АРКТИЧЕСКАЯ ИСПОВЕДЬ

24 ноября 2016 - Валерий Гудошников

Антарктида. Экипаж Ил-14, столкнувшийся с НЛО

Давно это было. Сейчас и не вспомню дату. Самое начало славных 80-х лет прошлого века. Может, и не славные, но таковыми они нам тогда казались потому, что молодыми мы были. И ничего в мире, славнее Советского Союза, не знали. Да и знать не могли, будучи за так называемым железным занавесом. Хотя, мы, лётчики, знали больше, чем обычный народ. Ибо иногда на своих коротковолновых станциях, несмотря на глушилки, умудрялись, регулируя постоянно ускользающую частоту, выуживать из эфира, а что же делается в мире? А там ничего особенного не делалось. Как, впрочем, и сейчас. Где-то воевали две громадные страны на просторах планеты, делая вид, что не они воюют за лучшее будущее и свои непонятные народам так называемые геополитические интересы: СССР и США. И «вражеские» станции это не особенно и скрывали, не в пример советским. Потому мы и не понимали долго, а что же это в Афгане делается и за что мы там воюем? И уж мы-то, лётчики, знали, что частенько начали оттуда «Чёрные тюльпаны» с грузом 200 прилетать. Это сейчас никто ничего не скрывает. Хотя, и тогда под вой глушилок возникали иногда, как нам казалось, крамольные мысли: а какого хрена они, эти две страны, доминирующие в мире, не могут объединиться и не заставить этот долбаный мир жить без войн и нищеты. Почему двум соседям обязательно надо враждовать, а не объединиться для благих целей, за которые, по их утверждениям, обе и воюют? Наивные мы были. Хотя… Вот пытался же это сделать президент великой страны. А его пристрелили, когда он уже близок был к тому, чтобы об этом договорится с другой великой страной. Оба руководителя понимали: объединись они под эгидой ООН – и в мире на долгие времена наступит тишина. И никому не будет нужно это страшное атомное оружие. Однополярный мир? Ну и что? Кто-то доказал, что двух-трёх-четырёх… сто сорок четырёх лучше? Пожалуй, только хуже. Больше шансов, что кто-то что-то не поделит и подерётся. Договориться только надо. А вот это и не получается. Кстати, когда сотворили на земле человека, и он начал размножаться, создатели его не подумали, что он, размножаясь, начнёт образовывать из единого племени множественные. Вот откуда истоки всех войн. И гибли из-за этого развитые цивилизации. И возвращались к пещерам, начиная всё сначала. Это понимал президент великой страны. Умный был мужик.

А второго руководителя великой страны, хоть и шумливого, но во многом от природы смекалистого, тихо убрали со своего поста, подставляя ему всевозможные гадости экономического характера. Хотя, конечно, он в чём-то и сам способствовал этому. Кроил страну, как швейник одеяло. Зачем-то взял и Крым Украине подарил. А ведь начинал он неплохо. Хотя, и выкормыш сталинского разлива был.

А если бы они – эти два руководителя - успели договориться и приступить к осуществлению своих планов? Зря, что ли, один обещал, что к восьмидесятым годам прошлого века у страны был бы коммунизм? Да, может, и был бы, если бы два великих государства планеты объединились в то время. И, скорее всего, был бы. Какой шанс упустили! Нет, не в том чистом виде коммунизм, какой коммунисты пророчили, лапшу народу вешая, и в то же время народу всё запрещая. А, например, коммунизм по типу шведского или норвежского. А ведь стоило-то всего лишь поступиться глупыми марксистско-ленинскими принципами.

И ведь почти договорились.

Сколько лет-то прошло с того времени! Вот и до сих пор всё враждуем. Кому это нужно? Ах, какой шанс упустили! Он, может, выпадал раз в тысячелетие. Не получилось.

Но это прелюдия. Речь-то пойдёт о другом. Тогда, много лет назад мы и ещё два экипажа прилетели на забытый богом аэродром Заполярья. А пока разгружались и загружались, разразилась такая пурга, что не только взлетать, но и рулить нельзя было. На Севере такое часто бывает. В маленькой, продуваемой насквозь гостинице, мы провели целых пять дней. Спирт и карты – даже шахмат в гостинице не нашлось, а о ТВ и не знали - вот и все развлечения. И всевозможные воспоминания о прошлой жизни под дымок сигарет. И ещё умение ждать. Ждать, когда прояснится в этой тьмутаракани, ждать день, два, три, неделю, а, бывало, и больше, чтобы взлететь и оставить на всю жизнь в памяти ещё один кусочек бродячей лётной жизни. И память о коллегах лётчиках, с которыми пришлось коротать так тягостно тянущееся время. Сотни аэродромов не все сохранившиеся в памяти, сотни мимолётных - день, два, а иногда и часы - встреч и расставаний. Это всё невозможно удержать в памяти, если бы не вылинявшая от времени тетрадь, куда записывалось по старой корреспондентской привычке молодости всё самое интересное. Через много лет я открыл эту тетрадь.

----------------------------

Я не помню его фамилии. Начальник аэропорта называл его просто Вадим, лётчики его экипажа Семёновичем. Заслуженный штурман первого класса, полетавший на обоих полюсах, как он говорил словами Чкалова, шарика, и лучшие годы своей жизни проведший там, где иного ни за какие деньги не заставишь работать. Нам, тогда едва разменявшим четвёртый десяток, он казался каким-то архаизмом доисторической авиации, ибо шёл ему шестьдесят первый год. И помнил и знал он лично и Илью Мазурука, и Папанина, и Марка Шевелёва (кстати, все военные генералы, но почему не лётчик и чисто гражданский Папанин стал им?) и других знаменитых полярных лётчиков, о которых на Севере ходило в своё время много легенд. В карты он играл бесподобно. Что-то про взятки там, типа брать - не брать. Или бросать со словом пас. Долгая какая-то игра. Но он почти всегда непонятно как выигрывал.

- Щеглы! – говорил, отсчитывая выигранные спички (на деньги почти не играли). Вам ли со мной тягаться? Я за свою жизнь за этой колодой во льдах не один год просидел.

Весёлый он был, общительный. На любую тему с ним интересно говорить было. А вот когда заходил разговор после тройки рюмок (стаканы были, конечно, где ж там рюмки найти) о женщинах и семье, он всегда отделывался молчанием. И становился каким-то мрачным. И как-то, когда вдвоём остались, я спросил, отчего это.

- Заметил? – невесело улыбнулся он. – То-то, смотрю, всё пишешь что-то в свою тетрадь. А зачем тебе это?

Я сказал, что начинал свою трудовую молодость в качестве корреспондента, но авиация пересилила. Всё же и дед, и отец лётчиками были.

- Вот оно что! Ну, отец, ясно, мой ровесник примерно. А дед на чём летал?

- Не знаю, - ответил я. – Его в тридцать восьмом расстреляли. Знаю, что командиром эскадрильи был.

- Понятно. Сталинские чистки. Пятьдесят восьмая статья. Паскудные времена были. Многих тогда покосили. Словно с цепи сорвались. Но отец-то должен знать.

- Должен. Но я его не помню. Он войну с 44 года начал, после училища. Из-за деда не брали сначала, но фронту лётчики были нужны. В сорок пятом на американские «Каталины» переучился, стал командиром торпедоносца. А после войны на них установили для испытаний какие-то новые прицелы, РЛС что ли, для сброса торпед из-за низкой облачности. Но сначала это на земле опробовали. Ну и, то ли штурман ошибся, то ли… Короче, в сопку в облаках… Мне тогда два года было.

- Вот оно как! Извини, брат. Такая она, жизнь наша. Не знаешь, где и когда… Значит, ты в третьем поколении. А бумагомарание своё забыть не можешь?

- Привычка осталась. А что делать ещё? Пятый день вот сидим…

- Вот оно как! – снова повторил он свою присказку, которую часто употреблял, произнося, где восхищённо, где вопросительно, где с недоумением или сарказмом. – На пенсии думаешь мемуары писать?

- Может быть, - пожал я плечами. - Но мне до пенсии, как до луны.

- Я когда-то тоже так думал. А годы пронеслись, как истребитель на форсаже. Женат? Дети?

- Пока нет.

- А дама сердца?

Я ответил, что таковая есть. Знаком с ней два года. Но за эти два года виделись не больше десяти раз, ибо сам месяцами с такой работой дома не бываю, да и она в другом городе живёт.

- Вот оно как! – Он помолчал. – Думаешь, ждёт?

В ответ я снова только пожал плечами. Что можно сказать, если не видишься месяцами. Вроде бы ждёт.

- Тогда плесни-ка по глотку, - кинул он на бутылку со спиртом. – Расскажу я тебе, раз уж ты приметил моё молчание, о своей жизни бродячей. Может, для себя какой-то вывод сделаешь. Или, - улыбнулся грустно, - рассказ напишешь когда-нибудь.

Выпили. Закусили. Закурили.

- Родителей её знаешь? Что за семья? – затянувшись и резко выдохнув дым, спросил он.

- Нормальная семья. Отец с матерью на заводе работают. Кроме неё есть ещё две сестры и брат. Она самая старшая.

- Из многодетной семьи, выходит. Значит, не избалована. Это хорошо. На кого из родителей походит? Характером, привычками, фигурой?

Я ответил, что недостаточно хорошо знаю её родителей, чтобы сделать какой-то вывод. Ну а уж фигура-то тут и вовсе не причём. Хотя, кажется, есть сходство с матерью.

- Вот оно как! Не при чём, говоришь? – выдохнул он очередную порцию дыма. – Когда-то и я так думал. Толстая, стройная?

- Ну что ты, Семёныч!

- Я про твою будущую тёщу спрашиваю.

- А-а! Приличная, - улыбнулся я. – Под центнер.

- Тяжёлая походка, неспешные движения, слабая одышка, фигуры, как таковой, уже нет, бывают приступы ворчливости, вспыльчивости и раздражительности. И это на пятом-то десятке!

- Кажется, есть такое, - снова улыбнулся я, припомнив, что замечал несколько раз вспышки неожиданной раздражительности и ворчливости по абсолютно пустяковой причине. Но никакого значения этому не придавал.

- А чего ты улыбаешься? О генетической предрасположенности что-нибудь слышал?

- Конечно!

- И тебе не приходило в голову, что твоя стройная как мотылёк невеста к сорока пяти годам может стать такой же толстой брюзгой и, скорее всего, станет. И будет ворчать по любому поводу, трудолюбиво отравляя жизнь тебе, себе и детям. Гены, брат, их невозможно переделать. И ты, в конце концов, когда-то не выдержишь. И конфликт обеспечен. А когда это длится долго – ужасно надоедает.

Я ответил, что с позиций генной наследственности он, вероятно, прав. Да и не принял я пока решение о женитьбе. По простой и распространённой в СССР причине отсутствия жилья, которого, якобы бесплатного, женатики, скитаясь по чужим углам, ждут иногда по десять и более лет. Хотя и деньги есть - по советским меркам, получая в среднем 600 рублей, лётчики считались миллионерами - можно бы и купить квартиру или кредит оформить, но ни того, ни другого в стране сделать невозможно. А ведь вот тут, на Севере, много людей с деньгами и почему бы не запустить ипотечные процессы, как на Западе. Там больше половины населения в кредит живёт. Но ведь живёт. Жизнь-то однажды даётся.

- Давно известно, что с каждого рубля нами заработанного, - ответил он, - нам платят копеек пятнадцать – семнадцать, от силы двадцать. Остальное идёт государству. Вот на них-то и строят квартиры, которые выдают как, якобы, бесплатные, которые нужно ждать много лет. Такова наша политическая система. Но мало кто это понимает. Да и понимать не хотят. Из оставшихся восемьдесят копеек государство содержит армию, несколько миллионов чиновников и прочие расходы. Но этого ему мало. И потому с не доплаченной нам заработной платы, что на руки выдаёт, оно ещё удерживает с нас и подоходные налоги. А с тебя вот и ещё за бездетность. И где ты, холостой парень ребёнка возьмёшь – там не подумали. Марксу, свои талмуды написавшему, такая обдираловка и не снилась. Что ты на меня так уставился? Не знал, что наши советские коммунисты Маркса давно улучшили?

Я осторожно ответил, что не задумывался над этим, но складывается мнение, что он прав. В те годы, узнай о таких разговорах в соответствующих органах, можно было навсегда лишиться работы, партийного билета, если был, и даже переехать жить за казённый счёт вот в эти самые края, где нас застала непогода и стать, как тогда говорили, БИЧом – бывшим интеллигентным человеком. Только тут и могли бы взять на работу. Здесь таких много, привыкли к ним. Некоторые с гулаговских сталинских времён осели, кто в лагерях выжили и стали своим семьям не нужны. В те времена ведь многие, чтобы выжить, отказывались от своих отцов и мужей.

- Так вот, - продолжил он, - я женился в 19 лет перед выпуском из школы штурманов. Красивая жена была, стройная. Только что кончилась война. Девушек кругом море. А мужиков мало. На фронтах полегли. У нас, помню, многие меняли девчонок, как портянки, а у меня была одна любовь. Мне, честно говоря, завидовали ребята. Тогда, как и сейчас, при регистрации брака не спрашивали, где, вы, молодожёны, жить будете? Не их это дело. Никакого пристанища, как и у тебя вот сейчас, у меня не было. В Сталинграде бомбой разбило домик, где жили недалеко от Волги. Там навсегда остались родители и младшая сестрёнка. Ничего от них не осталось – прямое попадание. Вместо дома – воронка. Соседний дом вместе с соседями тоже разнесло. Меня спасло чудо, мы с мальчишками на Волгу рыбачить ушли. Собственно, это не рыбалка была. Собирали оглушённую рыбу, много её плыло после бомбёжек немцами транспортов, которые снабжали город всем необходимым для боевых действий. А обратно вывозили гражданское население и раненых. Так я, после небольшой проверки, приписав себе целый год – документов-то никаких не осталось - попал в Борисоглебскую лётную школу.

- У меня там отец учился! – перебил его я. - Может, знали? – спросил с надеждой в голосе. – Компанеец Николай Федотович. Потом его под Балашов перевели в бомбардировочный полк. Был там аэродром рядом с посёлком Заречный. Его пленные немцы строили. Оттуда этот полк на бомбёжки отступающих от Сталинграда фашистов летал. Там я и родился.

- Про аэродром этот знаю, - ответил он, - и садились туда не раз, но уже после войны. Я там и на Ил-14 переучивался. Взлётная полоса там и рулёжные дорожки прекрасные были. Открытые подходы, никаких препятствий. Умели немцы строить. А вот фамилии такой, извини, не помню. Опять мы с курса сбились, - повёл подбородком в сторону бутылки, - по глотку!

- Когда Сталин умер, - сказал я, - мне седьмой год доходил. Отца уже тогда пять лет, как не было.

-- Вот оно как! – Семёныч бросил в рот кусочек оттаявшей строганины. Долго жевал, что-то вспоминая. За окном выла вьюга, швыряясь в стёкла колючим снегом. Словно наждаком скребла по окнам. Видимость была метров тридцать-пятьдесят. - А ты говоришь, в Заречном и родился? Не Грязнуха ли бывшая? Так тогда называли эту деревню. Если она, должен помнить. Там на первой улице, что сразу от аэродрома, друг мой авиатехник Вася Кругликов на хорошей девушке женился. Да как женился? Просто жить у неё остался. В поселковом совете тогда за бутылку спирта кого угодно могли зарегистрировать. Такие времена были. Девушку, Машей, кажется, звали. Списали Ваську вчистую после войны как раз, ранение сказалось, полученное за неделю до Победы. Он сам с Донбасса. Никого родных у него, кажется, не осталось, все погибли, как и у меня. Вот он там и прижился. А ведь я и тебя, парень, мог там видеть. Вместе с сыном Василия. И наверняка видел. Детворы-то военной и послевоенной там много бегало. И понятно: посёлок большой, женщин много, а рядом большой аэродром с молодыми мужиками.

И едва он произнёс эти слова, как пара глотков чистого спирта, словно встряхнув память, воскресила времена голодного нашего детства. Помнится, отруби, перемешанные с мелко изрубленной травой лебедой с добавлением горсти дефицитной тогда муки и зажаренных на каком-то непонятном нутряном сале (так тогда называли отходы ливера), мы называли булками. Как раз лето пятьдесят третьего. Второй год страшная засуха. Летом в какой-то густой траве собирали - их тогда называли пышками – её плоды, размером с пуговицу и ели. Потому, что всегда были голодные. Засуха тогда была такая, что даже неприхотливые к влаге арбузы не вызрели. И если бы не аэродром рядом, где работали многие жители и где нас - детей и взрослых иногда подкармливали, как могли, солдаты и офицеры базирующейся рядом авиационной дивизии – ещё неизвестно, как сложилась бы жизнь нашего посёлка. Некоторые селения, расположенные в глухих районах, тогда вымирали на четверть. Люди, бросая дома, уезжали искать лучшую долю.

И дядя Вася… Славка Кругликов и его мама тётя Маша… Бабушка там ещё была, но в памяти о ней сохранилось только единственное воспоминание, как она нас гоняла за то, что мы срывали любовно посаженные ей и сорванные нами с клумбы бутоны вкусных каких-то больших цветов, которые мы называли лозориками. Ах, какие они были сладкие! Мы их тоже ели. Но цветы потом, естественно, не распускались. За что нас бабка и гоняла. Больше ничего в памяти не сохранилось. Славка-то должен был помнить больше, ведь на год старше меня. Но где он сейчас и жив ли? Ведь столько лет прошло.

С ума сойти! За окном уже пятый день шумела, нет, ревела пурга, упрятав всё живое в укрытия и занося наши самолёты по самые крылья. А наши экипажи, прихватив пару бутылок разведённого водой спирта, с которым были тут всюду желанными гостями, ушли по натянутым на всякий случай верёвкам, чтобы не заблудиться, к аборигенам, живущим в чумах. Аборигены, отродясь, домов ни деревянных, ни каменных не знали. То есть знали. Один дом, где располагался продуктовый магазин и где торговали водкой. Этот дом они звали каменный чум. И знали этот чум все жители тундры в радиусе 200 километров. И в любую погоду, каким-то чудом не плутая, могли приехать на оленях за водкой. Романтика! В них – местных чумах - сейчас, занесённых снежным покрывалом, было теплее, чем в нашей захудалой, насквозь продуваемой ветром, гостинице, когда-то строенной ещё сталинскими зеками. И каждый хозяин чума, выпив огненной воды, сидя на полу на звериных шкурах, предавался мечтам. О том, что вот завтра-послезавтра, или через неделю, когда наладится погода, возможно, кто-то из этих лётчиков увезёт одну из его юных, абсолютно неграмотных дочерей, знавших с десяток слов русского языка, в тот далёкий и светлый мир, откуда они периодически прилетают. Ходили по тундре слухи, что бывали такие случаи. Чудесными были жёнами эти юные аборигенки. И славных детей рожали. И ради этого хозяин готов был подложить под пьяненького гостя свою жену или дочь. Иногда и прокатывало.

А я думал об ином. Что вот здесь, на краю земли, где до Америки всего несколько сотен километров, а до моей родины больше девяти тысяч, встретил человека, который знал отца моего школьного друга Славки дядю Васю. Но не знал он, что нашлась потом у него семья. И дядя Вася, бросив жену и сына Славку, уехал на Донбасс к старой семье. А вскоре, по слухам, там и умер. А мы со Славкой остались безотцовщинами. Впрочем, таких детей в нашем классе было подавляющее большинство. Обо всём этом я и сказал заслуженному штурману СССР Вадиму Семёновичу. На этот раз он не произнёс своё «Вот оно как!», а просто по фронтовому выругался. И спросил:

- Тогда ты должен и Фёдора Мартынчука знать, и Ивана Шмелёва.

И я ответил, что дядю Федю Мартынчука – он оставил семью, когда сыну Анатолию исполнилось шесть лет – и дядю Петю Шмелёва – с его сыном в одном классе учились – прекрасно помню. Дядя Федя, кажется, уехал в Одессу с какой-то радисткой, а вот Шмелёв один из немногих, кто осел в Заречном навсегда. По крайней мере, его сын - тоже Пётр – был едва ли не единственный из наших школьных друзей, кто имел отца. Да, ещё Вовка Курчак. Но у него отец умер, весь израненный был, штрафбат прошёл, инвалид первой группы. И пил очень. Да тогда все фронтовики, кто живые остались, пили. И не так, как мы сейчас, по глотку.

- Вот оно-о, как! – протянул он своё изречение. – Пятидесятые годы! И радостные и тревожные. Многие тогда фронтовые друзья после войны растерялись. Иные за границей оказались. Вот и я потерял многих военных друзей. А в пятьдесят четвёртом был уже далеко от родины. В Антарктиде. Другие люди, другие проблемы и заботы. Там проблемы выживания не легче фронтовых проблем были. А иногда и труднее. Вот сейчас – он глянул на запорошенный термометр за двойным стеклом – всего тридцать два минус. И ветерок всего метров пятнадцать-восемнадцать. Это же лето! В Мирном – помню – за пятьдесят было и стоковый ветер с купола до сорока метров. Стоять без канатов невозможно на таком ветру при видимости один-два метра. Первое время два парня вот так пропали. Вышли за порог, вылезли наверх и… пропали. Метеоролог и гляциолог. Тогда мы сами не знали, куда попали. А это, по сути, другая планета.

- И что же, не нашли ребят?

- Пытались искать, когда пурга закончилась. Но легко ли найти в Антарктиде иголку в снегу? Тогда две недели так мело, что едва откопались. Тысячи лет парни там, где-то законсервированные, лежать будут. Может, и рядом где-то, а, может, и за километры утащило пургой. А как искать? Всю, Антарктиду, брат, лопатами да ломами не перекопаешь. Ну, а уж если кто в трещину загремел… Вечный покой! Вот из таких происшествий потом инструкции по безопасности слагались. Ходить только в связке в случае необходимости выхода наверх в такую погоду. Как альпинисты. И по специально натянутым канатам. Они вот и тут кое-где есть. Хотя здешние метели с антарктическими не сравнить. Мы же там, как кроты, под землёй, под трёхметровым слоем снега жили. Внутри тишина, тепло, не то, что вот, как тут, насквозь продувает. Одного боялись – поломки дизелей. Тогда всё – верная смерть. Никто на помощь в те годы зимой не смог бы прийти. Да и сейчас тоже при такой вот, - кивнул он за окно, - погоде никто не придёт.

Бродячая наша жизнь. Вот человек работает всю жизнь на заводе. Что он знает? Свою келью в 20-30 метров, куда в принципе только спать приходит. Дорогу на завод и свой цех. И так почти всю жизнь до пенсии. Разве с нашей сравнить? За 40 лет, как я летать начал, я лет 5-6 дома прожил. Остальное – страны, города, тайга, тундра, льды, метели, север, юг… Правда, юг холодный не меньше северного, гостиницы, палатки, ночёвки на посадочных площадках геологов в каких-то сараях. А когда в крупные города прилетали, жили в более или менее приличных гостиницах. Это ведь со стороны кажется, что мы – ого! – лётчики. И денег у нас куры не клюют. Да денег-то хватало. А вот личная жизнь разваливалась. Я к чему тебя про тёщу спрашивал?

Если бы присмотрелся я в своё время к ней внимательно, понял бы, что такая красивая дочь её – будущая мегера. Каковой и оказалась, двоих детей народив. Жирной, опустившейся мегерой, копией своей матери. Нигде не работала, занималась детьми. Да и то не лучшим образом. Деньги - зарплату мою – через банк по доверенности получала. И ни в чём себе не отказывала. Уж не знаю, как она воспитывала детей, но из дочери вышла ещё одна будущая такая же тёща. По фигуре и характеру. Грубая и эгоистичная. Окончила факультет иностранных языков. Ну а сын – этот кое-как школу закончил. Устроил я его в лётное училище, благодаря лётному братству. Хотя и видел, вряд ли толк из него будет. Равнодушен он к авиации. А мне так хотелось, чтобы он лётчиком стал. Закончил он кое-как училище, стал на Ан-2 летать. Положенных три года отработал и уволился. Прилетаю из командировки, он дома сидит. Не нравится, ему, видите ли, по командировкам в колхозы летать урожайность повышать. Говорю ему, что все с этого начинают, потом переучиваются на другую технику. А он: мне и другая техника не нужна.

А потом по дому пошли слухи, что его часто у гостиниц с иностранцами видят. Сестрица его научила беглому английскому, который он в училище едва на тройку сдал. А что хорошего можно найти у интуристовских гостиниц? Фарцовка да проститутки. Был разговор, затем другой. До повышенных тонов дошло. Жена грудью на защиту встала: не травмируй ребёнка. Он взрослый и знает, что делает. Сам всю жизнь бродягой живёшь, так дай ему по человечески пожить. Ребёнку двадцать пятый годочек идёт уже, а что он видел? Жить по её понятиям по человечески – это дружить с иностранцами и шляться по барам. И, что меня удивило, дочь её поддержала. Такая-то вот штука. Да и не мудрено. Дочь на мать похожа – значит и характер её. На отца – скорее всего его и характер. Гены, одним словом…

Семёныч надолго замолчал, изредка затягиваясь сигаретой и что-то вспоминая. Молчал и я, хотя хотелось спросить, как складывалась дальнейшая жизнь его семьи. Что-то мне подсказывало, что он сам продолжит эту тему. Так оно и вышло.

- Вот, говорят, про таких, как я: упустил воспитание детей. Может быть. Но как это совместить? Как? Если – я уже говорил – дома всю жизнь был наездами. Но ведь жена-то всю жизнь дома. Как только забеременела, так и перестала работать. И больше не работала. Денег хватало. Казалось, сиди дома и занимайся воспитанием детей. А она больше занималась походами по магазинам. Вместо музеев. И детей с малых лет к этому приучила. А привычка – известно – становится второй натурой. В общем, выросли детки потребителями.

- Жизнь исправит, - несмело возразил я.

- Да нет, пожалуй, поздно, - вздохнул он. – Ничего уже не исправить и не вернуть. И всё сначала начинать тоже поздно. Дочери сорок и она всё больше начинает приобретать худшие начала матери. Такая же брюзга под девяноста кило весом. Лицом, правда, смазливая. Как и мамка была. Я не зря тебе говорил: прежде, чем выбирать подругу жизни, посмотри на будущую тёщу. Хорошо посмотри. Муж её, зять-то мой – а я его не знал и на свадьбе не был - доченьку мою три года терпел, не выдержал, оставил квартиру и уехал на Сахалин. Иначе ему такое бы сказал, что и тебе. На тёщу, мол, смотреть надо было. Сейчас вот думаю, я бы тоже не выдержал. Да дело в том, что дома-то я почти не бывал с нашей работой. Неделя-другая – и снова на месяцы в дальние края. Это и спасало от развода.

- И… где же она теперь, ваша дочь?

- А где ей быть? В Ленинграде и живёт. Нигде не работает. Надо отдать ей должное – английский выучила в совершенстве, и занимается на дому частной практикой. Денег хватает. И бывший зять хорошим парнем оказался. Регулярно, без всяких алиментов, переводит с Сахалина приличные суммы. Да и моими деньгами они, как и прежде, распоряжаются через доверенность в банке. Веришь, я даже своей зарплаты толком не знаю. Примерно сужу по налёту. Плюс классность сорок процентов, плюс всякие полярные надбавки. Короче, сам понимаешь. Мне много одному надо ли? Вот, - кивнул на форменный пиджак, висящий на вешалке из оленьего рога, - круглый год это и таскаю.

- Она что же, одна живёт?

- Зачем одна? С сыном. Ему – внуку моему – 13-й год пошёл. Волчонком растёт. Сказывается отсутствие мужской ласки. Видимо, и моим детям этого не хватало. А, может, и гены свою роль играют. Как-то так получилось, что всё у них от матери. Одна фигура сына моя. И только… Да и тот…

Всё-таки спирт делал своё дело. Я понимал, как нелегко заставить говорить вот такого человека, облетавшего не один десяток раз, по его выражению, весь наш земной шарик. Лётчики, несмотря на всю их внешнюю весёлость и готовность говорить о чём угодно, замыкаются обычно, когда разговор начинается об их личной жизни. Это все знают и таких тем стараются избегать. Не бывая дома месяцами, не все ведь уверены, что их женщины безгрешные. Как, в подавляющем большинстве, не любят говорить и о своих амурных похождениях в бродячей их жизни. А кто начинает об этом трепаться, бывает, что его грубо осаживают.

- Жаль, что ваш сын ушёл из авиации, - выдержав паузу, произнёс я.

- А мне не жаль! Не веришь? Небось, думаешь, как это можно не жалеть собственного сына? Нет, сначала-то жалко было. Пошёл к командиру его эскадрильи, когда он увольняться надумал. Мы как раз на базу с Новой Земли пригнали борт на тяжёлую форму. И поговорили, как лётчик с лётчиком. Нелегко мне было о сыне такую характеристику слышать. Дисциплина не на высоте, в лётное дело не вникает, летает без желания, имеет прогулы без уважительной причины. Нет желания повышать профессиональный уровень. А, что самое неприятное, командиры самолётов отказываются летать в одной кабине с таким человеком. Вот ты взял бы к себе в экипаж такого?

- Наверное, нет, - ответил я. – Но ведь нас об этом не спрашивают. Приказом закрепляют, дают так называемый полёт на слётанность и вперёд.

- Да знаю я всё это! Приходится выполнять приказы. Но одно дело – выполнять их с охотой, совсем другое – перешагнув через себя, - вздохнул он. – Короче, расстались с ним без сожаления. Таких лётчиков, как он, в авиации быстро забывают.

- И чем же он теперь занимается?

- Сейчас уже ничем. Отзанимался, - печально улыбнулся заслуженный штурман СССР. - Сидит он. Хочешь знать, за что?

- Ну, думаю, сами скажете, если захотите сказать, - пожал я плечами. – Дело это личное.

- Да уж, личное. Вот тут оно, это личное, - постучал кулаком в грудь, - пудовой гирей давит. Иногда думаю: не свою я жизнь проживаю. Да и была ли вообще у меня жизнь, кроме работы? Работу свою я люблю, чего нельзя сказать о моих детях и жене. Любил когда-то, с радостью летел домой, кучу подарков всегда детям и жене тащил. В общем, как и все мы. Но вот отчего-то у всех дети нормальные росли, а наши семьи сторонились, и чем старше становились – тем большая холодность какая-то между нами возникала. Сначала думал, это оттого, что редко дома бываю. Но ведь не я один такой. Искал в детях какие-то свои черты сходства внешности и характера и не находил. Кроме фигуры у сына. Чёрт! Гены, гены-то полностью материнские. Прилетая, замечал, как меняются дети вместе с матерью. Она стала невыносимой брюзгой – это от тёщи всё. А сын – этот молчуном рос. Тестя гены передались. От него, бывало, даже после пары рюмок слова было не вытянуть. А когда и пробовал что-то говорить – тёща его всегда перебивала и он замолкал. Сама же говорила без устали. Какие-то вечные сплетни, какая-то критика соседей, знакомых и собственного мужа. Да и мужа. Могла при людях сказать, что он неумеха и неудачник и была дура, что вышла за него замуж. Каково это мужчине слышать? И чем старше – тем брюзжание прогрессировало. Что бы он ни делал, была недовольна.

Такой же и её дочь - моя жёнушка становилась. Вдобавок стала завистливой и мнительной. От безделья, пытаясь сбросить лишний вес, накупала кучу медицинских журналов. Но от этого не похудеешь, да и генетическая предрасположенность не даст, а вот вычитать там и найти кучу болячек у себя – с её мнительностью запросто. Что и произошло. И вскоре в доме открылся филиал аптеки. Помимо этого, лечила свои мнимые болячки и народными средствами. Тот же насморк. Брала мешочек раскалённой соли или разогретый камень голыш и прикладывала к переносице. Долечилась. Что-то там воспалилось, и дело дошло до операции, после которой у неё резко обострилось обоняние. Как у кошки. Я не надоел тебе?

- Да нет, - ответил я улыбнувшись. – Я вас слушаю и, как говорят, на ус мотаю.

- Мотай, мотай, авось пригодится, и вспомнишь тогда меня. Кстати, я давно заметил, что люди более внимательно слушают речи о чём-то печальном и трагическом, чем о чём-то весёлом и хорошем. И плесни-ка по глотку, - повёл он подбородком, указывая на стаканы.

Мы выпили. По глотку. Чистого. Одним махом.

- Вот это в Антарктиде был дефицит, - тряхнул пустой стакан. – Полгода никто тебе не привезёт туда ничего. А вот в Арктике труднее было хорошую воду найти иногда, чем спирт. Без него никуда в морозы. Но на Вайгач и Новую Землю самолёты пробивались и зимой с Диксона, Амдермы и других портов, привозили расходные продукты. И этого добра, - снова потряс пустым стаканом, - хватало. И пили, бывало. А что делать, если заметёт, как вот сейчас? Да и что стоит бочку списать на белого медведя или на трещину, если на ледовой станции, которая, по закону пакости, - хитро улыбнулся, - через склад всегда проходит. Как говорил наш начхоз Ваня Молодов: галеты-то лёгкие, они не тонут. А вот бочка со спиртом, как бомба вниз уходит на трёхкилометровую глубину. Не успеешь «Мама» сказать, а она уже на дне. Очередной подарок Нептуну. - И при этом заразительно хохотал.

- А что, медведи и спирт…

- Да нет, конечно. Спирт им без надобности, не пьют они его. Хотя были умельцы, спаивали и медведей. Они потом покоя не давали, постоянно отираясь у лагеря, и попрошайничали. А вот продукты, случалось, воровали. Склад-то изо льда сделан на СП. А по нему медведи крупные специалисты. Умудрялись залезать. Ночь же несколько месяцев, темно. Ну а если на острове – в отчётах писали – группа неустановленных лиц сорвала с петель дверь склада и похитила то-то, то-то, то-то. В результате предпринятых мер, виновные не выявлены. Это мы так между собой шутили. А списывали опять же на медведей. Не знаю, верил ли кто на базе, что медведь может бочку со спиртом разодрать, но акты на списание всегда утверждали. Однажды с проверкой Марк Иванович Шевелёв прилетел с комиссией. Он тогда был уже в отставке, а работал главным инспектором Севморпути. Тот самый, кто первую СП-1 в 1937 году с Папаниным во главе высадил на льдину. Ну и спрашивает, какие, мол, полярники, у вас проблемы есть? Да нет особых, - отвечают, - проблем. Разве вот скоро приборы нечем будет от обледенения спасать. Медведи совсем расшалились, рвут бочки со спиртом, как носовые платки и как орехи колют. Поднимут над головой – и на камни. Никаких бочек на них не напасёшься. Шевелёв не поверил и попросил бочку показать. И ему показали. Тот придирчиво её осмотрел, поманил начальника хозчасти пальцем, что-то прошептал ему на ухо, после чего тот втянул голову в плечи, изменился в лице и намётом выскочил с территории склада. Вскоре принёс кусок бикфордова шнура и немного взрывчатки. Её много было, лёд ей при необходимости взрывали. «Вставляй это вон в пустую бочку, поджигай, а сам на бочку садись… Мюхгаузен. А мы посмотрим, как это её медведи так легко когтями рвут».

Конечно, полярного генерала авиации обмануть было трудно. Но вполне достаточно, чтобы обмануть ничего в этом не смыслящую женщину ревизора, которая никогда и медведя-то живого не видела. Но не раз слышала о проделках этих хитрых зверей. Да и сама читала не раз акты о списании из-за медведей.

- И что же дальше было? – смеясь, спросил я.

- А ничего не было. В акте написали: повышенный расход спирта из-за сложных метеоусловий. Марк Иваныч сам и подписал. Ханжой он никогда не был, только не любил, когда его обманывают.

Лётчики иногда уже на первом часу общения, как коллеги, переходят на «ты» независимо от возраста. Мы уже жили в гостинице почти неделю. Циклон накатил очень мощный и синоптики утверждали, что снегопад будет ещё не меньше двух дней. И потому я уверенно тыкал лётчику, в два раза меня старшему. Правда, иногда и на «вы» переходил чисто автоматически.

- Семёныч, ты в 79 году в Антарктиде не был?

- Нет. Я там раньше бывал. А потом поближе к дому перебрался, в Арктику. А что?

- Да ходили слухи, что там Ил-14 столкнулся с НЛО. Но приказа я такого не помню. Засекретили что ли? Хотя, они у нас и так все секретные, за двумя нолями. Неужели и правда, такое было?

- То был экипаж Володи Заварзина, - помолчав, ответил он. – А штурманом у него был Саня Костиков. А вот фамилии радиста и второго лётчика не помню. Саня, кстати, один жив остался. Они тогда незадолго до Нового Года приплыли впервые в Антарктиду нам на смену. Было лето, погода хорошая, морозец минус 35 всего. А в начале января должны были выполнить десятичасовой полёт. Но упали прямо на взлёте, едва убрав шасси. Много там непонятного. Но то, что самолёт был исправен – точно. Видимость была хорошая и все, кто не занят работами был, видели его взлёт. Там все самолёты выходят провожать и встречать. Самого НЛО, похоже, никто не видел. Но так совпало, оба в одно время на взлёт пошли. И Володя, вероятно, попал в его спутную струю. Она возникла неожиданно: прямо перед самолётом мощный вихревой столб, всосавший в себя десятки тонн снега. Нечто типа смерча. Но ничего подобного там, в холодном климате, никогда не возникает. Чего там можно было увидеть? Пытались они отвернуть, но самолёт так швырнуло, что он стал неуправляем и упал с высоты метров 30-40. А вихрь, как неожиданно возник, так же вскоре и рассосался. Вот, собственно, и всё. Это уж потом комиссия зачем-то всё засекретила. Может потому, что не могли понять причин катастрофы. И что это за вихревое образование было непонятно, но явно не природного характера. Мгновенно не возникают и не исчезают никакие смерчи. К упавшему самолёту уже через 15 минут подъехали. Он и упал-то как-то странно, как будто в плоский штопор вошёл. Но с этой высоты в такой штопор войти невозможно. Сначала накренился резко, потеряв скорость, как будто в стену невидимую врезался, затем выправился, а потом просто блинчиком шлёпнулся на лёд. Экипаж там и похоронили. Кроме штурмана.

Вот собственно и вся история.

Мы ещё выпили по глотку, и он решительно отодвинул стакан в сторону.

- Это поправка на возраст, - пояснил. – Раньше мог и стакан сразу замахнуть после десятичасового полёта по разведке льдов. А потом спать 12 часов, не просыпаясь. Ты же знаешь, в полярных широтах кислорода мало и после этого спишь, как убитый.

Уже часа три мы сидели с ним вдвоём, в разговоре перескакивая с темы на тему, но непременно возвращались к делам житейским. Говорил в основном Семёныч. Раз запустившись, он уже не мог остановиться. Чувствовалось, что у него давно была потребность высказаться, но, вероятно, не находилось подходящего слушателя. Ребята наши наверняка уже познакомились с какими-нибудь аборигенами. Лётчики со спиртом тут всюду желанные гости. А если у хозяина чума есть симпатичные дочки, то они придут ещё не скоро.

- Иногда я сравниваю свою нынешнюю жизнь с самолётом, попавшим в обледенение после рубежа возврата. ПОС* не справляется, льда всё больше, движки на взлётном режиме. А скорость падает и уже максимальная равна минимальной. Машина вся трясётся и вот-вот перейдёт в режим сваливания. И только движением штурвала от себя, переведя на снижение и разогнав, можно удержать её в полёте. Но ведь так долго не может продолжаться. Внизу земля, а до аэродрома не дотянуть. А назад тем более не вернуться.

- Так это, на вынужденную, Семёныч, - понял я его. – Раз другого выбора в семье нет.

- На вынужденную? Вот оно как! Только как-то сложилось, что не было у меня в жизни ни запасных аэродромов, ни площадок для вынужденных посадок. Не пойдёшь же к первой встречной, да и возраст… седьмой десяток. Кому-то я нужен? Как говаривал когда-то наш шеф Валентин Аккуратов**, запасные аэродромы надо готовить заранее. И желательно не один, - улыбнулся он.

- Вы его знали? – перешёл я на «вы». – Он к нам в училище прилетал. Три часа мы его слушали в актовом зале. Очень интересно рассказывал о своей работе.

- Почему – знали? И сейчас знаю. Он мне и заслуженного с Бугаевым*** вручал. Легендарная в авиации личность. Писатель, как вот и ты, - кивнул на общую тетрадь, валявшуюся на кровати.

- Да какой я писатель? Это просто дневник. Для памяти. Пишу от нечего делать, когда вот в такие непогоды попадаем. Не всё же время спирт пить.

- Вот оно как? Значит, у тебя тяга к этому есть. Меня вот или нашего Лёшку бортмеханика писать не заставишь. А раз есть тяга – пиши. Не вечно же летать будешь. Глядишь, когда-то и книгу издашь про нашу скитальческую жизнь. Ведь народ мало чего о настоящей авиации знает. Имею в виду, авиацию без прикрас. Всё секретно у нас, а народу всё больше показывают её парадные подъезды.

- Если напишу, как есть, никто не опубликует, - возразил я ему. – А вот лётной работы могу и лишиться.

- А вот это у нас запросто может быть. Достаточно будет звонка из Москвы – и ты не лётчик. А ведь среди лётчиков есть талантливые люди. Много могли бы написать. Вот твой тёзка из Иркутска Хайрюзов пишет же что-то.

- Он мне и по отчеству тёзка. Читал я кое-что его. Но больные места нашей работы он особо не затрагивает. Как-то обтекаемо всё, мимоходом.

- А это уж такая у нас система. В ней между строк уметь читать надо.

- Ну, мы, профессионалы, прочитаем и между строк. А вот человек, не соображающий в авиации, что поймёт? И получатся, как вы говорите, подкрашенные парадные подъезды. Стоит ли так писать?

- Так не стоит, - уверенно сказал он. – А ты на будущее пиши. Только, как есть пиши, без прикрас.

- Как говорят, в стол. А какой смысл?

Семёныч помолчал, словно раздумывая, продолжать ли разговор дальше. И, что-то решив для себя, заговорил.

- Вот что я тебе скажу, дружище. Не удивляйся только. Я много полетал, не раз приходилось бывать за границей и мне есть, что сравнивать. И сравнения, надо сказать, не в нашу пользу. Всё у нас как-то зашорено, однообразно, вдвинуто в партийные рамки-ограничители типа туда – нельзя, сюда – нельзя. Та же цензура, что твою правду не пропустит. Можно только то, что говорит партия. Даже города наши однообразные и серые, как и наши магазины. За исключением нескольких показушных. Вот я имел возможность отовариваться в наших долбанных «Берёзках», где всё только за иностранную валюту. Там есть всё. Так сказать, островки капитализма в стране дефицита. И меня это всегда возмущало. А почему наш народ живёт не так? Почему ему нельзя в эти пресловутые «Берёзки»? А почему нельзя сделать, чтобы в стране всюду были такие магазины, как там у них? – кивнул он головой куда-то за окно. – Там в дурном сне никому не приснится открывать магазины, где всё бы продавали за рубли.

В долгих сидениях на островах мы не раз вели такие дебаты. И однозначно приходили к выводу: всё дело в нашей системе. Наше государство не в состоянии всё делать само: развивать туризм, производить всевозможные товары потребления, наконец, просто сыто и вкусно кормить народ и ещё многое. Его в полной мере хватает только на вооружение. Посмотри: самые крупные заводы в стране в любом городе военные. Только один завод на Урале в день выпускает шесть танков. В день! Работая в три смены без праздников и выходных. Зачем столько? Мы что, весь мир собрались завоёвывать? Страна превращается в какой-то военный лагерь и экономически живёт по законам военного времени. А теперь вот и Афган добавился. С такой системой всё не успеть. Не хватит никакого государства. Отсюда и вечный дефицит почти на всё. А там у них, - снова кивнул за окно, - у государства об этом голова не болит. А магазины полны и никакого дефицита ни в чём. Нонсенс! А почему?

- Вероятно, работают лучше, - ответил я.

- Есть и это, но не настолько, - возразил Семёныч. - Народ там и снабжает и кормит сам себя – вот главное. А корень всего этого в частной собственности, которую запретили наши партийные бонзы раз и навсегда. Ведь Ленин, что бы о нём ни говорили, был не дурак, и понял после гражданской войны: без частной собственности страну быстро не вывести из коллапса, в который коммунисты её и загнали и они её рано или поздно потеряют. И ввёл так называемый НЭП,**** разрешив частную собственность в сфере услуг, мелкого производства и торговли. И страна стала быстро выбираться из дерьма. Народ без помощи государства стал снабжать сам себя. Только не мешай. Но Сталин потом всё это похерил, оставив, правда, потребсоюзы и мелкие кооперативы. Может, помнишь, были всякие ВОСы и ВОГи и прочие, состоящие в большинстве из инвалидов и женщин?

- Общества слепых, глухих? Конечно, помню. Они выпускали хоть и примитивную, но не дорогую всевозможную бытовую продукцию и одежду. И потребкооперацию помню. В их магазинах ассортимент был разнообразнее, чем в магазинах государственных. А потом они куда-то пропали.

- Их окончательно добил Хрущёв, превратив в государственные. И за несколько лет они развалились, добавив дефицит товаров и продуктов. Это были первые истоки предстоящего будущего развала государства.

Эти слова тогда в те годы были равносильны тому, что если бы сейчас, при температуре минус тридцать, в небе громыхнул гром и полил ливень.

- Семёныч, что-то я не понимаю, о каком развале ты говоришь?

- Молод ты ещё, дружище, - улыбнулся заслуженный штурман СССР, увидев на моём лице неприкрытое удивление. – Я что-то страшное говорю?

- Скорее, нечто невероятное, - промямлил я.

- Да нет, дружище. Государство, взявшее на себя тотальный контроль в стране от иголок до ниток и запретившее всё это делать народу, долго не может существовать. И если не изменит свою политику, будет обречено и развалится, как трухлявый пень. Когда это произойдёт, я не знаю. Возможно, и при нашей жизни. И эти тенденции всё виднее. Мир уходит вперёд, а мы, отгородившись железным занавесом, топчемся на месте из-за того, что родная партия не хочет дать экономическую свободу народу. Не политическую, заметь, а экономическую. Не хочет поступиться истлевшими и изжившими себя марксистско-ленинскими догмами, возведя их в политический ранг. И именно это и доканает нашу партию, а с ней и страну.

- Ничего себе, Семёныч, картиночку ты изобразил! Сто шестнадцать пополам***** ещё ведь совсем не отменили. Не боишься?

- Ну, если ты не заложишь, - улыбнулся он и потянулся к стакану. – Нарушим что ли традицию? Уж очень разговор, вижу, для тебя интересный. Это тоже, кивнул на тетрадь, - запишешь?

- Сам же говорил, писать нужно только правду.

- Ага, вот оно как, значит. Ну, валяй, пиши, - махнул он рукой, разливая спирт по стаканам. – Кстати, ты коммунист?

- Как ни отлынивал – заставили вступить. Лётчик и не коммунист в наше время редкость. Да и с переучиванием на другую технику проблемы. Как у нас говорил командир эскадрильи Буренин, и хрен бы с ней. Но вот ежемесячных 15-20 рублей партвзносов жалко.

- Это точно! У меня и больше бывало. Ну, по глотку! Будь здоров! И чтобы эта муть, - кивнул за окно, - наконец кончилась.

А муть и не думала успокаиваться. За окном давно была полярная ночь, и что-то в ней там выло, свистело, скребло в окна сухим, как наждак, снегом и казалось, что весь мир состоит только из этого. Не верилось, что где-то есть большие города, тёплые моря, а на пляжах весёлые, беспечные и загорелые люди.

- Так вот, - выдохнув, произнёс Семёныч, меняя тему и переходя к старому. – В какое-то время я вдруг ясно понял: не моя это была женщина. Сейчас даже не скажу, а любил ли я её? Вроде бы и любил, ну а порой кажется, что и нет. А, может, мне просто не довелось в жизни испытать той всеобъемлющей и испепеляющей любви? Как ты думаешь?

Я даже рассмеялся этому вопросу.

- Семёныч, ты в два раза старше меня, прошёл такой жизненный путь, а задаёшь мне, юнцу, этот вопрос, как будто я могу знать больше тебя.

- Ну, вы, молодые, сейчас все ранние. Это нам в юные годы некогда было особо шуры-муры крутить. А сейчас время другое. А я вот в свои старые годы оказался на распутье и не знаю, как быть и что делать? Уйти на пенсию, разменять квартиру и запить? Нет, это не моё. Вот и остаётся только одно до конца: летать. Лебезить перед врачами, давать им взятки, дарить подарки, чтобы допустили к полётам. А когда окончательно спишут – будь, что будет.

- Ещё полетаешь, Семёныч, - ободрил я его, - ты прекрасно выглядишь.

- Да ладно тебе, я не девушка, чтобы комплименты выслушивать. Сам себе признаться боюсь, но вот тут, - приложил ладонь к груди, - стал иногда замечать: не так что-то там работает. Хорошо бы, если сразу – и в небеса. А пойдёшь с жалобой к врачам – спишут и не поморщатся. Такие вот, брат, мои старые дела. А сын у меня, - он взял стакан, посмотрел зачем-то его на свет и поставил на место, - а сын у меня сидит за фарцовку и наркотики. За это у нас много дают.

Он снова взял пустой стакан, покрутил его, снова посмотрел на свет и снова поставил на место. Волнуется, понял я. Непросто даётся ему этот разговор.

- А мог бы ведь вот, как ты, - сглотнув слюну, произнёс. И увидев мой сожалеющий взгляд, уже другим голосом произнес: - Ладно, замяли. Ничего уже не вернуть.

В коридоре раздался весёлых хохот, дверь в нашу восьмиместную каюту распахнулась и ввалились ребята, до маковки занесённые снежной пылью. Быстро сдёрнули с себя арктические неуклюжие шубы и унты.

- Вы, я вижу, тоже тут время зря не теряли, - кивнув на стол с бутылкой, сказал молодой бортмеханик из экипажа Семёныча.

- Не вам одним, - пробурчал тот в ответ. – Как время провели? Что-то не все явились. Где ещё двое?

- Нормально. А двое остались в дурака играть. Да и спирт кончился. Ты же больше не дал.

По укоренившейся с давних лет традиции в экипаже спиртом распоряжался штурман. От него зависело, сколько его можно списать на производственные нужды, а сколько…

- Неужели на деньги аборигены играть стали?

- Да нет, улыбнулся Лёша. – На поцелуи.

- Хозяйку что ли лобызают?

- Ну, скажешь, Семёныч! Она старая уже. С хозяином спирту глотнули – много ли им надо – и спасть среди шкур завалились. А у них две дочки есть. Вот с ними и играют. По типу: я проиграл – я целую, я выиграл – меня целуют.

- Развели амуры, - проворчал штурман, зевнув. – Доцелуются. – И стал молча разбирать свою кровать.

Двое остальных пришли, когда все уже спали.

---------------------------------

Наутро серый арктический рассвет обозначился ясным звёздным небом и усилившимся морозом. Ветер стих. На аэродроме закипела работа. Откапывали стоянки, приводили в порядок взлётную полосу. К самолётам подтащили тепловые машины для прогрева двигателей и кабин. Вернее, готовили один самолёт, собрав около него всю наземную технику. Потом второй и третий. На каждый уходило около 2 часов.

Лететь нам всем предстояло по одной и той же трассе на юго-запад вглубь материка, но до разных городов, и на всём её протяжении синоптики давали хорошую погоду. Надоевший циклон ушёл на восток.

Первым приготовили самолёт Семёныча. Все были в повышенном настроении, наконец-то начнётся работа. Пожали друг другу руки, пожелали удач. Расставались с шутками-прибаутками. Больше всех досталось ребятам, вернувшимся ночью. Мол, где же ваши подруги? И для них в самолёте место найдётся.

- Ну! – подошёл Семёныч, - будь здоров, писатель. Как ты меня вчера разговорил здорово!

- Так ты сам разговорился, корифей. Я-то молчал почти.

- А потому и разговорился, что ты слушать умеешь. Это не каждому дано. Слушаешь, а потом всё в свою тетрадочку, - улыбнулся он и поводил рукой, будто в ней была ручка. – Мой позывной в эфире – Семёныч. Если прилетишь в наши края, услышишь по голосу. Я по Югам-то редко летаю, в основном по Северам.

Через двадцать минут его самолёт взлетел и быстро растаял в ночном небе. Затем такая же процедура повторилась с экипажем второго самолёта. Шутки, рукопожатия. Эх, небесные бродяги, встретимся ли ещё?

Мы взлетали уже в рассвете наступающего позднего и короткого здесь дня. Предстоял длительный полёт, посадка и отдых на промежуточном аэродроме. И только на следующий день, пролетев столько же, мы окажемся в родном аэропорту.

Заслуженного штурмана СССР Вадима Семёновича я так больше нигде и не встречал. И даже не слышал его голос в эфире, хотя в те суровые и холодные края приходилось летать ещё не раз.

А что касается меня, то я так и не женился на своей подруге. По той простой причине, что прилетев однажды, узнал, что она выходит замуж. Да, может, это было и к лучшему.

* ПОС – противообледенительная система самолёта.

** Валентин Иванович Аккуратов (1909 – 1993г) штурман полярной авиации, заслуженный штурман СССР. В полярной авиации с 1934 года, в период с 1947 по 1971 год занимал должность главного штурмана полярной авиации. Автор учебника по навигации, создатель нового метода самолётовождения в полярных широтах.

*** Бугаев Борис Павлович (1923 - 2007г) – с 1970 г по 1987 г министр гражданской авиации СССР, маршал авиации.

**** НЭП – новая экономическая политика.

***** Печально известная ленинско-сталинская статья 58 УК РСФСР о преследовании по политическим мотивам, по которой в СССР были осуждены несколько миллионов человек. Из них расстреляно около 900 тыс. Окончательно отменена в 1989г.

2016 г

Регистрационный номер №0364162

от 24 ноября 2016

[Скрыть] Регистрационный номер 0364162 выдан для произведения: