К У К Л А

     Первые «фашистские стервятники», как их называло радио, прилетели ещё среди лета и  почти неподвижно висели в небе над селом так высоко, как наши никогда не летали. На станции истошно заорали паровозы, где-то завыли

сирены - объявляли воздушную тревогу. Так в школе военрук объяснял. Все соседи высыпали во дворы и головы позадирали. А вот когда в небе засвистело и земля дыбом, и загремело так, что куда там грому, всех как метлой вымело. После бомбёжки мама достала из бабушкиного сундука два нательных крестика и попыталась один из них нацепить на Вовку, да увернулся он: эту поповщину на пионерскую грудь? Никогда! Вот Люсенька, сестричка-детсадовка, даже с радостью просунула голову в петлю из суровой нитки и посмотрела на Вовку: «Вот тебе!» Мама положила «вовкин» крестик на этажерку с книжками, а потом долго, испуганно его искала и обнаружила на Люсенькиной кукле Оле. Куклу эту, спящую и мяукающую… Пусть Мама с сестрёнкой и утверждают, что она говорит: «Мама». А вот кошка, Сара, когда первый раз кукла «сказала»,  подбежала к ней, обнюхала со всех сторон и вытаращила обиженные глаза на окружающих: «Чего вы мне подсунули?» Так вот, эту куклу подарил ей папа, когда уходил на фронт. Мама сказала: «Такую дороговизну!», а папа улыбнулся: «А ты помнишь, как она на неё смотрела?»  Тогда фронта ещё и слышно не было. Но папа сказал, что немец «Ещё силён» и «Может преподнести», а «Шоссейка вдоль улицы – это тракт стратегического значения, а дом у самой дороги». И вырыл в конце огорода, от  тракта подальше, небольшую, но глубокую канаву со ступеньками в неё и накрыл  брёвнами «в два наката». Мама вздохнула: «Ну вот, все дрова извёл, зима придёт – чем топить будем?» Ну, что она, женщина, понимает в военных делах? Теперь фронт гремел чуть ни на окраине села, а «фашистские стервятники» без всякой воздушной тревоги выныривали из-за соседских яблонь и, ревя моторами, проносились прямо над головами  и бомбили стратегическую шоссейку, по которой уже никто не отступал – все уже отступили. И в перерывах между налётами на ней ни души – пусто, мертво. Ни наших, ни германцев. Лишь возле разбитой шоссейки чадил ещё сгоревший грузовик.

            В тот день воздушную тревогу, как всегда, «объявила» кошка Сара – ни с

того, ни с сего выскочила из дому и во всю прыть бросилась к отцовой щели под двумя накатами. Мама, кстати сказать, называла её просто ямой. Она бросила

лопату, которой молодую картошку копала, и оглянулась по сторонам.

            - Где Люсенька?

            - Та по улице со Светкой Максимовой гоняются.

            - По улице?? – хлопнула она себя по юбке. - Кто позволил? Бегом за ней – и в яму! Господи, летят уже…  

            Встретилась ему сестрёнка в калитке, плачущая с перепугу. Вовка видел, как мама махнула им рукой и полезла вниз, под накаты. А Люсенька  побежала в дом.

            - Ты куда? В щель, мама сказала! 

            - А Оля?

            В этот миг над ними с рёвом пролетел стервятник, а в соседнем дворе грохнуло и вместе с землёй в воздухе закувыркались щепки и ещё что-то. Вовка, будто его собаки за пятки хватали,  поскакал  в укрытие, путаясь ногами в картофельной ботве. Мама стояла, будто наполовину закопанная, - то ли ещё не успела опуститься по ступенькам в яму, то ли уже выходила наверх.

            - Что там так грохнуло, сынок, что яма чуть ни сплющилась?  

            - В сарай… - глотая воздух, проговорил Вовка. – Максимовых… Попал… 

            - Ты один? Я тебя за кем послала?! Где Люсенька?!

            - Так за куклой побежала.         

- Господи, вот далась ей эта кукла! Ныряй: никак обратно летит… Люсенька!  Вот и она… Быстрей, быстрей!

            Что-то мама ещё кричала, да не слыхать, потому что над головой

проревел самолёт, а рёв его с трескотнёй какой-то перемешан. Хорошо, что бомбу не бросил, перекрестился Вовка и глянул на маму: не видит ли? Её на месте не

оказалось. Слышался её крик на всё село: «Лю-ся-а!» Он выскочил вслед за ней и увидел, что бежит она к дому, вернее,  к Люсеньке, которая лежала чуть заметная в высокой картофельной ботве. Мама упала перед ней на колени, Вовка – рядом.

Сестрёнка лежала на боку в междурядье, в канавке, и куклу к себе прижала. Вот так она обьычно и спала с нею в обнимку. И сейчас лежала, как во сне, закрыв

глаза и расслабив губёнки.  

            -  Люся, Люсенька… Он же пулемётом, Вова… - на миг оглянулась она на сына и снова наклонилась над дочерью, взяла на руки и прислонилась щекой к её

груди.  Сердце слушает, догадался Вовка и тронул сестрёнку за руку, словно разбудить её мог. Рука медленно разжалась и кукла выпала на грядку. Над селом было так тихо, что, когда мама подняла к небу мокрое от слёз лицо и прошептала: «Господи милостивый, за что?», шёпот этот  звучал над всеми его домами и садами. Кошка Сара понюхала люсенькин сандалик и села рядом с мамой.  Кукла, прислонясь к ботве и раскинув заголённые гуттаперчевые ноги, красивыми  голубыми, стеклянными, глазами смотрела куда-то далеко, далеко – какое дело ей, неживой… «Люсенька тоже теперь не живая… - вдруг пришло Вовке в голову и ему так захотелось плакать, что губ не удержать – кривятся. Он отвернулся, чтобы мама не увидела его «мужского» плача, и перед ним - та самая канавка между грядками, по которой, наверно, и бежала сестрёнка с куклой на руках. – А если бы мы бежали вместе?...» Глаза его застыли, плечи перестали дёргаться, а в груди и в животе стало так нехорошо… Захотелось прижаться к маме, под руку мамину спрятаться.

            Мама с Люсенькой на коленях смотрела в чистое, будто умытое, небо, где,

как ни в чём не бывало, сновали быстрые стрижи.

            - Господи милостивый… Господи милостивый…