прошлись они по нескольким кабинетам, здание было просторное, добротное – кругом все блестело, сияло, пахло свежей краской; и после, как бы между делом, Вениамин Яковлевич рассказал о будущем зимнем саде, который он планировал насадить в вестибюле в следующем году. Этот проект выглядел фантастическим и восхитил Романа Семеновича. Так на мажорной ноте они пошли смотреть любимое детище Ольховского – «станцию юных техников». Территория этой станции была огорожена металлическим забором, окрашенным в зеленый цвет. Как талантливый психолог Вениамин Яковлевич знал, что наиважнейшему делу необходимо придать особый статус, поэтому и огородил станцию, чтобы ребята почувствовали ее значимость. При входе на станцию необходимо было нажать на кнопку, и ворота автоматически раздвигались, причем, придумывали все это сами учащиеся школы; и далее открывался просторный заасфальтированный двор, на котором стояли, как новенькие, два белорусских трактора МТЗ. Ребята сами в течение четырех лет собирали трактора из деталей, которые снабженцы интерната находили на различных промышленных и кооперативных хозяйствах. Двухэтажные здания станции с трех сторон окаймляли двор, тут располагались и гаражные боксы, на которых ворота открывались также автоматически при помощи кнопки, и автомастерская, и механический цех, в котором работало два токаря-мастера, стажирующих старшеклассников на станках, а также мастерские юных техников, приспособленные для ремонта бытовой техники, и столярная мастерская, руководимая всеми любимым Кузьмичом, усатым седовласым дядечкой лет пятидесяти. Роман Семенович остался доволен увиденным, и в столовой за обедом папа Сережи Киселева и директор Ольховский повели между собою уже дружескую беседу. После обеда в прекрасном расположении духа они отправились в пятый класс. Учитель математики Сергей Леонидович после пяти уроков, обязательных по школьной программе, вел факультативные занятия по своему предмету. Факультативные занятия по математике и физике проводились в интернате регулярно, потому что нас готовили к будущим инженерным специальностям. Иногда мы с перерывами для прогулок на свежем воздухе занимались в учебных классах до позднего вечера. Когда же высокопоставленные чиновники вошли в класс, дети дружно встали со своих мест; и Роман Семенович кивком головы поприветствовал своего сына. Вениамин Яковлевич представил классу важных гостей, и ребята зааплодировали.

Обычно гениальных людей называют чудаками, они, как правило, бывают рассеянными и выглядят смешными; и таких чудаков у нас хватало – в интернате кипела творческая атмосфера, проводились диспуты и дискуссии, личная точка зрения и замечательные идеи поощрялись; поэтому Владимира в интернате приняли за своего, а Сережу Киселева сторонились: он казался высокомерным, барским сыночком, и только девочки дружили с ним – и, когда в класс вошел его папочка, он засиял от счастья и аплодировал громче всех.

И вот на этом занятии Сережа Киселев снова оказался как бы не удел. Вениамин Яковлевич попросил Романа Семеновича задать Владимиру какое-нибудь арифметическое задание, и Роман Семенович задал первое, что пришло на ум: сколько будет двадцать пять умножить на двадцать пять. Весь класс хором ответил: «Шестьсот двадцать пять». И все засмеялись. Это было простое задание, на которое, не раздумывая, мог ответить любой первоклашка.

– Хорошо, – сказал Роман Семенович. – Тогда ответь мне, братец, сколько будет – восемьсот двадцать пять умножить на шестьсот двадцать три.

– Пятьсот тринадцать тысяч девятьсот семьдесят пять, – тут же, ни секунды не раздумывая, ответил Владимир.

Его ответ проверили на доске, и он оказался правильным. Роман Семенович задал еще примеры с разными арифметическими действиями, и Владимир отвечал, как автомат, быстро и правильно.

Киселев-старший, как и все смертные, был потрясен увиденным и, когда садился в машину перед своим отъездом, спросил у Ольховского:

– А этот… Как его?

– Ардашников?

– Да, Ардаршников! Ничего себе фрукт!

На праздничное мероприятие, посвященное 50-летию Великого Октября, или «постыдного Октября», Роман Семенович по просьбе нашего директора прислал журналистов республиканских и центральных газет. На праздничном концерте Владимир выступил с номером. Вел программу Сергей Леонидович. Он подзадоривал зрителей, просил их, чтобы они задавали Владимиру различные арифметические действия и сложные математические задания. Фоторепортеры бесцеремонно крутились на сцене, щелкали фотоаппаратами и фотовспышками. На следующий день Владимир проснулся знаменитым: о нем вышли статьи на полосах различных газет, но, конечно же, все читали о нем в газетах «Труд» и «Комсомольская правда». Через три дня приехали телерепортеры из Шаболовки и сняли передачу о Владимире для первой программы. Владимиру нравилась эта суета вокруг него. Если я в то время получал наслаждение от жонглирования мячом и мог бесконечно играть в футбол, не чувствуя усталости ног, то Владимиру было забавно вычислять в уме различные арифметические действия, он получал от вычислений и запоминаний внутреннее наслаждение. К нам, в «липовый рай», стали наведываться поклонники Владимира со всех сторон СССР: приезжали из Грузии, Украины и Латвии. Привозили гостинцы и подарки. Сначала мы принимали их, но позже Вениамин Яковлевич распорядился, чтобы все подарки и гостинцы принимал завхоз, потому что их было так много, что мы не успевали даже их просматривать. Появилась одна поклонница из Москвы, пожелавшая усыновить Владимира, но в администрации интерната ей сказали, что у нас живы и здравствуют наши родители; она поверглась в недоумение, почему же мы учимся в интернате для одаренных детей-сирот при живых родителях, не поверила «россказням», как выразилась она, завуча, попросила аудиенции у Ольховского, взяла наш адрес и отправилась к нам в деревню.

Как только эта возмутительница спокойствия отъехала, сразу нахлынула тоска по дому: захотелось повидать и матушку, и батюшку, и братьев, и друзей своих, Славика и Филиппа, но через три дня, как по заказу, приехал отец на рейсовом автобусе, стоял ноябрь месяц – на мотоцикле ездить в гололед было опасно, да и ветер колючий на дороге свищет. Отец нерешительно обнял нас при встрече и глухо проговорил:

– Мама умерла… в больнице.

Это известие так ошарашило, как будто ударили обухом по голове. Я присел на кровать свою и заплакал.

– Царствия Небесного, мамочка, – сказал Владимир, как взрослый, совершенно спокойно и положил на себя крест.

А я не мог поверить, что мамы уже нет, что она умерла.

– Домой поедем, – сказал отец. – Маму хоронить. Она вчера умерла, и вчера домой привезли ее.

Никак не мог поверить словам отца, даже напала странная смешинка, но у меня, скорее всего, началась истерика, а потом и вовсе стало тошнить. Все казалось, что отец обманывает.

Мама лежала в гробу совершенно умиротворенная и бледная. Врач рассказал отцу, что у нее в последнее время участились приступы головной боли и за месяц до своей смерти она уже не вставала с постели – настолько была обессилена. Люди потоком приходили к нам в дом прощаться с мамой, вставали у гроба, вздыхали, сожалели, кто-то крестился и желал маме Царствия Небесного, а кто-то говорил: «Пусть земля будет пухом». Вообще же приходили к нам не столько прощаться с мамою, а сколько поглазеть на знаменитого моего брата. Имя Владимира гремело уже по всей округе, и в глиняный кувшин, стоявший в горнице для пожертвований, бросали не столько на похороны мамы, а сколько на доброе имя Владимира. Когда отец вечером перед сном вытряхивал деньги из кувшина, там было много и сторублевых советских купюр.

По просьбе Владимира маму хоронили без музыки – в последнее время у нас в деревне стало модно приглашать на похороны клубный духовой оркестр. Отец с каким-то зловещим сарказмом на просьбу Владимира ответил:

– Хозяин – барин.

– И в знаменитых чем-либо, какими бы ни были они когда-либо, для меня нет ничего особенного: Бог не взирает на лице человека, – процитировал Владимир фразу апостола Павла; первое время он сопротивлялся всем искушениям внезапно свалившейся на него славы, но может ли неопытный мальчик противостоять миру?

В день похорон мамы люди шли и шли, и все желали хотя бы глазком взглянуть на своего знаменитого земляка, и удивлялись, что Владимир – маленького роста и простенький с виду: мы с Владимиром были одеты в черные болоньевые курточки и в кожаные меховые ушанки, выданные нам в интернате, и выглядели одинаково, как два инкубаторских цыпленка: один чуть больше, другой чуть меньше.

Обратил я внимание и на то, что Семен, средний брат, родившийся после Петра, стал общаться с нами сдержаннее, словно боялся нас чем-то обидеть или совершить какую-нибудь нелепую ошибку, а блаженный Петр искренне переживал смерть матери, плакал, когда гроб с ее телом осторожно опускали в могилу, потом он ходил во дворе дома, как лунатик, убитый свалившимся на него горем.

Наши встречи со старыми своими друзьями были мимолетными: за хлопотами на похоронах было не до них, да и в скорбные дни совсем играть не хотелось. На следующий день после похорон мы втроем, Петр, Владимир и я, отправились в церковь на Божественную литургию. Вышли мы рано утром, стояла на улице тьма, но снежная тропинка в поле хорошо проглядывалась. Только теперь я осознал, какая ужасная произошла трагедия: рядом не было ни мамы, ни бабы Веры, а на душе стояла печаль. Хотелось плакать, но быстрая ходьба на морозе придала нам бодрости.

– Владимир, Бог заберет маму в Царствие Небесное? – спросил я брата.

– Ведомы Богу от вечности все дела Его. Надо молиться, брат Андрей.

– А как молиться?

– Господи, яко Благ и Человеколюбец, помилуй новопреставленную матушку нашу Иулию, прости ей грехи вольныя и невольныя и даруй ей Царствия Небеснаго.

В храме обрадовались нашему приходу. Встретили нас, как старых своих друзей, и вместе с тем скорбели:

– Царствия Небеснаго новопреставленной рабе Божией Иулии, вечный покой и вечная память.

А батюшка Михаил сказал, что поминал на Литургии новопреставленную и вчера, в день похорон, совершил по ней заочно чин отпевания.

Мы поблагодарили честного отца.

– Вот, мальчики, даю вам венчик, лист бумаги с разрешительной молитвой и земличку с панихидного стола. Сразу же идите на могилку новопреставленной своей матушки Иулии, Царствия ей Небеснаго, – тут батюшка перекрестился, – земличка рассыпается крестообразно на могилке, – тут батюшка показал, как она рассыпается, – а венчик и молитва либо сжигаются и также рассыпаются, либо закапываются в могильный холм. Усвоили?

Мы согласно кивнули головами.

– Владимир, читай по матушке новопреставленной Псалтирь все эти сорок дней, – сказал отец Михаил, провожая нас. – Тебе нужно учиться на священника в Духовной семинарии. В Троице-Сергеевой лавре находится резиденция Патриарха всея Руси, и там, даст Бог, увидишь Святейшего. Ты хорошо знаешь Библию, читаешь на старославянском, помнишь все слова наизусть.

– Спаси Вас, Господи, батюшка. Я буду стараться.

На следующий день мы вернулись в интернат, и там нас ждал импозантный гость, приехавший из Москвы.

Директор интерната вызвал нас к себе на собеседование.

Кабинет Вениамина Яковлевича, украшенный полированной мебелью из натурального шпона и черной кожи, нас шокировал своим изяществом и блеском: впервые мы оказались в таком шикарном просторном помещении и замерли как деревенщина в смущении. Ольховский сидел за письменным столом, облокотившись на кожаный бювар правым локтем и развернувшись вполоборота в сторону своего собеседника, вальяжно сидевшего на мягком кожаном диване. Они о чем-то оживленно беседовали.

– А вот и мальчики! – воскликнул Вениамин Яковлевич, как только увидел нас; он безудержно смеялся над чем-то забавным, когда мы вошли.

– Ты представляешь, я подарил ей розу, – говорил сочным бархатным голосом лощеный молодой человек, лет тридцати трех-тридцати пяти, плотного сложения, коротко постриженный, смуглый, похожий на цыгана.

Вениамин Яковлевич вдруг нахмурился и утомленно произнес:

– Вот мальчики приехали. Вот – Владимир Ардашников.

– А-а! Боже мой, да это же лапоть, сама святая простота! – бесцеремонно воскликнул гость, нисколько не стесняясь в выражениях.

– Мальчики, познакомьтесь, пожалуйста, с Михаилом Анатольевичем Смолиным, заведующим художественно-постановочной частью при Москонцерте. Он приехал, Владимир, к нам с предложением.

Михаил Анатольевич ловко поднялся с дивана и со смеющимися глазами отпустил в нашу сторону легкий реверанс, а Вениамин Яковлевич печально спросил:

– Ну как вы, мальчики, съездили? Знаю, знаю, не говорите. Какая жалость! Искренне скорблю.

– Светлое лицо. Правда, вид неотесанный. Этакий Ванька Жуков с письмом на деревню дедушке.

– Этот Ванька любому фору даст в сто очков, – попытался вступиться за нас Ольховский.

– Ничего, отштукатурим его и оденем, причешем и сделаем из него холеного жеребеночка, – Смолин засмеялся, довольный удачно подвернувшимся сравнением.

– Мишенька, мы же не в цирке, веди себя подобающе. Они уже не маленькие дети и все прекрасно понимают.

Хотя Вениамин Яковлевич и Михаил Анатольевич разговаривали друг с другом, как близкие люди, но в действительности это было не так: Смолин со всеми людьми вел себя непринужденно и слыл балагуром. Он, как и наш директор интерната, пробивал себе дорогу сам. Отец его, бедный еврей, был музыкантом, играл на ударных инструментах в театре «Ромэн», и там его старший сын Мишенька впервые вышел на сцену с цыганскими мальчиками и выиграл конкурс. На мальчика обратил внимание директор театра знаменитый Николай Сличенко и предложил ему детскую роль в спектакле «Мариана Пинеда» по пьесе Федерико Гарсии Лорки. Мишенька был безумно счастлив. Но вскоре отец его умер. Мама нигде не работала, жили они бедно, и в шестнадцать лет Михаил Анатольевич как старший из братьев устраивается продавцом на работу в обувной магазин, где и обнаруживаются у него коммерческие способности: в магазине на Красной Пресне обувь стоила на три рубля дешевле, он скупал ее там и продавал у себя. Но однажды Мишенька в «Вечерке» прочитал объявление, что в Театр Эстрады набирают молодых одаренных артистов. Мишенька танцует на конкурсе, и популярный артист Рыкунин говорит ему: «Цыган, идите сюда». – «Я не цыган», – отвечает Мишенька. – «Ну, все равно, какая разница. Мне понравился Ваш цыганский танец». Так Мишенька устраивается в студию, а хореографию там преподает сам Борис Сичкин, его несравненный кумир! Михаил Анатольевич понимает, что эстрада – его стихия. Начинает он простым рабочим по перемещению музыкальных инструментов у знаменитого мима Бориса Амарантова, – (на «Ке-ля-ля» Амарантова зрители шли толпами), – изучает все тонкости организации эстрадного искусства, и вот его приглашают в хореографический ансамбль «Сувенир» заведующим художественно-постановочной частью, в «Сувенире» он развивает бурную деятельность и становится известным в светских кругах администратором. С Вениамином Яковлевичем познакомились они через московскую диаспору евреев.

– Прошу прощения, Вениамин Яковлевич. Владимир стоит на пороге своей безграничной славы, и на всю мою дребедень ему начхать. Так что ли, Ванька Жуков, будущий наш Ломоносов? – снова со смеющимися глазами произнес Михаил Анатольевич.

– Всякая плоть – как трава, и всякая слава человеческая – как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал, – произнес Владимир застенчиво.

Оба взрослых человека округлили свои глаза, выражая полное свое недоумение.

– Сдается мне, Вениамин Яковлевич, что Владимир – наш человек. Ну-ка, признавайтесь, деточки, часом вы не евреи?

– Я слышал, Мишенька, что у Владимира – феноменальная память. Мальчик запоминает исключительно все, что слышит и читает. Мне рассказывали об этом коллеги, но за рутиной повседневных дел у меня вылетело это совершенно из головы. Можно и это использовать на концертах.

– Мне кажется, нам достаточно и одних вычислений, от одних десятизначных цифр у меня уже стоят круги перед глазами.

– Честно признаться, Мишенька, на душе тревожно, как все это пройдет. Сможет ли Владимир справиться с нагрузками на гастролях, выдержит ли его психика?

– Но тур у нас будет недолгим: восемь дней на время зимних каникул.

– Я бы никогда не осмелился на этот проект, если бы не стояла передо мною такая острая нужда. В голове столько планов, а средств, как всегда, не хватает.

– Вениамин Яковлевич, я буду внимательно следить за его состоянием: если появятся какие-то симптомы, я немедленно вам сообщу.

– Знаете, Мишенька, я давно уже понял, деньги – зло на земле. Когда наступит коммунизм, деньги упразднятся. В них уже не будет смысла.

Эти люди разговаривали между собою о чем-то странном и недоступном для нас. Их циничные бархатные голоса, непривычная обстановка с шикарной изящной мебелью и навалившаяся внезапная усталость, связанная с похоронами нашей матери, ложились неимоверным грузом на мое детское сознание, и я глупо заплакал, как маленькое дитя. Взрослые люди вскочили со своих мест. Вениамин Яковлевич взял меня на руки и стал успокаивать.

– Они же приехали с похорон, – сказал Вениамин Яковлевич. – А мы тут развели… дребедень.

– А кто у них умер? – спросил Михаил Анатольевич.

– Так… У них умерла мама… Отец написал в заявлении, что у них умерла мама.

– Почему она умерла, Вы знаете?

– Нет. Откуда мне знать? Я же не всевидящее око, – Вениамин Яковлевич нажал на кнопку пульта и попросил секретаршу принести чай.

– Владимир, – Михаил Анатольевич обратился к моему брату, – у вас умерла мама?

– Да, – сказал Владимир. – Мы только что вернулись с похорон.

– Как звали вашу маму?

– Юля.

– Красивое имя. Наверное, и мама была красивой?

Я не в силах сдерживать себя разревелся вдрызг.

– Андрей-Андрюшенька, ну, успокойся, мама твоя на небесах, – Вениамин Яковлевич говорил мягким, ласковым голосом и гладил меня по спине.

– Вы действительно верите в небеса? – спросил Михаил Анатольевич.

– Мишенька, я, как и Вы, как и многие интеллигентные люди, не верю в Бога и загробную жизнь, в сказки об аде с кипящими котлами и рае с прекрасными садами, но иногда приходят минуты откровений: проникаешь в глубины себя и начинаешь понимать, насколько разум человеческий ограничен. Можем ли мы измерить и вычислить любовь, зависть, ненависть? Если спросить, Мишенька, есть ли у Вас душа, Вы удивитесь такому глупому вопросу, потому что знаете, что она у Вас есть, но можем ли мы ее обонять, осязать, видеть, и можем ли твердо утверждать, что после смерти человека, его душа умирает? Гениальный французский философ, физик и математик Блез Паскаль назвал тему о загробной жизни не только жизненной и волнующей, но и бессмертной, и не постеснялся добавить, что равнодушным к этой теме может быть только человек заведомо глупый и крайне бесчувственный.

После этих слов Ольховского я успокоился, и Вениамин Яковлевич посадил меня снова на прежнее место. Вошла в кабинет Надежда Семеновна и поставила рядом с нами поднос, на котором лежали в красивых чашах печенье и шоколадные конфеты.

– Вам чай на четыре чашки? – спросила она Вениамина Яковлевича.

Директор кивнул головою.

– Хорошо, – сказала она улыбчиво и, покачивая бедрами, принесла чай, разлитый на четыре чашки.

Михаил Анатольевич провожал ее с нескрываемым восхищением.

– Знаете, Вениамин Яковлевич, а Вы действительно правы: познания человеческие ограничены, хотя мы и бороздим космическое пространство, – продолжил он тему, – О, сколько нам неведомо!

Надежда Семеновна обернулась в дверях и посмотрела на Смолина обворожительно, что не было не замечено директором.

– Расскажу я Вам один забавный анекдотец, – попытался улыбнуться смущенный Ольховский. – Вот умер один знаменитый ученый, и его душа предстала пред Богом. Имевший энциклопедические знания умерший ученый дерзко заявил Богу: – Мы, ученые этой планеты, считаем, что больше не нуждаемся в Боге. Мы постигли все тайны мира и знаем абсолютно все: мы научились трансплантировать органы тела, создавать новые виды животных и растений, изобретать умные машины, космические корабли. Мы, современные люди, можем творить абсолютно все, что раньше приписывалось Твоему всемогуществу. – Бог терпеливо слушал зазнавшегося человека и, когда тот закончил свою хвалебную тираду, предложил ему: – Хорошо, проведем небольшое состязание в творчестве и выясним, нуждается ли во Мне человечество или нет. – Отлично, – ответил зазнавшийся человек, – я согласен состязаться с Тобою. Что нужно сделать? – Сотвори первого человека Адама. – Прекрасно! – воскликнул ученый и нагнулся, чтобы зачерпнуть горсть пыли. – Эй, человек, не так быстро! – остановил его Бог. – Ты используй свою собственную пыль, Мою же не трогай!

– Ха-ха-ха, – Мишенька искренно засмеялся и своим жизнерадостным смехом развеял создавшуюся напряженность. – Забавный анекдотец!

– Я действительно не верю в Бога, но ответьте, пожалуйста, на вопрос, откуда возникла первичная протоматерия, от которой впоследствии развернулась наша необъятная бесконечная вселенная. И не пытайтесь найти ответ на этот вопрос, потому что находится он за пределами человеческого познания. Как произошел мир, как зародилась жизнь, загадки нашей планеты и человеческой жизни – перед нами стоит много и много нераскрытых вопросов и тайн. Прошу, мальчики, угощайтесь, – Вениамин Яковлевич поставил перед нами конфеты и чай.

–Молю тя, чадо, да воззриши на небо и землю, и вся, яже в них, видящь уразумееши, яко от не сущих сотвори сия Бог, и человечь род тако бысть. Во второй книге Маккавейской сказано, что все Бог сотворил из ничего, – Владимир проговорил эти слова как бы вскользь, но взрослые переглянулись, удивившись познаниям брата.

– Я знаю еще один забавный анекдот, – Михаил Анатольевич снова откинулся на спинку дивана и закинул нога на ногу. – Один умный человек спросил попа: «Может ли Всемогущий Бог создать камень, который Сам не сможет поднять?» Думал поп, думал, так и не смог ответить.

И тут Вениамин Яковлевич вдруг засмеялся так, что из глаз его брызнули слезы. Он смеялся долго и никак не мог остановиться. Наконец, он достал из внутреннего кармана пиджака носовой платок и вытер им слезы.

– Простите меня, Мишенька, рассмешили. Остроумная головоломка. Если Бог всемогущ, то, безусловно, да, Он может создать такой камень, – и Ольховский вновь засмеялся. – Логический парадокс, на который нет ответа.

– А где создать этот камень, в космосе или на земле? – спросил Владимир.

Михаил Анатольевич замешкался, а Вениамин Яковлевич снова достал носовой платок и громко высморкался в него.

– Допустим, в космосе, – сказал он.

– Если в космосе, то камень, даже очень большой, в условиях невесомости будет иметь вес равный нулю. И в космосе к тому же нет необходимой точки опоры, чтобы этот камень поднять.

– Так-так, логично. А если создать такой камень на земле?

– В пределах земли нет необходимых условий для создания такого камня. Если камень создать больше земли, то уже не Земля будет притягивать камень, а, наоборот, камень будет притягивать землю. То есть для выполнения этой задачи нет необходимых условий, а, значит, нет и решения.

– Ты справился с решением этой задачи, – сказал Ольховский многозначительно. – Я ставлю тебе круглую пятерку, но Бога мы озадачили.

– «О, сый Господи Боже! Ты сотворил еси небо и землю крепостию Тво­ею великою и мышцею Тво­ею высокою, не утаит­ся от­ Тебе ничтоже», – сказано в Книге пророка Иеремии, – ответил Владимир. – Бога невозможно озадачить. В пределах человеческого мышления вопрос этот содержит внутреннее противоречие и поэтому в рамках человеческой логики неразрешим. Но логика Бога непостижима. Всемогущий Бог может создать такой камень, он может силой Своего всемогущества ограничить Свое же всемогущество и не поднять этот камень. С другой же стороны, Бог не только всемогущ, но и вездесущ. «Аще утаит­ся кто в сокровен­ных, и Аз не узрю ли его? рече Господь. Еда небо и землю не Аз наполняю? рече Господь». Бог везде: и в нас, и в камне. Поэтому вопрос этот не имеет никакого смысла.

Михаил Анатольевич и Вениамин Яковлевич снова переглянулись.

– Разумеется, наш человек. Милый маленький друг, часом ты не еврей? – спросил непринужденно Смолин.

– Да чуваш он обыкновенный, – в свою очередь произнес директор школы.

Было тепло и уютно сидеть в красивой комнате и слушать умную беседу образованных интеллигентных людей, я выпил свой чай и не доел свою шоколадную конфету, положив ее на блюдце.

– Но пример, подобный камню, есть – это павший человек, – продолжал размышлять Владимир, увлеченный поставленной перед нами задачей. – Человек жил в раю, ослушался и пал. И Бог не в силах его поднять без желания и выбора самого человека.

– Давайте, закроем эту тему, – вдруг повысил тон Вениамин Яковлевич. – Бог – иллюзия, не более. Можем ли мы Его увидеть? Нет. Можем ли мы его потрогать, пощупать? Нет. Есть ли научные доказательства существования Бога? Общепринятого доказательства нет. Есть множество предположений, откровений, доводов, не подкрепленных точными научными знаниями. Посмотрите, даже верят народы по-разному: языческие племена верят в многобожие, иудеи, христиане, мусульмане в Единого Бога, но и у них разногласия. Суть в том, кто и как себе внушает. А рай же есть мечта человеческая о счастливой жизни в абсолютной гармонии с природой. Но эта мечта осуществима и не является утопией, как полагают некоторые. Я верю – мы построим рай на земле. Посмотрите на этого мальчика, – Ольховский показал на меня. – От сытой жизни он даже конфетку свою не доел. Теперь мы точно знаем, что он, сытый и довольный, не пойдет воровать конфеты. Он счастлив, он доволен, он сыт, и больше ему ничего не надо. Весь смысл нашей жизни в изобилии. Так что закроем эту тему.

– Вениамин Яковлевич, ну, зачем Вы прервали этого маленького гения? Он говорил так прекрасно, я впервые слышу вразумительный ответ на этот забавный анекдот, – бархатно пропел Михаил Анатольевич.

Ольховский достал из-под стола чистый лист бумаги и написал что-то размашисто шариковой ручкой, через минуту он показал импозантному гостю написанное крупным почерком печатными буквами слово «жучки» и знак вопроса. Михаил Анатольевич многозначительно кивнул головою и приложил указательный палец к свои губам, а я же смутился, не понимая, что имел ввиду Ольховский под словом «жучки»; но с возрастом уверился в том, что жучки эти, или подслушивающие устройства, были у директора лишь отговоркою от внезапно появившейся щекотливой и небезопасной по тем временам темы и Вениамин Яковлевич просто-напросто отклонился от продолжения разговора, зачинателем которого он сам и явился. В те времена многие чиновники в кулуарных беседах между собою рассказывали о случившемся конфузе в посольстве США, когда американцы случайно обнаружили в своем здании более пятидесяти жучков. При строительстве здания своего посольства они предпринимали повышенные меры предосторожности: охрана тщательно проверяла строительные материалы, неусыпно следила за всеми монтажными работами, чтобы не допустить установку подслушивающих устройств, но смекалистые советские чекисты нашли все же способ, как установить жучки: они вмонтировали их в несущие конструкции на заводе-изготовителе железобетонных изделий. У этих жучков было еще одно невероятное свойство: их не могли обнаружить никакие американские металлоискатели. А так, чтобы их найти, попробуй, поковыряйся в железобетонной плите! Возможно, это и подразумевал Вениамин Яковлевич.