Где - то там!

Где – то там!
(В. Исаков)
   Дед  Мороз  разрисовал   стекла  моих   окон  ажурной   ледяной  вязью.    Его  морозная  украшающая  узорами   кисть  окна,  сделала  бы  честь   любому  великому    художнику.   Улыбаясь   мне своей   доброй  улыбкой,   я  наблюдал  с  уважением за  его работой, ухмыльнулся  и  оттер    на стекле  чистый   кружок  ото  льда   по  красоте  своего   рисунку.  Лёд  скрипел  под  его  рукавицей.    Помахал   кистью   мне  на  прощание,  хмыкнув   в  седую бороду.     Оглядел  еще  раз свою  работу  с придиркой, понравилось  и,   скрипя  морозом,   пошел  слегка  вразвалочку   в смешном  синеватом с белым от снега полушубке,  неся   в  руке    тяжелое   ведро  с  раствором   из   снежинок   к   другому  дому  расписывать   стекла.   Белой   тенью растворился  в    вечерней  снежной  круговерти  ночной  метели.    Метель   разыгралась не на шутку, она  не   разыгралась, а    разбушевалась.   Бросала  в гневе    колючий  снег  прохожим  в лицо.  Она  завывала   от  леденящего душу  уличного холода,   настойчиво   просилась  ко мне  в дом. Сначала   очень вежливо  стуча  тонким   пальчиком   с белым  блестящим лаком  на  ухоженных   пальцах  в    рисунок  деда    на стекле.  Не  получив  приглашения,  она  с  размаху  в обиде   била   в  стекла  кулаками  снега:   не  привыкла   получать  отказы.  А я  сидел на стуле,  положив  ноги  каблуками  зимних  сапог  на  подоконник, (пришел  домой,  не  захотелось  снимать)  смотрел,   не отрывая   взгляда  прямо в снежные  глаза  метели.  Сидел в  темноте   тишины  квартиры   и непрестанно курил  сигареты,  не  глядя  на  их  призывный   маячком огонек в темноте,   одну  за  другой.   Пепельница  не  успевала   подставлять  свои бока  под   пепел  и  погибшие   сигареты, славно  прожившие  свою  жизнь   воинами в  битве  с огнем,  скорбно  лежали   поверженными   и глядели  на  меня   желтым  взглядом  вдавленных  с  силой в дно пепельницы  осколками сломанных  фильтров.    На   подносе   обелиском   высилась   бутылка,  а  рядом    наполненный  спящей  водкой до краев  хмуро выглядывал исподлобья  на  меня  гранёный  стакан.    Несколько  долек  пахучего  золотого  лимона  сиротливо    плакали  соком   на  белоснежном   блюдце.  Мобильный  телефон  одиноко  лежал  на столе   под  рукой,  рядом  с  очередной   открытой  пачкой  сигарет.   Он  ежился  от  бросаемого на  него  взгляда.  Силился  мне  угодить,  как   всегда!   Всегда  улыбался   хромированным   корпусом   при очередном   звонке,   заслышав    красивый   женский  голос  в   микрофоне.  А  сейчас  он  лежал   серым квадратиком:  страдал.    Просил    по  негласной  связи,  соблюдаемой   среди большинства   мобильных  телефонов   дозвониться  до  телефона  незнакомки с  очаровательным  женским  голосом  в  его микрофоне  и  с ярко  бардовым  корпусом   (так  рассказывал  о  себе  тот  телефон).    Незнакомка  была   отключена  безжалостной  рукой  хозяйки  или  игнорировала   мои   звонки:  а  телефон  страдал,  посылая самостоятельно   вызовы   почти  каждый   час.    Чтобы   прекратить     бестолковые   мысли  телефона,  и тщетность    попыток  дозвониться,  не глядя  на  его сопротивление,  отключил.  Он  с разочарованием,  посмотрев  на меня,  оскорблено потушил   взгляд  и  уснул  мертвым   сном на  подоконнике  квартиры,  превратившись   в  мгновение   в сумерках  вечера  в  черный  квадрат  полный  траура.   
   Встал,  с   подноса   аккуратно    взял  стакан со спящей  водкой,  подошел   с  ним  к противоположному   подоконнику   окна.   Тот  гордился    своей  блестящей  лаково белоснежной поверхностью,   открыл раму   окна.   Ладонь  грела   стакан,  а он  смотрел  на  меня   умоляюще,  с  тайной  просьбой   пригубить  в  нём  проснувшееся  содержимое  в  слёзном  состоянии   и  не томить  его  граненую  душу  понапрасну.   Метель    с размаху   обидно  ударила   по щекам  ледяным  сухим  снегом  серых  крыльев,  без  спроса  залетев  в  квартиру.  
       Я   не заметил    её   выплеснувшейся  на  меня  обиды  и  продолжал  курить  одну  за  одной  сигарету.    Вдыхал дым   в  затяжке  и   вместе  с дымом   выпускал  в  окно  память  запаха    кожи  любимой  женщины.    Вспоминал   и  выдыхал  после   очередной  затяжки дымом в  окно  память   тепла   её тела.    Растворял  в снежной  круговерти  крыльев   метели    память  нежности   её  рук,  с  любовью  обхватывающих    хрупким  колечком   мою   шею.   Закашлялся,    поперхнувшись  дымом  и  выпуская  дым сигареты  на   морозную  волю вечера  после   очередной   затяжки  выпускал    память   её  слов,  так  убаюкивающие   меня  по  ночам.   Смотрел  в ночь,  а  метель  сидела  у  меня за спиной   на моем  стуле  и плакала, снежные  плечи подрагивали  от  плача.   А  я  с  новой  порцией  дыма    выдыхал    память  бархата   нежности   её  пальцев  по  небритой  щеке  и  чуть  солоноватый   вкус  любимых  алых  губ,   будивших  мои   веки  и губы  по утрам.   В очередном   выдохе  дыма  выпускал  в  морозный   вечер      память  о   моем имени.   Как   она   произносила  его   с  нежность   в  улыбке,  да так,  что  я  мог   расплыться  мокрым  пятном  на  асфальте  от ласки.   Метель вздохнув,  поднялась и вместе   с дымом,   закружив его длинными серыми снежными  крыльями,  унеслась.   Улетела    в  открытое  окно,   запорашивая   на своем ходу  к  окну   всю  мебель  и,  оставив  на полу  вытканный снегом   ковер.  Вместе  с  собой  она   унесла  память  воспоминаний  квартиры   о   так  нужной  мне   сейчас  женщине.   Когда   красивая  женщина  переступала   порог   моей  квартиры,  та  сияла    люстрой   под  потолком,   хвастаясь  перед   женщиной идеальной  чистотой.  Улыбалась   зеркалами,  лишь бы   понравится,  стараясь     нашептать   на  маленькое   ушко красавицы  свою   мечту, просила  её  стать ей  хозяйкой: она  так  устала  без   женских заботливых  рук.    Её  так  утомили  мои  жесткие   руки.   А  сейчас   квартира   вместе  со мной    слушала  стоны  и плачь  метели,   она  умела  читать   мои  мысли. Метель   стонала в   голос  от   моих красивых  воспоминаний,  сейчас  теребящих   пальцами   тоски   часто  дышавшую от волнения  мою   душу.  Старалась   убаюкать и удержать   их   в   своих  ледяных  руках – крыльях лишь бы  они  не  улетали  в черно-серое   небо: в такой  круговерти   они не найдут   обратной  дороги  ко мне.   Я  не предупредил дым   о молчании,  и он   по простоте  и прозрачности  души   своей   поведал  мою   тайну плохого настроения   матушке  Зиме  и всему миру.   Зима   положила   свой  ледяной морозный  платок   на   мои плечи,   в надежде    успокоить  и заморозить  мое   сердце.  Огни  новогодней  елки   цветомузыкой мигающих  огоньков  пробовали  отвлечь мои мысли,   освещаю   фигуры   красивых  женщин в  шубах,  танцующих   вокруг неё  в хороводе, на  плотном  снежном ковре   из  смеха   и улыбок.  Смотрел  через   снежные   бураны  на  елку.   
  А   где  - то там   за тысячи километров    сидела   за  праздничным  столом  моя  женщина.   Как  мне бы  сейчас хотелось  улететь  к  ней  из  продрогшей   насквозь   квартиры.      Хоть   краешком  глаз   смотреть  на неё  часами: пусть  издалека,  но  увидеть  её.   Любоваться   жемчужной   улыбкой    и   грациозностью  плавных  движений   рук,  голубыми,  как   летнее  небо  глазами.    Но  не могу,  нельзя:  там  за  тысячи километров   у  неё  семья  и   не  хотела  лишать детишек  их  любимого отца.  Она   поднимала   бокал с  шампанским,   (я видел  это на  яву).  Мысленно   просил    не   смотреть  за  портьеры   празднично  убранного  окна  со свечами  на  подоконнике  в  темноту  стекол.   Там  в темноте  под  её  окнами   моя  босоногая  душа   сиротливо  стояла  на снегу,   ёжась  на морозе.   Тоска   змеей    обвивала  ей  продрогшие   ноги  и  упрашивала,   уговаривала, искушала    уйти   бродить  вместе  с ней: искать   по свету  с торбой   через  плечо счастья.  Может,   кто и сжалится,  подаст  по  доброте  душевной  лишний   кусочек.  
Поставил  стакан  так  и  не выпитой  водкой  на поднос.  
Закурил   и,  раскрыв  шторы,  развивающиеся  на   ветру,  закрыл    раму  окна, забыв, где  - то  там за  тысячу  километров  на снегу  свою  озябшую  в  серых  крыльях  метели  душу.