Девушка, милая, я прошу – продлите!

Девушка, милая, я прошу – продлите!
Телефоном сейчас уже никого не удивишь. Он стал привычной, почти вездесущей, вещью, настолько прочно вошедшей в нашу современную жизнь, что кажется – так было всегда. Однако, мое детство начиналось, когда телефона попросту не было. Да – я видел телефонные будки и, помню, как мать поднимала меня на руках, чтобы я мог покрутить телефонный диск. Но звонить и разговаривать мне было не с кем. Ни у бабки в деревянном доме, ни у мамкиных подруг в домах телефонов не было.
Чуть позже, когда мы переехали на Хорошевку, я видел очереди, и в дождь, и в мороз, и в жару, к телефонной будке, которая стояла у  подъезда. Но сам я телефоном не пользовался и увидел его первый раз только в 1970 году, когда мне стукнуло аж целых десять лет[1].
Я сразу воспринял телефон, обыденно, наверное потому, что буквально вместе с нами, телефоны получили и все наши знакомые. Дольше всех не было его у моей тетки, жившей в переулке Мечникова на Садовом кольце, но и та, в 1974 году, получила квартиру в Бибирево уже с телефоном.
Но телефон так и не стал для меня чем-то особым, необычайным, святым – разговаривал я по нему мало. Звонил, иногда, матери на работу, своим школьным друзьям, подругам, а потом и  любимым, но… почти всегда до них было проще дойти или доехать, чем дозвонится. К тому же я любил и люблю живое общение. Дышать в тяжеленную телефонную трубку тех лет мне было неинтересно.
И только, наверное, своей первой любви я звонил с трепетом, но тот трепет был вызван отнюдь не восхищением возможностью говорить с человеком, находящимся вдали от тебя, а самим предметом моей страсти, желанием видеть ее, быть рядом с ней…
Моя мать, и строила, и проектировала междугородные линии связи, но в другой город, на моей памяти, звонила всего один раз. В тот момент я болел и она не ходила на работу, а звонок был срочный и ей пришлось позвонить из дома. Я до сих пор помню, что этот звонок обставлялся как священнодействие. Сначала мать звонила на станцию, заказывая разговор, потом оттуда перезванивали и говорили, что линия исправна – ожидайте соединения. После чего она, как на пружинах, минут сорок сидела возле телефонного аппарата. И вот, наконец, раздался необычный – дерганный – неравномерный звонок – отличительный признак межгорода. Мать рывком схватила трубку, произнесла несколько непонятных слов и цифр, записала что-то на бумажку и повесила трубку. Финал меня разочаровал! Такая сказочная подготовка и такой прозаический конец.
Сам я воспользовался межгородом, когда познакомился с Нурхаят, живущей в Алма-ате, но, поскольку любовь между нами не сложилась, звонили мы друг другу редко и эти звонки не были для меня знаменательными. Я их как-то упустил из жизни.
И только Ирина дала мне возможность осознать, какое это чудо – телефон. Пусть разговором, но все же на какие-то мгновения соединяющий влюбленных, у которых нет возможности увидеть друг друга не то, что через несколько часов, а даже и через несколько дней. Я в полном объеме пережил и прочувствовал то, что хотел передать Высоцкий, когда писал: «Стала телефонистка Мадонной – расстоянье на миг сократив!» или «девушка, милая, я прошу – продлите!» Сколько раз, звоня из переговорного пункта, мне самому приходилось буквально выкрикивать: «Продлите!» И, порою, получать в ответ упрек: «Да сколько можно сюсюкаться – очередь ждет!»
Звонили мы друг другу часто, буквально каждый день. По этой причине мне были знакомы все переговорные пункты в округе, я выучил наизусть – когда и откуда звонить легче всего. Из-за наплыва командировочных, в Москве пользоваться междугородним телефоном было очень трудно. Порою  приходилось по полчаса, а то и по часу стоять в очереди. Да и говорить долго не удавалось – стоящие позади начинали вести себя неспокойно – сначала мельтешить около двери, а затем и постукивать по ней, порою врываясь с криком и угрозами. Даже мои широкие плечи их не пугали. До драки, слава богу, дело не доходило не разу, но за воротники и галстуки я нескольких «горячих голов» отменно оттаскал.
Поэтому рано или поздно нам пришлось изыскивать другие способы звонить друг другу.
Да и разговоры были недешевы. Не помню тогдашних расценок, но помню, что я запросто мог проболтать около рубля, так и ничего толком не сказав. И здесь приходила на помощь смекалка и народный опыт.
Все началось еще в далеком 1974 году, когда я лежал в больнице, где на стене висел телефон за знаменитые «две копейки». Эти «две копейки», в народе именуемые «семишником», тогда были на вес золота[2]. Мать приносила мне их поштучно, а поскольку в больнице мне было скучно и я звонил всем подряд – лишь бы развлечься, мне их вечно не хватало. И тогда старшие парни научили меня привязывать монетку на ниточку и звонить бесплатно. Помимо этого они показали мне как сделать «писку»[3] из трехкопеечной монеты, которой я за свою жизнь, слава Богу, так и ни разу не воспользовался и она долго провалялась в старой мамкиной квартире, а потом исчезла куда-то – видимо мать ее выбросила.
Просверлить дырочку в монете оказалось делом весьма простым, когда под руками есть вилка из нержавейки, а срезать фаски о бетонный подоконник – вообще ерундой. Ведь в больнице, как и в зоне – времени навалом. Ниточку мы нашли где-то в перевязочной. День-другой и все готово! Главной хитростью было то, что монетку надо было выдернуть до того, как повесить трубку, иначе лючок монетной коробки, закрываясь, защемлял нить.
Казалось бы – все просто… Но… сильных мира сего не обмануть – за мой украденный звонок расплачивался следующий звонивший, монетка которого проваливалась в автомат вхолостую. Поэтому надо было действовать осторожно – если в очереди заметят монетку с веревочкой, то могут и побить. Особенно сложно было в больнице, где ограниченный контингент[4]. Либо приходилось выжидать, покуда возле автомата никого не будет, либо идти на другой этаж в другое отделение, где тебя никто не знал, а потом несколько дней там не появляться.
Точно также я поступил с «пятнадцатикопеечной монетой», которой оплачивался межгород. Та же самая веревочка… к тому же не надо было опасаться того, что кто-нибудь ее заметит – практически всегда у кабинок были непрозрачные стенки, прозрачной оставалась только дверь, которую я загораживал спиной, сохраняя свою тайну. Хотя – безопасность превыше всего – и я, позвонив, быстро покидал помещение.
Помимо этого я каким-то образом научился использовать двухкопеечные монеты вместо пятнадцатикопеечных. Совершенно не помню, как мы это делали. Может стачивали, уменьшая вес, а может наоборот, наращивали, увеличивая его. Мне помогал в этом Роберт Васильевич Воронцов, старший мастер нашей кафедры. В общем, идея была моя – я заметил, что монетки близки по размеру и весу. Но реализацией занялся он и – успешно! Дело было выгодным, но надо было найти семишники, что само по себе было сложно.
 
Время шло – мы звонили и звонили с переговорных пунктов, а потом, в какой-то момент, нам это, как-то резко, надоело и мы начали, понахалке, звонить друг другу с наших рабочих телефонов. Причем не сговариваясь друг с другом. Не скажу – кто позвонил первым – я или она. Скорей всего – Ирина, хотя???… не помню!
У меня в лаборатории был, практически, свой кабинет, да и к пяти часам вечера все наши сотрудники разбегались по домам, а вечерние преподаватели приходили не раньше шести, поэтому с пяти до шести был натуральный «тихий час». В большом зале было темно, в лаборатории тоже, только изредка горел свет в кабинетах Сечкарева или Шиловича, да тускло освещался коридор, идущий от входных дверей. Вот тогда мы могли беспрепятственно сюсюкаться часами. Ирине приходилось дожидаться конца рабочего дня, но тогда существовало поясное время и, когда у нее все разбегались в Москве было только четыре вечера.
В таких беседах, незаметно пролетело полтора года. Мы настолько свыклись с нашими ежедневными разговорами, что позабыли о том, что воруем государственные деньги…
И вот однажды наш заведующий кафедрой Владлен Иванович Баловнев вызвал меня в кабинет и предъявил счет за межгород на какую-то, по тем временам, астрономическую сумму – то ли две тысячи рублей, то ли четыре. И спросил – что это? Я, не моргнув глазом, ответил, что проговорил их с подругой и, если у Баловнева есть такое желание, то он может меня уволить, или же привлечь к уголовной ответственности. Но последнее уж точно чести кафедре не прибавит, учитывая, что работавший у нас Олег Гафуров, два раза был осужден на различные сроки, да и Юрий Маламут в самом начале своей карьеры влип в очень неприятную историю и хоть осужден не был, но состоял под обвинением. Выплачивать похиженное я не собираюсь, поэтому, для Владлена Ивановича, кафедры Дорожных Машин, да и для самого МАДИ, лучше будет замять эту историю, покрыв недостачу из какого-нибудь проекта и вдобавок, если чешутся руки, уволить меня по собственному желанию.
Баловнев, привыкший к тому, что перед ним все заискивают, считая работу на кафедре хорошей и престижной, просто очумел от моего обращения[5]. Он, явно, надеялся на укорение, со своей стороны, и покаяние, с моей стороны, а вместо этого получил указание, как не опозорить занимаемое место. Немного изменившись в лице, Владлен Иванович вежливо попросил меня выйти из кабинета, но, после этого, ничего никому не сказал, недостачу покрыл… а я уже больше не нахальничал и по межгороду не звонил.
Обидно, но Ирине досталось больше, чем мне. Недостачу и там покрыли, но придав делу широкую огласку, поскольку, в отличие от меня, она была комсомолкой, ей устроили «пескоструйную очистку» на комсомольском собрании, которую она с честью выдержала.
Снова в мою жизнь вернулись переговорные пункты, очереди в кабинку и монетки на ниточке…

[1] Впечатления об этом я отразил в рассказе «1970 г. Мой первый телефон» из главы «Школы мои, школы…»

[2] Многие старики и старухи, покупая всякую ерунду, вроде четвертинки хлеба, подбирали деньги так, чтобы получить сдачу двухкопеечными монетами, которые они после продавали около телефонных будок. Уже, учась в институте, мне как-то пришлось срочно позвонить от метро «Профсоюзная»  Марку Арецкину, так я заплатил спекулянту 20 копеек за один семишник.

[3] Острозаточенная с одного края штука, полностью скрывающаяся под ногтем большого пальца, которой можно запросто перерезать глотку, глаза, нанести очень болезненные и глубокие порезы, практически также, как и безопасным лезвием. Но лезвие гибко, а «писка» тверда – резать ей удобнее. К тому же отдавая деньги нападавшему ее можно спокойно вынуть, не привлекая внимания… И изуродовать его!

[4] Воровать всегда сложно. В больнице №52, мы передавали монетку на веревочке друг другу, чтобы ни у кого не проваливалась настоящая монета. Лафа длилась недолго – через неделю, после того как сняли пустую кассу, телефонисты попросту отключили автомат.

[5] За время своей работы в МАДИ я раза три-четыре заявлял о том, что в работе на кафедре не заинтересован и считаю ее для себя, уж если не позором, то ничем хорошим. И нахожусь там только потому, что меня туда распределили. Поскольку в советской стране – «хочешь жни, а хочешь – куй, все равно получишь хйу», поэтому мне все равно где синекурить, хоть в НИИБи, хоть в МАДИ, хоть в автоколонне № 16. МАДями я не дорожу.
Непонятно, но несмотря на такую постановку вопроса, Владлен Иванович никогда не предлагал мне уволится. Почему? Загадка?

© Copyright: Владимир Юрков, 2013

Регистрационный номер №0170981

от 22 ноября 2013

[Скрыть] Регистрационный номер 0170981 выдан для произведения: Девушка, милая, я прошу – продлите!
Телефоном сейчас уже никого не удивишь. Он стал привычной, почти вездесущей, вещью, настолько прочно вошедшей в нашу современную жизнь, что кажется – так было всегда. Однако, мое детство начиналось, когда телефона попросту не было. Да – я видел телефонные будки и, помню, как мать поднимала меня на руках, чтобы я мог покрутить телефонный диск. Но звонить и разговаривать мне было не с кем. Ни у бабки в деревянном доме, ни у мамкиных подруг в домах телефонов не было.
Чуть позже, когда мы переехали на Хорошевку, я видел очереди, и в дождь, и в мороз, и в жару, к телефонной будке, которая стояла у  подъезда. Но сам я телефоном не пользовался и увидел его первый раз только в 1970 году, когда мне стукнуло аж целых десять лет[1].
Я сразу воспринял телефон, обыденно, наверное потому, что буквально вместе с нами, телефоны получили и все наши знакомые. Дольше всех не было его у моей тетки, жившей в переулке Мечникова на Садовом кольце, но и та, в 1974 году, получила квартиру в Бибирево уже с телефоном.
Но телефон так и не стал для меня чем-то особым, необычайным, святым – разговаривал я по нему мало. Звонил, иногда, матери на работу, своим школьным друзьям, подругам, а потом и  любимым, но… почти всегда до них было проще дойти или доехать, чем дозвонится. К тому же я любил и люблю живое общение. Дышать в тяжеленную телефонную трубку тех лет мне было неинтересно.
И только, наверное, своей первой любви я звонил с трепетом, но тот трепет был вызван отнюдь не восхищением возможностью говорить с человеком, находящимся вдали от тебя, а самим предметом моей страсти, желанием видеть ее, быть рядом с ней…
Моя мать, и строила, и проектировала междугородные линии связи, но в другой город, на моей памяти, звонила всего один раз. В тот момент я болел и она не ходила на работу, а звонок был срочный и ей пришлось позвонить из дома. Я до сих пор помню, что этот звонок обставлялся как священнодействие. Сначала мать звонила на станцию, заказывая разговор, потом оттуда перезванивали и говорили, что линия исправна – ожидайте соединения. После чего она, как на пружинах, минут сорок сидела возле телефонного аппарата. И вот, наконец, раздался необычный – дерганный – неравномерный звонок – отличительный признак межгорода. Мать рывком схватила трубку, произнесла несколько непонятных слов и цифр, записала что-то на бумажку и повесила трубку. Финал меня разочаровал! Такая сказочная подготовка и такой прозаический конец.
Сам я воспользовался межгородом, когда познакомился с Нурхаят, живущей в Алма-ате, но, поскольку любовь между нами не сложилась, звонили мы друг другу редко и эти звонки не были для меня знаменательными. Я их как-то упустил из жизни.
И только Ирина дала мне возможность осознать, какое это чудо – телефон. Пусть разговором, но все же на какие-то мгновения соединяющий влюбленных, у которых нет возможности увидеть друг друга не то, что через несколько часов, а даже и через несколько дней. Я в полном объеме пережил и прочувствовал то, что хотел передать Высоцкий, когда писал: «Стала телефонистка Мадонной – расстоянье на миг сократив!» или «девушка, милая, я прошу – продлите!» Сколько раз, звоня из переговорного пункта, мне самому приходилось буквально выкрикивать: «Продлите!» И, порою, получать в ответ упрек: «Да сколько можно сюсюкаться – очередь ждет!»
Звонили мы друг другу часто, буквально каждый день. По этой причине мне были знакомы все переговорные пункты в округе, я выучил наизусть – когда и откуда звонить легче всего. Из-за наплыва командировочных, в Москве пользоваться междугородним телефоном было очень трудно. Порою  приходилось по полчаса, а то и по часу стоять в очереди. Да и говорить долго не удавалось – стоящие позади начинали вести себя неспокойно – сначала мельтешить около двери, а затем и постукивать по ней, порою врываясь с криком и угрозами. Даже мои широкие плечи их не пугали. До драки, слава богу, дело не доходило не разу, но за воротники и галстуки я нескольких «горячих голов» отменно оттаскал.
Поэтому рано или поздно нам пришлось изыскивать другие способы звонить друг другу.
Да и разговоры были недешевы. Не помню тогдашних расценок, но помню, что я запросто мог проболтать около рубля, так и ничего толком не сказав. И здесь приходила на помощь смекалка и народный опыт.
Все началось еще в далеком 1974 году, когда я лежал в больнице, где на стене висел телефон за знаменитые «две копейки». Эти «две копейки», в народе именуемые «семишником», тогда были на вес золота[2]. Мать приносила мне их поштучно, а поскольку в больнице мне было скучно и я звонил всем подряд – лишь бы развлечься, мне их вечно не хватало. И тогда старшие парни научили меня привязывать монетку на ниточку и звонить бесплатно. Помимо этого они показали мне как сделать «писку»[3] из трехкопеечной монеты, которой я за свою жизнь, слава Богу, так и ни разу не воспользовался и она долго провалялась в старой мамкиной квартире, а потом исчезла куда-то – видимо мать ее выбросила.
Просверлить дырочку в монете оказалось делом весьма простым, когда под руками есть вилка из нержавейки, а срезать фаски о бетонный подоконник – вообще ерундой. Ведь в больнице, как и в зоне – времени навалом. Ниточку мы нашли где-то в перевязочной. День-другой и все готово! Главной хитростью было то, что монетку надо было выдернуть до того, как повесить трубку, иначе лючок монетной коробки, закрываясь, защемлял нить.
Казалось бы – все просто… Но… сильных мира сего не обмануть – за мой украденный звонок расплачивался следующий звонивший, монетка которого проваливалась в автомат вхолостую. Поэтому надо было действовать осторожно – если в очереди заметят монетку с веревочкой, то могут и побить. Особенно сложно было в больнице, где ограниченный контингент[4]. Либо приходилось выжидать, покуда возле автомата никого не будет, либо идти на другой этаж в другое отделение, где тебя никто не знал, а потом несколько дней там не появляться.
Точно также я поступил с «пятнадцатикопеечной монетой», которой оплачивался межгород. Та же самая веревочка… к тому же не надо было опасаться того, что кто-нибудь ее заметит – практически всегда у кабинок были непрозрачные стенки, прозрачной оставалась только дверь, которую я загораживал спиной, сохраняя свою тайну. Хотя – безопасность превыше всего – и я, позвонив, быстро покидал помещение.
Помимо этого я каким-то образом научился использовать двухкопеечные монеты вместо пятнадцатикопеечных. Совершенно не помню, как мы это делали. Может стачивали, уменьшая вес, а может наоборот, наращивали, увеличивая его. Мне помогал в этом Роберт Васильевич Воронцов, старший мастер нашей кафедры. В общем, идея была моя – я заметил, что монетки близки по размеру и весу. Но реализацией занялся он и – успешно! Дело было выгодным, но надо было найти семишники, что само по себе было сложно.
 
Время шло – мы звонили и звонили с переговорных пунктов, а потом, в какой-то момент, нам это, как-то резко, надоело и мы начали, понахалке, звонить друг другу с наших рабочих телефонов. Причем не сговариваясь друг с другом. Не скажу – кто позвонил первым – я или она. Скорей всего – Ирина, хотя???… не помню!
У меня в лаборатории был, практически, свой кабинет, да и к пяти часам вечера все наши сотрудники разбегались по домам, а вечерние преподаватели приходили не раньше шести, поэтому с пяти до шести был натуральный «тихий час». В большом зале было темно, в лаборатории тоже, только изредка горел свет в кабинетах Сечкарева или Шиловича, да тускло освещался коридор, идущий от входных дверей. Вот тогда мы могли беспрепятственно сюсюкаться часами. Ирине приходилось дожидаться конца рабочего дня, но тогда существовало поясное время и, когда у нее все разбегались в Москве было только четыре вечера.
В таких беседах, незаметно пролетело полтора года. Мы настолько свыклись с нашими ежедневными разговорами, что позабыли о том, что воруем государственные деньги…
И вот однажды наш заведующий кафедрой Владлен Иванович Баловнев вызвал меня в кабинет и предъявил счет за межгород на какую-то, по тем временам, астрономическую сумму – то ли две тысячи рублей, то ли четыре. И спросил – что это? Я, не моргнув глазом, ответил, что проговорил их с подругой и, если у Баловнева есть такое желание, то он может меня уволить, или же привлечь к уголовной ответственности. Но последнее уж точно чести кафедре не прибавит, учитывая, что работавший у нас Олег Гафуров, два раза был осужден на различные сроки, да и Юрий Маламут в самом начале своей карьеры влип в очень неприятную историю и хоть осужден не был, но состоял под обвинением. Выплачивать похиженное я не собираюсь, поэтому, для Владлена Ивановича, кафедры Дорожных Машин, да и для самого МАДИ, лучше будет замять эту историю, покрыв недостачу из какого-нибудь проекта и вдобавок, если чешутся руки, уволить меня по собственному желанию.
Баловнев, привыкший к тому, что перед ним все заискивают, считая работу на кафедре хорошей и престижной, просто очумел от моего обращения[5]. Он, явно, надеялся на укорение, со своей стороны, и покаяние, с моей стороны, а вместо этого получил указание, как не опозорить занимаемое место. Немного изменившись в лице, Владлен Иванович вежливо попросил меня выйти из кабинета, но, после этого, ничего никому не сказал, недостачу покрыл… а я уже больше не нахальничал и по межгороду не звонил.
Обидно, но Ирине досталось больше, чем мне. Недостачу и там покрыли, но придав делу широкую огласку, поскольку, в отличие от меня, она была комсомолкой, ей устроили «пескоструйную очистку» на комсомольском собрании, которую она с честью выдержала.
Снова в мою жизнь вернулись переговорные пункты, очереди в кабинку и монетки на ниточке…

[1] Впечатления об этом я отразил в рассказе «1970 г. Мой первый телефон» из главы «Школы мои, школы…»

[2] Многие старики и старухи, покупая всякую ерунду, вроде четвертинки хлеба, подбирали деньги так, чтобы получить сдачу двухкопеечными монетами, которые они после продавали около телефонных будок. Уже, учась в институте, мне как-то пришлось срочно позвонить от метро «Профсоюзная»  Марку Арецкину, так я заплатил спекулянту 20 копеек за один семишник.

[3] Острозаточенная с одного края штука, полностью скрывающаяся под ногтем большого пальца, которой можно запросто перерезать глотку, глаза, нанести очень болезненные и глубокие порезы, практически также, как и безопасным лезвием. Но лезвие гибко, а «писка» тверда – резать ей удобнее. К тому же отдавая деньги нападавшему ее можно спокойно вынуть, не привлекая внимания… И изуродовать его!

[4] Воровать всегда сложно. В больнице №52, мы передавали монетку на веревочке друг другу, чтобы ни у кого не проваливалась настоящая монета. Лафа длилась недолго – через неделю, после того как сняли пустую кассу, телефонисты попросту отключили автомат.

[5] За время своей работы в МАДИ я раза три-четыре заявлял о том, что в работе на кафедре не заинтересован и считаю ее для себя, уж если не позором, то ничем хорошим. И нахожусь там только потому, что меня туда распределили. Поскольку в советской стране – «хочешь жни, а хочешь – куй, все равно получишь хйу», поэтому мне все равно где синекурить, хоть в НИИБи, хоть в МАДИ, хоть в автоколонне № 16. МАДями я не дорожу.
Непонятно, но несмотря на такую постановку вопроса, Владлен Иванович никогда не предлагал мне уволится. Почему? Загадка?

 

Сила есть – ума не надо

Не поваляешь - не поешь?