Помочь сайту
Поздравления
Дядя
12 февраля 2014 -
Константин Журавков
Среда. Вьюжный февраль. Вечер. Брат лег спать с мамой. Папа на шахте, в ночную смену.
Слонявшись до этого по пустой комнате, взял стопку своих любимых журналов «Мурзилка» и начал читать любимый свой рассказ про приключения Васи Куролесова. Сидел на первом этаже двухэтажной кровати, читал в тишине и слушал завывания февральского ветра. Помню, что было нестерпимо грустно и одиноко. Все спят. И я один. И мне, десятилетнему, было непонятно – отчего так грустно? Может оттого, что завтра с утра снова идти в ненавистную «музыкалку» на урок сольфеджио, а послезавтра к строгому и страшному НФГ (так звали мы нашего уважаемого учителя музыки Николая Федоровича Григорьева) на «баян». И, скорее всего, схлопочу снова «единицу» или, что еще хуже, привычный вердикт в дневник «не готов к уроку». Один раз я уже выдергивал страницы, переправлял «единицу» на «четверку», даже сжигал дневник, другой раз прятал его в почтовый ящик. Все узнавалось – и за все доставалось.
Каждый вторник и каждую пятницу – урок баяна у НФГ. Эти уроки сродни испытанию на прочность. Для меня, десятилетнего, подобное испытание вызывало отвращение не только к безвинному баяну, но и ко всему музыкальному и прекрасному. Но зато - какое облегчение после уроков, когда распаренный от жара музыки баяна и волнения, возвращаешься домой с чувством исполненного долга. Напрочь забываешь о баяне. До следующего вторника еще пропасть времени! Можно читать свободно детектив «Каскадер из Сингапура», поиграть в приставку, сходить с Женькой Клеменко на хоккей – вообщем расслабиться, максимум до воскресенья. А воскресным утром снова окрик мамы: «Так, делать музыку!». Ждешь, пока брат Вадька подготовится к завтрашнему уроку, а уже после него берешь баян и начинаешь с гамм. И так каждую неделю.
Грустно может оттого, что сгорела приставка «Денди» - и скучно, скучно в тот февральский вечер. Заняться нечем.
«Вот так жизнь и уходит», - думал, наверное, я, сидя за журналом «Мурзилка». Думал и клевал носом. Пора спать! Забираюсь между братом и мамой в неудобную ложбину и с трудом засыпаю…
Сквозь сон слышу звонок в дверь. Наверное пришел папа… Снова засыпаю. Просыпаюсь. Слышу аханье мамы и чей-то незнакомый голос. Вдавливаюсь сильнее в подушку от страха. Что-то случилось? В заспанном мозгу разные мысли и предположения. Слышу имя «Дениска». Может, что-то с моим шестилетним двоюродным братом? Боюсь… Но все равно сон побеждает. И я проваливаюсь.
Утром в четверг, 24 февраля 1994 года, разбудил Вадька и сказал, что умер дядя Сережа. Мой любимый и по-настоящему родной дядя. Жизнерадостный и сильный, красивый и молодой. Вечно ездивший на мотоцикле «Днепр» и огромной машине «Урал», ушедший в ОМОН и носивший берет и крутые армейские боты на шнуровках. Умер… Умер… Неужели я теперь никогда не увижу его широкой улыбки и бородавчатых рук, пахнущих мотоциклами и улицой? Не дождусь его подарков в день рождения?
С этими мыслями я медленно шагал в «музыкалку». Мне было вовсе не смешно, как прежде, от шуток молодого учителя сольфеджио. Я тупо смотрел в одну точку и не мог понять до конца, что произошло с моим дядей? Ведь такой молодой, ведь такой хороший. Думал – что будет дальше? Что будет с тетей Верой, его женой? С его сыном Дениской? Что будет с его родителями – моими бабушкой и дедушкой? Что будет теперь с моим папой? С нами со всеми? С целым миром? Я еще не догадывался о том, что и после ухода любимых, дорогих людей, мир остается. И все остальное вместе с этим миром остается и продолжает жить. Только об этом я узнал позже.
Февральская вьюга щипала лицо и выдавливала слезы.
В школе я сказал, что у меня умер дядя. Мне казалось, что меня все жалеют и смотрят, будто на сиротинушку. Я говорил это с такой интонацией и таким выражением лица, будто у меня умер вовсе не дядя. А умерло нечто и некто большое и важное! Где-то в глубине, на самом дне моего чистого детского сознания, я осознавал и чувствовал какую-то колоссальную утрату, слышал громкий шелест от перевернутой страницы жизни, после прочтения которой я точно знал, что такое смерть.
Впервые смерть я ощутил тремя годами ранее, когда умерла моя прабабка Евдокия (в миру баба Дуся). Был июнь, едко пахло сиренью. Мы, семилетние несмышлёныши, еле сдерживали смех от громких причитаний бабулек возле гроба. Я понимал, что это некрасиво и грешно, но все равно хотелось укатываться от смеха. Когда хоронили – было не до смеху: бабу Дусю июньская жара изменила до неузнаваемости, перед нами лежало тело, которое с каждой секундой становилось все некрасивей и ужасней. Взрослые мужики погоняли: «Давайте катафалк!», «Чего медлите - пора выносить!». Все это было так пугающе, что после того, я стал бояться покойников. Все время думал, что покойник в гробу обезображен как какое-то чудовище и в любое время может встать из гроба как Панночка из «Вия». Все это, вкупе с просмотренными фильмами ужасов о мертвецах («Вий», «Зловещие мертвецы», «Реаниматор» и другие) породило в моем мальчишеском мозгу не проходящую до сих пор фобию всего трупного и похоронного. Я думал, что если покойник лежит в гробу с закрытыми глазами, то он обязательно их откроет и протянет руки, а хуже того - вцепится в горло и выдавит глаза. Невообразимую жуть и дрожь испытывал я при виде похоронных процессий и красных крышек от гробов возле домов и подъездов. Если слышал знакомые аккорды похоронного марша Шопена, то мне непременно хотелось куда-нибудь спрятаться, заткнуть уши. Смерть моему детскому воображению представлялась в образе моей бабы Дуси, которая тянет руки ко всем, кого хочет забрать к себе.
И вот теперь я думал: «Неужели такой сильный и смелый дядя Сережа смог сдаться на милость этой старухе Смерти?». Я весь день думал об этом и страшился наступления дня похорон.
Весь день мы были дома с братом одни. Мама приехала лишь поздно вечером с тетей, прибывшей на похороны из Кемерово. Ночь накануне я провел неспокойно; вертелся и вспоминал моего дядю.
…по какому-то случаю, а может вовсе и без случая, дядя Сережа подарил мне с братом маленькие синие «складники»…
…он усаживает меня на бензобак синего «Днепра» - мы катаемся по поляне Камышанского лога, на заднем сиденье мой брат…
…он везет меня на «Иже» в люльке с оборудованной крышей. Я там сижу и представляю себя водителем автомобиля: кручу вымышленный руль и давлю на газ…
…захожу в гараж возле бабушкиного дома – дядя с испачканными мазутом, «солярой» или чем-нибудь еще другим, мотоциклетно-автомобильным, улыбается мне своей улыбкой, от которой видно верхние десны…Резко пахнет бензином.
- дядь Сереж, а почему во время войны не использовали бензин как оружие?
Дядя улыбается ещё шире и говорит:
- Потому что другово хватало, и без бензина.
Заснул. Снится сон. Я захожу в дом, где мы жили с самого моего рождения, а потом жил и мой дядя со своей семьей. Захожу в комнату – вижу гроб. Просыпаюсь со страхом, понимаю что утро, и знаю, что надо собираться и ехать на похороны.
Суббота. Яркая безветренная погода. Мы от центра пешком спускаемся с горки к бабушкиному дому. Я считаю шаги – и боюсь. Кого боюсь? Всех. Заплаканную бабушку, гроб, тетю Веру, Дениску, и больше всего гроб с дядей. Боюсь людей и покойников. Иду – и считаю шаги. Вот уже спускаемся на улицу Красный Лог, и с горы я вижу бабулин дом. Средь белизны снега и валящего дыма из трубы– красное пятнышко. Присматриваюсь – крышка гроба.
Нас встречает на улице неузнаваемая, опухшая от слез, завернутая в шаль, бабушка. Обнимает, обдает меня запахом валерьянки и целует. Я чувствую соленость её губ на своих щеках.
- Деточки мои родненькие, одни вы у меня остались.
Вижу папу. Он в пуховике цвета растворенной «марганцовки» подходит и тихо говорит:
- Зайди в дом, посмотри.
Вот этого я и боялся. Захожу не в дом, где много народу, а в летнюю кухню. Там мужики греются, тайком попивают водочку и курят. Единственное место, где затопили печь. Рядом, тут же, на горящей плите в огромной кастрюле варится суп. На поминки. Мужики молчат. Кто-то выходит, покрякивая, кто-то, ухая с мороза, заходит.
В доме по соседству, где жил мой покойный дядя с семьей, и где жил я первые свои пять лет жизни, женщины готовят поминальный обед. Там, рядом с ними, в грязной фуфайке и небрежном платке, будто сошедшая с ума, больше похожая на захожую алкашку, сидела безучастно тетя Вера – жена дяди. Что-то бормотала и пыталась помочь. Женщины отвлекали её посторонними разговорами и не давали в приготовлениях принимать важного участия. Привели шестилетнего брата Дениску. Похоже, он мало чего осознавал, игрался и звал меня бить огромные сосули, свисающие с крыш.
Суета взрослых меня занимала мало. О трагических событиях я забыл вовсе, после того как дядя Миша отвез нас, детей, в дом к тете Вере, где жил свои последние дни мой дядя. Там мы играли в Dendy (хорошо помню, что это был причудливый бильярд «Lunar pool»), от души смеялись. Я отчетливо помню обстановку той комнаты: все разбросано, кругом вещи покойного дяди, незаправленная кровать с белыми простынями, еще хранящие запах хозяина. Я оглядываю комнату, и мне становится почему-то не по себе. Наверное, от каких-то энергетических волн незримого присутствия рядом с нами покойного дяди, раскиданные вещи которого невольно приближали к нему и напоминали о событии, собравших всех нас вместе.
Стрелки часов неумолимо приблизились к 13.00. У меня начинает болеть живот от давящего волнения. Нужно было ехать на похороны.
Возле бабушки в ряд стояли три самосвала «КрАз 6510». Это дядины друзья, с его бывшей работы, приехали почтить память. И как почтили! КрАзы гудели сигналами в момент выноса гроба, в момент проезда траурного кортежа мимо автобазы, где долгое время работал после армии дядя, - гудели и в момент опускания гроба в могилу. Гудели, будто истошным воем выли и плакали верные собаки, прощаясь с внезапно ушедшим хозяином.
Мурашки по коже и тогда и сейчас!
- Зайди, зайди, - говорит кто- то из взрослых.
-А какой он там? Страшный?
-Нет, нисколько, будто спит.- Это мой брат Дима, выйдя из страшного, холодного бабушкиного дома, пытается меня успокоить.
Через десять лет брат Дима тоже будет будто спать, «сгорев» от туберкулеза в мариинской зоне.
Народу тьма. Входят-выходят. Мужики кучкуются возле дома, курят и что-то говорят вполголоса.
Вынесли дядю Сережу. Я осмелился и подошел к его изголовью. «Действительно, будто спит», - думаю я. Его рот чуть приоткрыт – виден верхний ряд вставных железных коронок, прядь волос от ветра танцует и живет будто своей жизнью, - те же, но уже чуть пожелтевшие бородавчатые руки держат пластмассовое белое распятие. Тетя Вера, рыдая, кидается на гроб. Женщины всхлипывают, мужики покашливают и деловито обсуждают - кто будет брать, куда и как нести гроб.
Похоронили дядю Сережу за огромным курганом. Этот курган возник не случайно: закапывали глубокий шахтовый шурф и нагребли высоченный холм. Рядом с его свежой могилой – чистое поле. Там живет ветер – и белая пустота. Как – то особенно свистел ветер в том феврале. И теперь свистит. Тогда ветер свистел от пустоты. Теперь свистит от обилия венков.
Ныне на том месте настоящий кладбищенский город для тех, кто умер, погиб в безумные девяностые.
Поминки прошли с размахом: два ящика водки, три огромных стола буквой «П», несколько потоков жаждущих помянуть друзей, знакомых, родственников. Входят-выходят. И снова заходят.
Мы, дети, в огороде играем в снежки. Солнце… И ощущение такое, что оно, это солнце, не такое. И все вокруг будто не такое. Теперь я знаю: все это не вечно. Не вечен снег, солнце, суббота, бабушкин дом, и даже курган, возле которого лежит один-одинешенек мой дядя. Не вечен и я. Я смотрю в небо и застываю взглядом на безбрежной белой пустоте. «Ведь и я когда-нибудь стану чьим-то дядей, отцом. И может быть, умру молодым. А может быть, доживу до седин и буду кашлять как мой дед. А потом все равно умру. И меня так же вынесут и похоронят. И те, кто меня похоронит, сядут за стол и на мгновение забудут о моем существовании. Забудут, потому что будут голодные и уставшие. А когда наедятся – снова вспомнят. И так до тех пор, пока не опьянеют – и тогда вовсе забудут, для чего собрались, и для кого угасающая восковая свеча и потемневшая кутья».
После всего того смерть стала для меня огромным, ощутимым и неизведанным. Я понимал, что смерть неизбежна, но все же продолжал верить – и верю до сих пор – в обратимость смерти в жизнь, перерождение и жизнь после жизни. В те дни я чувствовал смерть носом. Смерть пахла валерьянкой, перегаром, крепким дедовским табаком и…булочками. Позже, когда прошли годы, и в редкие моменты бабуля пекла домашние булочки – от нахлынувшего в нос «фирменного» запаха я вспоминал тот день далекого февраля.
После похорон я стал часто видеть дядю. Во снах. Там он был здоров и красив, улыбался и чему – то поучал. А я, веря в реальность, радовался ещё пуще, - и охотно вступал с ним в диалог. А потом неожиданно просыпался. И всё…И сейчас, по прошествии почти двадцати лет, когда я перестал видеть дядю Сережу, - вспоминаю: в тех снах я чувствовал всем своим существом, что мой дядя ненастоящий. Я смотрел на него, улыбался, разговаривал. Но где-то там, в глубинах сознания, понимал: он фантом, он не такой, он исчезающий. Были сны - отчетливо помню - где я набирался храбрости спросить: «Ну как там, дядь Сереж? Как на том свете-то живется?». Дядя, оголяя верхнюю десну, улыбался еще шире, делал паузу и растягивал: «Хо-ро-шо».
Я рос - и все реже видел сны с участием моего дяди. Иногда я его забывал и переставал вовсе общаться с его сыном, моим двоюродным братом Денисом, - но из сохранившихся фотографий я почти всегда, с успехом, вылавливал тоску по дяди Сережи, по его непрожитой жизни. И тогда грусть накатывалась на меня большим колесом и давила грудь.
«Почему так рано уходят лучшие?» - не единожды и снова задавал я себе этот риторический вопрос. Сколько раз я представлял альтернативу той жизни, где дядя Сережа был бы жив.
«Истинный Бог, был бы «шишкой». Вертелся, торговал бы, в люди большие бы выбился», - говорила, вздыхая бабушка.
А я не хотел бы чтобы он был «шишкой». Я просто желал и хотел одного – его жизни в этом мире.
Задумчиво взял чистый лист… и машинально вывел:
«Почему так фатально и дико, Из всех лучших людей на Земле,так уходят кощунственно тихо те, кто жил на Земле не как все»
Слонявшись до этого по пустой комнате, взял стопку своих любимых журналов «Мурзилка» и начал читать любимый свой рассказ про приключения Васи Куролесова. Сидел на первом этаже двухэтажной кровати, читал в тишине и слушал завывания февральского ветра. Помню, что было нестерпимо грустно и одиноко. Все спят. И я один. И мне, десятилетнему, было непонятно – отчего так грустно? Может оттого, что завтра с утра снова идти в ненавистную «музыкалку» на урок сольфеджио, а послезавтра к строгому и страшному НФГ (так звали мы нашего уважаемого учителя музыки Николая Федоровича Григорьева) на «баян». И, скорее всего, схлопочу снова «единицу» или, что еще хуже, привычный вердикт в дневник «не готов к уроку». Один раз я уже выдергивал страницы, переправлял «единицу» на «четверку», даже сжигал дневник, другой раз прятал его в почтовый ящик. Все узнавалось – и за все доставалось.
Каждый вторник и каждую пятницу – урок баяна у НФГ. Эти уроки сродни испытанию на прочность. Для меня, десятилетнего, подобное испытание вызывало отвращение не только к безвинному баяну, но и ко всему музыкальному и прекрасному. Но зато - какое облегчение после уроков, когда распаренный от жара музыки баяна и волнения, возвращаешься домой с чувством исполненного долга. Напрочь забываешь о баяне. До следующего вторника еще пропасть времени! Можно читать свободно детектив «Каскадер из Сингапура», поиграть в приставку, сходить с Женькой Клеменко на хоккей – вообщем расслабиться, максимум до воскресенья. А воскресным утром снова окрик мамы: «Так, делать музыку!». Ждешь, пока брат Вадька подготовится к завтрашнему уроку, а уже после него берешь баян и начинаешь с гамм. И так каждую неделю.
Грустно может оттого, что сгорела приставка «Денди» - и скучно, скучно в тот февральский вечер. Заняться нечем.
«Вот так жизнь и уходит», - думал, наверное, я, сидя за журналом «Мурзилка». Думал и клевал носом. Пора спать! Забираюсь между братом и мамой в неудобную ложбину и с трудом засыпаю…
Сквозь сон слышу звонок в дверь. Наверное пришел папа… Снова засыпаю. Просыпаюсь. Слышу аханье мамы и чей-то незнакомый голос. Вдавливаюсь сильнее в подушку от страха. Что-то случилось? В заспанном мозгу разные мысли и предположения. Слышу имя «Дениска». Может, что-то с моим шестилетним двоюродным братом? Боюсь… Но все равно сон побеждает. И я проваливаюсь.
Утром в четверг, 24 февраля 1994 года, разбудил Вадька и сказал, что умер дядя Сережа. Мой любимый и по-настоящему родной дядя. Жизнерадостный и сильный, красивый и молодой. Вечно ездивший на мотоцикле «Днепр» и огромной машине «Урал», ушедший в ОМОН и носивший берет и крутые армейские боты на шнуровках. Умер… Умер… Неужели я теперь никогда не увижу его широкой улыбки и бородавчатых рук, пахнущих мотоциклами и улицой? Не дождусь его подарков в день рождения?
С этими мыслями я медленно шагал в «музыкалку». Мне было вовсе не смешно, как прежде, от шуток молодого учителя сольфеджио. Я тупо смотрел в одну точку и не мог понять до конца, что произошло с моим дядей? Ведь такой молодой, ведь такой хороший. Думал – что будет дальше? Что будет с тетей Верой, его женой? С его сыном Дениской? Что будет с его родителями – моими бабушкой и дедушкой? Что будет теперь с моим папой? С нами со всеми? С целым миром? Я еще не догадывался о том, что и после ухода любимых, дорогих людей, мир остается. И все остальное вместе с этим миром остается и продолжает жить. Только об этом я узнал позже.
Февральская вьюга щипала лицо и выдавливала слезы.
В школе я сказал, что у меня умер дядя. Мне казалось, что меня все жалеют и смотрят, будто на сиротинушку. Я говорил это с такой интонацией и таким выражением лица, будто у меня умер вовсе не дядя. А умерло нечто и некто большое и важное! Где-то в глубине, на самом дне моего чистого детского сознания, я осознавал и чувствовал какую-то колоссальную утрату, слышал громкий шелест от перевернутой страницы жизни, после прочтения которой я точно знал, что такое смерть.
Впервые смерть я ощутил тремя годами ранее, когда умерла моя прабабка Евдокия (в миру баба Дуся). Был июнь, едко пахло сиренью. Мы, семилетние несмышлёныши, еле сдерживали смех от громких причитаний бабулек возле гроба. Я понимал, что это некрасиво и грешно, но все равно хотелось укатываться от смеха. Когда хоронили – было не до смеху: бабу Дусю июньская жара изменила до неузнаваемости, перед нами лежало тело, которое с каждой секундой становилось все некрасивей и ужасней. Взрослые мужики погоняли: «Давайте катафалк!», «Чего медлите - пора выносить!». Все это было так пугающе, что после того, я стал бояться покойников. Все время думал, что покойник в гробу обезображен как какое-то чудовище и в любое время может встать из гроба как Панночка из «Вия». Все это, вкупе с просмотренными фильмами ужасов о мертвецах («Вий», «Зловещие мертвецы», «Реаниматор» и другие) породило в моем мальчишеском мозгу не проходящую до сих пор фобию всего трупного и похоронного. Я думал, что если покойник лежит в гробу с закрытыми глазами, то он обязательно их откроет и протянет руки, а хуже того - вцепится в горло и выдавит глаза. Невообразимую жуть и дрожь испытывал я при виде похоронных процессий и красных крышек от гробов возле домов и подъездов. Если слышал знакомые аккорды похоронного марша Шопена, то мне непременно хотелось куда-нибудь спрятаться, заткнуть уши. Смерть моему детскому воображению представлялась в образе моей бабы Дуси, которая тянет руки ко всем, кого хочет забрать к себе.
И вот теперь я думал: «Неужели такой сильный и смелый дядя Сережа смог сдаться на милость этой старухе Смерти?». Я весь день думал об этом и страшился наступления дня похорон.
Весь день мы были дома с братом одни. Мама приехала лишь поздно вечером с тетей, прибывшей на похороны из Кемерово. Ночь накануне я провел неспокойно; вертелся и вспоминал моего дядю.
…по какому-то случаю, а может вовсе и без случая, дядя Сережа подарил мне с братом маленькие синие «складники»…
…он усаживает меня на бензобак синего «Днепра» - мы катаемся по поляне Камышанского лога, на заднем сиденье мой брат…
…он везет меня на «Иже» в люльке с оборудованной крышей. Я там сижу и представляю себя водителем автомобиля: кручу вымышленный руль и давлю на газ…
…захожу в гараж возле бабушкиного дома – дядя с испачканными мазутом, «солярой» или чем-нибудь еще другим, мотоциклетно-автомобильным, улыбается мне своей улыбкой, от которой видно верхние десны…Резко пахнет бензином.
- дядь Сереж, а почему во время войны не использовали бензин как оружие?
Дядя улыбается ещё шире и говорит:
- Потому что другово хватало, и без бензина.
Заснул. Снится сон. Я захожу в дом, где мы жили с самого моего рождения, а потом жил и мой дядя со своей семьей. Захожу в комнату – вижу гроб. Просыпаюсь со страхом, понимаю что утро, и знаю, что надо собираться и ехать на похороны.
Суббота. Яркая безветренная погода. Мы от центра пешком спускаемся с горки к бабушкиному дому. Я считаю шаги – и боюсь. Кого боюсь? Всех. Заплаканную бабушку, гроб, тетю Веру, Дениску, и больше всего гроб с дядей. Боюсь людей и покойников. Иду – и считаю шаги. Вот уже спускаемся на улицу Красный Лог, и с горы я вижу бабулин дом. Средь белизны снега и валящего дыма из трубы– красное пятнышко. Присматриваюсь – крышка гроба.
Нас встречает на улице неузнаваемая, опухшая от слез, завернутая в шаль, бабушка. Обнимает, обдает меня запахом валерьянки и целует. Я чувствую соленость её губ на своих щеках.
- Деточки мои родненькие, одни вы у меня остались.
Вижу папу. Он в пуховике цвета растворенной «марганцовки» подходит и тихо говорит:
- Зайди в дом, посмотри.
Вот этого я и боялся. Захожу не в дом, где много народу, а в летнюю кухню. Там мужики греются, тайком попивают водочку и курят. Единственное место, где затопили печь. Рядом, тут же, на горящей плите в огромной кастрюле варится суп. На поминки. Мужики молчат. Кто-то выходит, покрякивая, кто-то, ухая с мороза, заходит.
В доме по соседству, где жил мой покойный дядя с семьей, и где жил я первые свои пять лет жизни, женщины готовят поминальный обед. Там, рядом с ними, в грязной фуфайке и небрежном платке, будто сошедшая с ума, больше похожая на захожую алкашку, сидела безучастно тетя Вера – жена дяди. Что-то бормотала и пыталась помочь. Женщины отвлекали её посторонними разговорами и не давали в приготовлениях принимать важного участия. Привели шестилетнего брата Дениску. Похоже, он мало чего осознавал, игрался и звал меня бить огромные сосули, свисающие с крыш.
Суета взрослых меня занимала мало. О трагических событиях я забыл вовсе, после того как дядя Миша отвез нас, детей, в дом к тете Вере, где жил свои последние дни мой дядя. Там мы играли в Dendy (хорошо помню, что это был причудливый бильярд «Lunar pool»), от души смеялись. Я отчетливо помню обстановку той комнаты: все разбросано, кругом вещи покойного дяди, незаправленная кровать с белыми простынями, еще хранящие запах хозяина. Я оглядываю комнату, и мне становится почему-то не по себе. Наверное, от каких-то энергетических волн незримого присутствия рядом с нами покойного дяди, раскиданные вещи которого невольно приближали к нему и напоминали о событии, собравших всех нас вместе.
Стрелки часов неумолимо приблизились к 13.00. У меня начинает болеть живот от давящего волнения. Нужно было ехать на похороны.
Возле бабушки в ряд стояли три самосвала «КрАз 6510». Это дядины друзья, с его бывшей работы, приехали почтить память. И как почтили! КрАзы гудели сигналами в момент выноса гроба, в момент проезда траурного кортежа мимо автобазы, где долгое время работал после армии дядя, - гудели и в момент опускания гроба в могилу. Гудели, будто истошным воем выли и плакали верные собаки, прощаясь с внезапно ушедшим хозяином.
Мурашки по коже и тогда и сейчас!
- Зайди, зайди, - говорит кто- то из взрослых.
-А какой он там? Страшный?
-Нет, нисколько, будто спит.- Это мой брат Дима, выйдя из страшного, холодного бабушкиного дома, пытается меня успокоить.
Через десять лет брат Дима тоже будет будто спать, «сгорев» от туберкулеза в мариинской зоне.
Народу тьма. Входят-выходят. Мужики кучкуются возле дома, курят и что-то говорят вполголоса.
Вынесли дядю Сережу. Я осмелился и подошел к его изголовью. «Действительно, будто спит», - думаю я. Его рот чуть приоткрыт – виден верхний ряд вставных железных коронок, прядь волос от ветра танцует и живет будто своей жизнью, - те же, но уже чуть пожелтевшие бородавчатые руки держат пластмассовое белое распятие. Тетя Вера, рыдая, кидается на гроб. Женщины всхлипывают, мужики покашливают и деловито обсуждают - кто будет брать, куда и как нести гроб.
Похоронили дядю Сережу за огромным курганом. Этот курган возник не случайно: закапывали глубокий шахтовый шурф и нагребли высоченный холм. Рядом с его свежой могилой – чистое поле. Там живет ветер – и белая пустота. Как – то особенно свистел ветер в том феврале. И теперь свистит. Тогда ветер свистел от пустоты. Теперь свистит от обилия венков.
Ныне на том месте настоящий кладбищенский город для тех, кто умер, погиб в безумные девяностые.
Поминки прошли с размахом: два ящика водки, три огромных стола буквой «П», несколько потоков жаждущих помянуть друзей, знакомых, родственников. Входят-выходят. И снова заходят.
Мы, дети, в огороде играем в снежки. Солнце… И ощущение такое, что оно, это солнце, не такое. И все вокруг будто не такое. Теперь я знаю: все это не вечно. Не вечен снег, солнце, суббота, бабушкин дом, и даже курган, возле которого лежит один-одинешенек мой дядя. Не вечен и я. Я смотрю в небо и застываю взглядом на безбрежной белой пустоте. «Ведь и я когда-нибудь стану чьим-то дядей, отцом. И может быть, умру молодым. А может быть, доживу до седин и буду кашлять как мой дед. А потом все равно умру. И меня так же вынесут и похоронят. И те, кто меня похоронит, сядут за стол и на мгновение забудут о моем существовании. Забудут, потому что будут голодные и уставшие. А когда наедятся – снова вспомнят. И так до тех пор, пока не опьянеют – и тогда вовсе забудут, для чего собрались, и для кого угасающая восковая свеча и потемневшая кутья».
После всего того смерть стала для меня огромным, ощутимым и неизведанным. Я понимал, что смерть неизбежна, но все же продолжал верить – и верю до сих пор – в обратимость смерти в жизнь, перерождение и жизнь после жизни. В те дни я чувствовал смерть носом. Смерть пахла валерьянкой, перегаром, крепким дедовским табаком и…булочками. Позже, когда прошли годы, и в редкие моменты бабуля пекла домашние булочки – от нахлынувшего в нос «фирменного» запаха я вспоминал тот день далекого февраля.
После похорон я стал часто видеть дядю. Во снах. Там он был здоров и красив, улыбался и чему – то поучал. А я, веря в реальность, радовался ещё пуще, - и охотно вступал с ним в диалог. А потом неожиданно просыпался. И всё…И сейчас, по прошествии почти двадцати лет, когда я перестал видеть дядю Сережу, - вспоминаю: в тех снах я чувствовал всем своим существом, что мой дядя ненастоящий. Я смотрел на него, улыбался, разговаривал. Но где-то там, в глубинах сознания, понимал: он фантом, он не такой, он исчезающий. Были сны - отчетливо помню - где я набирался храбрости спросить: «Ну как там, дядь Сереж? Как на том свете-то живется?». Дядя, оголяя верхнюю десну, улыбался еще шире, делал паузу и растягивал: «Хо-ро-шо».
Я рос - и все реже видел сны с участием моего дяди. Иногда я его забывал и переставал вовсе общаться с его сыном, моим двоюродным братом Денисом, - но из сохранившихся фотографий я почти всегда, с успехом, вылавливал тоску по дяди Сережи, по его непрожитой жизни. И тогда грусть накатывалась на меня большим колесом и давила грудь.
«Почему так рано уходят лучшие?» - не единожды и снова задавал я себе этот риторический вопрос. Сколько раз я представлял альтернативу той жизни, где дядя Сережа был бы жив.
«Истинный Бог, был бы «шишкой». Вертелся, торговал бы, в люди большие бы выбился», - говорила, вздыхая бабушка.
А я не хотел бы чтобы он был «шишкой». Я просто желал и хотел одного – его жизни в этом мире.
Задумчиво взял чистый лист… и машинально вывел:
«Почему так фатально и дико, Из всех лучших людей на Земле,так уходят кощунственно тихо те, кто жил на Земле не как все»
Рейтинг: +2
755 просмотров
Комментарии (1)
| Денис Маркелов # 12 февраля 2014 в 14:43 0 | ||
|
