Кого ты хотел удивить?

Кого ты хотел удивить?

Каждому человеку, и молодому, и старому присуще самоутверждение, демонстрация своего превосходства над остальными людьми. Однако иной раз подобное самоутверждение граничит с самоубийством. «Победа или Смерть» – третьего не дано. Прекрасно понимая стариков, в страхе перед онкологическими муками, выбрасывающихся в окно, я не могу понять молодежь, готовую ради самоутверждения, пройти по лезвию ножа.

При виде мертвого или искалеченного «самоутвержденца» мне всегда хочется сказать строкою Андрея Макаревича: «Кого ты хотел удивить?» В своих стихах он очень точно подметил бессмысленность подобного исхода словами: «и то, и другое мир видел не раз».

Но таково устройство нашего мира – слабые должны отмирать – поэтому во все века молодежь упорно лезет на рожон, как бы сдавая смертельный экзамен перед эволюцией, доказывая что достойна продолжить род человеческий.

Макаревич писал эти строки, будучи почти тридцатилетним, но если каждый из нас покопается в собственной памяти, то, вероятно, найдет там свою экзаменовку на право продолжения рода. И невесть куда лазали, и черти откуда прыгали и перед поездом перебегали… Много, много можно вспомнить мальчишеских глупостей. А, коли мы живы, значит свой экзамен перед будущим мы сдали. И после этого, нам, старикам, молодых уже не понять. То, что в них нам кажется глупостью, не их собственная причуда, а требование Природы (или Бога – кому как понятнее), которому никто противостоять не в силах, да и не вправе.

Вот одно такое юношеское самоутверждение я наблюдал в Саратове.

Мы часто ходили на пляж через мост, не потому что нам так хотелось, а потому, что другого пути не было. Я уже рассказывал, о существовании переправы в образе старого гнилого баркаса, набивавшегося людьми по самое «не могу», который к тому же, как все в те гнилые советские годы, работал сам для себя, а не для народа – например он ходил по расписанию. И, если он был уже по завязку заполнен, то все равно не отправлялся, поскольку время отправления еще не наступило. И приходилось лишние минут пятнадцать жарится на палубе, либо задыхаться выхлопными газами в трюме[1].

Архитектор Никитин, спроектировавший Саратовский мост или по невнимательности, но скорее по приказу антинародной политики СССР, ни стоянки, ни съезда на острове не предусмотрел[2], поэтому автобус проезжал мимо пляжа до самой Покровской слободы, носящей тогда имя Энгельса. Возвращаться оттуда на пляж было еще более утомительно, чем идти от Саратова, поскольку и остановка автобуса была достаточно далеко от моста, да и пребывание в переполненном людьми жарком автобусе приятным не назовешь.

Поэтому вместо этого гораздо лучше было пройтись по мосту  над Волгой. Солнце жгло, но там был простор и свежий ветер.

Чаще всего, мы ходили по левой (если смотреть из Саратова) стороне. Левая сторона – северная и идя по ней можно было запросто любоваться окружающим пейзажем. Кроме того иногда пробегала тень от проезжавших грузовиком и автобусов, что тоже немаловажно. Если же идти по правой стороне, то смотреть на юг было трудно при ярком солнце, а на север – мешал движущийся автотранспорт.

И вот однажды по дороге к пляжу я, несмотря на порывы ветра и шум от движущегося транспорта, услышал громкие детские голоса, доносившиеся с правого тротуара. Ватага мальчишек так шумела, что показалось – назревает драка? Но приглядевшись я понял, что они между собою о чем-то горячо спорят – каждый пытался перекричать другого, а один уже доорался до сипоты, что не мешало ему продолжать яростно спорить. К сожалению их разговор, за шумом транспорта, я не мог разобрать, поэтому я решил приглядеться к ним, щурясь от, слепящего глаза, солнца.

Я увидел компанию пацанят восьми-двенадцати лет, предводительствуемую парнем постарше – наверное лет четырнадцати-пятнадцати. Предводительствуемая – это не совсем верно сказано. Он шел вместе с ними и в тоже время – не обращая на них никакого внимания – шагов на пять впереди большими размашистыми шагами. Причем мелюзга, хоть и поминутно глядела на него и, иной раз, тыкала пальцами в его сторону, расстояния не сокращала, а держалась все так же почтительно. Вид парня говорил о том, что с этой ватагой он не связан. Меня удивило, что он не проронил ни слова в этом споре, хотя все указывало на то, что спор как-то связан с ним.

Они поравнялись с нами и я заметил, что старший шел совершенно отрешенно – не то, что отдельно от мелюзги, а вообще – отдельно от всех людей. Его взгляд был устремлен неопределенно вдаль – про такое часто говорят, что человек глядит в себя самого. Казалось, что его лицо несло отпечаток какого-то фанатизма или же скрытой, потаенной, идеи, полностью захватившей его разум. На предводителя мелюзги он совсем не смахивал. Вся эта кавалькада напомнила мне знаменитое полотно Серова «Петр Первый».

На какое-то время я отвлекся – это была самая трудная часть пути. Старый саратовский мост имеет выгнутую форму, обеспечивая над фарватером наибольшую высоту, которую я точно не знаю, но где-то в районе 30-36 метров. Поэтому, идя на пляж, мы сначала круто поднимались вверх, а затем начинали медленно спускаться. В гору на жарком солнце я никогда не спешил. Поэтому сорванцы намного опередили нас. Мы не дошли еще до верхней точки моста пару осветительных мачт, как я увидел, что старший остановился, скинул с себя рубашку прямо на тротуар, и, оставшись, в каких-то спортивных трусах, стал перелезать через перила моста…

Так вот чем был одержим этот парень – он собирался прыгать!

А мелюзга, значит, спорила – выживет или сдохнет?

Все, кто шел по мосту, остановились, вслед за ними стормозили и автомобили, что дало нам с Ириной возможность перебежать на правый тротуар, чтобы увидеть прыжок. Где-то вдалеке за нами раздался какой-то истерический женский выкрик, зато пацанва, наоборот, резко замолчала, понимая серьезность момента. Пан или пропал! Третьего не дано! Это не футбол, где можно выиграть с крупным счетом, а можно – с минимальным перевесом. В этом прыжке выигрыш – жизнь.

Парень перелез через перила, встал, вытянулся, отбросив руки за перила, постоял немного, глядя высоко в небо над собою, замтем прогнулся и… резким рывком, махнув руками сзади через голову, прыгнул вперед.

Падение продолжалось меньше пяти секунд, ведь мост не настолько велик, но нам он виделся как бы в замедленном движении. Как ни крути – видим мы мозгами, а не глазами! Несколько раз в моей жизни, в моменты наибольшего душевного и физического напряжения, когда надо было успеть и выжить или опоздать и умереть, я видел окружающее в сильно замедленном темпе. Вот и здесь было точно также.

Парень хорошо и ровно пошел вниз, как вдруг на последних метрах пути его закрутило. Было видно, как он изо всех сил старается сохранить прямолинейное падение, но поток ветра, упорно, клал его плашмя. Я уже думал, что это конец и его сейчас стукнет об воду… Но, в самый последний момент, он рехко выпрямился и вошел в воду аккуратно, чисто, без особых брызг.

Тут только я заметил, что весь тротуар заполнен людьми. Все, затаив дыхание, смотрели вниз – вынырнет не вынырнет? Долететь до воды – это только половина пути. Шли секунды, казавшиеся минутами. Не знаю точно, но метров на семь-десять вниз он должен был опуститься. Ведь даже для десятиметровой вышки делают пятиметровый бассейн. Учитывая запас – погружение метра три. А мост метров тридцать!

Мне показалось, что времени прошло слишком много и прыгун, потеряв сознание, пошел на дно, но тут он вынырнул, потряс головою и размашистыми движениями поплыл к берегу.

Дикий криг мелюзги разорвал тишину. Они, распихивая толпу, бегом кинулись к берегу встречать победителя! И хотя среди них явно были те, которые ставили на неудачный исход этого предприятия, видно было, что рады все – и победившие, и проигравшие. 

Их визгом, как будильником, пробудился народ. Все резко стряхнули охватившее их оцепенение, отвернулись от воды и направились по своим делам. Тронулись стоящие автомобили и через секунду на мосту уже ничего не напоминало о будоражащем душу отчаянном прыжке и смельчаке-прыгуне.

Мы перешли снова на наш любимый левый тротуар и подумал – все! Все про все уже давно забыли! Отвернулись, разболтались, вспомнили о делах домашних, и о хлебе насущном, и уже к вечеру они будут смутно помнить о случившемся. А через месяц начисто о нем забудут. Кто-то поступит в институт, кто-то родит сына, у кого-то умрет мать и за чередой этих «важных» для них событий, смелый прыжок затеряется навсегда.

Действительно – «кого ты хотел удивить?» Если «весь мир театр», то люди не только «актеры на подмостках», как говорил Шекспир, но еще и «почтеннейшая публика», про которую все, без исключения, актеры говорят «публика – дура».

И как тут не вспомнить строки Андрея Макаревича

«На пять минут вы станете добрее

«Быть иль не быть» решите в пользу «быть»,

Чтоб ни о чем потом не сожалея,

Прийти домой и все к чертям забыть!»

Ярко светило солнце, спину обдувал прохладой ветерок, вдали на много километров виднелась Волга, со стороны Балакова плыл какой-то теплоход, кажущийся с такого расстояния маленькой точкой… И я подумал – не лучшее время он выбрал для самоубийства – а если бы он не смог выровняться? Вот так взять и прервать эту «трансляцию реального мира»? Ради чего? Ради дешевого понта? Доказать то, что я могу, а ты – нет?

Я конечно тоже тщеславен и похвальбун к тому же, но не настолько, чтобы ради этого поставить под угрозу свою жизнь.

Нет, с точки зрения рассудка, такой поступок необъясним! Только инстинктом можно оправдать страстную тягу юношества к подобным опасным и бессмысленным, с общественной точки зрения, поступкам. Экзамен на право жить, на право размножаться, на право быть взрослым – и никак не иначе! Божий суд!

Прошло почти тридцать лет с того случая и сейчас я думаю – кто-нибудь, кроме меня, помнит об этом?