В церкви, на громкой проповеди отца германа,
тихо ссорились две местные бабы. Они начали лаяться ещё по дороге сюда –
сначала за цыплят, погрызанных хамским котом; а потом приплели петуха, кабана и
лошадку – так что кажется, то был не кот, а завистливый муж твой, сосед, в
шкуре оборотня.
- дура. Следить нужно лучше за хозяйством
своим. Всё у вас постоянно не славабогу, и всегда мы виноваты.
- а хто ещё? Хто? Ты же нашему благолепию как
нищая сучка завидуешь.
- заткнись, шваль подзаборная. Ты меня не
сучила, а саму небось потаскали до свадьбы.
- я если в девках дала, так об том только хер
его знает. Зато к тебе даже на дом ходили – в замужестве. Оттого и мужик твой
усох, немощь в тапочках.
Тут на них цыкнула дряхлая праведная
старушка, кутавшая всю себя в тёплый платок, оставив для проповеди лишь острые
ушки; хотя другие, рядом стоящие тётки помладше, хотели бы слушать и дальше
ругню эту – притихнув в любопытной истоме да мотая на ус – то бишь нос, потому
что бабы усов не носят.
Здесь в церкви они есть у попа только, у
диакона громогласа, да ещё молоденький служка из хора откладывает себе над
губой – как муха личинки – мелковатую бледную поросль. Поповские благородные
усы вкупе с окладистой бородой добавляют хозяину своему представительности,
всей поселковой религии веса и власти, а попадье наверно весёлой щекотки, когда
муж целует да ласкает её телеса. Дьякону казацкие вислые усищи нужны для строгости
и пиетета к нему среди местного населенья; особенно средь выпивох, с которыми
он частенько гуляет вне службы, да назойливых бальзаковских вдов, кои ему
досаждают симпатией. А служка, отпуская себе козлиную бородёнку, как видно
грезит подсидеть в будущем своего самого высокого столоначальника, хоть даже
архимандита – потому что всякий кабинетный вояка хочет стать боевым генералом,
и начинает свой длинный путь именно с усов да бакенбардов.
Проповедь тянулась уже больше часа: больно
долгой была дорога от иконостаса до входных дверей, и каждому страждущему
истины поп должен истово напеть о добре и зле – чтобы слово глубоко, как от
зодческого стила отпечаталось на подкорке, а не в землю ушло вместе с жидким
поносом. Даже маленькие детишки со вниманьем и жадностью раскрыли свои
желторотые клювики, впитывая в плоть да кровь непонятные им но чудесные
словеса, которые складывались в тягучие узорные фразы, пахнущие церковным
ладаном и кухонной карамелью.
Только лишь те две бойкие бабы всё продолжали
спорить ругаться. Их уши уже напрочь забились матюками, и в этой
ёбтвоюмательной каше застревали не только поповские заклинания на любовь к
своему ближнему, но и раздражённые цыканья тёток, старух, и грустная укоризна с
иконы христа. До амвона пока ещё не долетели колченогие маты да грубости – хотя
батька герман намётанным глазом трибуна видел метанья голов и платков в
сердцевине толпы, и нюхом почуял что жареным пахнет.
Поп читал проповедь, которую уже не раз
проговаривал и на людях, и в своей голове в самых разных вариациях.
Заповедей-то всего десять, поэтому они за целый год, а тем более за десяток
лет, частенько повторяются хоть на будни или по праздникам. Требуется всего
лишь переставлять слова да поучения: где вчера было – не укради, туда сегодня
нужно втиснуть – не убий; а про воровство можно снова повторить через
месячишко, только теперь уже со словами из – не возжелай. Вот так, меняя
местами существительные прилагательные да глаголы, отец герман и жил из года в
год, и жёг сердца – а что творилось у него на душе, о том лишь бог ведал.
Хотя вот сию минуту у попа на лице проявилось
явное раздражение уже заметной червоточиной толпы. Полчаса назад эти люди
стояли послушным стадом, и их в самом деле можно назвать было паствой, повести
за собой, как оракулу – немых, которые сами калеки без языков легко подчиняются
громогласному чуду. А сейчас в середине заблеяли; скоро паника передастся
дальше, и поп перестанет быть для них чудотворцем, а превратится в обычного
герку, которому по прихоти могут и морду набить.
Отец герман раздумывал, монотонно читая, но
по памяти в нужных местах умеренно возвышая свой глас: он думал, остановить ли
проповедь самому, может быть с личным скандальчиком, или ждать пока это сделают
другие со скандалом общественным. Возможно, конечно, понадеяться на чудо – что
всё и так успокоится – но зная местные бабьи языки и тягу толпы к зрелищам, поп
на это слабо рассчитывал. Потому что хаос всегда завлекательнее порядка, даже
для праведников которые прячутся от таких искушений в скитах. Праведнику-то как раз тяжелее всего, ему
трудно держать свою марку. Пока он ещё не накопил орденов да медалей на грудь,
то с него взятки гладки – может и не один грех совершить, всё равно ведь
отмолит наравне со всеми. Но по мере собирания в себе всяких разных достоинств,
он как будто принимает для себя стезю мессианства, спасательства – смотрите,
мол, соблазнённые искусителем, что являет миру человек верующий и праведный. А
многие из таких верных людей приходят к своему благородству только лишь
молениями и отказом от мирских удовольствий, не испытав настоящего горя,
суровой беды. И нельзя сказать, что он не сломается, не предаст веру в час
трудный. Вот вдруг господь возьмёт да не простит ему давний мелкий грешок,
малое себе попущение, уже на дне сердца забытое – не со зла не простит, а
просто потому что тот праведником сказался для всех, но чуточку обмишулился – и
отправит его в геенну исподнюю. А там душа на измену сразу подсядет: уж слишком
чёрен, смолист этот дьявольский мир. В дыму задохнутся, закашлятся и зависть с
гордынью, но и благородство с достоинством. И тогда на чём там душе устоять, на
каких постулатах земных? если нет крепи.
Пока герман обо всём этом думал, лёгкие
овечьи повизгивания перешли в собачий лай да ругательства. Тогда поп, не
прерываясь от бога и от любви к ближнему, полуобернулся к дьякону и мигнул ему
особым секретным знаком. Дьякон, крутившийся с тряпкой у аналоя, тут же в ответ
отшептался:- ... будет исполнено, отче...,- и как вождь со трибуны скакнул
ближе к народу. К своим.
У дьякона хорошо развита общественная жилка,
даже можно сказать товарищеская. К чьей бы компании он ни подошёл, в какую б
секту ни внедрился, а везде его примут. Конечно, не сразу с распростёртыми
объятиями – поначалу хмуро присматриваясь – но дьякон умеет подражать ужимкам
да повадкам того социального класса, в который сегодня приглашён, или хоть даже
сам припёрся. Откуда у него это? – незнамо – но вот если вчера он, отрыгиваясь
в кабаке, жрал жирного поросёнка да вытирал сальные губы скатертью, то завтра
легко и свободно будет пользоваться ножом и вилкой в дворянском собрании, не
ставя локти на стол и чутко поддакивая заумной беседе.
Его длинная фигура юрко ввинтилась в толпу,
как удав рассекая надвое стаю пушистых трепетных кроликов, загипнозенных речью,
обещавшей им райскую жизнь. Поверх всех остальных разноцветнопокрытых голов –
всё дальше, призрачней – мелькала его чёрноседая макушка с маленькой плешью. И
в том месте, где он только что появлялся, тут же визг становился задорней,
смешливей – как будто именно дьякона там не хватало, словно бабы соскучились по
тяжёлой руке да крепким объятиям.
Охальник, конешно: но дьякон своё дело знал.
Он уже добрался до очага затевающегося пожара, и видимо пытался погасить костёр
из лёгкого маленького огнетушителя – с помощью своих грубоватых мужицких шуток
да прибауток. Кое-кто из окружавших баб засмеялся, хохотнул, и даже всхлипнули
беззубыми смешинками две особо любопытные старушонки; но тут одна из самых
драчливых отвесила ему в запале своей злости ну ооооо-чень звонкую затрещину.
Нельзя было этого делать. Дьякон ведь
отчаянно спокойный мужик, потому что сильный и добрый. Он никогда не ввяжется
за себя в драку, боясь хорошего человека обидеть: и даже если тот сам его бьёт,
если не за дело а попусту, то ведь не значит что человек этот плох – может
просто вожжа попала под хвост, или другие важные неурядицы.
Но не дай бог, коли кто при нём оскорбит
беззащитную душу, а тем боле великое и святое место – родную церковь. Что для
иного зовётся безразмерным, а потому неконкретным словом – отечество – то для
дьякона есть – храм. Хоть маленький, и невидимый на государственной карте, да
зато свой как душа. И крест над главою словно сердце её.
Сам дьякон всегда разделял церковный клир по
четырём четвертям, и не таясь говорил о сём даже отцу герману, а будя приехал к
ним в гости архиепископ из самой столицы, то и ему бы сказал: - Мы, слуги
господа, делимся так: одна часть верует истово и любя, поэтому жизнь готова
отдать за христа. Другая верит от страха перед высшим судом, и на смерть пойдёт
в понуканье. Третьи верят, но сомневаясь – может быть нет его на самом-то деле
– и на этом свете от того света станут прятаться до последней надежды. Ну а
последние почти совсем уж не веруют, всё же маленькой капочкой крови трясясь –
а вдруг есть он? и как тогда жить, нагрешив.-
Себя дьякон относит к первым, до конца – до
костра преданным товарищам, и поэтому в истовой вере своей так неистов.
Вот и сейчас он в ответ на затрещину задрал к
пупку свою серую хламиду, оголив подштаники в кирзовых сапогах, снял с пояса
сержантский гвардейский ремень с жёлтой бронзовой бляхой, и намотав его одним
витком на руку, стеганул по плечам, уже не соображая от ярости ни баб ни
мужиков.
Тот вой, что раздался из бедной толпы – а
толпа теперь против дьякона, почти дьявола, в самом деле выглядела бледновато –
был похож на умопомрачительный адовый визг, средь которого ещё сам не чувствуя
боли, уже сходишь с ума от тягучего чёрного ожидания предступающей вечной
бездны. Казалось, что даже со стен, из окошков икон, хором взвыли святые
угодники и пречистая дева с младенцем от горькой печали заплакала. А дьякон
будто молотобоец всё вздымал свой ремень; но никого уже не бия, снова опускал к
ниспадающим штанам, и только близкие бабы слышали отчаянные шептанья его, из
которых самыми мягкими были – бляди да пидораски. Более-менее крепкие мужики,
стоявшие поодаль у входа, так и не подошли ближе – не из боязни, а чтобы не
затевать серьёзную свару. Плачущего от обиды дьякона вывели под белы ручки на
улицу три каличных старушки – понадеявшись на бога, чтоб он воздействовал на
буяна, чтоб тот их не тронул. А скандальных баб выперли пинками из храма, на
целый месяц оставив их молиться на улице.
Отец герман пел всё дальше, дальше к концу
проповеди, и вздыхал. Он всегда только грустно вздыхает в ответ на любую
церковную неприятность – может быть надеясь, что тяжкие кручинные вздохи о
человечьих грешках и соблазнах быстрее доходят до неба, чем весёлые счастливые
смехи.
После окончания службы поп, переодевшись в
цивильное, уже в темноте под фонарями шёл домой. На акациях парка журчали
сверчки, под лёгким ветром шелестела куства, и под стать этой сельской идиллии
попу хотелось такого же тёплого настроения. Но на сердце было прохладно. Хоть
герман и не считал предательством своё мягкотелое молчание в церкви –
непротивление вкупе с непорицанием – а всё же ему хотелось при людях стать
отважным героем, как данко, и въяве выказать поддержку своему доброму товарищу дьякону.
Тем более, что люди сейчас обязательно сплетничают по жарким углам, по уютным
хаткам – конечно же, не во славу отца германа.
Но ольга... Что бы сказала она, если б он
влез в бабью склоку?
А попадью поп боится. И непонятно, с чего
этот страх. Она ведь при первом знакомстве сама тряслась как осиновый лист,
хотя возрастом уже подбиралась ко зрелости.- венец безбрачия,.. на мне венец
безбрачия,- твердила как порожняя сорока, словно больше говорить не о чем. Вот
на эту её цепкость – и целкость – герман тут же попался. Раз девка оказалась
благородной в вере и чистоте, то нужно было венчаться: другую такую он бы уже
не нашёл.
другую... Она сама уже стала не той, что
была. Без стыда покрикивает на него при детях, устраивает скандалы за деньги,
за то что у соседей их больше – и всё чаще гонит его спать отдельно, на
холодный и узкий диванчик. Вот поэтому он боится её, хранительницу семейного
очага.
Думая обо всём этом, поп дошёл до ближайшего
питейного заведения. Зайти или нет? вот настоящая гамлетовская дилемма. Дома у
него тоже стоял графинчик в буфете: но – грякать бокалом об горлышко, но –
тихонько струить чтоб жена не услышала, но – если услышит то внове скандал.
Ах, была не была! И когда герман почти уже
дошёл до дверей, из кабака вдруг вывалился пьяный расхристанный дьякон, как
грешник из рая – сопровождаемый нестройной, но очень громкой и бравурной песней
своих собутыльных товарищей. Дьяконовская серая хламида была разорвана до пупа,
и несколько ниже, а из-под неё яро светилась в свете ночных фонарей горячая
бело-голубая тельняшка.
Поп еле успел отскочить за кусты. Он трясся,
представляя что было, если б эти герои затащили его в жаркий кабак всей
безголовой компанией; и содрогался от ужаса. Они б вусмерть напоили его – по
слабости характера – опозорили на весь посёлок – по веселью гулящей души – и
потоптались на репутации – за все прежние грешки да обиды. Его мог бы спасти
ото всех только дьякон, но он сейчас с ними.
Герман трусливо оглядывался по сторонам: не
идёт ли кто сзади, сбоку; не слышит ли странный шорох кустов или стук его
сердца. Хорошо что он сегодня в цивильном, и похож на всех остальных
обывателей. Он ещё пару раз выглянул из листвы, успокаивая себя что не стоит
брататься с пьяными, и на цыпочках поспешил домой.
Отец герман совсем не был трусом по жизни –
мог бы и в бой, и на смерть за отечество. Он просто боялся неопределённых
человеческих отношений, из которых не знаешь как выбраться. Вот когда богом
определено – здесь вера, тут любовь, там дружба, родина семья дети – то к каждому
из этих великих понятий с малолетства вырабатывается в душе уважение, пиетет. И
соответственно своему детскому воспитанию взрослый человек уже живёт сам в
обстановке чувственного приятия, можно даже сказать осязания сих золотых слов,
которые вроде бы не имеют весовых категорий – как железо, вода, камень – но
позволяют разуму и телу через душу принимать важные судьбоносные решения.
Только если бы всё было так просто. А то ведь
у каждого из больших великих понятий есть множество маленьких понятишек-детишек:
у любви – влюблённость, у дружбы товарищество, а у семьи сожительство; да и
много всяких подобных. И попадая в жизненную ситуацию неопределённости, трудно
бывает выбраться из неё с достоинством – особенно человеку со стыдом и
совестью, благочестивому как отец герман. Он всегда старался избегать позорных
случаев, казусов, всё равно как распутных поз.
Вот теперь, спокойно да свободно шагая домой,
поп стал радостен от тёплой погоды, от благоденствия на сердце. Он представлял,
что с ним могло бы случиться в том кабаке – но не случилось! – и в унисон этому
счастью журчали прежде неслышимые им сверчки, шелестел ветерок, как губастый
младенец выдувая изо рта лёгкие пузырики, и мошкара, что кружилась под светом,
уже не мельтешила в глазах надоедливо.
На четвёртый день утром дьякон вышел из
загула. То что окончательно, и уже не вернётся туда, было видно по его
наодеколоненному бритому лицу, к тому же ещё блестевшему какой-то вазелиновой
смазкой. На ногах его военные штаны ратника и высокие берцы; на торсе линялая
гимнастёрка с погончиками и медалью за отвагу; за правым плечом собранный в
дорогу тощеватый рюкзак. Дьякон пришёл прощаться.
Стоит он как статуя отечественному
добровольцу и мнёт гранитный кулак в гранитной ладони. А на глазах почти
скрытые слёзы, которые никогда им не выплачутся, а так и останутся ржаветь под
суровыми веками.- Прощайте, отче... ухожу на войну.
- Давай обнимемся, родной.- Поп крепко обнял
дьякона, спрятавшись лицом за его спиной, чтобы тот не увидел смешинок в
глазах. Ведь дьякон уже раз пять уходил добровольцем после загулов, и всегда с
полпути возвращался.- Удачи тебе.
И они распростились нежно, как верные друзья
– уже давно не сетуя на разлуку.
А вечером, окончив службу, отец герман в
чёрном вышел на паперть, светло вздохнул в небеса, и подстелив холстину уселся
на крыльцо долго ждать дьякона. С войны.
==================
Помочь сайту
Поздравления
