1967 г. Священная коза

1967 г. Священная коза В детской жизни, не обремененной большим числом ярких и запоминающихся событий, часто распространена «кодификация», когда одна единственная фраза или даже слово заменяет целый рассказ. Как в той знаменитой юмореске про сумасшедший дом, где пациенты пронумеровали все известные им анекдоты, чтобы быстрее их рассказывать – ведь все равно они давным-давно по многу раз повторены и выучены наизусть. Стоило только назвать номер – и сразу все ясно.
Вот так и у детей – ненароком услышанная фраза может вызвать совершенно неожиданный смех или хихикание, абсолютно непонятное, неуместное и необъяснимое с точки зрения взрослых.
Я все время говорю про смех, про анекдоты, по той простой причине, что из моего детства, на моей памяти, не сохранилось НИ ОДНОГО грустного или печального и уж, тем более, трагического кодифицированного события. Может это лично у меня, а может быть так устроена детская память – запоминает все только радостное и веселое, осознавая, что впереди – целая жизнь, в которой горя и несчастий будет невпроворот.
 
Шел День Победы. Мы, шумной гурьбой, толпились во дворе возле песочницы. Нас было много – почти все ребята двора, поскольку во всех квартирах кипела подготовка к празднику – варились супы, строгались салаты, в холодильник ставилась водка и шампанское. Отцы ходили с масляными глазками в предвкушении легальной выпивки, а матери и бабки метались по кухням как угорелые, готовя, готовя и готовя. Гремели сковородки, звенела посуда, расстилались скатерти и, вполне естественно, что мы – дети с нашими беготными играми, были в домах помехой. Вот нас и повыгоняли играть на улицу, вплоть до Минуты Молчания, которая до начала 1970-х годов свято соблюдалась в нашем дворе. Перед ней нас обычно растаскивали по квартирам, а если кто-то из родителей не хотел, чтобы дети вертелись возле пьющих отцов и дедов, то не зазывая детей домой, строго-настрого приказывал молчать в Минуту Молчания!
Но не все домашние принимали участие в подготовке к празднику, некоторым предоставлялся отгул от разгула. Поэтому неподалеку от нас, на лавочке, качая одной рукой коляску, а другой размахивая в воздухе, как будто бы дирижируя, сидела начинающая бабушка со своей шестимесячной внучкой. (В скобках замечу, что эта бабушка до сих пор жива, ей сейчас в 2014 году – 87 лет, а у ее внучки уже подрастает свой внук.)
Из коляски доносился безумолчный плач, который мы за своими играми почти не замечали. И сколько бабушка не старалась, как не напевала какие-то песенки, как ни качала коляской то вперед-назад, то вправо-влево, как не размахивала своей рукой, прекратить его не могла. Временами этот плач, правда, заканчивался, но только лишь для того, чтобы через какое-то время начаться снова.
Измучившись, бабушка прибегла к спасительному, в таких ситуациях, хождению с укачиванием и обошла по кругу наш двор раза три или даже побольше, бубня себе под нос, традиционное «баю-баю-баю-бай», которое, за время ее хождения, из довольно грозного и приказательного превратилось в сонное и еле слышное. Уставши, бабуля вернулась на туже самую скамейку, поскольку остальные скамейки занимали мы – шантрапа, и попробовала сидя заснуть. Но не тут то было. Из коляски снова раздался громкий и требовательный плач.
Здесь уместно добавить, что во дворе было достаточно шумно. Ну – как сказать – не то, чтобы было шумно так, что можно было разбудить ребенка в коляске. Нет, конечно. Было шумно по сравнению с обычными днями в нашем дворе, когда было слышно каждого чирикающего воробья или синичку. Во-первых, как-никак, гомонили мы – редкий случай, когда почти все разновозрастные дворовые ребята собирались вместе, а, во-вторых, из-за работающих на всю катушку газовых плит, во многих квартирах были открыты не только форточки, но и окна.
Поскольку в нашем доме были только отдельные квартиры, сюда ко многим жильцам приезжали отмечать праздники родственники из коммунальных квартир – народа было много – к тому же в те годы запросто курили в помещениях, не обращая внимания на детей и женщин. Поэтому, помимо смрада от готовки, в квартирах добавлялся еще и папиросный дым.
Мало этого – стояла на удивление жаркая, для начала московского мая месяца, погода. Я проверял по архивам – 7, 8 и 9 мая температура доходила до +30 градусов. Поэтому никто не волновался за своих детей – как они там на улице – мы не только не мерзли, а наоборот, – парились. Соответственно открывались не только кухонные окна, но окна в комнатах, из которых доносились звуки радио и телевизора. Удивительно, но факт, что несмотря на низкую зарплату и высокую цену, телевизор, в те годы был почти в каждой квартире. Только у нас  с апреля месяца, как ушел отец, забрав с собою телевизор и до 1970 года его не было. Но и то, со своих скудных инженерских грошей, мать за три года скопила необходимую для его покупки сумму.
Тогда существовало три программы телевидения, из которых одна была учебная и в праздники не работала. Оставшиеся две вещали об одном и том же – о войне, о героических подвигах, неизмеримых трудностях и проч. и проч. в том же духе. Но – никто телеки не выключал – наверное людей восхищал сам факт домашнего кино и выключить такую интересную игрушку, даже если она несет околесицу, не хватало сил. Ведь ходили мы в те же годы с транзисторами у которых волна уходила в сторону при каждом шаге. С хрипящими и шипящими магнитофонами «Электроника», издавающими звуки, неотличимые, порою, от воя циркулярной пилы. Ходили и еще как! И не выключали!
Поэтому по всему двору носилась мелодия песни «Священная война». Как мне казалось в этот день ее передавали регулярно минут через десять. Погундосит диктор и: «идет война народная…» потом снова диктор – и так далее…
Наконц, плач из коляски усилился настолько, что, поникшая головой бабушка, не только проснулась, но и поднявшись на ноги, наклонилась к ребенку и, сделав из пальцев «козу», неожиданно громко, на мотив «Священная война» пропела «И-дет коза рогатая!» И тут же осеклась, поняв какую непростительную оплошность допустила. Во времена ее молодости, пришедшейся на предвоенные годы, за такое могли бы отправить в лагеря[1].
Миновала секундная пауза, как вдруг мы, сами не зная почему, совершенно не сговариваясь друг с другом, хором, грохнули на весь двор: «… Свяще-нная Коза!», добавив к этому дикий оглушительный хохот.
На шум, из многих окон повысовывались родители. Не знаю, что они расслышали – все или только громкий хохот, но нас как-то, поодиночке, стали зазывать домой и мы, быстренько, разбежались, не придав этому случаю никакой значимости.
Но зато потом! Стоило нам только услышать мотив этой, набившей оскомину, песни, как в голове бубухала «Священная коза» и, сколь не стискивай зубы, не сжимай губ, мзо рта вырывался непристойный, по-собачьи лающий, хохот, оскорбляя патриотические чувства всех рядом стоящих взрослых. А фраза «Священная коза», произнесенная даже самым, что ни на есть тихим, трагическим шепотом, действовала хуже всякой щекотки. Гоготали до упаду.
Но мы взрослели и эти кодировки, вместе с детством, уходили. У большинства – насовсем, а у меня – в дальние отделы памяти, чтобы вспомнится потом, через тридцать с лишним лет.

[1] Дядю моего покойного друга Сергея Ивановича, посадили за то, что он в пивной, где (наверное, именно для этого) висел потрет Сталина, в пьяной потасовке, залепил в него обглоданным огурцом. Ему вменялось в вину не только это, оскорбительное для портрета вождя, деяние, но и нецензурное высказывание по поводу своего неудачного попадания. Лет пять-шесть он даже присылал письма из лагеря, а, когда война закончилась – перестал. Видимо умер или был расстрелян. Это и понятно – война закончилась и рабочие руки стали не нужны, а лишние рты всегда помеха в голодной, измученной непомерными расходами, стране.


 

© Copyright: Владимир Юрков, 2014

Регистрационный номер №0236519

от 1 сентября 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0236519 выдан для произведения: 1967 г. Священная коза

 

 

В детской жизни, не обремененной большим числом ярких и запоминающихся событий, часто распространена «кодификация», когда одна единственная фраза или даже слово заменяет целый рассказ. Как в той знаменитой юмореске про сумасшедший дом, где пациенты пронумеровали все известные им анекдоты, чтобы быстрее их рассказывать – ведь все равно они давным-давно по многу раз повторены и выучены наизусть. Стоило только назвать номер – и сразу все ясно.
Вот так и у детей – ненароком услышанная фраза может вызвать совершенно неожиданный смех или хихикание, абсолютно непонятное, неуместное и необъяснимое с точки зрения взрослых.
Я все время говорю про смех, про анекдоты, по той простой причине, что из моего детства, на моей памяти, не сохранилось НИ ОДНОГО грустного или печального и уж, тем более, трагического кодифицированного события. Может это лично у меня, а может быть так устроена детская память – запоминает все только радостное и веселое, осознавая, что впереди – целая жизнь, в которой горя и несчастий будет невпроворот.
 
Шел День Победы. Мы, шумной гурьбой, толпились во дворе возле песочницы. Нас было много – почти все ребята двора, поскольку во всех квартирах кипела подготовка к празднику – варились супы, строгались салаты, в холодильник ставилась водка и шампанское. Отцы ходили с масляными глазками в предвкушении легальной выпивки, а матери и бабки метались по кухням как угорелые, готовя, готовя и готовя. Гремели сковородки, звенела посуда, расстилались скатерти и, вполне естественно, что мы – дети с нашими беготными играми, были в домах помехой. Вот нас и повыгоняли играть на улицу, вплоть до Минуты Молчания, которая до начала 1970-х годов свято соблюдалась в нашем дворе. Перед ней нас обычно растаскивали по квартирам, а если кто-то из родителей не хотел, чтобы дети вертелись возле пьющих отцов и дедов, то не зазывая детей домой, строго-настрого приказывал молчать в Минуту Молчания!
Но не все домашние принимали участие в подготовке к празднику, некоторым предоставлялся отгул от разгула. Поэтому неподалеку от нас, на лавочке, качая одной рукой коляску, а другой размахивая в воздухе, как будто бы дирижируя, сидела начинающая бабушка со своей шестимесячной внучкой. (В скобках замечу, что эта бабушка до сих пор жива, ей сейчас в 2014 году – 87 лет, а у ее внучки уже подрастает свой внук.)
Из коляски доносился безумолчный плач, который мы за своими играми почти не замечали. И сколько бабушка не старалась, как не напевала какие-то песенки, как ни качала коляской то вперед-назад, то вправо-влево, как не размахивала своей рукой, прекратить его не могла. Временами этот плач, правда, заканчивался, но только лишь для того, чтобы через какое-то время начаться снова.
Измучившись, бабушка прибегла к спасительному, в таких ситуациях, хождению с укачиванием и обошла по кругу наш двор раза три или даже побольше, бубня себе под нос, традиционное «баю-баю-баю-бай», которое, за время ее хождения, из довольно грозного и приказательного превратилось в сонное и еле слышное. Уставши, бабуля вернулась на туже самую скамейку, поскольку остальные скамейки занимали мы – шантрапа, и попробовала сидя заснуть. Но не тут то было. Из коляски снова раздался громкий и требовательный плач.
Здесь уместно добавить, что во дворе было достаточно шумно. Ну – как сказать – не то, чтобы было шумно так, что можно было разбудить ребенка в коляске. Нет, конечно. Было шумно по сравнению с обычными днями в нашем дворе, когда было слышно каждого чирикающего воробья или синичку. Во-первых, как-никак, гомонили мы – редкий случай, когда почти все разновозрастные дворовые ребята собирались вместе, а, во-вторых, из-за работающих на всю катушку газовых плит, во многих квартирах были открыты не только форточки, но и окна.
Поскольку в нашем доме были только отдельные квартиры, сюда ко многим жильцам приезжали отмечать праздники родственники из коммунальных квартир – народа было много – к тому же в те годы запросто курили в помещениях, не обращая внимания на детей и женщин. Поэтому, помимо смрада от готовки, в квартирах добавлялся еще и папиросный дым.
Мало этого – стояла на удивление жаркая, для начала московского мая месяца, погода. Я проверял по архивам – 7, 8 и 9 мая температура доходила до +30 градусов. Поэтому никто не волновался за своих детей – как они там на улице – мы не только не мерзли, а наоборот, – парились. Соответственно открывались не только кухонные окна, но окна в комнатах, из которых доносились звуки радио и телевизора. Удивительно, но факт, что несмотря на низкую зарплату и высокую цену, телевизор, в те годы был почти в каждой квартире. Только у нас  с апреля месяца, как ушел отец, забрав с собою телевизор и до 1970 года его не было. Но и то, со своих скудных инженерских грошей, мать за три года скопила необходимую для его покупки сумму.
Тогда существовало три программы телевидения, из которых одна была учебная и в праздники не работала. Оставшиеся две вещали об одном и том же – о войне, о героических подвигах, неизмеримых трудностях и проч. и проч. в том же духе. Но – никто телеки не выключал – наверное людей восхищал сам факт домашнего кино и выключить такую интересную игрушку, даже если она несет околесицу, не хватало сил. Ведь ходили мы в те же годы с транзисторами у которых волна уходила в сторону при каждом шаге. С хрипящими и шипящими магнитофонами «Электроника», издавающими звуки, неотличимые, порою, от воя циркулярной пилы. Ходили и еще как! И не выключали!
Поэтому по всему двору носилась мелодия песни «Священная война». Как мне казалось в этот день ее передавали регулярно минут через десять. Погундосит диктор и: «идет война народная…» потом снова диктор – и так далее…
Наконц, плач из коляски усилился настолько, что, поникшая головой бабушка, не только проснулась, но и поднявшись на ноги, наклонилась к ребенку и, сделав из пальцев «козу», неожиданно громко, на мотив «Священная война» пропела «И-дет коза рогатая!» И тут же осеклась, поняв какую непростительную оплошность допустила. Во времена ее молодости, пришедшейся на предвоенные годы, за такое могли бы отправить в лагеря[1].
Миновала секундная пауза, как вдруг мы, сами не зная почему, совершенно не сговариваясь друг с другом, хором, грохнули на весь двор: «… Свяще-нная Коза!», добавив к этому дикий оглушительный хохот.
На шум, из многих окон повысовывались родители. Не знаю, что они расслышали – все или только громкий хохот, но нас как-то, поодиночке, стали зазывать домой и мы, быстренько, разбежались, не придав этому случаю никакой значимости.
Но зато потом! Стоило нам только услышать мотив этой, набившей оскомину, песни, как в голове бубухала «Священная коза» и, сколь не стискивай зубы, не сжимай губ, мзо рта вырывался непристойный, по-собачьи лающий, хохот, оскорбляя патриотические чувства всех рядом стоящих взрослых. А фраза «Священная коза», произнесенная даже самым, что ни на есть тихим, трагическим шепотом, действовала хуже всякой щекотки. Гоготали до упаду.
Но мы взрослели и эти кодировки, вместе с детством, уходили. У большинства – насовсем, а у меня – в дальние отделы памяти, чтобы вспомнится потом, через тридцать с лишним лет.

[1] Дядю моего покойного друга Сергея Ивановича, посадили за то, что он в пивной, где (наверное, именно для этого) висел потрет Сталина, в пьяной потасовке, залепил в него обглоданным огурцом. Ему вменялось в вину не только это, оскорбительное для портрета вождя, деяние, но и нецензурное высказывание по поводу своего неудачного попадания. Лет пять-шесть он даже присылал письма из лагеря, а, когда война закончилась – перестал. Видимо умер или был расстрелян. Это и понятно – война закончилась и рабочие руки стали не нужны, а лишние рты всегда помеха в голодной, измученной непомерными расходами, стране.


 

 

1971 г. Мой первый опус

1970 г. Мой первый гриб!