Без отражения

 – Эржебет считает, что зеркало отражает душу, так появляется облик. А у нас нет душ, потому нет и отражений, – голос Элигора разносился на всю мрачную залу, хотя, конечно, и не имел эха. Оно и не могло последовать за его голосом – не посмело бы. И это при высоком своде залы и при том, что тут всего-то и располагался стол, несколько кресел, бюро…
            Камин. Потухший лет сто назад, но сохранённый из какого-то прижизненного страха перед холодом.
– И это вместо приветствия? – нет, Рауль не удивился, какой смысл прощаться или приветствовать друг друга, когда время застыло? Оно идёт для живых, а не для них. Но всё же так не принято!  Правила вежливости Элигор впитал с кровью своих древних предков, никто из которых даже предположить не мог чем закончит их потомок.
            Как он осквернит всю их фамилию, как уйдёт во мрак и в кровь.
– И то верно, – Элигор отвернулся от зеркала, которого прежде Рауль здесь не замечал, но он не мог сказать было оно здесь, или появилось только сейчас? Мог лишь сказать, что оно красиво – в тяжёлой раме, потёртой временем, с ледяной безжизненной поверхностью. Нет, наверное его всё же сюда принесли – позади ещё можно было увидеть держатели – несуразные, отличные от зеркала. Мастер, создававший это зеркало в своё время, не мог предположить, что кому-то пришлось его таскать. – Приветствую тебя, мой друг.
            Друг – это тоже из людского. Но лучше слова никто из них не придумал. Разве что – соратник?
            Поневоле.
            Они все были разными. Эржебет, например, была из знатного рода, но ещё при жизни с ума сошла и у людей о ней осталась дурная память. Сам Рауль жил тихо, мечтал о военной карьере – не вышло, а всё от  того, что понесло его на подвиги в одиночку, в непроходную часть леса подле своей же деревни. А вот Элигор был из семейства, известного когда-то своими поэтическими и театральными работами – его род всегда славно жил при любом короле. Проклят был только Элигор.
            И у каждого что-то было или оставалось за чертой, но это уже было неважно. Эржебет, не заговорившая бы с Раулем в жизни, в посмертии давно была преданным другом (о снова-снова!) Рауля.
            Хотя Рауль и отбивался от такой дружбы.
– Другое дело! – фыркнул Рауль, – и я тебе давно говорю, что не стоит общаться с этой безумной. Она дурная. Даже по нашим меркам.
– Она довольно умна, – не согласился Элигор, но не согласился весьма вяло. Эржебет и правда выдавала и при жизни идеи такого рода, что их проклятый мирок трещал по швам, почти разоблачённый. Надо же было догадаться – купаться в крови молодых девиц?
            Да так купаться, чтоб половины ванны к концу купания не оставалось.
– Неужели? – Рауль не скрывал смешка, – ей надо было убивать по десятку человек в год – никто б и не хватился. А она чего? Сотнями мучить начала. Да ещё и молодых ей подавай, да красивых. Дура.
            Элигор не ответил. Он был непривередлив к пище и закончил свои годы относительно достойно, притворившись мёртвым в расцвете лет, потом выдал себя же за своего бастарда, внезапно узаконенного, и принял своё же наследство, где поселился затворником.
– Предосторожность, – объяснил Элигор, нарочно проиграв через десяток лет принятое поместье. 
            Рауль тогда только фыркнул.
– И привычка, – добавил Элигор, через вторые руки, конечно же – жалкие и смертные, возвращая себе, уже под другим именем, всё имение.
            Рауль уже ничего не сказал. Элигор всё обставил очень ловко и сумел остаться без подозрений в убийстве при жизни, да ещё и имущество своё сохранил.
– Что она вообще тут делала? – вопрос был неуместный, но Рауль не принимал у себя Эржебет, хотя та и нарывалась. Для неё Рауль обитал в общем безымянном склепе, не больше. Эржебет, правда, предлагала ему поселиться у себя, обещая своё общество, но Рауль отбился. А вот Элигор, как и многие другие вампиры, не умели от её дружбы отдаляться.
            Но ответ Элигора удивил.
– Она спрашивала, что я помню о смерти. Как я понял, что это случилось?
            Рауль не сразу нашёлся что ответить. Не принято было среди вампиров обсуждать что-то подобное в редкие встречи. Нет, не говорили они друг с другом ни про смерть, ни про то, что ощутили, ни про то кто и когда их обратил. Просто факт: они вампиры и все друзья. А смертные – пища. Не раскрывай тайн вампирского мира и живи как умеешь!
– Я же сказал что она дурная, – напомнил Рауль.
            Элигор печально взглянул на него, оставив без внимания безучастное, ничего не отражавшее из его черт зеркало.
– Что ты помнишь?
            Рауль уже не ждал разрешения и сам сел в кресло. Зачем эти формальности? Они давно уже не люди, они выше их. Они будут дольше, чем люди и сделанные ими кресла.
– Мы никогда не говорили об этом, – сказал Рауль.
– Мы говорили о многом, но никогда не говорили о том, что помним. А она спросила. Волновалась. И я вот думаю – мы помним одинаковое?
– Не всё ли равно? – удивился Рауль. – Мы вышли из-под власти бога, но пришли к иной власти. Не знаю, от дьявола она или нет, но мы живём. Впрочем – мне скрывать нечего. Я помню резкий толчок в грудь, когда он меня укусил. Меня как будто бы выбило из моего тела, стало темно, но не знаю – надолго ли. Когда тьма расступилась, время уже шло иначе. Медленно, понимаешь?
– Он? – уточнил Элигор. – Знаешь, ты никогда не рассказывал кто тебя укусил.
– Это не имеет значения, – прервал Рауль. Он уже и сам успел выяснить кто это был. Во время вампирских приёмов он несколько раз встретил своего Творца. И тот узнал его, и Рауль показал своё знакомство. Они обменялись сначала обычным кивком, а затем его создатель спросил:
– Ты не очень на меня злишься? Ты видел мою охоту, и я не рассчитал…
– Ты мог меня просто убить, – заметил Рауль, тщетно пытаясь отыскать в себе хоть каплю ненависти.
            Ничего! Пусто! потому что ненависть уходит куда-то со смертью.
– У тебя в глазах была тоска, смерть не принесла бы тебе покоя, но посмертие…– его творец не был даже смущён.
– Я не злюсь, – заверил Рауль, – но я пока не хочу вашего общества.
            Его творец только кивнул и поспешно откланялся. Рауль даже позавидовал той лёгкости, с какой он его оставил. Сам бы он так, наверное, не смог.
– Ты слышал какие-то звуки? – спросил Элигор, приняв нежелание Рауля раскрывать больше. Что ж – тайны – это своего рода одежда. Одежда души, пусть Эржебет и уверяла его, что души у них не осталось, но нужно хоть чем-то прикрыться от вечности, хоть какие-то тайны оставить на себе.
            Рауль задумался. Ещё мгновение назад, до проблеска мысли, ему казалось, что всё очевидно – какие звуки? Нет там звуков! Но сейчас, стоило только задуматься, и он застрял в этом вопросе с немым изумлением: а был ли звук? Да, кажется, плач. Или нет, больше похоже на смех. Или опять не то?
            Какой простой ответ, но нельзя ничего добиться от своей же памяти! она вообще штука ненадёжная и чем дальше от жизни, чем глубже в посмертие, тем ненадёжнее.
– Я не знаю, – он всё-таки ответил правду. Он и правда не знал и не было силы, доступной ему, чтобы открыть истину.
            Элигор взглянул с обидой и даже каким-то разочарованием. У вампиров все эмоции прослеживаются лучше, чем у людей, потому что смерть преображает всё. Рауль же ловил себя всё чаще на том, что не может понять сразу чувств человека. Испуг – да, испуг невкусен, лишён сочности. Но кроме испуга есть и другие эмоции и чувства, но приходится тратить время, чтобы не только впиться в горло жертве ради насыщения, но и ради удовольствия.
            Последнего удовольствия.
– И она тоже! – Элигор слишком резко дёрнул рукой у зеркального равнодушия, но зеркало не дрогнуло – ему было плевать, оно не видело. Это умерило пыл Элигора, вернуло его в привычное вампирское состояние смирения, – и я не знаю.
            На Рауля это не произвело впечатления. Он не понимал беспокойства по поводу самого момента смерти – ну умерли и умерли, а теперь вон, существует. И что же? но он хорошо относился к Элигору, который и жил ближе других, и поговорить любил, и не сошёл с ума, а то такое бывало и куда чаще, чем хотелось бы.
            Сталкивался Рауль с теми вампирами, что мнили себя едва ли не богами, вещали что-то о высшей вампирской роли и людском стаде, неизменно натыкаясь на смешки:
– Люди просто не выйдут к тебе ночью, а под солнцем ты и сам истлеешь, божок!
            Да и стадом не принято было нарекать тех, кто своей жизнью давал удовольствие.
– Поесть можно и животных, хоть крыс, хоть крокодилов, хоть собак, а вот жизнь, эмоции, красота… – таков был вердикт посмертия.
            Бывали и те вампиры, что шли в другую сторону и называли вампирское сословие грешниками и призывали к покаянию.
– Недаром святые земли недоступны нам! Господь не хочет видеть нас в своих владениях!
            Но и такая точка зрения симпатии не находила, правда, находила уже разные ответы. Кто-то утверждал, что вампиры есть божьи создания, иначе не было бы их на свете. Кто-то возражал: вампиром быть – уже кара. Третьи уверяли, что господу нет до них дела.
            Были ещё и четвёртые, что утверждали что нет никакого господа, но и эта точка зрения не пользовалась популярностью:
– Мы что, одни на свете? Мы и люди?
            Рауль не любил подобные беседы. Ему нравилось вспоминать живое, разговаривать об архитектуре, литературе и даже о политике (о грешен, грешен!) – люди жили так интересно, за ними можно было следить, перехватывать их газеты и удивляться тому, как они умеют находить себе развлечения.
– Подумать только! – возмущался, бывало, Рауль, размахивая пожухлой от пережитого газеткой, – какой-то серб убил австрийца и теперь англичане воюют с германцами! Да такого не придумаешь ни в одном анекдоте!
            Элигор реагировал спокойнее на такие вещи, не особенно буйствовал, был сдержан, но и Рауля не осаждал – нравится ему читать газеты, пусть читает. Не самое плохое дело. Правда, у этого спокойствия оказалась цена…
– Значит, нам не надо знать, – Элигора жгло. Он таил это, скрывал, боролся, но время двигалось, хоть и со скоростью сонной мухи, но всё же! время менялось, менялся облик городов, падали империи, а он оставался прежним и ответа на его вопрос не приходило. Рауль знал, что разговор о зеркале не последний. Что ж, ладно. Друзья, кажется, поддерживают друг друга. Даже если и не понимают. – Не надо нам знать, Элигор.
– Тогда в чём смысл? – Элигор не стал спорить, зато в его словах зазвучала невыносимая горечь – явный свидетель того, что мысль вилась в нём долго, настаивалась прежде, чем прорваться.
            Рауль вздрогнул. Он не мог испугаться и не мог вдруг замёрзнуть, чтобы списать на холод своё движение, но это людское, давно прошедшее, уже забытое, отозвалось в нём.
– Что? – он и сам не узнал своего голоса.
– В чём смысл? – повторил Элигор. – Мы, люди. Мы живы и мертвы. Мы выбраны, но случайно. Между нами нет ничего общего. Мы были обращены в разное время. Кто по своей воле, кто-то, как Влад, был обращён в плену. А кто-то гулял по лесу…
– Эржебет? – догадался Рауль. На самом деле, ему было плевать на то, кого там обратили в лесу во время прогулки, он и сам недалеко ушёл. Но он хотел оттянуть продолжение этого разговора.
– Она ходила во сне, или в полусне, – кивнул Элигор. – У нас разные жизни. Мы происходим из разных сословий. Из разных времён. Мы представляем собой разный вид деятелей, и далеко не все из нас, будем честны, жили достойно. Мы имеем в посмертии разные цели. Расходимся во взглядах. Мы не воюем, не нападаем… так для чего мы такие?
– А люди? Они для чего такие? Воюют, интригуют…
– Умирают, – подсказал Элигор и Рауль смолк. Действительно, не самое удачное возражение с его стороны, далеко не самое изящное, ещё и бессмысленное. – Может быть это кара?
– Я не чувствую себя наказанным, а ты? – Раулю и самому приходило это в голову. Но он не признался бы в этом ни то что Элигору, он и тени бы своей, будь она у него, не сказал бы.  – И потом, я знал людей явно хуже, что я, но не вижу их среди вампиров.
– Может быть, они стали другими? Ещё хуже, чем вампиры? – предположил Элигор. Его мёртвые губы тронула живая тень улыбки. – Вурдалаками, упырями…
– Русалками и домовыми, – воодушевился Рауль. Такой Элигор был привычнее – без тоски, непроходящей, смертельной, отвратительной тоски, которую не сотрёт уже ничего.
– Поэтами! – глаза Элигора сверкнули желтоватым торжеством.
– Нет, ну настолько плохих людей мне не довелось встретить при жизни! – возмутился Рауль и рассмеялся. Да, так было проще.  И потом – это в жизни ему легко судилось о плохом и хорошем, а вот в посмертии всё так притупилось, стёрлось. Плохое, хорошее… какая кому разница? есть лишь живое и мёртвое. И какими бы плохими не казались люди друг другу, у них навсегда будет больше общего между собой, потому что они живые.
            Элигор посерьёзнел.
– Знаешь, я думаю, ты прав. Надо избавляться от общества Эржебет. Она всё время заводит тоскливые разговоры.
– И лезет со своей дружбой. Я понимаю, ей страшно и она перешла в посмертие, находясь в полной изоляции от людей, заточенная в своих же покоях, но это же не повод, чтобы оставаться, гм… такой навязчивой.
– Разговоры страшнее навязчивости, – заметил Элигор, – для меня так. Я и сам думаю о многом, но пока оно не сказано, то мои мысли они как бы и не существуют.
            Рауль поднялся из кресла, оценивающе обошёл спящее, безнадёжное и ленивое зеркало, которое, наверное, не понимало – на кой чёрт его вообще сюда притащили и кто это сделал, кто такой неуловимый, что ни разу не попался ему в отражение?
– Хлам! – оценил Рауль. – Бесполезно и беспощадно. Вдобавок закрывает вид на камин.
– В нём давно нет огня.
– А мог бы быть! Но зеркало закрывает.
– Я слышал версию, что зеркала делают из серебра, а оно для нас яд, потому мы не отражаемся. А Эржебет говорит про душу.
– А я скажу, что зеркало просто недостойно того, чтобы нас отражать. Это для живых. А для нас нет смысла.
            Элигор и Рауль стояли с разных сторон зеркала. Ни один из них не попадал и не мог попасть в его внимание. Зеркало, наверное, терялось от такого, чувствуя присутствие и не видя никого. А может за века оно привыкло к таким вещам? Видело, верно, вещи и похуже?
– Может его ни в чём нет?  – предположил Элигор, – может быть, высший смысл и есть в бессмыслице?
– А может нам его разбить? – безнадежно поинтересовался Рауль. – Будет чем заняться. И потом, на нас никто не подумает, а зеркало никому не расскажет.
            Элигор не ответил. Внимательно вглядываясь в безжизненную поверхность, он сказал:
– Есть поверье, что в глазах людей остаётся тень убийцы. Слышал? Мол, на сетчатке остаётся отпечаток.
            Рауль пожал плечами:
– Не знаю. Но я много смотрел в глаза и не видел ничего подобного.
– Когда был мёртв? – Элигор хотел не быть ехидным, но не мог. Ехидство хорошо защищало от всего неудобного и неуютного.
            Молчание было долгим, но ещё дольше длится посмертие – тянется каплей смолы, что никак не может упасть, а висит, висит, висит…
– Ни тени, ни отражения, ни отпечатка в глазах мёртвых, – повторил Элигор, отошёл от зеркала, оценивающе оглядывая толщину рамы. – Знаешь, что я тебе скажу? Бей!
– Тебя, себя или зеркало? – невозмутимо уточнил Рауль. Он знал, что Элигору неприятны долгие, непроходящие, безответные мысли. Зато очень приятно подобие действия. Именно подобие, потому что зеркало, даже разбившись, будет беспощадно и не отразит того, кто его разрушил. Не отпечатает в своей мертвой глади слепок души заблудшей…
– Себя или зеркало, – разрешил Элигор. – Меня не тронь, у меня ещё есть надежда.
            Рауль хмыкнул. В самонадежду он не верил, но знал, что в неё не верит и Элигор. Ну что ж, его тело тоже просило движения – сильное, налитое кровью чужой, отнятой для удовольствия, чего уж таить, больше для удовольствия, жизни, оно просило действовать.
            На благо или на разрушение – различие не было важным.
            На созидание или смерть – граница размыта в посмертии.
            Рауль сделал только одно движение. Слишком быстрое, чтобы зеркало имело бы шанс его увидеть, даже если бы могло. Одно движение – но и его хватит, чтобы десяток осколков взметнулся веселым дождем и распластал по полу то, что секунду назад было целым и не успело понять что случилось и кто виноват.
            Кто? Кто он? И почему его не видно?
– Ну как-то так, – Рауль потёр ледяные ладони, но скорее интуитивно, чем по надобности.
– Спасибо, – искренне отозвался Элигор. – Так лучше. Так… не стыдно, что ли?
            Рауль сделал вид что не услышал. Откровенность хороша тогда, когда умирает, не достигнув чужих ушей – живых или мертвых.
– Обращайся, если надо еще чего раскромсать. И с этой безумной перестань общаться, она на тебя плохо влияет.
            Элигор кивнул, то ли первому, то ли второму, то ли факту. Рауль устроился в кресле. Спешить некуда, осколки могут блестеть на полу ещё долго, они все равно никому не нужны.
            Как и они, на самом деле, никому не нужны.
– Рауль, – позвал Элигор, устраиваясь напротив, он снова стал прежним и окончательно освободился от мыслей, ненадолго, но всё же пришла долгожданная свобода, затем чтобы следующая клеть стала ещё темнее и страшнее, – а кто такой домовой?
– А? – Рауль решил, что спятил. Это тоже было закономерно и ожидаемо, но он не хотел бы сейчас. Через пару столетий можно, но не сейчас же!
– Ты упомянул домовых. Это что, как дух дома? – Элигор не шутил и не издевался. Что ж, они и правда были из разных миров и иногда одно и тоже называли по-разному. Но это было даже хорошо, можно было о многом так поговорить.
            Рауль улыбнулся прежде, чем ответить. Хорошо, что и Элигор увидел его состояние и поспешил вывести из нехорошей недоброй посмертной задумчивой муки. Пусть ненадолго, но всё же, всё же…
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0536300

от Сегодня в 15:08

[Скрыть] Регистрационный номер 0536300 выдан для произведения:  – Эржебет считает, что зеркало отражает душу, так появляется облик. А у нас нет душ, потому нет и отражений, – голос Элигора разносился на всю мрачную залу, хотя, конечно, и не имел эха. Оно и не могло последовать за его голосом – не посмело бы. И это при высоком своде залы и при том, что тут всего-то и располагался стол, несколько кресел, бюро…
            Камин. Потухший лет сто назад, но сохранённый из какого-то прижизненного страха перед холодом.
– И это вместо приветствия? – нет, Рауль не удивился, какой смысл прощаться или приветствовать друг друга, когда время застыло? Оно идёт для живых, а не для них. Но всё же так не принято!  Правила вежливости Элигор впитал с кровью своих древних предков, никто из которых даже предположить не мог чем закончит их потомок.
            Как он осквернит всю их фамилию, как уйдёт во мрак и в кровь.
– И то верно, – Элигор отвернулся от зеркала, которого прежде Рауль здесь не замечал, но он не мог сказать было оно здесь, или появилось только сейчас? Мог лишь сказать, что оно красиво – в тяжёлой раме, потёртой временем, с ледяной безжизненной поверхностью. Нет, наверное его всё же сюда принесли – позади ещё можно было увидеть держатели – несуразные, отличные от зеркала. Мастер, создававший это зеркало в своё время, не мог предположить, что кому-то пришлось его таскать. – Приветствую тебя, мой друг.
            Друг – это тоже из людского. Но лучше слова никто из них не придумал. Разве что – соратник?
            Поневоле.
            Они все были разными. Эржебет, например, была из знатного рода, но ещё при жизни с ума сошла и у людей о ней осталась дурная память. Сам Рауль жил тихо, мечтал о военной карьере – не вышло, а всё от  того, что понесло его на подвиги в одиночку, в непроходную часть леса подле своей же деревни. А вот Элигор был из семейства, известного когда-то своими поэтическими и театральными работами – его род всегда славно жил при любом короле. Проклят был только Элигор.
            И у каждого что-то было или оставалось за чертой, но это уже было неважно. Эржебет, не заговорившая бы с Раулем в жизни, в посмертии давно была преданным другом (о снова-снова!) Рауля.
            Хотя Рауль и отбивался от такой дружбы.
– Другое дело! – фыркнул Рауль, – и я тебе давно говорю, что не стоит общаться с этой безумной. Она дурная. Даже по нашим меркам.
– Она довольно умна, – не согласился Элигор, но не согласился весьма вяло. Эржебет и правда выдавала и при жизни идеи такого рода, что их проклятый мирок трещал по швам, почти разоблачённый. Надо же было догадаться – купаться в крови молодых девиц?
            Да так купаться, чтоб половины ванны к концу купания не оставалось.
– Неужели? – Рауль не скрывал смешка, – ей надо было убивать по десятку человек в год – никто б и не хватился. А она чего? Сотнями мучить начала. Да ещё и молодых ей подавай, да красивых. Дура.
            Элигор не ответил. Он был непривередлив к пище и закончил свои годы относительно достойно, притворившись мёртвым в расцвете лет, потом выдал себя же за своего бастарда, внезапно узаконенного, и принял своё же наследство, где поселился затворником.
– Предосторожность, – объяснил Элигор, нарочно проиграв через десяток лет принятое поместье. 
            Рауль тогда только фыркнул.
– И привычка, – добавил Элигор, через вторые руки, конечно же – жалкие и смертные, возвращая себе, уже под другим именем, всё имение.
            Рауль уже ничего не сказал. Элигор всё обставил очень ловко и сумел остаться без подозрений в убийстве при жизни, да ещё и имущество своё сохранил.
– Что она вообще тут делала? – вопрос был неуместный, но Рауль не принимал у себя Эржебет, хотя та и нарывалась. Для неё Рауль обитал в общем безымянном склепе, не больше. Эржебет, правда, предлагала ему поселиться у себя, обещая своё общество, но Рауль отбился. А вот Элигор, как и многие другие вампиры, не умели от её дружбы отдаляться.
            Но ответ Элигора удивил.
– Она спрашивала, что я помню о смерти. Как я понял, что это случилось?
            Рауль не сразу нашёлся что ответить. Не принято было среди вампиров обсуждать что-то подобное в редкие встречи. Нет, не говорили они друг с другом ни про смерть, ни про то, что ощутили, ни про то кто и когда их обратил. Просто факт: они вампиры и все друзья. А смертные – пища. Не раскрывай тайн вампирского мира и живи как умеешь!
– Я же сказал что она дурная, – напомнил Рауль.
            Элигор печально взглянул на него, оставив без внимания безучастное, ничего не отражавшее из его черт зеркало.
– Что ты помнишь?
            Рауль уже не ждал разрешения и сам сел в кресло. Зачем эти формальности? Они давно уже не люди, они выше их. Они будут дольше, чем люди и сделанные ими кресла.
– Мы никогда не говорили об этом, – сказал Рауль.
– Мы говорили о многом, но никогда не говорили о том, что помним. А она спросила. Волновалась. И я вот думаю – мы помним одинаковое?
– Не всё ли равно? – удивился Рауль. – Мы вышли из-под власти бога, но пришли к иной власти. Не знаю, от дьявола она или нет, но мы живём. Впрочем – мне скрывать нечего. Я помню резкий толчок в грудь, когда он меня укусил. Меня как будто бы выбило из моего тела, стало темно, но не знаю – надолго ли. Когда тьма расступилась, время уже шло иначе. Медленно, понимаешь?
– Он? – уточнил Элигор. – Знаешь, ты никогда не рассказывал кто тебя укусил.
– Это не имеет значения, – прервал Рауль. Он уже и сам успел выяснить кто это был. Во время вампирских приёмов он несколько раз встретил своего Творца. И тот узнал его, и Рауль показал своё знакомство. Они обменялись сначала обычным кивком, а затем его создатель спросил:
– Ты не очень на меня злишься? Ты видел мою охоту, и я не рассчитал…
– Ты мог меня просто убить, – заметил Рауль, тщетно пытаясь отыскать в себе хоть каплю ненависти.
            Ничего! Пусто! потому что ненависть уходит куда-то со смертью.
– У тебя в глазах была тоска, смерть не принесла бы тебе покоя, но посмертие…– его творец не был даже смущён.
– Я не злюсь, – заверил Рауль, – но я пока не хочу вашего общества.
            Его творец только кивнул и поспешно откланялся. Рауль даже позавидовал той лёгкости, с какой он его оставил. Сам бы он так, наверное, не смог.
– Ты слышал какие-то звуки? – спросил Элигор, приняв нежелание Рауля раскрывать больше. Что ж – тайны – это своего рода одежда. Одежда души, пусть Эржебет и уверяла его, что души у них не осталось, но нужно хоть чем-то прикрыться от вечности, хоть какие-то тайны оставить на себе.
            Рауль задумался. Ещё мгновение назад, до проблеска мысли, ему казалось, что всё очевидно – какие звуки? Нет там звуков! Но сейчас, стоило только задуматься, и он застрял в этом вопросе с немым изумлением: а был ли звук? Да, кажется, плач. Или нет, больше похоже на смех. Или опять не то?
            Какой простой ответ, но нельзя ничего добиться от своей же памяти! она вообще штука ненадёжная и чем дальше от жизни, чем глубже в посмертие, тем ненадёжнее.
– Я не знаю, – он всё-таки ответил правду. Он и правда не знал и не было силы, доступной ему, чтобы открыть истину.
            Элигор взглянул с обидой и даже каким-то разочарованием. У вампиров все эмоции прослеживаются лучше, чем у людей, потому что смерть преображает всё. Рауль же ловил себя всё чаще на том, что не может понять сразу чувств человека. Испуг – да, испуг невкусен, лишён сочности. Но кроме испуга есть и другие эмоции и чувства, но приходится тратить время, чтобы не только впиться в горло жертве ради насыщения, но и ради удовольствия.
            Последнего удовольствия.
– И она тоже! – Элигор слишком резко дёрнул рукой у зеркального равнодушия, но зеркало не дрогнуло – ему было плевать, оно не видело. Это умерило пыл Элигора, вернуло его в привычное вампирское состояние смирения, – и я не знаю.
            На Рауля это не произвело впечатления. Он не понимал беспокойства по поводу самого момента смерти – ну умерли и умерли, а теперь вон, существует. И что же? но он хорошо относился к Элигору, который и жил ближе других, и поговорить любил, и не сошёл с ума, а то такое бывало и куда чаще, чем хотелось бы.
            Сталкивался Рауль с теми вампирами, что мнили себя едва ли не богами, вещали что-то о высшей вампирской роли и людском стаде, неизменно натыкаясь на смешки:
– Люди просто не выйдут к тебе ночью, а под солнцем ты и сам истлеешь, божок!
            Да и стадом не принято было нарекать тех, кто своей жизнью давал удовольствие.
– Поесть можно и животных, хоть крыс, хоть крокодилов, хоть собак, а вот жизнь, эмоции, красота… – таков был вердикт посмертия.
            Бывали и те вампиры, что шли в другую сторону и называли вампирское сословие грешниками и призывали к покаянию.
– Недаром святые земли недоступны нам! Господь не хочет видеть нас в своих владениях!
            Но и такая точка зрения симпатии не находила, правда, находила уже разные ответы. Кто-то утверждал, что вампиры есть божьи создания, иначе не было бы их на свете. Кто-то возражал: вампиром быть – уже кара. Третьи уверяли, что господу нет до них дела.
            Были ещё и четвёртые, что утверждали что нет никакого господа, но и эта точка зрения не пользовалась популярностью:
– Мы что, одни на свете? Мы и люди?
            Рауль не любил подобные беседы. Ему нравилось вспоминать живое, разговаривать об архитектуре, литературе и даже о политике (о грешен, грешен!) – люди жили так интересно, за ними можно было следить, перехватывать их газеты и удивляться тому, как они умеют находить себе развлечения.
– Подумать только! – возмущался, бывало, Рауль, размахивая пожухлой от пережитого газеткой, – какой-то серб убил австрийца и теперь англичане воюют с германцами! Да такого не придумаешь ни в одном анекдоте!
            Элигор реагировал спокойнее на такие вещи, не особенно буйствовал, был сдержан, но и Рауля не осаждал – нравится ему читать газеты, пусть читает. Не самое плохое дело. Правда, у этого спокойствия оказалась цена…
– Значит, нам не надо знать, – Элигора жгло. Он таил это, скрывал, боролся, но время двигалось, хоть и со скоростью сонной мухи, но всё же! время менялось, менялся облик городов, падали империи, а он оставался прежним и ответа на его вопрос не приходило. Рауль знал, что разговор о зеркале не последний. Что ж, ладно. Друзья, кажется, поддерживают друг друга. Даже если и не понимают. – Не надо нам знать, Элигор.
– Тогда в чём смысл? – Элигор не стал спорить, зато в его словах зазвучала невыносимая горечь – явный свидетель того, что мысль вилась в нём долго, настаивалась прежде, чем прорваться.
            Рауль вздрогнул. Он не мог испугаться и не мог вдруг замёрзнуть, чтобы списать на холод своё движение, но это людское, давно прошедшее, уже забытое, отозвалось в нём.
– Что? – он и сам не узнал своего голоса.
– В чём смысл? – повторил Элигор. – Мы, люди. Мы живы и мертвы. Мы выбраны, но случайно. Между нами нет ничего общего. Мы были обращены в разное время. Кто по своей воле, кто-то, как Влад, был обращён в плену. А кто-то гулял по лесу…
– Эржебет? – догадался Рауль. На самом деле, ему было плевать на то, кого там обратили в лесу во время прогулки, он и сам недалеко ушёл. Но он хотел оттянуть продолжение этого разговора.
– Она ходила во сне, или в полусне, – кивнул Элигор. – У нас разные жизни. Мы происходим из разных сословий. Из разных времён. Мы представляем собой разный вид деятелей, и далеко не все из нас, будем честны, жили достойно. Мы имеем в посмертии разные цели. Расходимся во взглядах. Мы не воюем, не нападаем… так для чего мы такие?
– А люди? Они для чего такие? Воюют, интригуют…
– Умирают, – подсказал Элигор и Рауль смолк. Действительно, не самое удачное возражение с его стороны, далеко не самое изящное, ещё и бессмысленное. – Может быть это кара?
– Я не чувствую себя наказанным, а ты? – Раулю и самому приходило это в голову. Но он не признался бы в этом ни то что Элигору, он и тени бы своей, будь она у него, не сказал бы.  – И потом, я знал людей явно хуже, что я, но не вижу их среди вампиров.
– Может быть, они стали другими? Ещё хуже, чем вампиры? – предположил Элигор. Его мёртвые губы тронула живая тень улыбки. – Вурдалаками, упырями…
– Русалками и домовыми, – воодушевился Рауль. Такой Элигор был привычнее – без тоски, непроходящей, смертельной, отвратительной тоски, которую не сотрёт уже ничего.
– Поэтами! – глаза Элигора сверкнули желтоватым торжеством.
– Нет, ну настолько плохих людей мне не довелось встретить при жизни! – возмутился Рауль и рассмеялся. Да, так было проще.  И потом – это в жизни ему легко судилось о плохом и хорошем, а вот в посмертии всё так притупилось, стёрлось. Плохое, хорошее… какая кому разница? есть лишь живое и мёртвое. И какими бы плохими не казались люди друг другу, у них навсегда будет больше общего между собой, потому что они живые.
            Элигор посерьёзнел.
– Знаешь, я думаю, ты прав. Надо избавляться от общества Эржебет. Она всё время заводит тоскливые разговоры.
– И лезет со своей дружбой. Я понимаю, ей страшно и она перешла в посмертие, находясь в полной изоляции от людей, заточенная в своих же покоях, но это же не повод, чтобы оставаться, гм… такой навязчивой.
– Разговоры страшнее навязчивости, – заметил Элигор, – для меня так. Я и сам думаю о многом, но пока оно не сказано, то мои мысли они как бы и не существуют.
            Рауль поднялся из кресла, оценивающе обошёл спящее, безнадёжное и ленивое зеркало, которое, наверное, не понимало – на кой чёрт его вообще сюда притащили и кто это сделал, кто такой неуловимый, что ни разу не попался ему в отражение?
– Хлам! – оценил Рауль. – Бесполезно и беспощадно. Вдобавок закрывает вид на камин.
– В нём давно нет огня.
– А мог бы быть! Но зеркало закрывает.
– Я слышал версию, что зеркала делают из серебра, а оно для нас яд, потому мы не отражаемся. А Эржебет говорит про душу.
– А я скажу, что зеркало просто недостойно того, чтобы нас отражать. Это для живых. А для нас нет смысла.
            Элигор и Рауль стояли с разных сторон зеркала. Ни один из них не попадал и не мог попасть в его внимание. Зеркало, наверное, терялось от такого, чувствуя присутствие и не видя никого. А может за века оно привыкло к таким вещам? Видело, верно, вещи и похуже?
– Может его ни в чём нет?  – предположил Элигор, – может быть, высший смысл и есть в бессмыслице?
– А может нам его разбить? – безнадежно поинтересовался Рауль. – Будет чем заняться. И потом, на нас никто не подумает, а зеркало никому не расскажет.
            Элигор не ответил. Внимательно вглядываясь в безжизненную поверхность, он сказал:
– Есть поверье, что в глазах людей остаётся тень убийцы. Слышал? Мол, на сетчатке остаётся отпечаток.
            Рауль пожал плечами:
– Не знаю. Но я много смотрел в глаза и не видел ничего подобного.
– Когда был мёртв? – Элигор хотел не быть ехидным, но не мог. Ехидство хорошо защищало от всего неудобного и неуютного.
            Молчание было долгим, но ещё дольше длится посмертие – тянется каплей смолы, что никак не может упасть, а висит, висит, висит…
– Ни тени, ни отражения, ни отпечатка в глазах мёртвых, – повторил Элигор, отошёл от зеркала, оценивающе оглядывая толщину рамы. – Знаешь, что я тебе скажу? Бей!
– Тебя, себя или зеркало? – невозмутимо уточнил Рауль. Он знал, что Элигору неприятны долгие, непроходящие, безответные мысли. Зато очень приятно подобие действия. Именно подобие, потому что зеркало, даже разбившись, будет беспощадно и не отразит того, кто его разрушил. Не отпечатает в своей мертвой глади слепок души заблудшей…
– Себя или зеркало, – разрешил Элигор. – Меня не тронь, у меня ещё есть надежда.
            Рауль хмыкнул. В самонадежду он не верил, но знал, что в неё не верит и Элигор. Ну что ж, его тело тоже просило движения – сильное, налитое кровью чужой, отнятой для удовольствия, чего уж таить, больше для удовольствия, жизни, оно просило действовать.
            На благо или на разрушение – различие не было важным.
            На созидание или смерть – граница размыта в посмертии.
            Рауль сделал только одно движение. Слишком быстрое, чтобы зеркало имело бы шанс его увидеть, даже если бы могло. Одно движение – но и его хватит, чтобы десяток осколков взметнулся веселым дождем и распластал по полу то, что секунду назад было целым и не успело понять что случилось и кто виноват.
            Кто? Кто он? И почему его не видно?
– Ну как-то так, – Рауль потёр ледяные ладони, но скорее интуитивно, чем по надобности.
– Спасибо, – искренне отозвался Элигор. – Так лучше. Так… не стыдно, что ли?
            Рауль сделал вид что не услышал. Откровенность хороша тогда, когда умирает, не достигнув чужих ушей – живых или мертвых.
– Обращайся, если надо еще чего раскромсать. И с этой безумной перестань общаться, она на тебя плохо влияет.
            Элигор кивнул, то ли первому, то ли второму, то ли факту. Рауль устроился в кресле. Спешить некуда, осколки могут блестеть на полу ещё долго, они все равно никому не нужны.
            Как и они, на самом деле, никому не нужны.
– Рауль, – позвал Элигор, устраиваясь напротив, он снова стал прежним и окончательно освободился от мыслей, ненадолго, но всё же пришла долгожданная свобода, затем чтобы следующая клеть стала ещё темнее и страшнее, – а кто такой домовой?
– А? – Рауль решил, что спятил. Это тоже было закономерно и ожидаемо, но он не хотел бы сейчас. Через пару столетий можно, но не сейчас же!
– Ты упомянул домовых. Это что, как дух дома? – Элигор не шутил и не издевался. Что ж, они и правда были из разных миров и иногда одно и тоже называли по-разному. Но это было даже хорошо, можно было о многом так поговорить.
            Рауль улыбнулся прежде, чем ответить. Хорошо, что и Элигор увидел его состояние и поспешил вывести из нехорошей недоброй посмертной задумчивой муки. Пусть ненадолго, но всё же, всё же…
 
 

 

Мотив

Две тени