Заречье

 

 

 Глава первая

 

Борис Андреевич сидел у окна и, сквозь вагонное отражение, провожал рассеянным взглядом еле видимые и убегающие в ночь огоньки. При тусклом освещении у окна напротив, играли в карты недалекие попутчики. Масти одна за другой, то бесшумно выскальзывали, а то хлестали слабую карту и, заканчивая колоду, вызывали очередь шуток перекидываемых игроками. Поезд временами ехал медленно, что прерывало игру, разглядыванием за сатиновыми занавесками мало узнаваемой местности. Недовольные взгляды соседей  возвращались, изредка покашливая и посматривая на часы. В этом предутреннем неведении хорошо просматривалось ощущение внутреннего волнения и ожидания. Ожидалось теплое летнее утро. Светало. Кое-кто, не выдержав медлительности поезда, задремал. Шуршащая картами компания, рассеялась по вагону тишиной, и точно ждавшие того стены купе зарделись розовыми лучами. Чувствуя приближение города, Борис Андреевич вышел из купе и прошел к приоткрытому окну в начале вагона. Качало и дуло. Пахло дорожной гарью. Из крана с кипятком капало с паром, и чувствовалось тепло от котла. За спиной резко открылась дверь, как будто сама, но через мгновенье из неё выпала полная проводница лет сорока с густыми, крашеными и закрученными в замысловатый клубок волосами, она осуждающе оглядела качнувшегося на неё Бухтова и целенаправленно быстро пошла по вагону. Борис Андреевич равнодушно посмотрел ей в след и, еще немного постояв, вернулся к себе. Поправив сырые простыни, он присел к окну, за которым, равняясь с поездом, торопилась машина. Хотелось спать. Он прикрыл глаза и откинул голову назад. Ночь выдалась беспокойная. Долгие сборы и ночная посадка обессилили его, и теперь к потерянному взгляду прибавился оттенок усталости. Поднимающееся солнце прыгало с ветки на ветку проезжающих деревьев и временами исчезало за редкими домами начинающегося города.

Когда поезд прибыл, было около девяти часов. Солнце ежеминутно накалялось, и город просыпался, становясь более людным и душным. К счастью, дорожная суета осталась позади. Борис Андреевич поставил спортивную сумку на чемодан и, вытерев лоб и щеки клетчатым платком, огляделся по сторонам. Улица пестрила незнакомыми лицами, и хаотично двигающимися по привокзальной площади фигурами. Он сунул руку с платком в карман и достал бережно сложенный вчетверо лист бумаги, также бережно исписанный адресом и подробными объяснениями. Он долго смотрел на него, пытаясь сосредоточиться, но мысли его были далеко, а отвлекавшее мучило и теснило душу. Если бы Даша была жива, ничего бы этого не было. Он почувствовал, что настоящее обрушилось на него, как сентябрьский снег и разум на мгновение оцепенел от наступающего по спине холода. Уж она не остановилась бы, а шагнула, не обременяя голову последствиями. И всё же, нельзя так полагаться на судьбу, которая, кстати, не всегда складывается в нашу сторону. Борис Андреевич обратил внимание, что в размышлениях многократно складывает адресный лист и, разволновавшись, стал разворачивать его и старательно разглаживать замятые края, сетуя на себя беззвучно, как Елена Павловна бывало, набрав в рот воды, утюжила не снятое вовремя белье. Еще раз перечитав адрес, Бухтов закинул на плечо сумку, подобрал чемодан и медленно пошел по тротуару Краснознаменской улицы вверх, в город, который должен был стать его забвением и надеждой. Идти, оказалось, не далеко. По пути он обращал внимания на названия улиц, примечал, где магазин, где парикмахерскую, где аптеку. На площади, видимо главной в городе, Ленин указывал на большой универсам напротив, также видимо главный в городе, как и сотни таких же в сотнях городов нашей равноправной страны. Бухтов перешел улицу и повернул на Кировскую.

Дом восемь по Кировской занимала районная газета «Заречье». Ольховые ветви тенили её крышу, чердачное окно забитое старыми досками косилось под внутриутробным гулом, затихавшим изредка и снова просыпающимся. На не знающем солнца, деревянном крыльце, краями обросшем травой и сыревшим с ночи, сидел лохматый, серый кот и, прижавшись спиной к двери, недоверчиво изучал приближающегося на него Бориса Андреевича. Когда тот подошел, кот, заметавшись, спрыгнул с крыльца и, отбежав несколько метров от неминуемой опасности, сел старательно вылизывать заднюю ногу, беспощадно вытянув её в сторону. Гул затих. Бухтов поднялся к двери и, повременив, тактично постучал. Немного подождав, он постучал снова и чуть отошел от дома, стараясь попасть в обзор окон первого и второго этажа. Он пытался разглядеть хоть какое-то движение за пыльными стеклами, как вдруг двери настежь распахнулись и на крыльцо вышли два молодых человека и, закуривая и посмеиваясь, по-хозяйски опершись о перила, продолжили довольствующую их тему. Бухтов подошел к ним и привлек их внимание.

- Простите, Фетисова я могу видеть?

- Его нет. – отозвался голос с перил и, затягиваясь, осмотрел Бориса Андреевича. – А вы кто будете?

- Бухтов Борис Андреевич. Приехал на место редактора газеты.

- А-а.. – протянул вопрошавший, и лицо его оттаяло в гостеприимной улыбке. – Да-да, мне сказали – добавил он и, передав сигарету другу, исчез за дверями. Лохматый устроился на прежнее место, поочередно сложив под себя лапы.

- Меня зовут Вадимом, а его Серегой. Мы печатаем газету.

Молодой человек хотел ещё что-то добавить, но дверь снова распахнулась и на пороге показалась миловидная девушка лет двадцати пяти, в бежевой юбке и рыжей кофте в крупную вязку на больших пуговицах.

- Борис Андреевич, здравствуйте! – засуетилась девушка, - проходите, проходите. Петр Семенович сейчас подойдет.

Вадим и Сергей, расступившись, прижались к перилам, и Бухтов прошел внутрь, вслед за приветливой незнакомкой.

Недлинный коридор, минуя две двери направо, заканчивался узкой, деревянной лестницей наверх.

- Здесь ваш кабинет и Петра Семеновича, – показала девушка, проследовав первую дверь, – хотя Петр Семенович редко бывает, и она обычно закрыта, – добавила она и вошла во вторую комнату. Борис Андреевич оглядел с порога серые стены со старыми вырезками и вошел следом.

- А вы? Простите, как вас зовут?

- Ой, я не сказала, – засмеялась она и ответила, – меня зовут Ольга. Я верстаю газету, иногда пишу статьи. Ребята иногда пишут, и Петр Семенович. Ставьте же сумки!

Ольга расчистила стол у стены, скидывая на пол стопку старых выпусков газеты. Борис Андреевич поставил у стены свой багаж, и сел на потертый стул возле стола.

- Вы с дороги? Хотите чаю? Сейчас я поставлю. – сказала Ольга, спешно выходя из комнаты. Было слышно, как она поднялась на второй этаж и через какое-то время воротилась. – Чайник у нас один, вот и бегаем с ребятами туда сюда. А вообще мы чаще здесь. Пишем или просто болтаем, темы ищем для статей. Газетка небольшая, хотя её читают. Местные новости освещаем, и, вообще, мысли разные. Рекламы много, да куда без неё. Ею и кормимся. Хорошо станок печатный, хоть списанный достался. Как говориться, спасибо Сергею Алексеевичу. Типография одна списывала, и нам прислали. Гудим потихоньку. – Ольга улыбнулась и спросила – Вы чай с сахаром пьёте?

- Нет, нет, спасибо – замахал руками Бухтов, чувствуя вину за такой неожиданный сервис.

Ольга достала из шкафа две чашки и, опустив в каждую чайный пакетик, направилась к вскипевшему на полу чайнику. Стол был покрыт разноразмерными кругами от чашек и стаканов. Он давно потерял лоск и служил теперь завсегдатаем компании молодых журналистов. На другом конце комнаты стоял другой стол с компьютером, бережно прикрытым каким-то зеленым материалом. Ольга с нескрываемым интересом смотрела на оглядывающегося гостя, подергивая за ниточку чайный пакетик, который плясал у неё в чашке, как изможденная марионетка.

- По каким дням выходите – осведомился Борис Андреевич, отпив чая и ставя чашку на стол.

- К концу недели. Стараемся, чтобы к четвергу было напечатано, а в пятницу разносим. Сейчас Петр Семенович тираж посмотрит, и понеслась. Я по Краснознаменской и Тихомировке, ребята с Кировской и туда.

И Ольга махнула рукой куда-то в сторону. В этот момент в комнату вошел ищущий глазами, почти преклонного возраста человек, задыхаясь от волнения и полуденного зноя.

- Борис Андреевич. Здравствуйте! Петр Семенович, Фетисов. Очень рад! Как добрались? Давно ждёте? Да, да, Вадим сказал. Вот, так живем. Потихоньку, знаете ли, справляемся. Оленька мастерица старается. На ней то все и держится. Другой и не придет. Денег то не видим. На краску все. Хе-хе. Вот. Я то человек бывший, мыслей новых не имею, а время другое и понимание требуется особое. Вся техника на ребятах. Я больше стерегу. Порядок, так сказать. Вот. С людьми общаюсь, с рекламой. Рекламы нанче много. Раньше и вовсе не было. – Фетисов немного помялся и продолжал - Я ж тут аж с семьдесят второго! И газеты тут не было. Казенный домик то был. Вот. А сейчас нам. Ребята и пишут и носят. Вот. Ну, я уж сказал.

- Да, - понимающе качал головой Борис Андреевич, глядя в опустевшую чашку. – Спасибо, такой теплый прием. Мне и так неловко, Петр Семенович. Мне Песцов комнату обещал. Как бы?

- У-у, – протянул Фетисов, махнув рукой, - можете не беспокоится. Свояченица моя, Зинаида Аркадьевна, милая женщина. Спокойная. Комната у неё вдвое больше этой, светлая. И рада будет. И плата символическая. А ей кстати. Мужа то давно нет. Вот и пустует. Я вижу вам бы сумки приткнуть, так ребята донесут.

- Нет, нет! Не стоит, право, – замотал головой Борис Андреевич, – не король какой. Дойду. Был бы адрес.

- Ну! Вадим и покажет – успокоила Бухтова Ольга.

- Это так, - не унимался Фетисов, - город хоть не большой, а ноги собьешь. Да и заплутаете. Куда вам с дороги в поиски. Оленька, ты бы пока Вадима кликнула, а я тираж гляну, да и Борису Андреевичу парочку показать спущу. Устали, небось, с дороги, еще такую тяжесть нести.

Все вышли, оставив Бухтова в комнате одного. Он подошел к окну и свел руки за спиной. На подоконнике стоял совсем новый телефонный аппарат, более подчеркивающий убогость старого, чем своё великолепие. Борис Андреевич вздохнул. За окном с провинциальной безмятежностью появлялись и исчезали редкие прохожие. Кот – швейцар, аккуратно переставляя лапы и пробуя на прочность следующий шаг, куда-то шел по невысокому забору. И именно в этот момент Бухтов поверил в реальность этого нового мира, и на душе его стало легче, видя автономность и самодостаточность даже самого забытого богом города.

 

 

Глава вторая

 

Под телефоном, судя по всему целую вечность, лежала старая газета. Бухтов бережно вытащил её и пробежал глазами по заголовкам. Заречье. Одиннадцатое марта. Заводские реформы. Наш город весной. Срочно в номер. Частные объявления. Всё издание представляло собой один лист, хотя довольно большой, сложенный пополам. Получалось четыре полосы. Борис Андреевич заложил газету подмышку и хозяйски оглядел комнату. Метров двенадцать. Тусклые, серо-салатовые обои со стертым рисунком, старые, когда-то было светлые и полированные столы и стулья, высокий темный шкаф. Он подошел к соседнему столу и, чуть откинув одной рукой зеленую материю, окинул взглядом компьютер. Было слышно, как наверху ходит Фетисов. Послышались голоса Ольги и Вадима. Вошел Вадим и взглянул на чемодан.

- Я готов.

Бухтов кивнул.

- Я хотел бы старых номеров почитать, за месяц или за два.

- Это можно.

Вадим начал рыться в пачках газет разложенных повсюду. Вошел Фетисов со свежим номером и преисполненный уважения подошел к Бухтову. Показывая свежую печать, Фетисов водил пальцем вдоль строк, периодически разъясняя и жестикулируя кистью. Борис Андреевич внимательно слушал, иногда спрашивая или согласно аргументируя изложенную автором тему.

Схвативший чемодан Вадим семенил по переулкам так лихо, что Борис Андреевич, с сумкой на плече и газетами, едва за ним поспевал. Иногда им удавалось перекинуться несколькими фразами. Бухтов больше спрашивал об отношениях сотрудников и рекламодателей. Он узнал, что Вадим работал в газете около года. Его привел туда Сергей. Работа интересная, вот и пришел. Раньше болтался без толку, теперь статьи пишет и с людьми общается. Влияния особого газета не имеет, но и спроса меньше. Пиши, не хочу. Так втянулся, что за уши не оттащишь. Дома уж совсем потеряли, раньше хоть изредка появлялся, а теперь, чуть свет, с огнем не найдешь. О Песцове речи почти не было, кроме того, что «Сергей Алексеевич проработал в газете, наверно лет двадцать» и «весной уехал в Москву». За разговором они оказались на Тихомировской. Довольно широкая улица с красными кирпичными домами уходила в обе стороны, одинаково равно застроенная и облагороженная. Пройдя по ней метров сто и свернув во двор, Борис Андреевич увидел трехподъездный, четырехэтажный кирпичный дом с небольшими балконами, заваленными старыми и уже бесполезными вещами.

- Пришли, – бросил Вадим и вошел в первый подъезд.

Они поднялись на второй этаж. Вадим поставил чемодан и позвонил в дверь справа. Внутри зазвенели ключами. Открыла женщина лет около пятидесяти в голубом с крупными цветами, байковом, домашнем халате, кутая его у шеи и оглядывая пришедших.

- Проходите, – кивнула она и отошла назад, давая проход Вадиму, вносящему впереди себя чемодан, - сюда, сюда, Вадя, ставьте, ага. Зинаида Аркадьевна! – поприветствовала она Бухтова.

- Очень приятно! Борис Андреевич, – Бухтов немного смешался, - Простите, что без спроса, вот так сразу.

- Почему ж без проса? Петр Семенович ходил ко мне, рассказывал. Хорошему человеку-то всегда рады. Ага, ставь Вадя, ставь, и сумку сюда, ага. Располагайтесь. Сейчас покажу вам, что где. Иль хотите, отдыхайте.

Зинаида Аркадьевна открыто размахивала руками, иногда убирая за уши падающие волосы. Потом, развернувшись, подошла к дальней двери и открыла её в просторную и действительно светлую комнату.

- Вот. Проходите. Если что мешать будет, скажите. Почти сюда и не ходим. Чемодан можете под стол положить, ну разберетесь. Я то дома всегда. Здоровье не то. Вот и сижу. Настенька растет, дочка моя, помогает. Мучится со мной. Но вы если тревожить будет, скажите. Она тихая, да скрытная, все чего-то дичится иногда. Так вы построже. Мне Петр Семенович говаривал, что вы учителем будто.

- Почти двадцать лет, – вздохнув, продолжил Бухтов.

- Вот. Так что построже. Может, влияние окажете. Хотя вам своих забот наверно хватает.

- Ну, так я пойду, – вмешался Вадим, - тираж нести, а уж первый час.

- Да-да, спасибо, – похлопал его по плечу Борис Андреевич, - Я еще зайду сегодня.

Вадим согласно кивнул и вышел. Хозяйка пошла на кухню, все суетилась, терла обеденный стол и пыталась убрать какие-то мелочи. Бухтов занес в комнату вещи, бросил на тумбочку газеты и достал из кармана свой клетчатый платок. Вытирая лоб, он посмотрел в окно. Потом, положив платок обратно в карман, подошел к кровати стеленной легким покрывалом, сел на неё и слегка качнулся, проверяя её на мягкость. Снова встал, взял газеты и снова сел на кровать. Долго вертел их в руках, то разворачивая один номер, то другой, снова складывая и перебирая. Не отрывая читающего взгляда, он снял ботинки и закинул ноги на кровать.

Очнувшись, он почувствовав на себе чей-то взгляд. Зинаида Аркадьевна заглядывала в дверной проем, видимо не первый раз, в некотором ожидании.

- Борис Андреевич, вы есть будете? Мы картошки сварили. Настенька принесла. Вы ж с дороги и не ели наверно ничего, – проговорила она как можно тише.

Бухтов поднялся и посмотрел на часы. Был шестой час. Он вышел в ванную умыться. На кухне Зинаида Аркадьевна сидела у окна, потирая ладонями колени. Настя стояла спиной, отмывая в раковине кастрюлю. Борис Андреевич приветствовал хозяек и исчез на мгновение у себя в комнате. Вернувшись, он раскрыл на стол небольшую коробку шоколадных конфет.

- Пожалуйте, за гостеприимство! – распростерся Бухтов.

- Не стоило, право! – радовалась хозяйка - Спасибо, спасибо.

- Борис Андреевич, – представился он обернувшейся Насте.

- Настя, – чуть улыбнулась девушка и посмотрела на мать.

Бухтов сел на табурет, улыбаясь и поправляя поредевшие виски. Настя, скучившись, пооглядывалась и, съедаемая непреодолимым смущением, спряталась к себе в комнату.

- Не обращайте внимания, – проговорила Зинаида Аркадьевна, – это у неё пройдет.

- Что вы, - понимающе махнул рукой новоявленный квартирант, - абсолютно нормальная реакция на нового человека в её возрасте.

Они еще немного поговорили, Бухтов отведал картошки с маслом и, отблагодарив, отправился в редакцию.

Стоял теплый июньский вечер. Жара спала. Улица прибавилась гуляющими парами. Через тротуар растянулся мешковатый, серый кот. Подергивая усами, он, видимо, смаковал во сне что-то вкусное. Бухтов нашел в редакции Ольгу, читающую какую-то книгу, которую она отложила, как только он вошел в комнату.

- Борис Андреевич, здесь Петр Семенович оставил вам ключ от кабинета и от двери с улицы.

- Спасибо. Меня ждала? – протянул руку Бухтов и принял ключи.

- Да так. Читала.

- Иди домой. Я осмотрюсь и тоже пойду.

Он посмотрел на её книгу и, обернувшись уже у порога, спросил:

 - А что это за кот здесь ошивается?

- Рыжик то?

- Серый такой.

- Ну да.

- Почему Рыжик? – рассмеялся Бухтов.

- Ой, Борис Андреевич, история. Он прибился котенком, и на нем была какая-то странная, не то пыль, не то песок или крошка кирпичная, здесь не далеко магазин тогда строили. Страшный был. И не поймешь что за цвет. Третий год уж на крыльце сидит. На зиму в подвал забивается. Может и мышей там ловит, может и польза с него есть.

- Ясно, – улыбнулся Бухтов и, позвенев ключами, вышел в коридор.

Кабинет был небольшим, и, возможно от того, окно казалось шире и светлее. Одинокий голый стол и стул. Бухтов сел. Откинулся на спинку, побарабанил пальцами по столу и открыл выдвижной ящик. На его дне лежал пожелтевший чистый лист и простой карандаш со сломанным грифелем. Бухтов поглядел на него и, бросив обратно, увидел на пороге Ольгу.

- Хотела сказать, что я знаю. И мне очень жаль, – проговорила она, склонив голову.

Бухтов задвинул ящик. Встал, подошел к окну и с трудом открыл форточку. Комната наполнилась свежим воздухом.

- Я уж и не думал, что выпадет поработать редактором. – сказал он, будто не слышав вопроса, и спросил вдруг, - А что, Песцов мне ничего не предавал?

- Да нет.

- А Петр Семенович, теперь, когда будет?

- В понедельник все.

- Хорошо. Ольга, можно тебя попросить, подготовить список городских мероприятий на месяц? И где б мне еще раздобыть телефонный справочник города или что-то в этом роде.

- Хорошо, я поняла. А справочник есть, принесу.

- Так, вроде пока всё, – огляделся Бухтов, стараясь ничего не упустить.

Он еще раз, задумавшись, посмотрел на пустой стол. На минуту дом наполнила тишина.

- Я пойду, Борис Андреевич. До свидания.

- Да-да, Оленька. До понедельника.

Ольга ушла. Бухтов стоял посреди пустого кабинета, недвижимый и погруженный в свои мысли, изредка перебирая пальцами звякающие ключи.

 

 

Глава третья

 

Работа в газете постепенно входила в цивилизованные русла. Несмотря на трудности и сложности, новый город давал свои плоды, приводя душевное состояние в успокоение, насколько это могло быть возможно, после тяжелой утраты. Неторопливыми шагами, сунув руки в карманы, с повисшей на запястье хозяйственной сумкой Борис Андреевич шел по Тихомировской. Теплый, летний ветерок едва давал о себе знать, катая по дороге тополиный пух, который, только начиная свой сезон, крошил ряженые деревья на снежные хлопья. Раскрывшийся в новом амплуа, Бухтов сплошь и рядом анализировал различные городские события и изменения. Даже самые незначительные моменты он оценивал редакторским глазом на пригодность и целесообразность освещения. Пусть странно, но ведь это и было его спасением. Ведь ради этого отвлекающего представления он и был здесь. Пользуясь возможностью с головой окунуться в работу, Бухтов скрывался от собственной памяти городскими переулками, в поисках незамеченной несправедливости и нагружая себя культурными и социальными проблемами районных читателей. В будни он предпочитал допоздна засиживаться в редакции, корпя над текстом либо просто отдаваясь творческим размышлениям. По выходным, отправляясь в город, Бухтов посещал местные мероприятия, шел на рынок либо по магазинам, помогая Зинаиде Аркадьевне пополнить дом недельной провизией. Хозяйка была довольна жильцом. По возможности она угощала Бориса Андреевича, то пирогами, то соленьями или просто варила на всех и звала к обеду. Настя сменилась к Бухтову удивительной разговорчивостью. Она, только что, окончила школу и в освободившемся времени поддерживала всякую беседу, выходя из комнаты или выкрикивая что-то из-за стены. Борис Андреевич с трепетным снисхождением давал Насте возможность для выражения приобретенных знаний и с интересом парировал её аргументы. К вечеру Настя исчезала, оставляя квартиру одинокой и тихой. Зинаида Аркадьевна, мучавшаяся сердцем, слонялась пустыми комнатами и наводила порядок, переставляя вещи с одного места на другое. Иногда, Петр Семенович, скучающий по женской готовке, захаживал на обед, сплетничал и хвастал последними новостями. Последний раз он явился хозяйке в своем сером, потерявшем форму костюме, наскоро вычищенном и в темно-синем галстуке, нескладно повязанном для пущего параду. Из кармана его пиджака торчал свежий номер, который он то и дело доставал как неопровержимое доказательство. Глаза его возбужденно горели, и всеми жестами он пытался подчеркнуть важность опубликованных материалов. Временами он вскакивал со стула, артистично играя Бориса Андреевича при исполнении, от чего Зинаида Аркадьевна безостановочно хохотала, чем еще больше подстегивала Фетисова.

- Теперь у нас всё по-другому, - официально объявлял Петр Семенович, и Зинаида Аркадьевна участливо вплескивала руками, - стены красят, полы. Окно на чердаке вставили. Да. Борис Андреевич распорядился. Человек дела! И кабинет то вес получил, зайти страшно. Что ты! Звонят, Бориса Андреевича требуют. Большие люди. Ходит слух, газета в два листа будет, лишь писать успевай. Культура, одно слово.

За окном заморосило. Петр Семенович успокоился и сник. Зинаида Аркадьевна еще какое-то время ответно кивала, сметая ладонью со стола невидимые крошки. Вошел Бухтов, слегка подмокший, с набитой хозяйственной сумкой. Петр Семенович вскочил.

- Борис Андреевич! – раскланялся Фетисов.- Вот пришел.

- День добрый, Петр Семенович.

- Только из редакции. Порядок, покрасили. Красота!.. К понедельнику просохнет.

Фетисов еще немного покрутился и ретировался. Зинаида Аркадьевна всё посматривала в окно и негодовала на где-то слонявшуюся  Настю.

Вечером Борис Андреевич лежал у себя и смотрел в потолок. Он слышал, как настойчиво стучали капли по железному подоконнику, похоже, как равнодушное время, отсчитывая минуты, отдаляло от него и без того потерянное прошлое. Ему казалось, что Елена Павловна, несчастная жена его, ходит по комнате, расчесываясь. И Даша убирает разлитую по полу воду, которая все прибывает и разливается еще шире. Елена Павловна поглядывала на Бухтова, и иногда останавливалась и жаловалась ему на погоду. Потом она отворачивалась, продолжая роптать и вычесывать бедные волосы. Приближалась настоящая гроза. Даша уже переставшая понимать, что делает, по лодыжку в воде, ловила, то и дело, всплывавшее ведро и продолжала выжимать в него воду. От напрасных и беспомощных движений её начинало трясти. Бухтов не видел её лица, но весь ужас, что терпела его дочь, он испытывал на себе. Одолеваемая паническим страхом, Даша истерически подвывала, и голос её становился диким гулом, который усиливался под бьющимися в отчаянии плесками воды. Безудержная волна раскатилась за окном нарастающим рёвом, и раздался грохот. Бухтов, проснувшись, вскочил и бросился закрывать сверкнувшее молнией окно. Пересилив ворвавшуюся в комнату стихию, он сел на кровать, тяжело дыша, посмотрел на налитую дождем лужу и, медленно одевшись, вышел в коридор. На кухне горел свет, но никого не было. Борис Андреевич остановился, окинул взором пустую прихожую, затем подошел к двери и выглянул в подъезд.

На лестнице, положив голову на колени, плакала Настя. Она сдерживалась, почувствовав чье-то присутствие, и некоторое время не решалась поднять глаза, не зная, кто стал свидетелем её ночной драмы.

- Что случилось? – спросил со вниманием Бухтов.

- Ничего, – надломленным голосом, вытирая лицо и пряча какой-то листок, ответила Настя.

Бухтов надел тапки и вышел в подъезд. Настя совестливо заерзала, но всем своим видом показывала свою несклонность к дальнейшим разговорам.

- Пойдем домой. Промокшая. Совсем ведь здесь околеешь.

- Вам то что, – отбрыкивалась Настя.

- Принесу тебе что-нибудь теплое – сказал Бухтов, разворачиваясь.

- Не надо, – опередила девушка, чуть было, не схватив его за рукав и нехотя поднявшись, вошла в квартиру.

- Я сделаю чай, согреться, – сказал Бухтов, закрывая дверь.

Пока он возился с чайником, Настя сидела на табурете, временами всхлипывая и вытирая покрасневшие и разбухшие от слез глаза. Борис Андреевич поставил перед ней чашку с чаем и сел. Он смотрел на неё и думал «неужели это маленькое создание уже способно столкнуться с чем-то настолько серьезным, что может так измучить её состояние». Его дочь, его любимая Дашенька, как ему сейчас её не хватало! Её слёз, её радостей и капризов. Он бы простил ей всё, лишь бы только он мог обнять её. И чем больше времени проходило с её смерти, тем сильнее становилась его тоска. Чем можно было оправдать стечение обстоятельств, вдруг расколовших их мир? И чем теперь оправдать свое существование? Жестокой памятью? Силой духа? Силой какого духа можно пережить роковую необратимость? Он чувствовал вину за свою жизнь. Будто вытащив счастливый жребий, оставил несчастных на погибель, несправедливо выжив в своем обреченном одиночестве.

- Я никому не нужна – вдруг откровенно разревелась Настя, совершенно по-детски протирая кулачками глаза и скривив губы.

У Бухтова отлегло, «слава богу, ничего страшного не произошло». Ведь он знал Настю уже достаточно хорошо для того, чтобы её теперешнее состояние его встревожило. Она была сильной девушкой, и не глупой. Стало быть, странно было её поведение. Хотя, справедливости ради, должно заметить, что амурные чувства могут сбить с толку даже пожившего человека. Одновременно, Бориса Андреевича поразили порядок и иммунитет её психической и логической природы. Потому, как эта невинная слабость, которую она с таким трудом себе позволила, не более чем разрядка, которая, в свою очередь, вернется ей десятикратной силой. Борис Андреевич отодвинул от Насти нетронутую чашку, в которую вот-вот готовы были опуститься её и без того мокрые волосы.

- Послушай, Настя, ты очень нужна некоторым людям. Может, ты не придаешь этому значения, потому что они не те от кого ты ждешь понимания. Соответственно, возможно, ты просто запуталась в своих чувствах. Если я, конечно, правильно тебя понял.

Настя вышла в ванную умыться и вернулась. Она прерывисто вздыхала и шмыгала носом.

- Я поверила ему, – добавила Настя, раскиснув, но не дав себе снова расплакаться.

- Ты просто ошиблась. И тебе надо отдохнуть.

Она крутила по столу свою чашку, иногда отпивая из неё остывший чай, и думала о чём-то отвлеченном. Возможно, о нелепом рисунке на чашке или о том, как держится на ней несмываемая под водой краска.

- Я так устала, – сухо проговорила Настя и, сложив на столе руки, опустила голову.

Минут десять они сидели молча, погруженные каждый в свою печаль. На улице тихо плакал дождь. Было слышно, как дрожит раскаленный волосок в лампочке под потолком и невоспитанно громко капает кран. Борис Андреевич, потупив глаза, рассматривал свои стареющие руки, и недавний сон занимал его мысли. Был ли он случайным или указательным. Была ли их ночная встреча случайной или предначертанной. Существует ли заранее определенный расклад или это лишь иллюзия, или даже параноидальная фантазия. Всегда ли будущее оправдывает в цене прошлое. И на сколько объективно мы способны, а главное, готовы его ценить.

 

 

Глава четвертая

 

Сон был перебит. Бухтов вытер у себя в комнате пол, пытался спать, читать, писать, чтобы хоть как-то занять несвоевременную бодрость. Воскресное утро, вот-вот готовое влиться в комнату, шелестело по улице мокрой листвой. Небо рассеялось. Борис Андреевич сидел в постели, укрытый по плечи одеялом, и смотрел на стремительно бледнеющие звезды. Он вспомнил свой приезд, ночной поезд и жаркий вокзал. Под сладкой истомой беззаботного утра он размышлял, не стоило ли усомниться двадцать лет назад в выборе своих идеалов. Такой бездарный крюк. Если бы знать тогда, чем все кончится. Если не считать душевного уюта прожитых лет, к чему такой пустой итог. Может, стоило делать карьеру журналиста. А Бухтов какое-то время решался, потом, следуя велению сердца или каким-то человеческим качествам, передумал и уехал вслед за Еленой Павловной, будущей женой своей в провинцию учителем. Потом родилась Даша - свет и радость, и заботы, заботы. Пеленки, распашонки, бессонные ночи, коляски, микстуры, разбитые коленки. Она носилась по двору как ветер. Внутри неё жила недюжинная сила. Елена Павловна ежечасно ругала Дашу за недевичьи выпады её шального характера и Бухтова за его молчаливую солидарность. Конечно, жена замечала неумелую штопку на детских колготках, и упрекала его, что он портит дочь, что нужно воспитывать в ней ответственность и уважение за вложенные в неё силы, а не только оберегать и лелеять. «Ты не смотри на отца», говорила Елена Павловна повинившейся дочери. «Вот она вся твоя любовь», выговаривала она Бухтову, снимая с хныкающей Даши очередные разорванные колготки, при этом, она то резко ставила бедного ребенка на ноги, то снова сажала на диван. «Стой ровно! Я говорила тебе, что этим кончиться. Все эти ваши догонялки». Борис Андреевич все понимал, но столь суровые, как тогда казалось, методы были ему невыносимы. В такие моменты он находился меж двух огней и пытался как можно скорее замять ситуацию, на что жена еще больше обижалась. «Ну, Лена, перестань, пожалуйста, она уже поняла», тихо говорил Бухтов и Даша, прослышав, обещающе кивала. «Вы меня оба в могилу загоните», падая без сил на стул, горевала Елена Павловна. Пока Бухтов проверял пачки школьных тетрадей, Даша сидела рядом, на столе, болтая ногами, реабилитируемая поддержкой отца, а когда буря стихала, осторожно выходила из комнаты и, выбрав момент, снова бежала на улицу. Иногда она проносилась недалеко с играющим криком и Бухтов, отрываясь от работы, подходил к окну. Дочь была, как бы, натуральным воплощением его души. Она радовалась и, значит, все было хорошо. Она плакала, и он мучился. Для Бухтова это был самый главный дар. Он чувствовал её присутствие сердцем, и как сладко томилось оно, глядя на счастливый полет прекрасной частицы его земного «я».

Здесь нужно сказать несколько слов о Песцове, его институтском товарище, с которым Бухтов делил учебные будни и, вообще, молодые годы своей жизни. Хотя сказать, что они были друзья «не разлей вода» нельзя. Скорее даже Бухтов всегда относился к Песцову с некоторой дистанцией, имея какое-то внутреннее ощущение, что тот всегда шел на шаг впереди него. Возможно потому, что Песцов был старше на пару лет. Окончив в Москве институт, они вместе работали журналистами в одной областной газете около пяти лет. К тому моменту у Песцова уже родился сын «Павлуша». И отношения друзей стали еще более условными. Вскоре Борис Андреевич встретил Елену Павловну. И когда ему предложили должность редактора в «Заречье» он не смог сразу согласиться расстаться со своей любовью и отдал место Песцову. С тех прошло около двадцати лет, а этой весной Бухтов получил короткое письмецо от Песцова, где писалось следующее:

«Здравствуй дорогой мой друг, Борис Андреевич! Надеюсь, помнишь друга детства. Прости, что долго не писал. Все вертелся, семья, работа, но я хотел не об этом. Я слышал о Даше. Искренне сожалею. Даже не представляю, как это потерять ребенка. Не знаю, что и написать, ведь столько лет прошло. Как ты сам, надеюсь, держишься. Я так и засел в «Заречье», как мы расстались. Восемнадцать лет или даже девятнадцать. Все рвался куда-то, все хотел чего-то добиться. Жена моя так и не поехала, в Москве осела. Я приезжал к Павлуше несколько раз, но расстояние сказалось. Наши отношения разладились. А так, работа была не пыльная, но я ведь уехал оттуда в Москву совсем недавно, в апреле. Устроюсь теперь преподавателем в нашем институте с осени. Обещают, что не пожалею. Я помню, что вы с Еленой в школе работаете. Впрочем, раз уж пишу, хотел сказать, что место главного редактора в «Заречье» сейчас пустует. Обещал, что найду кого-то. Так что, вот так. Может мое предложение и не к месту, да на всякий случай. Милый городок, спокойный. Я на обратной стороне напишу адрес, а также мой адрес в Москве. Обязательно напиши мне, расскажи, как живешь. Может заеду к тебе, хотя не буду обещать. Крепко обнимаю, Сергей Песцов»

Открыв глаза, Бухтов увидел залитую солнцем комнату. Зинаида Аркадьевна стучала на кухне кастрюлями. Пахло обедом. Кто-то позвонил в дверь. Послышался разговор и голос Фетисова. Борис Андреевич посмотрел на часы. Был первый час.

- Антонина, помню, Тонечка моя, всегда варила свекольный. Наварит ушат, ешь, не хочу. Сметанки положишь, красота, аж за ушами трещит.

- Ты б, Семёныч, уж ел, а то совсем застудишь.

- Одна беда - соли жалела, – покачав головой, добавил Фетисов и застучал ложкой.

На кухню вошёл Бухтов.

- Зинаида Аркадьевна, Петр Семенович, здравствуйте. Как у вас дела? – приветствовал он.

- День добрый, Борис Андреевич. Солнце пригрело, и дела на лад.

- День добрый, согласен.

- Садитесь, Борис Андреевич, пока горячий, – торопилась Зинаида Аркадьевна. Она достала тарелку  и поставила Бухтову порцию борща.

- Пахнет, Зинаида Аркадьевна, аж слюнки текут, – хвалил Бухтов, обдаваемый густым паром, придвигая к себе тарелку.

- Борщ хорош, – сдабривала хозяйка.

Фетисов доел, и на его лице заиграло сытое и довольное настроение.

- Вот помню, раньше, в пятьдесят четвертом годе.

- Будет тебе, Семёныч, – прерывала Зинаида Аркадьевна – дал бы человеку поесть.

- Я говорю, что раньше временами, и капусты в борще не было, а сейчас тебе свёкла, картошка, моркошка. Вот. Я, Борис Андреевич, тут яблоки угоститься принес, да Настя все унесла. Свои то, сладкие.

- Да не поспели ж ещё, а уж оборвал, – отвернувшись, махнула рукой хозяйка.

- Не слушайте, Борис Андреевич, яблочки ранние. Настя любит яблоки.

- А где же Настя? - спросил Бухтов.

- Ой, не знаю. Есть, не ест. Спит до полудня, потом до ночи слоняется. Не будет с неё толка.

 Пока Бухтов доедал борщ, Зинаида Аркадьевна принялась оттирать кастрюлю. Фетисова распирало изнутри от ощущения себя в приятном обществе, он изредка постукивал ногой по полу в такт каким-то своим мыслям и все вертелся по сторонам, не веря собственному счастью. Наконец, он собрался, и Зинаида Аркадьевна удосужилась проводить его «до угла». Бухтов остался один, на кухне, в компании невесомой тишины и свежих газет. Минут через двадцать хлопнула входная дверь. Вернулась Настя. Пропав на минуту у себя в комнате, она появилась на кухне, натягивая на себя серый свитер и ежившись как в февральскую стужу.

- Где мама?

- Пошла проводить Петра Семеновича.

- Боже мой, что ж так холодно.

Спустя час, Зинаида Аркадьевна уж бегала вокруг дочки с лекарствами и горячими настойками. Ночная вылазка дала о себе знать. Бухтов зашел к Насте. Она сидела на стуле лицом к окну, натянув на холодные колени свитер и обняв их рукой. В другой руке она держала зеленое яблоко, бесчувственно лишив его надежды дозреть на солнечном подоконнике, где лежали остальные в компании с многочисленными остатками уже загрызенных ею на «нет». Она устало сверлила взглядом в одну точку, словно надеясь таким образом раскрыть тайну мироздания. При появлении соседа Настя глубоко вздохнула и, безразлично глянув на обреченное яблоко, впилась в него зубами.

- Я не стал бы в таком количестве, – показал Бухтов на Фетисовские яблоки. Последовало несколько мгновений тишины.

- Как она погибла?

- Утонула, – беззвучно проговорил он, – в реке.

Ещё через минуту тишины, Борис Андреевич занервничал, засуетился, все вертел головой по сторонам в поисках предмета, на котором можно было бы остановить взгляд, посмотрел на окно и растворился в себе, перебирая в голове последние дни жизни дочери. Вошла Зинаида Аркадьевна, охала, ахала и бранилась.

- Так и промаешься все лето! – говорила Зинаида Аркадьевна Насте, – Из дому летишь, а потом лечиться. И лечиться не лечишься! Второй месяц идет. За ум бы взяться к осени, а она мать мучит. Что толку из огня да в полымя бросаться. К пользе ли страстность, когда дела нет. Напротив, заранее готовятся. (Зинаида Аркадьевна имела в виду, соседскую ровесницу, жившую дверью напротив.) А в страсти порядка нет.

Настя послушно выполняла её указания, глотала, запивала. Затем мать уложила её на кровать, дала градусник и вышла.

- Я не помню отца, – продолжила Настя, пряча подмышкой градусник, – только по рассказам. Мама всегда говорила, что он живет где-то не далеко, но я его не видела лет с пяти, а если бы и увидела, то не уверена, что узнала бы, – и, чуть поразмыслив, добавила – без него выросла и без него проживу.

- В таком бессознательном возрасте, это не потеря, – понимающе сказал Бухтов.

- Я говорю не о своей потере, а об его отношении.

- Для меня она была продолжением моей жизни и меня самого. Сначала ты живешь один и даже не подозреваешь об этом, а потом появляется маленькое отражение тебя и оказывается, что тебе дают еще одну жизнь. Ты проводишь черту и начинаешь жить этим новым человечком. А что для ребенка, то рождение лишь необъяснимое начало, - Бухтов замолчал и продолжил, - я до сих пор не могу поверить, что все просто исчезло. У меня было такое ощущение, что впереди открылась дорога во что-то прекрасное, и вдруг передо мной закрыли дверь.

Настя равнодушно раскладывала и складывала на одеяле свой носовой платок: «Как видите, Борис Андреевич, некоторые прекрасно обходятся и без нас».

Снова вошла Зинаида Аркадьевна. Бухтов, чтобы не мешать, отошел в сторону и заметил на столе тонкую школьную тетрадку с набросанным стихотворением. «И в штиль и в шторм в моей душе, пустыней, в зной, петляет сушей, корабль призрачных надежд на свой глоток воды из лужи». Настя протянула матери градусник, собрала сзади рассыпавшиеся волосы, а с подоконника яблочные огрызки и вышла на кухню.

- Лучше бы поела. Так она эту зелень глотает, – негодовала Зинаида Аркадьевна.

Бухтов взял с подоконника яблоко и надкусил. Брызнувшая во рту кислота едва не перекосила его лицо, но он на силу сдержался, в который раз самоотверженно проявив отцовскую солидарность.

- Петр Семенович любит Настю, – сказал он, с трудом проглотив откусанное.

- Любит, - раздраженно повторила хозяйка, – Своих-то нет. Вот и думает, что любит. Да разве ж это любовь? Детям забота нужна, а не яблоки зеленые. Но как-никак свой. Антонина, сестра моя, жива была, помогала, чем могла, когда мой ушел. Так вот и держимся. Вроде и жить хотели бы, как положено, да судьба хитрит.

Зинаида Аркадьевна поправила одеяло и сложила брошенную Настей на стул одежду. Бухтов почувствовал себя вторгшимся, в неведомый ему мир, с неуютной возможностью наблюдать происходящее со стороны. Судьбы и характеры участников действа были с точки зрения каждого неустроенны и неудовлетворенны, и в то же время невероятно складно сплетены в общем течении. Пожалуй, единственный, кто ещё наблюдал происходящее со стороны, была сама Настя. Она ходила со взглядом поверхностного восприятия и равнодушного ожидания. А скорее даже не ожидания, а выжидания подходящего момента, для реализации какого-то, будто заранее подготовленного плана.

К вечеру у неё поднялась температура. Зинаида Аркадьевна сидела над Настей, которая лежала в жару и временами проваливалась в легкую дрему. Она то и дело вытирала дочери лоб сухим платком, затем доставала у Насти градусник и горестно качала головой из стороны в сторону. Борис Андреевич был у себя, листая без внимания книгу, стараясь не выходить из своей комнаты, чтобы не беспокоить никого случайными звуками. Лишь пару раз он выходил в коридор, нарочно надеясь столкнуться с хозяйкой, и узнать улучшилось ли самочувствие Насти. С полуночи все улеглись, но и ночью, лёжа в постели, Бухтов периодически слышал говор Зинаиды Аркадьевны и её дочери.

 

 

Глава пятая

 

Детство Насти прошло беззаботно и счастливо. Несмотря на все кризисы неблагополучной семьи, она не страдала от недостатка внимания или заботы. Зинаида Аркадьевна и её сестра, тогда еще живая - Антонина Михайловна, Петр Семенович; все любили её. Да и как было не влюбиться в эту «чистую, детскую душу». Борис Андреевич, в котором ещё живо было отцовское чувство, тоже не оказался исключением. И Настя, как нельзя вовремя, появилась в его разбитой судьбе. Бухтов всячески проявлял себя в помощь, интересовался её делами, нарочно стараясь оказаться рядом и поговорить с Настей. Такое внимание заслужило приятный авторитет в глазах Зинаиды Аркадьевны и Петра Семеновича. Хотя общение Бухтова с Настей ограничивалось репетиторскими часами и бытовыми фразами, Борис Андреевич просто расцветал в её скупом обществе, проявляя интерес ко всем деталям способным завязать сторонний разговор. Закончив занятия, Настя спешно выходила из комнаты, оставляя Бухтова с чувством недосказанности, домысливающего разговор уже в одиночестве.

Пустые дни наводили на Бухтова полуденную скуку. Иногда он сидел во дворе, о чем-то размышляя, а иногда, скрываясь от зноя, проводил время у себя в комнате, разглядывая замысловатый рисунок на обоях или меряя взглядом периметр потолка. «Три метра и семьдесят сантиметров. Может шестьдесят или шестьдесят пять. Уж точно не меньше шестидесяти трех. Где-то шестьдесят пять, плюс минус два или три сантиметра». Проходя по комнате, он периодически открывал чемодан (несмотря на то, что он жил здесь уже более месяца, большинство вещей он хранил в чемодане, словно мог уехать в любой момент), что-то брал оттуда или клал обратно, при этом проверял рукой карман в чемодане, прощупывая что-то, и закрывал его до следующего раза. Вечерами являлся Фетисов, показывал собственные рукописи и, получив «одобрение главного редактора», исчезал, бормоча бессвязное и торопясь что-то дописать.

Энтузиазм сотрудников порой просто удивлял Бухтова. Каждый понедельник Борис Андреевич просматривал множество новых записей и в основной массе утверждал их в печать. Бухтов считал, что его авторы и читатели – единый организм одного города с общими интересами, и делать ремарки в слаженном механизме излишне. Затем Ольга забирала материалы в набор и все занимались новыми идеями.

- Как вам идейка, а? – хитро улыбнулся Фетисов.

- Я поражаюсь на вас Петр Семенович, - заметил Бухтов.

- А представьте меня на собрании! Никто даже не додумался! Вот вам дела! - Фетисов был очень взволнован собранием ветеранов, на котором его попросил от лица газеты выступить Борис Андреевич, после чего он написал в газету предлинную статью о социальных правах ветеранов и получил, чуть ли не политическое, признание у местного электората.

- Вы ступили на шаткую дорожку, – смеялся Борис Андреевич.

- Я не стремлюсь в верха, я человек маленький, как говориться. Но кто-то должен и говорить!

- Да. Кто-то должен.

- Мне вот тремя днями Настя газету показывала «не нашу», так это меня так вдохновило, знаете. Ведь там тоже люди пишут и проблемы высказывают, и мы должны! Должны говорить, стало быть. Чем хуже?

- Что за газету, Петр Семенович?

- Борис Андреевич, дорогой! Я ж не понимаю, не русское это. Газета и все, я помню, что буквы красивые, завитые. Я принесу, если желаете, – заметался Фетисов, - у Настеньки она.

- Да, нет. Не стоит. Пустой интерес, – отмахнулся Бухтов.

- Настя, она читает. Вы знаете, все понимает, все. Зинаида Аркадьевна счастливица просто, такую дочь растит светлую одна. Уже давно одна. Как с мужем рассталась. Настя отца то не знала. Выросла у матери на руках. И нам с Антониной как родная была. Помню, маленькой часто к нам прибегала, «Дай, говорит, деда Петя яблочко». Налитые в саду яблоки были при Антонине. А потом повысохло все. Рука нужна там. А сил не стало. Растратился я на горюшко свое. Вот и гощу у Зинаиды, как неприкаянный. И терпит она меня, нахлебника, а мне уж и так совестно, что сил просто никаких нет, – Фетисов на силу сдерживался, чтоб не заплакать, – Да где мне приют то будет, не знаю. Семья оне мне; и мать, и дочь. А Настенька мне спасенье, ведь нет у меня детушки. Так вот и радуюсь на Настенку, одна забава, как маленькая была. Сейчас уж взрослая стала, газеты их понимает, и речи порой ведет, что мне старому только диву даваться. На вас так похожа бывает, аж страшно делается. Уроки ей ваши на душу ложатся видно. Зинаида тоже говорит «Борис Андреевич в Настю ум вселяет».

Фетисов замолчал. Стало тихо. За стенкой иногда слышался скрип лестничных ступеней.               

- Уедет от нас Настенька, печаль всем будет. – Вдруг произнес Фетисов.

- Как уедет? – удивился Бухтов.

- В Москву, учится, – объяснил Петр Семенович, - Я знаю, я старый человек, мне одиночество положено. Но, как представлю тишину эту, так сердце останавливается.

Бухтов не поверил своим ушам. Настя уедет. Что же это. Да, да. Наверное. Как это он выпустил из головы. В Москву учиться, не здесь. Уже в сентябре или еще раньше. Еще четыре недельки всего или может быть пять, а что потом. А мне не сказала. Почему мне не сказала. Бухтов хотел, было, сорваться с места, но присутствие Фетисова заставило его пережить волнение в себе.

Из редакции Борис Андреевич пошел медленно. Он растягивал дорогу, старательно обходил газоны, переждал светофор на пустой улице. Он начал о чем-то тихо рассуждать, то ли успокаивал себя, то ли искал всему объяснение. Почему и здесь тоже? Почему так мучат его? Настя уедет в Москву и его случайное забвение рассеется. Почему бы не оставить её – его, всего лишь, безобидное увлечение, пусть, только лишь увлечение. Бухтов вспомнил недавний разговор с Фетисовым и почувствовал тяжелый приступ стыда за вторжение в судьбу Насти и Зинаиды Аркадьевны. Ему срочно нужно было найти опору в этой ситуации. Бухтов неожиданно ускорил шаг. Подходя к дому, он заметил Настю, беседующую с подругами у подъезда. Борис Андреевич смущенно заерзал по карманам, пытаясь найти хоть какой-нибудь клочок для своего внезапного внимания. Когда он поднял глаза ни Насти, ни её подруг уже не было. Он медленно дошел до скамейки и сел на неё грузно, подкошенный обидой за свои беспечные надежды.

Когда он вернулся домой, Настя была на кухне одна. Бухтов попытался пройти к себе в комнату незамеченным, но все же остановился и прошел к ней.

- Привет, – попытался он создать настроение.

- Здравствуйте, – вежливо ответила Настя.

- А где Петр Семенович? – изображая интерес, спросил Бухтов и неожиданно вспомнил, что только что расстался с ним в редакции. Какая глупость, да и почему Насте это должно быть интересно.

- Не знаю, – скучно ответила она.

- Он говорил мне, что ты читаешь иностранные газеты.

- Да нет, - улыбнулась Настя, - была у меня старая на английском, это правда, но я не так хорошо знаю английский.

- А ты, кстати, выбрала, куда поступать будешь? – Бухтов налил себе чая и сел за стол.

- Не знаю. Мама хотела, чтобы я в медицинский пошла. Но это не моё, это точно – ответила Настя, сделав руками запрещающий жест.

- А твое?

- А мое? Не знаю, что-нибудь гуманитарное. Но у нас нет, в Москве только.

- Уедешь?

- Наверно.

Как она была красива сейчас, светлая и свежая, как майское утро. Останься мгновенье, не уезжай, хотел, было, сказать Бухтов. Все тает. Все, что у меня было, безвозвратно исчезает. Он так увлекся этой идеей, что не заметил, как остался один. Его потерянное сознание разбудила Зинаида Аркадьевна, внезапно появившаяся на кухне, с торчащим из набитой сумки хлебом.

- Вынеси мусор, – кричала она себе вслед, – О! Борис Андреевич, вы здесь. Что с человеком делать? С утра бродит мимо, все мать должна.

- Позвольте я, – поднялся из-за стола Борис Андреевич и вытащил из-под раковины ведро.

- Что вы! Борис Андреевич, пусть Настя одумается, чего еще придумала.

- Позвольте, Зинаида Аркадьевна, мне прогулка сейчас на пользу.

Каждый раз жертвуя, снова и снова. Это чувство вселилось в него и разъедало изнутри. Сколько можно было терпеть, как предательское самообладание держит в руках его избитое самоуважение. Словно мир играет в своё удовольствие, и ты все время просишь хоть каплю благодарности к себе, изображая искреннюю веру в положение вещей, так естественно убивающих твое терпение. Бухтов ненавидел себя за это и временами готов был взорваться, но неуверенность в своей правоте сдерживала его, и вскоре снова приводила его во внутреннее негодование. В такие часы он уходил в редакцию, сидел в одиночестве, что-то обдумывал и записывал. Ольга замечала его настроение и сторонилась. Славная девушка, старается благодушно. Откуда в ней эта сила? Пустословная газетенка и маленький городок без всяких перспектив. Кому и чему она служит? Здоровый человек. Не задается потусторонними вопросами. А у многих на это уходят годы. Сначала ты ищешь себя, потом свое место в жизни, а когда находишь все это уже бессмысленно, потому что ты стал совсем другим человеком, не тем, кто выбирал себе дорогу свободным, а нагруженным своими обязательствами и чьими-то обстоятельствами.

Закрываясь в себе, Бухтов снова вспоминал Дашу и пытался, как можно ярче разбудить в своем сердце воспоминания о ней. Он припоминал самые второстепенные детали: клетчатое, зеленое платье, как его примеряли и покупали, разговор с продавщицей в магазине, размер, и короткий рукавчик, который так понравился жене, бумажную упаковку и даже узелок шпагата, который невозможно было развязать дома, и Даша без разрешения побежала за ножницами. В такой момент Бухтов словно становился свидетелем той или иной ситуации, он мог ярко видеть и слышать происходящее, но контролировать это, было не возможно. Все проносилось так стремительно. Внезапные фразы, но не те и не так. Столько лет все вокруг общались на понятном друг другу языке, а он должен был ежеминутно доказывать окружающим свое присутствие. Доводя себя такими мыслями до измождения, Бухтов засыпал. На утро он опять был в нормальном расположении духа, приветлив и внимателен. При этом Борис Андреевич не торопился делиться наболевшим. Зинаида Аркадьевна временами пыталась выудить, несколько слов из жизни Бухтова, но тот отступал с бесформенными предложениями.

- Я, Зинаида Аркадьевна, бедно пожил, - говорил Бухтов, - и рассказать нечего.

А Настя, по возрасту своему, вообще не имела к Борису Андреевичу личного интереса. Если не считать одного неосторожного вопроса, который Бухтову стал просто не выносим. Вопрос этот касался его жены, Елены Павловны. Как-то во время их занятий, Настя спросила, где сейчас Елена Павловна? Для Бухтова этот простенький вопросик, раздался громовым презрением в необъяснимом одиночестве его жены. Борис Андреевич насупился, зашуршал бумагой на столе и замотал головой, пытаясь выдавить из себя что-то вроде «она сейчас дома». Настя не придала особого значения этому обстоятельству, но затронула очень больную струну в душе Бориса Андреевича. Странно, что Бухтов сам не мог ответить себе, почему он оставил жену. Зинаиде Аркадьевне и Петру Семеновичу приходилось домысливать поведение Бориса Андреевича, который в ответ лишь наводил иллюзию жизненных сложностей, которые мешают нормальному ходу событий. А может, это просто был приступ паранойи, ведь зачем Насте нужно было урезонивать Бухтова. И все же это неприятно. Как тяжело. Невыносимо. Настя уедет. И хозяйка с Фетисовым, бог знает, что они думают обо мне.

Борис Андреевич скользил по квартире тенью. Несколько дней отсиживался в комнате или уходил в редакцию.

 

 

Глава шестая

 

Все чаще Бухтов испытывал дискомфортное состояние. Сердце щемило от недосказанности и недопонимания. Желая положить этому кошмару конец, Борис Андреевич решил поговорить с Ольгой. На квартире такой разговор стал бы слишком громким событием, а в редакции можно было увидеть реакцию постороннего человека с наименьшим риском для своего эго.

Поводом для разговора послужил внезапный ливень, заставивший их задержаться на работе до своего окончания. Ольга была несколько сконфужена, неожиданным откровением со стороны директора. Однако внимательно слушала Бориса Андреевича, понимающе кивала в нужных местах, и даже несколько раз уточняла кое-какие детали.

- Так вы с Сергеем Алексеевичем учились? – удивилась Ольга.

- Да. В институте, – подтвердил Бухтов.

- Интересно. Ведь он работал здесь задолго до того, как я пришла сюда.

- Лет двадцать, наверно. Знаешь, ведь это я должен был приехать тогда в газету. Тогда это была мечта - редактор районной газеты.

- Это была совсем маленькая газетка, один листик, – уточнила Ольга.

- Но Елена, – продолжил Борис Андреевич, - Елена Павловна - жена моя настоящая, не была готова. Она хотела работать в школе. Так я отдал это место Песцову. Но тогда все было по-другому. С тех пор я работал преподавателем в старших классах. А года через три-четыре появилась Даша. Я в ней, просто, души не чаял. Забылся совсем.

Ольга внимательно смотрела на Бориса Андреевича. Таким она видела она его в первый раз. Увлеченный и взволнованный, Бухтов выразительно жестикулировал, стараясь понятнее описать свою отцовскою роль в своей, уже несуществующей семье. Ольга даже на мгновение испугалась, что Борис Андреевич сейчас опомнится и горе утраты выведет его из равновесия. Но в этот момент Бухтов замолчал.

- Мне очень её не хватает, – проговорил он и добавил, - нам очень её не хватало. Это было невыносимо. Пустота. Как будто между нами что-то вырвали. Ежедневно ходить и видеть вокруг её вещи. Мы не могли разговаривать больше, словно не было больше тем.

Ольга чуть слышно дышала, боясь сорвать напряжение. Бухтов говорил то не разборчиво, то страстно до исступления, что Ольга по своей впечатлительности чуть не теряла сознание.

Дождь за окном почти стих. Ольга еле живая, смотрела на измученного Бухтова. Когда, наконец, она вышла из редакции, сердце её не выдержало, и она побежала прочь, вытирая лицо от накатившихся слез. Добежав до угла Краснознаменской, она едва не сшибла с ног Фетисова неторопливо идущего в редакцию.

- Здравствуйте, Петр Семенович, - пролепетала Ольга.

- Что случилось, Оленька, - заволновался старик.

- Борис Андреевич, - начала Ольга, но остановилась.

- Что с ним? – затрясся Фетисов.

Ольга постаралась успокоиться.

- Нет ничего, Петр Семенович.

- Ты так испугана.

- Все хорошо, - начала успокаивать она Фетисова, - это я просто, разволновалась. Это Борис Андреевич, ему так одиноко.

- Это пройдет, дитя. Он сильный человек.

- Нет, нет! Петр Семенович, он прячется, он только прячется.

Бухтову совсем не стало легче. Он открыл у себя в кабинете окно и почувствовал свежесть, которой повеяло с мокрой Кировской. Борис Андреевич глубоко вздохнул, сел за стол, достал из ящика бумагу и начал писать письмо. Он писал быстро и размашисто, как пишут записку очень знакомому человеку, он торопился, словно хотел что-то срочно сделать или завершить. Его рука дрогнула, когда он вдруг услышал скрип половой доски с порога. Борис Андреевич поднял глаза и увидел Фетисова, который стоял молчаливо, ожидавший приглашения, не знающий, как вступить в разговор.

- Добрый день, Петр Семенович. Заходите, садитесь.

Фетисов непривычно и испуганно озирался. Бухтов, забыв про внезапного гостя, продолжал спешно писать, но неожиданно опомнился и взглянул на старика.

- Что привело вас, Петр Семенович, - Бухтов посмотрел куда-то сквозь Фетисова.

- Борис Андреевич, вы хороший человек, я в этом, безусловно, уверен. И я знаю, как тяжело потерять близкую душу. Но вы совсем не хотите поделиться, а это очень тяжело - носить в себе горе. Зинаида Аркадьевна добрая женщина, она многое терпит, и Настенька тоже. Мы чувствуем вашу ношу, мы все. Но вы сторонитесь. Я знаю, вы не хотите волновать нас, но мы же чувствуем. Мы же чувствуем вашу печаль, Борис Андреевич.

- Я не знаю, Петр Семенович, что со мной и что мне делать. Я уехал из дома, чтобы оставить боль, но она преследует меня всюду.

- Оленька напугана очень. Слезу прятала на Краснознаменской. А я стар уже, мне её не унять, ей равный нужен. Не справится сердце молодое. А вы такую боль открываете.

Бухтов оставил ручку и взялся за голову. Фетисов замолчал. После этого разговора Бухтов сник окончательно. Он понял, что теряет последнее – свое спасение. Он вдруг решил, во что бы то ни стало, объяснится Зинаидой Аркадьевной.

Под вечер, он появился на кухне с пакетом медовых пряников и взялся разливать кипяток по чашкам, устроив из этого настоящую чайную церемонию. Борис Андреевич непременно хотел быть отзывчивым и внимательным к хозяйским делам, отчего Зинаида Аркадьевна не знала, куда девать свою скромную персону. Он был чрезвычайно разговорчив. Настя, ставшая случайной свидетельницей этого мероприятия, задержалась на кухне за чашечкой вечернего чая.

- Вы сюрприз задумали?

- Скорее откровение, -  улыбнулся Бухтов и добавил, – я сегодня, к сожалению своему, расстроил очень хорошего человека.

Зинаида Аркадьевна и дочь неявно переглянулись. Бухтов поспешил объясниться.

- Я здесь уже почти два месяца, и я очень рад, что оказался в вашей теплой и гостеприимной семье. Хотя я иногда, по невнимательности, не очень и вежлив, - Борис Андреевич от волнения смешался и путался в словах,- я должен сказать вам, что я очень благодарен вам за теплый прием. Просто, мои проблемы. Я, бывает, скучаю и закрываюсь в одиночестве, но вы ни в коем случае не должны принимать мое настроение на свой счет.

- Вы не должны извиняться, Борис Андреевич, - перебила хозяйка, - мало, что случается у человека, - тут одиночество, бывает, помогает.

- Я возьму пряничек с собой? – влезла Настя.

Бухтов сделал встречный жест, и Настя, выхватив из вазочки пряник, исчезла у себя в комнате.

- Долить вам чаю, Борис Андреевич? – спросила хозяйка.

- Мне, Зинаида Аркадьевна, знать отношение ваше важно.

- Борис Андреевич дорогой, я вами довольна, а ваше присутствие здесь необременительно и приятно.

Закрывшись у себя, Бухтов лег на кровать с желанием обдумать протяженный день, но сразу заснул.

На следующее утро Борис Андреевич, не медля, поторопился в редакцию, чтобы застать Ольгу. На крыльце сидел Сергей и вытирал куском мешковины, просаленные от печатного станка, руки. Он поздоровался с Бухтовым и пропустил его внутрь. Через мгновение Бухтов снова вышел на улицу.

- А Ольга уже была? – поинтересовался Борис Андреевич.

- Она заболела, – ответил Сергей.

- Как заболела?

- Температура у неё, – пояснил молодой человек, - простудилась или что-то вроде.

Бухтов слетел с крыльца, вспугнув со ступеней пригревшегося кота, и побежал по улице к дому, где жила Ольга. Он бегло искал глазами номер её дома, на Коломенской улице, обходил дворы и, наконец, вбежал в сырой подъезд и, остановившись на первом этаже, оказался вплотную лицом к двери с номером девять. Бухтов постучал. Дверь почти сразу открылась, и из неё вышел Фетисов.

- Борис Андреевич! Доброе утро! – обрадовался Фетисов, - проходите. Оленька заболела, - тише проговорил он.

Бухтов тихо прошел в комнату. Петр Семенович откланялся и ушел. Ольга лежала, но, увидев Бориса Андреевича, смущенно заерзала, попытавшись приподняться и расправить помятое покрывало.

- Нет, нет, лежи.

- Садитесь, Борис Андреевич, садитесь, пожалуйста.

- Ты как себя чувствуешь? - Бухтов присел на край кровати. Ольга развела руками, показав на свое разбитое положение.

- Это я виноват, прости меня, - сказал Бухтов.

- Что вы, что вы! – замотала головой Ольга, - это дождь. Вспомните, какой вчера был дождь.

- Нет, я виноват, - протестовал Бухтов, - это моя вина, это моя вина! Я стал сам не свой последнее время.

- Это ваше несчастье, ваша тоска, - перебивала Ольга.

- Я доставляю хлопоты. Я хочу помочь тебе! Ольга, я должен помочь тебе подлечиться!

- Нет, Борис Андреевич! Вы же сами страдаете, вы мучаетесь, и эта боль ваша, она всех ранит! Вы должны помочь себе! Излечите свое сердце! Это я должна! Я должна помочь вам довести все до конца, раз уж вы выбрали меня. Вы должны помочь мне излечить вас от вашего одиночества.

- Нет, - Бухтов испуганно вскочил, – ты не можешь! Ты не можешь. Прости меня, Ольга. Простите.

Бухтов выскочил на улицу в смятении. Он с трудом мог соображать и видеть перед собой. Добравшись до первой лавочки, он сел, тяжело дыша, и закрыл глаза. О боже, я с ума сойду здесь, подумал он. Как повернулось. Дурак я. Бедная девушка, все на себя приняла. Что же делать, что же мне делать. Надо вернуться, надо вернуться. Бухтов нервно стучал зубами, придумывая, что он скажет Ольге, если вернется. Он вставал и садился обратно, не решаясь посмотреть Ольге в глаза. В итоге он вошел обратно в подъезд и снова постучал в дверь. Через какое-то время дверь открылась. Следуя за Ольгой, он вошел в квартиру. Ольга села к себе на кровать и посмотрела на Бориса Андреевича. Бухтов смутился, оглядел занавешенное узорными шторами окно, тяжелый овальный стол с телевизором и посмотрел на девушку.

- Вы все не верно истолковали, – начал чуть слышно Бухтов, - но вы и Петр Семенович правы, я злоупотребляю вашим гостеприимством.

- Вы не понимаете, Борис Андреевич. Дело не в том, где вы живете, а в вас. Ваша печаль она живет в вас. И  вы скрываетесь с ней, словно бережёте её для себя. Она вам дорога, эта ваша боль. И вы заставляете всех страдать, как и вы, чтобы вам не было так одиноко.

- Это все что у меня осталось, Ольга. Я очень сожалею, что вам пришлось терпеть моё одиночество. Но я пойду. Вам нужен отдых, а от таких бесед здоровья не будет. Я завтра зайду к вам, непременно.

Бухтов медленно пошел в редакцию. Возможно, сейчас это было единственное место, где можно было побыть одному. Когда он подошел, Вадим уже выносил свежие стопки газет из печати. Вскоре ребята разобрали их по сумкам и разошлись по городу. Бухтов поднял с крыльца неосторожно оставленную газету, машинально перелистал её и вошел внутрь.

 

 

Глава седьмая

 

Через три дня, когда Ольга поправилась и вышла на работу, она была в бодром здравии, отзывчива и полна творческих сил. Борис Андреевич заметив такое расположение своей подопечной, с удивлением нашел для себя, что их случайное недоразумение растаяло, как дым, и его беспокойное ожидание её выздоровления превратилось не более чем в надуманное переживание. Ольга держала себя так, словно между ними не было никакого недопонимания до этого момента, вследствие чего Бухтов, несколько раз в общении внимательно всматривался в её лицо, чтобы разглядеть хоть какие-то причины этих необъяснимых метаморфоз. Здесь стоит подметить, что за день до этого, Ольга имела один довольно личный и интересный разговор. Разглашение, которого было бы не этично, по отношению, как к персонажам, так и к читателям этой книги. Можно лишь сказать, что разговор этот касался душевного состояния Бориса Андреевича, и разговору этому способствовал Фетисов Петр Семенович, который в день встречи с Бухтовым у Ольги, обдумал несколько мыслей по поводу сложившейся ситуации. В частности, его очень увлек семейный вопрос гостя. Но чем он мог помочь, его вмешательство было бы невежливым. Но вмешательство нужного человека, могло бы оказать полезное влияние на эмоциональную атмосферу в целом. Что касается самого Бориса Андреевича, то тот всецело поглотился общением с Настей, которая, кстати сказать, даже изъявила желание написать несколько слов в газету о поэзии и литературе неизвестных авторов района. При этом Настя предложила пару своих стихотворений для следующего выпуска газеты. Так что, все остальные участники событий тех дней невольно отошли на второй план. С таким поворотом дел, Борис Андреевич просто расцвел. Он принялся вставать утором пораньше и выходить на кухню, преждевременно ставя чайник. Зинаида Аркадьевна даже заволновалась, не случалось ли беды с её домочадцем, сколь скоро у того меняется настроение.

- Вы, Борис Андреевич, удивляете нас, – говорила хозяйка.

- Меня Настя удивляет, – неожиданно для себя добавил Бухтов.

- И чем же?

- Она талантлива и умна.

- И чем же? – не унималась Зинаида Аркадьевна.

- Разве вы стихов не читали?

- Читала, Борис Андреевич. Да разве это стихи? Влюбленность детская, да и только.

- Вы правы, но это же прекрасно, не правда ли!

- Ой, Борис Андреевич, она вас с ума сведет совсем, – махнула рукой хозяйка, - а вы, оказывается,  так легковерны.

Бухтов не стал гласно обозначать свои чувства к Насте. Достаточно было того, что все как будто становилось на свои места. Ольга осталась верной изданию, Петр Семенович «не нарушил клятвы Гиппократа»,  Зинаида Аркадьевна, как и прежде, принимала его как дорогого гостя, а Настя проявила скупой интерес к его скромной персоне.

С тревогой, ожидая отъезда Насти в Москву, Бухтов как можно больше времени уделял её занятиям, даже когда оставался один. Он просчитывал различные упражнения, пересматривал главы учебников, находя альтернативные решения задач, и вел дневник, куда записывал прошедшие учебные темы. Честно сказать, Настя достаточно хорошо училась и все эти «дополнительные занятия», нужны были больше Зинаиде Аркадьевне, как уверенность в способностях  её дочери, а Бухтову, как возможность личного общения.

На уроках Настя все чаще заводила разговор о семье Бориса Андреевича. О том, не скучает ли он по Елене Павловне и как она там одна. На что Бухтов сжимался и давал витиеватые ответы. Он говорил, что больше всего скучает по Даше, и жить дома после её смерти стало просто не выносимо. И что он рад, что познакомился с Настей, что она очень похожа на Дашеньку. Настя чувствовала себя «не в своей тарелке», после таких разговоров. Наверно Борис Андреевич был и хорошим отцом, но все-таки не её. Случалось, в разговоре Бухтов ласково называл Настю дочкой. Настя, в виду их разницы в возрасте, не возражала против такого обращения, хотя понимала, что это всего лишь желание Бориса Андреевича, побыть отцом положения, пусть и в таком, достаточно условном ключе. Он даже говорил с Настей как-то по-свойски, иногда переходя в чуть слышное токование и дружескую мимику. Возможно, таким образом, Бухтов старался сократить разделяющую их эмоциональную дистанцию. Но все старания рушились каждый раз как Настя, обращалась Борису Андреевичу на «вы». Это самое «вы», больно резало по сердцу, и Борис Андреевич нервничал и путал слова. Превозмогая внутренний дискомфорт, он реабилитировался и начинал заново возводить хрупкую иллюзию их родственной принадлежности. Несмотря на довольно неприятные сравнения её с покойной дочерью Бухтова, Настя по каким-то причинам заинтересовалась Дашей. Она все чаще спрашивала Бориса Андреевича о поведении дочери, об их личных отношениях, что она любила, и что он вспоминает теперь, думая о ней. В своих рассказах Бухтов пускался во все тяжкие, иногда даже забывая, с чего он начинал. Его повествование рассеивалось на посторонние темы и по мере раскрытия фактов цеплялось за новые слова, пытаясь в полной мере представить картину происходящего. И Настя теперь приблизилась к истории Бухтова, как никто другой. Исходя из рассказов Бориса Андреевича, она действительно была очень похожа на Дашу. Из общих впечатлений Бухтов отмечал живой характер Насти, её открытую и увлекающуюся натуру. Видя новую перспективу, Настя бросалась в неё с головой, но, как и все вспыльчивые люди быстро отходила. Так и теперь, она днями слонялась с карандашом в руке, делая наброски для новых стихов и статей. Выдумывая самые невероятные идеи, она хотела, удивить и увлечь за собой Бориса Андреевича, и дать ему возможность увидеть мир в здоровом свете.

Тем не менее, его израненный организм, даже в желанном окружении находил повод для депрессии. Бухтова очень расстраивал предстоящий отъезд Насти в Москву, но он же не мог её просто остановить или запретить ей учиться, по объективным причинам. И он понимал это, может быть даже больше чем остальные. Настя по поводу своей учебы и избираемой профессии скромно помалкивала, и Борису Андреевичу оставалось лишь делать догадки по профилю её интересов. Хотя временами она открыто проявляла внимание к истории и языку, а теперь и к журналистике. Здесь должно отметить, что Бухтов, на свой страх и риск, уже предпринял в эту сторону некоторые шаги, но говорить об этом было бы пока рано. В своих разговорах, он не раз описывал особенности факультета журналистики и возможности данного образования. Он даже вставлял в разговор забавные истории из своей студенческой жизни на факультете, чтобы разрисовать в заманчивых красках, еще пока не сведущему человеку, о неверном бытующем стереотипе пресных учебных будней. И это срабатывало. Настя с интересом слушала рассказы Бориса Андреевича, и когда тот заканчивал историю, то было видно, как в её глазах загорался легкий огонек желания скорее приобщиться к студенческой жизни. Она даже поделилась своими планами по выбору московского вуза и об опыте поступления своей подруги, об историческом факультете и о том, что собирается уехать уже через десять дней. Борис Андреевич решил, до некоторых пор, не заострять на этом общее внимание. Но каждый раз, когда речь заходила о выборе вуза, Бухтов смотрел на календарь, ожидая какого-то момента и надеясь что-то успеть.

- Я не знаю, - говорила Настя, - у неё там родители живут. Пока остановлюсь там, а дальше посмотрю.

- Но это же на время.

- Она предлагает жить вместе.

- Вместе, конечно веселее, чем одному. Вот, ты уедешь, и я останусь один, - пошутил Бухтов, осознав, что это оказалось глупо.

Настя немного смутилась на такой выпад со стороны гостя, но вида не подала.

- Одиночество - это тяжелый груз. Его надо делить, - назидательно процитировала девушка.

- Мне придется уехать отсюда.

- Почему? – вдруг улыбнулась она.

- Мне здесь нечего делать, Настя. А когда ты уедешь, у меня не останется и наших уроков.

- Но Борис Андреевич, вы же не ради меня сюда приехали?

- Нет, тем не менее, здесь у меня тоже ничего не будет.

- И куда теперь?

- Я не знаю, Настя. Пока не знаю.

- Вы напрасно себя уничтожаете, Борис Андреевич, вы мне как помогли! В газете порядок какой!

- Завтра твоя статья выходит, - вспомнил Бухтов.

- Да! – радостно опомнилась Настя, - просто невероятно!

Бухтов посмотрел на Настю и вдруг увидел, что она счастлива. И сделал её счастливой он. У Бухтова проскользнула мысль, что, возможно, это то великое, что ему удалось сделать в этом городе. И теперь нужно перевернуть страницу, и вершить дальше. Но есть еще дела, которые следует закончить, прежде чем идти вперед.

Вечер в тот день выдался на диво теплым, вследствие чего, Борис Андреевич несколько часов провел во дворе, наслаждаясь летними ароматами, до наступления темноты и пения сверчков. Сидя на лавочке, он осматривал пустой двор, каким он, кажется, не видел его прежде. Словно под грузом личных переживаний, краски и очертания города прежде находились в некоем искаженном состоянии. Он вдохнул легкий ночной воздух, заметил беснующихся под фонарем насекомых и улыбнулся. Он, почему-то, вспомнил свой визит к Ольге. Странно, что она так переменилась. Или может, это я ошибся, подумал он. Может, я все не верно истолковал и решил, что она влюблена. Какой ужас. Если нет, тогда что? Если я ошибся, значит, ничего не было. И я напрасно запаниковал. Глупо вышло.

Бухтов поглядел по сторонам. Тихий двор с детскими качелями и песочницей. Крашеная деревянная лавочка с уже облупившейся зеленой краской. Наверно в стране таких миллионы. Вокруг аккуратно стояли старые четырехэтажные домики из битого красного кирпича, кое-где за шторами горел теплый свет. У добра добра не ищут, подумал Бухтов, поднялся и медленно пошел к подъезду.

Хозяева дома уже спали. Борис Андреевич, оставив на вязаном половике потертые туфли, прошел к себе в комнату. Он не стал включать настольную лампу. В комнату падал свет от уличного фонаря, так что при желании можно было бы даже читать. Он взял с подоконника недозревшее фетисовское яблоко и сел за стол. Периодически кусая его, он смотрел на, вечно собранный, коричневый чемодан, который лежал напротив, на огромной дубовой тумбе. Его купили, когда Дашу отправляли в пионерский лагерь или уже не пионерский, хотя настроение у всех было такое же пионерское. Дети не стройными парами стояли под палящим солнцем, и назидательный детский хор голосил школьными песнями изо всех колокольчиков. Наверно, все в своей жизни переживали этот период – период строевого отдыха. Борис Андреевич помнил, как каждое прохладное утро, неспешным шагом под выкриками вожатых, все выходили на зарядку, а вечерами собравшись возле корпуса, пытались репетировать театральную сценку, хотя в итоге все мероприятие сводилось к безысходному кормлению комаров. А родительский день? Это был праздник, которого ждали все дети так, как ждут, наверно, только Новый год. Тумбочки наполнялись гостинцами, а лица детей наполнялись чувством гордости за место, в котором все так давно уже ждали родителей.

Спустя десять минут, оставив на столе степенно темнеющий огрызок, Бухтов подошел к тумбе и открыл чемодан. В нем лежала кое-какая одежда на смену, старая электробритва, прозрачный пакет с документами, немного рассыпанных по дну мятных леденцов и еще какие-то мелочи вроде иголки с нитками и небольшого походного ножа. Он провел рукой по вещам, словно, оценивая свой скромный гардероб, затем взялся двумя руками за крышку, собираясь закрыть чемодан, но остановил взгляд на внутреннем кармане и суетливо залез в него рукой. Очередной раз, нащупав в нем какую-то бумагу, закрыл чемодан и решительно щелкнул его замками. Он еще немного погулял по темной комнате. Сон не шел. Так иногда бывает, когда внутренне возбуждение от предстоящих и важных событий гоняет в голове сотни мыслей и не дает заснуть. Бухтов несколько раз выходил на кухню, пил чай и просто сидел, глядя в темноту за окном. Он вспомнил ночь, когда нашел на лестнице Настю. Позже она рассказывала, что её молодой человек уехал не попрощавшись, и насколько теперь известно больше не возвращался. Тогда начались их занятия, Настя сравнительно быстро позабыла свою печаль, сосредоточившись в учебных заботах. В Москве она обязательно кого-нибудь встретит, кого-то достойного. Борис Андреевич вспомнил, как познакомился с Еленой Павловной на факультете. Но надо сказать, что они учились не вместе, просто это был какой-то праздник или просто встреча, или день рождения, и они были среди приглашенных. Бухтов широко зевнул. Да, это был чей-то день рождения, возможно, их общих друзей. С тех пор они были вместе, пока не погибла Дашенька. После этого они совсем перестали разговаривать. Неужели их отношения так остыли. Не уж-то они были так увлечены Дашей, что так позабыли про себя. Про свою любовь, ведь она была. «Ведь у нас была любовь», чуть не выкрикнул Бухтов, будто случайно нашел какую-то вещь, которую давно потерял и забыл. Здесь он заметил, что за окном начал заниматься рассвет. Он помял пальцами уставшие глаза и пошел спать.

 

 

Глава восьмая

 

Когда Борис Андреевич проснулся, было около одиннадцати часов утра. В квартире никого не было. Вероятно, Зинаида Аркадьевна ушла на рынок, а Настя гуляла. Позавтракав вареным яйцом с черным хлебом, он отправился в редакцию. Ольга была одна.

- Доброе утро, Борис Андреевич, - приветствовала она Бухтова.

- Здравствуй, Ольга. А что никого больше нет?

- Пока нет. К обеду Вадим с Сергеем обещались.

- Хорошо, - одобрительно кивнул Бухтов, пряча ключи в карман, и добавил, - пойдем ко мне.

Они зашли в старательно бедно устроенный кабинет. Достав из кармана расческу и наскоро причесав волосы, Борис Андреевич сел за стол и пригласил садиться Ольгу. Он собрал в ящик беспорядочно разложенную по столу бумагу и заговорил.

- Ольга, я хотел бы, чтобы ты занялась редакцией газеты.

- Но я и так занимаюсь, - заметила Ольга. Бухтов улыбнулся.

- Ты не поняла, я хочу уехать.

- Как уехать, куда? – вдруг улыбнулась Ольга.

- Скорее всего, вернусь домой.

- А как же мы?

- Ну, я уверен, у тебя все получится.

- Но, я не готова, Борис Андреевич,- замотала головой Ольга, - и потом, Петр Семенович старше и он занимался газетой, когда Сергей Алексеевич уезжал.

- Петр Семенович непременно будет вести дела, но газете нужна молодая и здоровая энергия, а Петр Семенович уже не молод. А тебе я, непременно, все расскажу, - успокаивал её Бухтов.

- Нет, - было, взмолилась Ольга, но в тот же момент, словно прозрев, согласилась, - Но, вы должны мне все рассказать.

- Сегодня начнем, – подвел черту Бухтов.

- Все это так неожиданно, Борис Андреевич.

- Знаю, но это твой город, у тебя все получится.

Ольга, должно быть, предвидела, что Борис Андреевич, возможно, уедет, но она никак не предполагала, что вся редакция, причем так скоро, ляжет на её хрупкие плечи.

Через несколько минут Ольга снова появилась в кабинете, с почтовым конвертом в руке.

- Борис Андреевич, здесь вам письмо пришло.

Бухтов чрезвычайно обрадовался этому известию. Как вовремя. Он просто сорвался со стула и бросился к Ольге, чтобы скорее схватить это письмо, которое, судя по всему, он уж очень ждал. Забыв поблагодарить Ольгу и обо всем на свете, он подбежал к окну и суетливо, стараясь не разорвать само письмо, начал вскрывать конверт. Приблизив письмо максимально к свету, словно от этого могло измениться его содержание, Бухтов, глотая слова, бежал вниз по его строкам. Дочитав не длинное письмо до конца, он радостно обернулся назад, но там уже никого не было. Из редакции он вышел много раньше, чем обычно, желая выветрить по дороге излишнее волнение.

Вечером Борис Андреевич появился на кухне со сверкающими глазами, стараясь произвести впечатление настигшего его счастья. Он напевал какую-то мелодицу, что-то из репертуара танцующих с тростью денди и скользил по квартире парящим шагом, хотя, как оказалось, никого дома и не было. Бухтов начал строить в голове мысли по поводу скорого отъезда Насти. Полезные советы, которые он мог ей дать. Проговаривал про себя возможные диалоги и наставления. Его фантазия касалась невероятных мелочей, которых, по его мнению, просто нельзя было упустить. От переполняющих его седеющую голову мыслей, он двигался по своей комнате с рассеянным и блуждающим взглядом, как скоро услышал стук в дверь. Он преисполнился предвкушением открытия кому-либо своей внезапной радости и пошел открывать.

На пороге оказалась Ольга, сконфуженная неожиданной встречей Бориса Андреевича, она бессвязно залепетала что-то о необходимости переговорить с Фетисовым по поводу редакции. Хотя несколько раз уточняла, нет ли дома Насти, и не знает ли Бухтов «случайно» где она могла быть. Борис Андреевич даже почувствовал неловкость от сознания своего второстепенного положения. Он разводил в стороны руками и почесывал затылок, отвечая кратко и односложно. Было в этом разговоре, что-то не складное, от чего Бухтов терял всякую опору в свалившемся на него диалоге. Спустя несколько минут, Ольга исчезла также стремительно, как и появилась, оставив Бориса Андреевича в довольно смешанном состоянии. Бухтов вернулся к себе в комнату сраженный и сел на кровать, стараясь сыскать объяснение участия Ольги в мозаике дома Зинаиды Аркадьевны.

Буквально через полчаса после Ольги появилась Настя. Борис Андреевич смущенный, сообщил ей о недавнем визите «её новой подруги» и пытался вставить пару вопросов об их общем деле. Но Настя, будучи в не полном ведении разворачивающихся событий, не придавала этим непонятным расспросам требуемого внимания. Спустя еще несколько минут прибыла Зинаида Аркадьевна с молоком, но Бухтов, совсем недавно так страстно желающий открыть свою радость, вдруг сник и поглядывал на хозяев с осторожностью и сомнением. Борис Андреевич остро почувствовал себя чужим и одиноким в этом гостеприимном доме. Он увидел со стороны людей, о чем-то говорящих на своем, доселе понятном ему языке. Их общение и радость были глухи для него, как немое кино. Он пытался улыбаться в ответ, но что-то мешало поверить ему в эту радость. Он постоял для тактичности в дверях кухни и неслышно удалился к себе в комнату.

Случаются иногда такие моменты сомнений, так явно и ясно, но все равно, кажется, что это лишь сомнения, учитывая, что это они и есть. И стоит только к ним не прислушаться, как случится немедленно им исполниться. Как часто, Борис Андреевич попадался в их сети! Вот и теперь, нечто подобное разъедало его сердце. Он снова сидел на аккуратно убранной кровати и пытался найти хоть какую-то ниточку, способную развязать узел собственного беспокойства. Имело ли оно основу или это рождалось следствием его навязчивой паранойи. Возможно, следовало прислушаться к словам окружающих. Ольга не зря говорила об этом. Терпение не безгранично, и честь быть желанным в чужом доме тоже имеет разумные пределы. Размышляя о своем поведении и чувствуя свою неловкость, Бухтова посещала мелкая мысль о побеге. Но куда? Снова бежать от своей безуспешности. Искать не знакомых, не знающих о его душевных дырах людей. Как это ужасно и мелко.

Жена Бухтова, Елена Павловна, была женщиной трезвой. Она заботилась о нем много лет, но была требовательной к себе. Уход Бухтова должен был иметь причину, и тем более, должна была быть объективная причина вернуться. Мальчишество жена не прощала, и уж точно не понимала. Вдобавок, растерянному Бухтову все чаще слышались упоминания Насти о Елене Павловне, не скучает ли он, и справляется ли она дома одна. На что Борис Андреевич говорил, что «она сильнее меня». Наверно это должно было все объяснять, но это ничего не объясняло. Напротив. Бухтов приходил в угрюмое состояние и закрывался от подобных разговоров, кто бы их не заводил, то ли чувствуя личную ошибку, слабость или неопределенность. В любом случае, остановить затягивающую его трясину, должно было как можно скорее, пока остатки его достоинств не разнесли по всем улицам этого, и без того, провинциального города.

Август старательно листал календарь. Времени на сомнения уже не оставалось. Иногда Бухтов уже был готов объясниться с Зинаидой Аркадьевной и Настенькой, но тут же его теснило чувство неудобства и собственная неуверенность, относительно сложившегося к нему отношения. Плюс к этому, он метался с выбором, кому следует открыть свою добродетель; Зинаиде Аркадьевне, как родителю ответственному за будущее своего ребенка, или Насте, для кого это будущее предназначалось. Разменяв несколько дней за таким раздумьем, Бухтова посетила неприятная мысль, что ничего, в любом случае, от этого он не приобретет. А на что он рассчитывал? Что Настенька кинется к нему на руки? Какое неприятное заблуждение. И все это застилает ему глаза. Иллюзии. Некоторые проводят в них жизнь. Это некая форма лицемерия. Безобидного, но не менее отвратительного. Борису Андреевичу очень не хватало трезвости. И ведь иногда он это осознавал и покидал кокон обманчивой безмятежности. Но если он туда возвращался, стало быть, следовало остерегаться бессознательно проваливаться туда так часто.

Но сейчас, я должен сказать не об этом. Прежде всего, важно упомянуть о вынужденном разговоре Ольги с Фетисовым. Дело в том, что Ольгу действительно беспокоило её неожиданное повышение в обход Петра Семеновича, учитывая историю её появления в «Заречье». Раз уж зашла об этом речь, скажу здесь пару слов.

Ольгу воспитали приемные родители. Она выросла в детском доме и уже в сознательном возрасте была удочерена парой, если не стариков, то вполне можно сказать, парой «в годах». Об её родных родителях она толком ничего не знала. Приемные же, состоялись в обществе. Их квартира, настоящая квартира на Коломенской, где сейчас жила Ольга и куда её привезли из детского дома, находилась в районе самых благополучных жителей городка. Зеленые газоны, разбитые между мощеных дорожек с коваными лавочками и фонарями, наводили восхищение и легкую зависть на всех гостей этой восхитительной улицы. Здесь селились крупные и мелкие начальники региональной промышленности, управленцы и чиновники. Так и новые родители Ольги были удачливы в делах, но детей своих не имели. Петр Семенович, служивший уже в то время в газете под началом Песцова, был по какому-то личному делу на этой Коломенской квартире, где Ольга была замечена, и буквально окончив школу, она пришла в газету и работала там и по сей день.

Теперь она жила здесь одна. Похоронив прежних хозяев квартиры, Ольга переклеила обои, сменила кое-какую мебель. Не знаю, получится ли еще в книге писать об Ольге, потому здесь же допишу, что, возможно, по складу своего характера, то ли не имея в детстве перед глазами семейной модели, Ольга еще не завела отношений ни с одним мужчиной. Она не была закрытой, но переменить своё кровное одиночество не представлялось ей никак.

Возвращаясь чуть назад, разговор её с Фетисовым случился в редакции двумя днями позже. Описывать его подробности я не буду. Скажу лишь, что Фетисов, по роду своей воспитанности и из страха перед «неслыханной» ответственностью, отмахивался от «щекотливой» темы, отдавая Ольге полный карт-бланш и снимая с неё всякие сомнения по поводу её назначения. Нужно сказать, что Петр Семенович был даже рад такому исходу. Потому Ольга покидала его с чувством полного успокоения и чистым сердцем.

Итак, тем же вечером, Борис Андреевич явился на ужин в более торжественном настроении и с нескрываемой радостью на лице обратился к Насте и Зинаиде Аркадьевне: «Мой верный друг – Песцов Сергей, ныне работающий на кафедре социологии в институте, прислал мне следующее письмо». Бухтов достал из нагрудного кармана заведомо правильно сложенный лист и, для солидности нахмурив лоб, зачитал следующее: «Теперь, по поводу твоего вопроса хочу сказать, – Бухтов сделал здесь голосовой акцент и посмотрел на внимательную Зинаиду Аркадьевну, - Как я и писал раньше, я веду кафедру социологии в нашем институте. Местом доволен, - тише затараторил Борис Андреевич, пропуская строки и торопясь к важному, - работа не пыльная, - Бухтов замолчал, читая про себя наперед, и произнес: «Вот! А по поводу Насти, так пусть приезжает, как ей удобно, но не позже двадцатого августа, - Борис Андреевич, не отрывая глаз, поднял указательный палец, - чтобы успеть в группу зачислиться. Пусть прямо ко мне приходит на кафедру, я ей помогу. Может, и комнатку в общежитии каком поспрашиваю, хотя и не могу обещать. Но ты можешь смело её присылать, в беде её не брошу. Добавить тут нечего, – дочитывал тише и быстрее Бухтов, - Пиши мне, Борис, чаще! Обнимаю. Сергей Песцов». Борис Андреевич, разволновавшийся до красноты, положил письмо на стол и посмотрел на Настю.

Настя сидела в смешанном состоянии, не зная как ей себя объяснить. Зинаида Аркадьевна заохала первой: «Ой, Борис Андреевич, какая же это удача! Я уж так переживала, как Настенька там устроится, а тут Вы так удачно все разрешили». Она схватила Настину руку и затрясла её, словно хотела вытрясти из неё хоть слово. Настя с удивлением для себя улыбнулась, но так ничего и не произнесла.

- Ну, Борис Андреевич, что за человек! Как угодили, что слов просто нет. Настенька! Учиться поедешь скоро.

- Пишет, что торопиться надо, - подчеркнул Бухтов, с горечью для себя.

- Слышишь Настя? И комнату тебе дадут, вот как все разрешилось!

Эйфория эта продолжалась в доме до поздней ночи, когда Настя уже давно спала. Зинаида Аркадьевна проговорила с Бухтовым почти пять часов к ряду, в фантазиях устраивая Настину учебу в Москве. Напившись до отвращения чаю и случайно заметив, что за окном уже сильно светало, они, зевая на ходу, чуть живые разошлись по своим комнатам.

 

 

 

 

Глава девятая

 

В следующий день, новость облетела уже весь городок. Петр Семенович к полудню с яблоками в сетке слонялся на квартире Зинаиды Аркадьевны. Сама хозяйка, вдруг, начала готовить и доставать из погреба разносолы, словно наступил крупный праздник, пропустить который нельзя было ни в коем случае. Разговоры слились воедино. Через пару часов, уже вся Настина жизнь была расписана детально на несколько десятилетий вперед. Только Насти дома и не было. Утром она исчезла куда-то, безропотно отдав свою судьбу на растерзание домашним.

Она бежала на Коломенскую. Настя вдруг заметила, что с особым вниманием всматривается в город. Несмотря на её внутреннее, человеческое сопротивление переменам и еще более глубокое сопротивление к сомнительным отношениям с Бухтовым, она начала верить, что его вмешательство настигает её всё сильнее. Она прибавила шаг на Тихомировской, затем еще быстрее через двор. И буквально в следующее мгновение Настя заметила, что её на встречу торопиться Ольга. Увидев друг друга, они еще более заторопились на встречу.

«Уезжает» - произнесли они в один голос, едва сблизившись. Их лица были немы какое-то время, они тяжело дышали, как загнанные лошади.

- Я уезжаю, - добавила Настя.

- Когда?

- Не знаю. Скоро.

- Готова?

- Думала, что готова, – грустно улыбнулась Настя.

- Значит, мы всё? Прощаемся? Ты шла прощаться?

- Я не знаю, - взмолилась Настя.

Ольга поняла, что сердце её долго не выдержит.

- Всё будет хорошо, - пыталась утешить она Настю, – могу поздравить тебя, ты в Москву поедешь.

Настя тоже почувствовала, что её уже трясет изнутри.

- Хочешь, я приду к тебе проститься? – предложила Ольга.

- Зачем? – не выдержав, вскричала Настя, - в глаза себе посмотреть хочешь?

Настя начала безудержно реветь. Ольга бережно обняла её за плечи.

- Перестань, прошу тебя, перестань, - повторяла Ольга чуть слышно.

Дома, тем временем, не унимались. Борис Андреевич под торжественный бой крышек, погрузился в личные переживания. Он вспоминал время, которое провел здесь, словно провожали его, а не Настю. Теперь она забудет его. Но он будет помнить. Он будет помнить, как учил её, как иногда случайно встречал её в этом летнем городе. И он будет вечно благодарен, что мог принять в её молодой жизни свое скромное участие. Чего более желать? Лето прошло. Как и хотелось Бухтову, оно стало ему забвением. Прекрасным забвением, которое затмило не утрату, но боль утраты, нежданной и горькой. Бухтов вспомнил, как ему сказали, что «Даши больше нет». Безо всякой надежды и какой-либо подготовки, просто «нет». Как ему хотелось тогда обнять её и сказать, как сильно он любил её, что верил в неё и гордился ей.

«Добрые люди», подумал Борис Андреевич, оглядывая Фетисова и Зинаиду Аркадьевну. Терпели меня и поддерживали. Но пора. Не удобно даже - ворвался и исчез. И Ольга тоже, теперь бог знает, что обо мне думает. И Настя. Светлый ребенок. Всё у неё сложиться.

Скоро появилась Настя. Она старалась абстрагироваться от своей причастности к происходящему, что, в общем-то, не мешало окружающим. Пока на кухне кипело, в комнатах гладили и собирали. Настя искала по квартире, какие-то важные для себя мелочи. Фетисов, не дождавшись общего стола, нахваливал на кухне разогретый борщ. Зинаида Аркадьевна сменилась тревожным настроением. Разволновавшись и обессилив, она села на стул и указывала Насте, что и как переложить и упаковать.

Билеты взяли завтра с отъездом на следующий день. Борис Андреевич все утро пробыл на вокзале, изучая внутреннюю архитектуру этого народного учреждения. Он даже было подумал, что можно взять сразу два билета, но решил не стеснять Настю в столь важном для неё жизненном предприятии.

Когда Бухтов вернулся домой, всё уже было готово к Настиному отъезду. Впереди оставался один вечер. Борис Андреевич никуда не выходил, желая как можно больше времени провести с Настей. И не он один. И Зинаида Аркадьевна и Петр Семенович общались друг с другом в полголоса, уважительно и грустно, словно в доме кто-то умер. То и дело кто-нибудь из присутствующих подходил к Настиным сумкам, поднимал их, пробуя на вес, и кивал, то в одну, то в другую сторону. Осталось много вещей, положить которые Зинаида Аркадьевна так и не смогла. На добрую половину этих вещей Настя смотрела с ужасом, неустанно повторяя, что это ей никак «там» не пригодится. Ссылаясь на раннее утро, часов с девяти начали укладываться спать. Еле проводили Петра Семеновича. Легли к одиннадцати. Но от сильного эмоционального возбуждения, заснуть было просто не возможно.

Борис Андреевич вышел во двор. Он вдохнул теплый августовский вечер, посмотрел на Настино окно и вспомнил Елену Павловну. «Поеду домой», снова решил он, будто хотел себя в этом убедить. Нащупав что-то плотное в пиджаке, он достал из внутреннего кармана вчетверо сложенную газету. Это был один из прошлых номеров. Забытый и затертый по краям. Бухтов бережно развернул газету и, не без удивления для себя, обнаружил на одной из страниц Настины стихи. На улице было достаточно темно, чтобы читать, потому он также бережно сложил газету обратно в карман. Борис Андреевич подумал, что следует сохранить для себя номера с её стихами. Возможно, это будет единственное, что он сможет сохранить на память о ней. Бухтов вернулся в квартиру, съел зеленое яблоко из сетки Фетисова и лег спать.

Утро выдалось суетливым, не менее чем вчерашний день. Настя набрала новых вещей еще на целую сумку. Среди них появился зонт и фотоаппарат, а также фен, который упрямо не хотел никуда укладываться. Зинаида Аркадьевна была всецело занята поисками Свидетельства о рождении Насти, о котором она совсем позабыла вечером. Ко времени выхода всё собрали. Борис Андреевич, Зинаида Аркадьевна и Настя присели «на дорожку» и замерли в молчании. Наконец Бухтов произнес: «Пора». Он взял в руки две сумки и пошел вперед. За ним торопилась хозяйка и Настя с рюкзаком на плече. Зинаида Аркадьевна, было, хотела помочь, но Бухтов категорически отказывался. Практически до самого вокзала, он ни разу не остановился, будто не хотел выпускать Настины сумки из рук, словно это был его крест. Он чувствовал их тяжесть, и это доставляло ему невероятное удовольствие. Шершавый материал ручек, лежавший в его ладонях, возможно даже оставит на них свой узорчатый след. Пока он нес сумку, он думал, что продолжал бы это вечно, лишь бы он мог оставаться рядом и видеть иногда её улыбку.

На вокзале было необычно пустынно. До поезда оставалось минут двадцать. Борис Андреевич предложил выйти на платформу. Зинаида Аркадьевна разохалась, поправляла Насте воротничок и повторяла как мантру: «Ну, ладно» или «с Богом, Настенька». Бухтов лишний раз поинтересовался, не забыла ли она адрес, и помнит ли все, что он ей насоветовал. Настя покорно кивала в ответ.

Солнце разогревало утренний воздух. Объявили поезд. Что-то сверкнуло вдали. Из-за угла, раздосадованный на свое опоздание, выбежал Фетисов с цветами.

- Что же ты, Семеныч? – окликнула его Зинаида Аркадьевна.

- Настенька, Настенька, дочка – волновался старик, протягивая цветы, - вот, в огород бегал, дурак старый, чуть поезд не упустил.

- Спасибо, Петр Семенович, зачем же вы так, – благодарила его Настя.

Подошел поезд. Бухтов занес в вагон сумки и вышел к остальным. Все прощались. Зинаида Аркадьева, чуть не плача, обнимала дочь. Фетисов мялся на одном месте, не зная, куда скрыть свою грусть. Настя посмотрела на Бухтова. Красивая и свежая, как утреннее солнце. Она смотрела на него, словно хотела что-то сказать, но ей не хватало смелости.

- Я в тебя верю, - проговорил Бухтов.

Настя улыбнулась. Как страшно ему хотелось обнять её сейчас. Прижать её голову к своей груди и сказать, что все у неё будет хорошо. Мгновение превратилось в паузу. Бухтов протянул Насте руку: «Удачи».

- Спасибо вам за все, Борис Андреевич – отозвалась Настя и, помахав всем ладошкой, вскочила в вагон.

 

 

Глава десятая

 

                Долгое время все молча смотрели в след уходящего поезда. Зинаида Аркадьевна и Фетисов медленно пошли домой, оставив Бухтова узнать о поездах следующих на неделе.

Почти всю обратную дорогу Петр Семенович отчаянно причитал. Своими словами, он хотел успокоить Зинаиду Аркадьевну, но в итоге только подливал масла в её немую грусть. Он пересказал ей почти всю свою жизнь, проводя параллель своей молодости с Настиной. Говорил, что Настенька никуда не пропала. Что «устроится и напишет нам письмо». Он сказал Зинаиде Аркадьевне, что Настя обещала ему непременно писать. При этом он вдруг встревожился, что если от Насти придет ему письмо, а он в это время будет у Зинаиды Аркадьевны. Фетисов решил, что надо будет чаще ходить домой и проверять почту. Он подумал, что так давно не получал ни от кого писем, что даже забыл, цел ли его почтовый ящик и не потерян ли от него ключ.

                Я забыл упомянуть, что, с удивлением узнав о внезапном решении Бориса Андреевича покинуть этот славный городок, Петр Семенович обсудил с Зинаидой Аркадьевной свое переселение к ней на квартиру, как только комната их постояльца освободится. Так было бы лучше им обоим. Зинаида Аркадьевна не осталась бы одна, а Фетисову не пришлось бы постоянно ходить к ней на квартиру, учитывая, что он и так находился там достаточно часто. Вот только уедет Борис Андреевич. Фетисов почувствовал, что жизнь его мельчает, что его покидают привычные ему люди. А в его возрасте такая растрата гораздо существенней, так как приобрести новых знакомых можно лишь в поликлинике или в очереди за молоком. Но те и другие не далеки интересами и круг их также мельчает, как неумолимо быстро уходит оставшееся время. Словом, их некогда большое родственное окружение в городе, сократилось до двух человек. Еще в жизни Фетисова оставалась Ольга и ребята из редакции. Ему захотелось быть особенно полезным. По пути Фетисов обещался ходить в магазин и помогать по дому. Хорошо зная квартиру Зинаиды Аркадьевны и, соответственно комнату, где жил Бухтов, Фетисов предположил, что переставил бы кровать ближе к окну. В таком случае, отдыхая днем, он мог бы смотреть в окно на качающиеся ветви деревьев и проплывающие мимо облака. Он передвинул, в своем воображении, практически всю мебель в комнате Бориса Андреевича, пока происходящая картина не начала напоминать ему Чеховский «Вишневый сад». На этом фантазии остановились, и мысли Фетисова переключились на Бухтова. Почему он так внезапно решил уехать. Неужели газета не оправдала его ожиданий. Ведь еще совсем недавно, Борис Андреевич выглядел вполне довольным. Петр Семенович перебирал в голове события последнего месяца, которые каким-то образом могли повлиять на такое необъяснимое желание. В первую очередь из списка «подозреваемых» Фетисов исключил себя. Безмерно уважая Бориса Андреевича как редактора и человека, он всегда прислушивался к его словам и держал себя на почтенном расстоянии. Затем Фетисов пересмотрел поведение Зинаиды Аркадьевны, но лишь отметил её самоотверженное внимание к персоне Бухтова. И не смотря на, возможно, осторожное отношение к гостю Насти, в последнее время она была необычно приветлива с ним и даже относилась к нему необычно хорошо. Наверно это останется для них вечной тайной. На протяжении всего их пути, одни переживания сменялись другими. Слишком уж много серьезных перемен осуществилось для их небольшого дома. В конце концов, Петр Семенович дошел мыслями и до газеты. Его одновременно восхищало и пугало, что Ольга, еще такая молодая девушка, решилась руководить таким не простым делом. Но ведь больше и не кому.

Постояв минут десять на пустой платформе, Борис Андреевич направился в редакцию. Усталый от похода и проводов Борис Андреевич шагал по Кировской. Как и в первый день его появления здесь, на крыльце о чем-то рассуждая, курили Сергей и Вадим.

                - Как дела? – спросил Бухтов.

                - Печатаем, – отозвался Вадим.

                - Хорошо, - Бухтов грустно посмотрел на молодого Вадима с сигаретой в руках, но не нашел в себе сил даже на осуждающий взгляд.

                - У вас все хорошо? – осторожно спросил Сергей.

                - Да, - тихо произнес Бухтов и оглядел пустую улицу, - просто, лето кончилось, -  слегка улыбнувшись, добавил он и вошел в редакцию.

                Ольга вела пальцем по записям и стучала по клавишам. Наблюдая, как Рыжик ласкается о дверной косяк его кабинета, Бухтов бездумно катал карандаш по своему столу, от чего тот издавал довольно неприятный рычащий звук. Настя исчезла, и он снова один. Борис Андреевич, вдруг вспомнил, что забыл узнать на вокзале о следующих на Москву поездах. На втором этаже затих станок. Наступила долгожданная тишина. Ольга, скрипя ступенями, поднялась наверх. Бухтов подошел к шкафу, на полках которого лежали старые выпуски его газеты. Выбрав некоторые из них, он вернулся к себе за стол. Здесь были Настины стихи, статьи Петра Семеновича и ребят. Что-то из этого написал Бухтов сам. Освежив в памяти проделанную работу, Борис Андреевич удовлетворенно замычал себе под нос какой-то романс, лишенный мелодии и ритма. Спустя несколько минут, его развлечение прервала Ольга, появившаяся в дверях с только что отпечатанным номером. «К этому запаху не возможно привыкнуть», подумал Бухтов, наскоро перелистывая газету.

                - Послушай, Ольга – Борис Андреевич резко встал изо стола, - садись-ка ты сюда, - он отодвинул чуть назад стул, тем самым приглашая Ольгу сесть.

                - Борис Андреевич – смущенно улыбнулась Ольга.

                - Давай, давай, работа не ждет.

                Ольга осторожно прошла мимо Бухтова и села за редакторский стол. Борис Андреевич положил перед ней свежий номер и вопросительно посмотрел ей в глаза.

                - Вы что-то хотели спросить? – немного осмелев, пошутила Ольга.

                - Что думаешь? – спросил Бухтов, показывая взглядом на газету.

                - Я думаю, что всё у меня получится, - ответила новый редактор и оглядела, уже хорошо знакомый ей, кабинет.

                Борис Андреевич вышел на улицу. Все как будто закончилось. Спустившись с крыльца, он побрел обратно на вокзал, в надежде узнать дату своего грядущего отъезда. Судьбе было угодно и Бухтов, купив билет в совершенно свободной кассе, уехал уже через шесть дней.

                Эти дни он проводил в молчании. Гуляя тенистыми улицами от дома до редакции, он практически не появлялся у Зинаиды Аркадьевны. Он объяснял это желанием «собраться с мыслями».

                Уезжал он также молчаливо, с потухшим видом. Он наотрез отказывался от проводов на вокзал, словно не хотел создавать лишний шум вокруг своего отъезда. С Зинаидой Аркадьевной он простился дома. Несмотря на сомнительное поведение Бориса Андреевича, хозяйка была невероятно благодарна ему за помощь с Настей, и высказала несколько приятных комплиментов по поводу его бытовых достоинств. С ребятами и Ольгой Бухтов попрощался в редакции. Ольга очень переживала по поводу его отъезда. Она даже пыталась его отговаривать ехать, словно это была чья-то большая ошибка. Не удалось отговорить только Фетисова, который решительно настаивал проводить Бухтова на вокзал. И хотя практически все вещи, чемодан и сумку, нес Борис Андреевич, Фетисов нашел таки себе пакет, куда Зинаида Аркадьевна наложила всякого дорожного провианта.

                Шли молча. Фетисов боялся потревожить величественную тишину Бориса Андреевича, который всю дорогу смотрел лишь себе на ботинки. Когда вышли на платформу и остановились, Петр Семенович, все же спросил.

                - Почему вы уезжаете, Борис Андреевич, нет ли вины на нас?

                - С чего вы так решили, Петр Семенович, - улыбнулся Бухтов.

- Это Настя?

Бухтов дернулся, будто его застали в ванной.

- Что? Нет! – отмахнулся с улыбкой Бухтов.

- Но вы так много для неё сделали. Это останется с вами, обязательно. Разве не это главное?

- Скорее всего, вы правы – словно успокоившись, ответил Бухтов.

Он хотел сказать, что сделал бы больше, но промолчал. Наверно что-то есть внутри нас. Что-то заставляющее, встречая даже случайного человека, влюбить его, бескорыстно до самоубийства отдавая себя. Эта изматывающая потребность зиждется лишь на хрупкой, а иногда, напрасной надежде стать хотя бы маленькой частью жизни этого человека, и чтобы человек этот, в свою очередь, стал одним из прекрасных моментов твоей жизни, которую тебе однажды придется перелистать в последний раз.

Простившись с Фетисовым, Бухтов заторопился в вагон, скорее открыть чемодан и достать из его кармана Дашину фотографию.

 

 

Письмо Песцова

 

«Дорогой Боря! Доброе время суток тебе, дружище! Не далее, как вчера, получил я твое письмо и спешу тебе на него ответить.

Прежде всего, рад, что ты хорошо там устроился, потому как помню свое поселение в этом славном и гостеприимном городке. Люди там, проще, чем в Москве, да и говорить с ними легче, не то, что столичный менталитет. Из твоего письма я понял, что ты, за этот короткий срок, успел добиться некоторых успехов в газете. Поздравляю! Я так и не решился взяться за четыре полосы. Всё хотел сам успевать. Только сейчас понял, что работу надо делить. А ты у нас отчаянный человек. Молодец. Я всегда знал, что это твое было место. Удивляюсь я на судьбу, как она вертит. Хотел везде успеть, так и прожил на бегу. Теперь вот преподаю, но об этом позже. Ты написал бы больше, как вы с Еленой жили. Как она сейчас с горем мерится. Ты говоришь, что разладилось у вас. Ну, не мне судить. Хотел только сказать, что не знаю, как вообще такое пережить можно, очень сочувствую тебе, дорогой мой друг, и Елене Павловне тоже. Ты, пожалуйста, пиши мне чаще, я то сам теперь один. Заходил пару раз к Людмиле, да тем общих для бесед уж нет, да и муж у неё другой и сын второй. Павлуша, конечно, общается со мной, заходит часто. Квартира наша мне осталась. Людмила к мужу на квартиру съехала, семьей живут, хорошо вроде. Правда Павлуша там не любит сидеть, хотя очень рад, что брат у него появился, уже шестнадцати лет. А мне и по душе, что ко мне заходит. Говорит, что со мной жить хочет, да я и не знаю. Пусть живет. Мы с ним и на рыбалку съездим и на дачу. Понимает он меня, а мне и не надо большего.

Теперь, по поводу твоего вопроса хочу сказать. Как я и писал раньше, я веду кафедру социологии в нашем институте. Местом доволен, работа не пыльная, как говориться, есть время и по делу подумать и о вечном поразмышлять. А по поводу Насти, так пусть приезжает, как ей удобно, но не позже двадцатого августа, чтобы успеть в группу зачислится. Пусть прямо ко мне приходит на кафедру, я ей помогу, может и комнатку в общежитии каком поспрашиваю, хотя и не могу обещать. Но ты можешь смело её присылать, в беде её не брошу. Добавить тут нечего.

Пиши мне, Борис, чаще! Обнимаю. Сергей Песцов».

 

 

Письмо Насти

 

«Здравствуй, мама! Стараюсь писать тебе чаще, да дела так заматывают, что к вечеру уже сил ни на что нет. Всю неделю клеили обои в большой комнате потому, что Павлуша все время проводит на кафедре с отцом. Да и Сашка орет каждую ночь как резаный. Наш врач говорит, что это пошли зубы. В общем, у нас не соскучишься.

Напиши, как сама? Как там Петр Семенович поживает?

А у нас все хорошо. Сергей Алексеевич к нам часто заходит на внука посмотреть. Называет меня дочкой. Никак не могу к этому привыкнуть. Росла без отца, а тут тебе папа взялся готовый. А он еще шутит, что у него «только сын был, а теперь и дочка, и внук в придачу». Вот такая семья у нас, мама. Очень жду, как снег сойдет, Павлуша обещал, к вам приедем. Да и Сашка совсем маленький еще в дорогу брать. А я хочу приехать. Так давно не была, что соскучилась жутко. Интересно посмотреть, на друзей, да как там ребята в газете справляются. Мне пару раз писала Ольга, что Петр Семенович её морально поддерживает.

Кстати, ты как-то спрашивала про Бориса Андреевича. Сергей Алексеевич говорит, что тот ему писал письмо очень давно, один раз, когда вернулся к своей жене. Сергей Алексеевич писал ему не давно про нас, да тот не ответил, хотя слышали от знакомых, что жив он и здоров. Вот такие дела странные. А мы с Ольгой еще переживали, что мы его, будто бы, смутили чем-то.

Ну, да ладно. Напиши мне как у вас дома дела. Мы приедем, как сможем, а то давай приезжай к нам, а то мне с Сашкой вечерами бывает одиноко. Павлуша говорит, что к лету будет заканчивать работу раньше, когда семестр закончится.

Вроде, на этом все. Целую и обнимаю тебя, мама! Пока».

 

 

(2005-2009)

Константин Подгорный

 

 

© Copyright: Необходимо восстановить 2426, 2012

Регистрационный номер №0069083

от 10 августа 2012

[Скрыть] Регистрационный номер 0069083 выдан для произведения:

 Глава первая

 

Борис Андреевич сидел у окна и, сквозь вагонное отражение, провожал рассеянным взглядом еле видимые и убегающие в ночь огоньки. При тусклом освещении у окна напротив, играли в карты недалекие попутчики. Масти одна за другой, то бесшумно выскальзывали, а то хлестали слабую карту и, заканчивая колоду, вызывали очередь шуток перекидываемых игроками. Поезд временами ехал медленно, что прерывало игру, разглядыванием за сатиновыми занавесками мало узнаваемой местности. Недовольные взгляды соседей  возвращались, изредка покашливая и посматривая на часы. В этом предутреннем неведении хорошо просматривалось ощущение внутреннего волнения и ожидания. Ожидалось теплое летнее утро. Светало. Кое-кто, не выдержав медлительности поезда, задремал. Шуршащая картами компания, рассеялась по вагону тишиной, и точно ждавшие того стены купе зарделись розовыми лучами. Чувствуя приближение города, Борис Андреевич вышел из купе и прошел к приоткрытому окну в начале вагона. Качало и дуло. Пахло дорожной гарью. Из крана с кипятком капало с паром, и чувствовалось тепло от котла. За спиной резко открылась дверь, как будто сама, но через мгновенье из неё выпала полная проводница лет сорока с густыми, крашеными и закрученными в замысловатый клубок волосами, она осуждающе оглядела качнувшегося на неё Бухтова и целенаправленно быстро пошла по вагону. Борис Андреевич равнодушно посмотрел ей в след и, еще немного постояв, вернулся к себе. Поправив сырые простыни, он присел к окну, за которым, равняясь с поездом, торопилась машина. Хотелось спать. Он прикрыл глаза и откинул голову назад. Ночь выдалась беспокойная. Долгие сборы и ночная посадка обессилили его, и теперь к потерянному взгляду прибавился оттенок усталости. Поднимающееся солнце прыгало с ветки на ветку проезжающих деревьев и временами исчезало за редкими домами начинающегося города.

Когда поезд прибыл, было около девяти часов. Солнце ежеминутно накалялось, и город просыпался, становясь более людным и душным. К счастью, дорожная суета осталась позади. Борис Андреевич поставил спортивную сумку на чемодан и, вытерев лоб и щеки клетчатым платком, огляделся по сторонам. Улица пестрила незнакомыми лицами, и хаотично двигающимися по привокзальной площади фигурами. Он сунул руку с платком в карман и достал бережно сложенный вчетверо лист бумаги, также бережно исписанный адресом и подробными объяснениями. Он долго смотрел на него, пытаясь сосредоточиться, но мысли его были далеко, а отвлекавшее мучило и теснило душу. Если бы Даша была жива, ничего бы этого не было. Он почувствовал, что настоящее обрушилось на него, как сентябрьский снег и разум на мгновение оцепенел от наступающего по спине холода. Уж она не остановилась бы, а шагнула, не обременяя голову последствиями. И всё же, нельзя так полагаться на судьбу, которая, кстати, не всегда складывается в нашу сторону. Борис Андреевич обратил внимание, что в размышлениях многократно складывает адресный лист и, разволновавшись, стал разворачивать его и старательно разглаживать замятые края, сетуя на себя беззвучно, как Елена Павловна бывало, набрав в рот воды, утюжила не снятое вовремя белье. Еще раз перечитав адрес, Бухтов закинул на плечо сумку, подобрал чемодан и медленно пошел по тротуару Краснознаменской улицы вверх, в город, который должен был стать его забвением и надеждой. Идти, оказалось, не далеко. По пути он обращал внимания на названия улиц, примечал, где магазин, где парикмахерскую, где аптеку. На площади, видимо главной в городе, Ленин указывал на большой универсам напротив, также видимо главный в городе, как и сотни таких же в сотнях городов нашей равноправной страны. Бухтов перешел улицу и повернул на Кировскую.

Дом восемь по Кировской занимала районная газета «Заречье». Ольховые ветви тенили её крышу, чердачное окно забитое старыми досками косилось под внутриутробным гулом, затихавшим изредка и снова просыпающимся. На не знающем солнца, деревянном крыльце, краями обросшем травой и сыревшим с ночи, сидел лохматый, серый кот и, прижавшись спиной к двери, недоверчиво изучал приближающегося на него Бориса Андреевича. Когда тот подошел, кот, заметавшись, спрыгнул с крыльца и, отбежав несколько метров от неминуемой опасности, сел старательно вылизывать заднюю ногу, беспощадно вытянув её в сторону. Гул затих. Бухтов поднялся к двери и, повременив, тактично постучал. Немного подождав, он постучал снова и чуть отошел от дома, стараясь попасть в обзор окон первого и второго этажа. Он пытался разглядеть хоть какое-то движение за пыльными стеклами, как вдруг двери настежь распахнулись и на крыльцо вышли два молодых человека и, закуривая и посмеиваясь, по-хозяйски опершись о перила, продолжили довольствующую их тему. Бухтов подошел к ним и привлек их внимание.

- Простите, Фетисова я могу видеть?

- Его нет. – отозвался голос с перил и, затягиваясь, осмотрел Бориса Андреевича. – А вы кто будете?

- Бухтов Борис Андреевич. Приехал на место редактора газеты.

- А-а.. – протянул вопрошавший, и лицо его оттаяло в гостеприимной улыбке. – Да-да, мне сказали – добавил он и, передав сигарету другу, исчез за дверями. Лохматый устроился на прежнее место, поочередно сложив под себя лапы.

- Меня зовут Вадимом, а его Серегой. Мы печатаем газету.

Молодой человек хотел ещё что-то добавить, но дверь снова распахнулась и на пороге показалась миловидная девушка лет двадцати пяти, в бежевой юбке и рыжей кофте в крупную вязку на больших пуговицах.

- Борис Андреевич, здравствуйте! – засуетилась девушка, - проходите, проходите. Петр Семенович сейчас подойдет.

Вадим и Сергей, расступившись, прижались к перилам, и Бухтов прошел внутрь, вслед за приветливой незнакомкой.

Недлинный коридор, минуя две двери направо, заканчивался узкой, деревянной лестницей наверх.

- Здесь ваш кабинет и Петра Семеновича, – показала девушка, проследовав первую дверь, – хотя Петр Семенович редко бывает, и она обычно закрыта, – добавила она и вошла во вторую комнату. Борис Андреевич оглядел с порога серые стены со старыми вырезками и вошел следом.

- А вы? Простите, как вас зовут?

- Ой, я не сказала, – засмеялась она и ответила, – меня зовут Ольга. Я верстаю газету, иногда пишу статьи. Ребята иногда пишут, и Петр Семенович. Ставьте же сумки!

Ольга расчистила стол у стены, скидывая на пол стопку старых выпусков газеты. Борис Андреевич поставил у стены свой багаж, и сел на потертый стул возле стола.

- Вы с дороги? Хотите чаю? Сейчас я поставлю. – сказала Ольга, спешно выходя из комнаты. Было слышно, как она поднялась на второй этаж и через какое-то время воротилась. – Чайник у нас один, вот и бегаем с ребятами туда сюда. А вообще мы чаще здесь. Пишем или просто болтаем, темы ищем для статей. Газетка небольшая, хотя её читают. Местные новости освещаем, и, вообще, мысли разные. Рекламы много, да куда без неё. Ею и кормимся. Хорошо станок печатный, хоть списанный достался. Как говориться, спасибо Сергею Алексеевичу. Типография одна списывала, и нам прислали. Гудим потихоньку. – Ольга улыбнулась и спросила – Вы чай с сахаром пьёте?

- Нет, нет, спасибо – замахал руками Бухтов, чувствуя вину за такой неожиданный сервис.

Ольга достала из шкафа две чашки и, опустив в каждую чайный пакетик, направилась к вскипевшему на полу чайнику. Стол был покрыт разноразмерными кругами от чашек и стаканов. Он давно потерял лоск и служил теперь завсегдатаем компании молодых журналистов. На другом конце комнаты стоял другой стол с компьютером, бережно прикрытым каким-то зеленым материалом. Ольга с нескрываемым интересом смотрела на оглядывающегося гостя, подергивая за ниточку чайный пакетик, который плясал у неё в чашке, как изможденная марионетка.

- По каким дням выходите – осведомился Борис Андреевич, отпив чая и ставя чашку на стол.

- К концу недели. Стараемся, чтобы к четвергу было напечатано, а в пятницу разносим. Сейчас Петр Семенович тираж посмотрит, и понеслась. Я по Краснознаменской и Тихомировке, ребята с Кировской и туда.

И Ольга махнула рукой куда-то в сторону. В этот момент в комнату вошел ищущий глазами, почти преклонного возраста человек, задыхаясь от волнения и полуденного зноя.

- Борис Андреевич. Здравствуйте! Петр Семенович, Фетисов. Очень рад! Как добрались? Давно ждёте? Да, да, Вадим сказал. Вот, так живем. Потихоньку, знаете ли, справляемся. Оленька мастерица старается. На ней то все и держится. Другой и не придет. Денег то не видим. На краску все. Хе-хе. Вот. Я то человек бывший, мыслей новых не имею, а время другое и понимание требуется особое. Вся техника на ребятах. Я больше стерегу. Порядок, так сказать. Вот. С людьми общаюсь, с рекламой. Рекламы нанче много. Раньше и вовсе не было. – Фетисов немного помялся и продолжал - Я ж тут аж с семьдесят второго! И газеты тут не было. Казенный домик то был. Вот. А сейчас нам. Ребята и пишут и носят. Вот. Ну, я уж сказал.

- Да, - понимающе качал головой Борис Андреевич, глядя в опустевшую чашку. – Спасибо, такой теплый прием. Мне и так неловко, Петр Семенович. Мне Песцов комнату обещал. Как бы?

- У-у, – протянул Фетисов, махнув рукой, - можете не беспокоится. Свояченица моя, Зинаида Аркадьевна, милая женщина. Спокойная. Комната у неё вдвое больше этой, светлая. И рада будет. И плата символическая. А ей кстати. Мужа то давно нет. Вот и пустует. Я вижу вам бы сумки приткнуть, так ребята донесут.

- Нет, нет! Не стоит, право, – замотал головой Борис Андреевич, – не король какой. Дойду. Был бы адрес.

- Ну! Вадим и покажет – успокоила Бухтова Ольга.

- Это так, - не унимался Фетисов, - город хоть не большой, а ноги собьешь. Да и заплутаете. Куда вам с дороги в поиски. Оленька, ты бы пока Вадима кликнула, а я тираж гляну, да и Борису Андреевичу парочку показать спущу. Устали, небось, с дороги, еще такую тяжесть нести.

Все вышли, оставив Бухтова в комнате одного. Он подошел к окну и свел руки за спиной. На подоконнике стоял совсем новый телефонный аппарат, более подчеркивающий убогость старого, чем своё великолепие. Борис Андреевич вздохнул. За окном с провинциальной безмятежностью появлялись и исчезали редкие прохожие. Кот – швейцар, аккуратно переставляя лапы и пробуя на прочность следующий шаг, куда-то шел по невысокому забору. И именно в этот момент Бухтов поверил в реальность этого нового мира, и на душе его стало легче, видя автономность и самодостаточность даже самого забытого богом города.

 

 

Глава вторая

 

Под телефоном, судя по всему целую вечность, лежала старая газета. Бухтов бережно вытащил её и пробежал глазами по заголовкам. Заречье. Одиннадцатое марта. Заводские реформы. Наш город весной. Срочно в номер. Частные объявления. Всё издание представляло собой один лист, хотя довольно большой, сложенный пополам. Получалось четыре полосы. Борис Андреевич заложил газету подмышку и хозяйски оглядел комнату. Метров двенадцать. Тусклые, серо-салатовые обои со стертым рисунком, старые, когда-то было светлые и полированные столы и стулья, высокий темный шкаф. Он подошел к соседнему столу и, чуть откинув одной рукой зеленую материю, окинул взглядом компьютер. Было слышно, как наверху ходит Фетисов. Послышались голоса Ольги и Вадима. Вошел Вадим и взглянул на чемодан.

- Я готов.

Бухтов кивнул.

- Я хотел бы старых номеров почитать, за месяц или за два.

- Это можно.

Вадим начал рыться в пачках газет разложенных повсюду. Вошел Фетисов со свежим номером и преисполненный уважения подошел к Бухтову. Показывая свежую печать, Фетисов водил пальцем вдоль строк, периодически разъясняя и жестикулируя кистью. Борис Андреевич внимательно слушал, иногда спрашивая или согласно аргументируя изложенную автором тему.

Схвативший чемодан Вадим семенил по переулкам так лихо, что Борис Андреевич, с сумкой на плече и газетами, едва за ним поспевал. Иногда им удавалось перекинуться несколькими фразами. Бухтов больше спрашивал об отношениях сотрудников и рекламодателей. Он узнал, что Вадим работал в газете около года. Его привел туда Сергей. Работа интересная, вот и пришел. Раньше болтался без толку, теперь статьи пишет и с людьми общается. Влияния особого газета не имеет, но и спроса меньше. Пиши, не хочу. Так втянулся, что за уши не оттащишь. Дома уж совсем потеряли, раньше хоть изредка появлялся, а теперь, чуть свет, с огнем не найдешь. О Песцове речи почти не было, кроме того, что «Сергей Алексеевич проработал в газете, наверно лет двадцать» и «весной уехал в Москву». За разговором они оказались на Тихомировской. Довольно широкая улица с красными кирпичными домами уходила в обе стороны, одинаково равно застроенная и облагороженная. Пройдя по ней метров сто и свернув во двор, Борис Андреевич увидел трехподъездный, четырехэтажный кирпичный дом с небольшими балконами, заваленными старыми и уже бесполезными вещами.

- Пришли, – бросил Вадим и вошел в первый подъезд.

Они поднялись на второй этаж. Вадим поставил чемодан и позвонил в дверь справа. Внутри зазвенели ключами. Открыла женщина лет около пятидесяти в голубом с крупными цветами, байковом, домашнем халате, кутая его у шеи и оглядывая пришедших.

- Проходите, – кивнула она и отошла назад, давая проход Вадиму, вносящему впереди себя чемодан, - сюда, сюда, Вадя, ставьте, ага. Зинаида Аркадьевна! – поприветствовала она Бухтова.

- Очень приятно! Борис Андреевич, – Бухтов немного смешался, - Простите, что без спроса, вот так сразу.

- Почему ж без проса? Петр Семенович ходил ко мне, рассказывал. Хорошему человеку-то всегда рады. Ага, ставь Вадя, ставь, и сумку сюда, ага. Располагайтесь. Сейчас покажу вам, что где. Иль хотите, отдыхайте.

Зинаида Аркадьевна открыто размахивала руками, иногда убирая за уши падающие волосы. Потом, развернувшись, подошла к дальней двери и открыла её в просторную и действительно светлую комнату.

- Вот. Проходите. Если что мешать будет, скажите. Почти сюда и не ходим. Чемодан можете под стол положить, ну разберетесь. Я то дома всегда. Здоровье не то. Вот и сижу. Настенька растет, дочка моя, помогает. Мучится со мной. Но вы если тревожить будет, скажите. Она тихая, да скрытная, все чего-то дичится иногда. Так вы построже. Мне Петр Семенович говаривал, что вы учителем будто.

- Почти двадцать лет, – вздохнув, продолжил Бухтов.

- Вот. Так что построже. Может, влияние окажете. Хотя вам своих забот наверно хватает.

- Ну, так я пойду, – вмешался Вадим, - тираж нести, а уж первый час.

- Да-да, спасибо, – похлопал его по плечу Борис Андреевич, - Я еще зайду сегодня.

Вадим согласно кивнул и вышел. Хозяйка пошла на кухню, все суетилась, терла обеденный стол и пыталась убрать какие-то мелочи. Бухтов занес в комнату вещи, бросил на тумбочку газеты и достал из кармана свой клетчатый платок. Вытирая лоб, он посмотрел в окно. Потом, положив платок обратно в карман, подошел к кровати стеленной легким покрывалом, сел на неё и слегка качнулся, проверяя её на мягкость. Снова встал, взял газеты и снова сел на кровать. Долго вертел их в руках, то разворачивая один номер, то другой, снова складывая и перебирая. Не отрывая читающего взгляда, он снял ботинки и закинул ноги на кровать.

Очнувшись, он почувствовав на себе чей-то взгляд. Зинаида Аркадьевна заглядывала в дверной проем, видимо не первый раз, в некотором ожидании.

- Борис Андреевич, вы есть будете? Мы картошки сварили. Настенька принесла. Вы ж с дороги и не ели наверно ничего, – проговорила она как можно тише.

Бухтов поднялся и посмотрел на часы. Был шестой час. Он вышел в ванную умыться. На кухне Зинаида Аркадьевна сидела у окна, потирая ладонями колени. Настя стояла спиной, отмывая в раковине кастрюлю. Борис Андреевич приветствовал хозяек и исчез на мгновение у себя в комнате. Вернувшись, он раскрыл на стол небольшую коробку шоколадных конфет.

- Пожалуйте, за гостеприимство! – распростерся Бухтов.

- Не стоило, право! – радовалась хозяйка - Спасибо, спасибо.

- Борис Андреевич, – представился он обернувшейся Насте.

- Настя, – чуть улыбнулась девушка и посмотрела на мать.

Бухтов сел на табурет, улыбаясь и поправляя поредевшие виски. Настя, скучившись, пооглядывалась и, съедаемая непреодолимым смущением, спряталась к себе в комнату.

- Не обращайте внимания, – проговорила Зинаида Аркадьевна, – это у неё пройдет.

- Что вы, - понимающе махнул рукой новоявленный квартирант, - абсолютно нормальная реакция на нового человека в её возрасте.

Они еще немного поговорили, Бухтов отведал картошки с маслом и, отблагодарив, отправился в редакцию.

Стоял теплый июньский вечер. Жара спала. Улица прибавилась гуляющими парами. Через тротуар растянулся мешковатый, серый кот. Подергивая усами, он, видимо, смаковал во сне что-то вкусное. Бухтов нашел в редакции Ольгу, читающую какую-то книгу, которую она отложила, как только он вошел в комнату.

- Борис Андреевич, здесь Петр Семенович оставил вам ключ от кабинета и от двери с улицы.

- Спасибо. Меня ждала? – протянул руку Бухтов и принял ключи.

- Да так. Читала.

- Иди домой. Я осмотрюсь и тоже пойду.

Он посмотрел на её книгу и, обернувшись уже у порога, спросил:

 - А что это за кот здесь ошивается?

- Рыжик то?

- Серый такой.

- Ну да.

- Почему Рыжик? – рассмеялся Бухтов.

- Ой, Борис Андреевич, история. Он прибился котенком, и на нем была какая-то странная, не то пыль, не то песок или крошка кирпичная, здесь не далеко магазин тогда строили. Страшный был. И не поймешь что за цвет. Третий год уж на крыльце сидит. На зиму в подвал забивается. Может и мышей там ловит, может и польза с него есть.

- Ясно, – улыбнулся Бухтов и, позвенев ключами, вышел в коридор.

Кабинет был небольшим, и, возможно от того, окно казалось шире и светлее. Одинокий голый стол и стул. Бухтов сел. Откинулся на спинку, побарабанил пальцами по столу и открыл выдвижной ящик. На его дне лежал пожелтевший чистый лист и простой карандаш со сломанным грифелем. Бухтов поглядел на него и, бросив обратно, увидел на пороге Ольгу.

- Хотела сказать, что я знаю. И мне очень жаль, – проговорила она, склонив голову.

Бухтов задвинул ящик. Встал, подошел к окну и с трудом открыл форточку. Комната наполнилась свежим воздухом.

- Я уж и не думал, что выпадет поработать редактором. – сказал он, будто не слышав вопроса, и спросил вдруг, - А что, Песцов мне ничего не предавал?

- Да нет.

- А Петр Семенович, теперь, когда будет?

- В понедельник все.

- Хорошо. Ольга, можно тебя попросить, подготовить список городских мероприятий на месяц? И где б мне еще раздобыть телефонный справочник города или что-то в этом роде.

- Хорошо, я поняла. А справочник есть, принесу.

- Так, вроде пока всё, – огляделся Бухтов, стараясь ничего не упустить.

Он еще раз, задумавшись, посмотрел на пустой стол. На минуту дом наполнила тишина.

- Я пойду, Борис Андреевич. До свидания.

- Да-да, Оленька. До понедельника.

Ольга ушла. Бухтов стоял посреди пустого кабинета, недвижимый и погруженный в свои мысли, изредка перебирая пальцами звякающие ключи.

 

 

Глава третья

 

Работа в газете постепенно входила в цивилизованные русла. Несмотря на трудности и сложности, новый город давал свои плоды, приводя душевное состояние в успокоение, насколько это могло быть возможно, после тяжелой утраты. Неторопливыми шагами, сунув руки в карманы, с повисшей на запястье хозяйственной сумкой Борис Андреевич шел по Тихомировской. Теплый, летний ветерок едва давал о себе знать, катая по дороге тополиный пух, который, только начиная свой сезон, крошил ряженые деревья на снежные хлопья. Раскрывшийся в новом амплуа, Бухтов сплошь и рядом анализировал различные городские события и изменения. Даже самые незначительные моменты он оценивал редакторским глазом на пригодность и целесообразность освещения. Пусть странно, но ведь это и было его спасением. Ведь ради этого отвлекающего представления он и был здесь. Пользуясь возможностью с головой окунуться в работу, Бухтов скрывался от собственной памяти городскими переулками, в поисках незамеченной несправедливости и нагружая себя культурными и социальными проблемами районных читателей. В будни он предпочитал допоздна засиживаться в редакции, корпя над текстом либо просто отдаваясь творческим размышлениям. По выходным, отправляясь в город, Бухтов посещал местные мероприятия, шел на рынок либо по магазинам, помогая Зинаиде Аркадьевне пополнить дом недельной провизией. Хозяйка была довольна жильцом. По возможности она угощала Бориса Андреевича, то пирогами, то соленьями или просто варила на всех и звала к обеду. Настя сменилась к Бухтову удивительной разговорчивостью. Она, только что, окончила школу и в освободившемся времени поддерживала всякую беседу, выходя из комнаты или выкрикивая что-то из-за стены. Борис Андреевич с трепетным снисхождением давал Насте возможность для выражения приобретенных знаний и с интересом парировал её аргументы. К вечеру Настя исчезала, оставляя квартиру одинокой и тихой. Зинаида Аркадьевна, мучавшаяся сердцем, слонялась пустыми комнатами и наводила порядок, переставляя вещи с одного места на другое. Иногда, Петр Семенович, скучающий по женской готовке, захаживал на обед, сплетничал и хвастал последними новостями. Последний раз он явился хозяйке в своем сером, потерявшем форму костюме, наскоро вычищенном и в темно-синем галстуке, нескладно повязанном для пущего параду. Из кармана его пиджака торчал свежий номер, который он то и дело доставал как неопровержимое доказательство. Глаза его возбужденно горели, и всеми жестами он пытался подчеркнуть важность опубликованных материалов. Временами он вскакивал со стула, артистично играя Бориса Андреевича при исполнении, от чего Зинаида Аркадьевна безостановочно хохотала, чем еще больше подстегивала Фетисова.

- Теперь у нас всё по-другому, - официально объявлял Петр Семенович, и Зинаида Аркадьевна участливо вплескивала руками, - стены красят, полы. Окно на чердаке вставили. Да. Борис Андреевич распорядился. Человек дела! И кабинет то вес получил, зайти страшно. Что ты! Звонят, Бориса Андреевича требуют. Большие люди. Ходит слух, газета в два листа будет, лишь писать успевай. Культура, одно слово.

За окном заморосило. Петр Семенович успокоился и сник. Зинаида Аркадьевна еще какое-то время ответно кивала, сметая ладонью со стола невидимые крошки. Вошел Бухтов, слегка подмокший, с набитой хозяйственной сумкой. Петр Семенович вскочил.

- Борис Андреевич! – раскланялся Фетисов.- Вот пришел.

- День добрый, Петр Семенович.

- Только из редакции. Порядок, покрасили. Красота!.. К понедельнику просохнет.

Фетисов еще немного покрутился и ретировался. Зинаида Аркадьевна всё посматривала в окно и негодовала на где-то слонявшуюся  Настю.

Вечером Борис Андреевич лежал у себя и смотрел в потолок. Он слышал, как настойчиво стучали капли по железному подоконнику, похоже, как равнодушное время, отсчитывая минуты, отдаляло от него и без того потерянное прошлое. Ему казалось, что Елена Павловна, несчастная жена его, ходит по комнате, расчесываясь. И Даша убирает разлитую по полу воду, которая все прибывает и разливается еще шире. Елена Павловна поглядывала на Бухтова, и иногда останавливалась и жаловалась ему на погоду. Потом она отворачивалась, продолжая роптать и вычесывать бедные волосы. Приближалась настоящая гроза. Даша уже переставшая понимать, что делает, по лодыжку в воде, ловила, то и дело, всплывавшее ведро и продолжала выжимать в него воду. От напрасных и беспомощных движений её начинало трясти. Бухтов не видел её лица, но весь ужас, что терпела его дочь, он испытывал на себе. Одолеваемая паническим страхом, Даша истерически подвывала, и голос её становился диким гулом, который усиливался под бьющимися в отчаянии плесками воды. Безудержная волна раскатилась за окном нарастающим рёвом, и раздался грохот. Бухтов, проснувшись, вскочил и бросился закрывать сверкнувшее молнией окно. Пересилив ворвавшуюся в комнату стихию, он сел на кровать, тяжело дыша, посмотрел на налитую дождем лужу и, медленно одевшись, вышел в коридор. На кухне горел свет, но никого не было. Борис Андреевич остановился, окинул взором пустую прихожую, затем подошел к двери и выглянул в подъезд.

На лестнице, положив голову на колени, плакала Настя. Она сдерживалась, почувствовав чье-то присутствие, и некоторое время не решалась поднять глаза, не зная, кто стал свидетелем её ночной драмы.

- Что случилось? – спросил со вниманием Бухтов.

- Ничего, – надломленным голосом, вытирая лицо и пряча какой-то листок, ответила Настя.

Бухтов надел тапки и вышел в подъезд. Настя совестливо заерзала, но всем своим видом показывала свою несклонность к дальнейшим разговорам.

- Пойдем домой. Промокшая. Совсем ведь здесь околеешь.

- Вам то что, – отбрыкивалась Настя.

- Принесу тебе что-нибудь теплое – сказал Бухтов, разворачиваясь.

- Не надо, – опередила девушка, чуть было, не схватив его за рукав и нехотя поднявшись, вошла в квартиру.

- Я сделаю чай, согреться, – сказал Бухтов, закрывая дверь.

Пока он возился с чайником, Настя сидела на табурете, временами всхлипывая и вытирая покрасневшие и разбухшие от слез глаза. Борис Андреевич поставил перед ней чашку с чаем и сел. Он смотрел на неё и думал «неужели это маленькое создание уже способно столкнуться с чем-то настолько серьезным, что может так измучить её состояние». Его дочь, его любимая Дашенька, как ему сейчас её не хватало! Её слёз, её радостей и капризов. Он бы простил ей всё, лишь бы только он мог обнять её. И чем больше времени проходило с её смерти, тем сильнее становилась его тоска. Чем можно было оправдать стечение обстоятельств, вдруг расколовших их мир? И чем теперь оправдать свое существование? Жестокой памятью? Силой духа? Силой какого духа можно пережить роковую необратимость? Он чувствовал вину за свою жизнь. Будто вытащив счастливый жребий, оставил несчастных на погибель, несправедливо выжив в своем обреченном одиночестве.

- Я никому не нужна – вдруг откровенно разревелась Настя, совершенно по-детски протирая кулачками глаза и скривив губы.

У Бухтова отлегло, «слава богу, ничего страшного не произошло». Ведь он знал Настю уже достаточно хорошо для того, чтобы её теперешнее состояние его встревожило. Она была сильной девушкой, и не глупой. Стало быть, странно было её поведение. Хотя, справедливости ради, должно заметить, что амурные чувства могут сбить с толку даже пожившего человека. Одновременно, Бориса Андреевича поразили порядок и иммунитет её психической и логической природы. Потому, как эта невинная слабость, которую она с таким трудом себе позволила, не более чем разрядка, которая, в свою очередь, вернется ей десятикратной силой. Борис Андреевич отодвинул от Насти нетронутую чашку, в которую вот-вот готовы были опуститься её и без того мокрые волосы.

- Послушай, Настя, ты очень нужна некоторым людям. Может, ты не придаешь этому значения, потому что они не те от кого ты ждешь понимания. Соответственно, возможно, ты просто запуталась в своих чувствах. Если я, конечно, правильно тебя понял.

Настя вышла в ванную умыться и вернулась. Она прерывисто вздыхала и шмыгала носом.

- Я поверила ему, – добавила Настя, раскиснув, но не дав себе снова расплакаться.

- Ты просто ошиблась. И тебе надо отдохнуть.

Она крутила по столу свою чашку, иногда отпивая из неё остывший чай, и думала о чём-то отвлеченном. Возможно, о нелепом рисунке на чашке или о том, как держится на ней несмываемая под водой краска.

- Я так устала, – сухо проговорила Настя и, сложив на столе руки, опустила голову.

Минут десять они сидели молча, погруженные каждый в свою печаль. На улице тихо плакал дождь. Было слышно, как дрожит раскаленный волосок в лампочке под потолком и невоспитанно громко капает кран. Борис Андреевич, потупив глаза, рассматривал свои стареющие руки, и недавний сон занимал его мысли. Был ли он случайным или указательным. Была ли их ночная встреча случайной или предначертанной. Существует ли заранее определенный расклад или это лишь иллюзия, или даже параноидальная фантазия. Всегда ли будущее оправдывает в цене прошлое. И на сколько объективно мы способны, а главное, готовы его ценить.

 

 

Глава четвертая

 

Сон был перебит. Бухтов вытер у себя в комнате пол, пытался спать, читать, писать, чтобы хоть как-то занять несвоевременную бодрость. Воскресное утро, вот-вот готовое влиться в комнату, шелестело по улице мокрой листвой. Небо рассеялось. Борис Андреевич сидел в постели, укрытый по плечи одеялом, и смотрел на стремительно бледнеющие звезды. Он вспомнил свой приезд, ночной поезд и жаркий вокзал. Под сладкой истомой беззаботного утра он размышлял, не стоило ли усомниться двадцать лет назад в выборе своих идеалов. Такой бездарный крюк. Если бы знать тогда, чем все кончится. Если не считать душевного уюта прожитых лет, к чему такой пустой итог. Может, стоило делать карьеру журналиста. А Бухтов какое-то время решался, потом, следуя велению сердца или каким-то человеческим качествам, передумал и уехал вслед за Еленой Павловной, будущей женой своей в провинцию учителем. Потом родилась Даша - свет и радость, и заботы, заботы. Пеленки, распашонки, бессонные ночи, коляски, микстуры, разбитые коленки. Она носилась по двору как ветер. Внутри неё жила недюжинная сила. Елена Павловна ежечасно ругала Дашу за недевичьи выпады её шального характера и Бухтова за его молчаливую солидарность. Конечно, жена замечала неумелую штопку на детских колготках, и упрекала его, что он портит дочь, что нужно воспитывать в ней ответственность и уважение за вложенные в неё силы, а не только оберегать и лелеять. «Ты не смотри на отца», говорила Елена Павловна повинившейся дочери. «Вот она вся твоя любовь», выговаривала она Бухтову, снимая с хныкающей Даши очередные разорванные колготки, при этом, она то резко ставила бедного ребенка на ноги, то снова сажала на диван. «Стой ровно! Я говорила тебе, что этим кончиться. Все эти ваши догонялки». Борис Андреевич все понимал, но столь суровые, как тогда казалось, методы были ему невыносимы. В такие моменты он находился меж двух огней и пытался как можно скорее замять ситуацию, на что жена еще больше обижалась. «Ну, Лена, перестань, пожалуйста, она уже поняла», тихо говорил Бухтов и Даша, прослышав, обещающе кивала. «Вы меня оба в могилу загоните», падая без сил на стул, горевала Елена Павловна. Пока Бухтов проверял пачки школьных тетрадей, Даша сидела рядом, на столе, болтая ногами, реабилитируемая поддержкой отца, а когда буря стихала, осторожно выходила из комнаты и, выбрав момент, снова бежала на улицу. Иногда она проносилась недалеко с играющим криком и Бухтов, отрываясь от работы, подходил к окну. Дочь была, как бы, натуральным воплощением его души. Она радовалась и, значит, все было хорошо. Она плакала, и он мучился. Для Бухтова это был самый главный дар. Он чувствовал её присутствие сердцем, и как сладко томилось оно, глядя на счастливый полет прекрасной частицы его земного «я».

Здесь нужно сказать несколько слов о Песцове, его институтском товарище, с которым Бухтов делил учебные будни и, вообще, молодые годы своей жизни. Хотя сказать, что они были друзья «не разлей вода» нельзя. Скорее даже Бухтов всегда относился к Песцову с некоторой дистанцией, имея какое-то внутреннее ощущение, что тот всегда шел на шаг впереди него. Возможно потому, что Песцов был старше на пару лет. Окончив в Москве институт, они вместе работали журналистами в одной областной газете около пяти лет. К тому моменту у Песцова уже родился сын «Павлуша». И отношения друзей стали еще более условными. Вскоре Борис Андреевич встретил Елену Павловну. И когда ему предложили должность редактора в «Заречье» он не смог сразу согласиться расстаться со своей любовью и отдал место Песцову. С тех прошло около двадцати лет, а этой весной Бухтов получил короткое письмецо от Песцова, где писалось следующее:

«Здравствуй дорогой мой друг, Борис Андреевич! Надеюсь, помнишь друга детства. Прости, что долго не писал. Все вертелся, семья, работа, но я хотел не об этом. Я слышал о Даше. Искренне сожалею. Даже не представляю, как это потерять ребенка. Не знаю, что и написать, ведь столько лет прошло. Как ты сам, надеюсь, держишься. Я так и засел в «Заречье», как мы расстались. Восемнадцать лет или даже девятнадцать. Все рвался куда-то, все хотел чего-то добиться. Жена моя так и не поехала, в Москве осела. Я приезжал к Павлуше несколько раз, но расстояние сказалось. Наши отношения разладились. А так, работа была не пыльная, но я ведь уехал оттуда в Москву совсем недавно, в апреле. Устроюсь теперь преподавателем в нашем институте с осени. Обещают, что не пожалею. Я помню, что вы с Еленой в школе работаете. Впрочем, раз уж пишу, хотел сказать, что место главного редактора в «Заречье» сейчас пустует. Обещал, что найду кого-то. Так что, вот так. Может мое предложение и не к месту, да на всякий случай. Милый городок, спокойный. Я на обратной стороне напишу адрес, а также мой адрес в Москве. Обязательно напиши мне, расскажи, как живешь. Может заеду к тебе, хотя не буду обещать. Крепко обнимаю, Сергей Песцов»

Открыв глаза, Бухтов увидел залитую солнцем комнату. Зинаида Аркадьевна стучала на кухне кастрюлями. Пахло обедом. Кто-то позвонил в дверь. Послышался разговор и голос Фетисова. Борис Андреевич посмотрел на часы. Был первый час.

- Антонина, помню, Тонечка моя, всегда варила свекольный. Наварит ушат, ешь, не хочу. Сметанки положишь, красота, аж за ушами трещит.

- Ты б, Семёныч, уж ел, а то совсем застудишь.

- Одна беда - соли жалела, – покачав головой, добавил Фетисов и застучал ложкой.

На кухню вошёл Бухтов.

- Зинаида Аркадьевна, Петр Семенович, здравствуйте. Как у вас дела? – приветствовал он.

- День добрый, Борис Андреевич. Солнце пригрело, и дела на лад.

- День добрый, согласен.

- Садитесь, Борис Андреевич, пока горячий, – торопилась Зинаида Аркадьевна. Она достала тарелку  и поставила Бухтову порцию борща.

- Пахнет, Зинаида Аркадьевна, аж слюнки текут, – хвалил Бухтов, обдаваемый густым паром, придвигая к себе тарелку.

- Борщ хорош, – сдабривала хозяйка.

Фетисов доел, и на его лице заиграло сытое и довольное настроение.

- Вот помню, раньше, в пятьдесят четвертом годе.

- Будет тебе, Семёныч, – прерывала Зинаида Аркадьевна – дал бы человеку поесть.

- Я говорю, что раньше временами, и капусты в борще не было, а сейчас тебе свёкла, картошка, моркошка. Вот. Я, Борис Андреевич, тут яблоки угоститься принес, да Настя все унесла. Свои то, сладкие.

- Да не поспели ж ещё, а уж оборвал, – отвернувшись, махнула рукой хозяйка.

- Не слушайте, Борис Андреевич, яблочки ранние. Настя любит яблоки.

- А где же Настя? - спросил Бухтов.

- Ой, не знаю. Есть, не ест. Спит до полудня, потом до ночи слоняется. Не будет с неё толка.

 Пока Бухтов доедал борщ, Зинаида Аркадьевна принялась оттирать кастрюлю. Фетисова распирало изнутри от ощущения себя в приятном обществе, он изредка постукивал ногой по полу в такт каким-то своим мыслям и все вертелся по сторонам, не веря собственному счастью. Наконец, он собрался, и Зинаида Аркадьевна удосужилась проводить его «до угла». Бухтов остался один, на кухне, в компании невесомой тишины и свежих газет. Минут через двадцать хлопнула входная дверь. Вернулась Настя. Пропав на минуту у себя в комнате, она появилась на кухне, натягивая на себя серый свитер и ежившись как в февральскую стужу.

- Где мама?

- Пошла проводить Петра Семеновича.

- Боже мой, что ж так холодно.

Спустя час, Зинаида Аркадьевна уж бегала вокруг дочки с лекарствами и горячими настойками. Ночная вылазка дала о себе знать. Бухтов зашел к Насте. Она сидела на стуле лицом к окну, натянув на холодные колени свитер и обняв их рукой. В другой руке она держала зеленое яблоко, бесчувственно лишив его надежды дозреть на солнечном подоконнике, где лежали остальные в компании с многочисленными остатками уже загрызенных ею на «нет». Она устало сверлила взглядом в одну точку, словно надеясь таким образом раскрыть тайну мироздания. При появлении соседа Настя глубоко вздохнула и, безразлично глянув на обреченное яблоко, впилась в него зубами.

- Я не стал бы в таком количестве, – показал Бухтов на Фетисовские яблоки. Последовало несколько мгновений тишины.

- Как она погибла?

- Утонула, – беззвучно проговорил он, – в реке.

Ещё через минуту тишины, Борис Андреевич занервничал, засуетился, все вертел головой по сторонам в поисках предмета, на котором можно было бы остановить взгляд, посмотрел на окно и растворился в себе, перебирая в голове последние дни жизни дочери. Вошла Зинаида Аркадьевна, охала, ахала и бранилась.

- Так и промаешься все лето! – говорила Зинаида Аркадьевна Насте, – Из дому летишь, а потом лечиться. И лечиться не лечишься! Второй месяц идет. За ум бы взяться к осени, а она мать мучит. Что толку из огня да в полымя бросаться. К пользе ли страстность, когда дела нет. Напротив, заранее готовятся. (Зинаида Аркадьевна имела в виду, соседскую ровесницу, жившую дверью напротив.) А в страсти порядка нет.

Настя послушно выполняла её указания, глотала, запивала. Затем мать уложила её на кровать, дала градусник и вышла.

- Я не помню отца, – продолжила Настя, пряча подмышкой градусник, – только по рассказам. Мама всегда говорила, что он живет где-то не далеко, но я его не видела лет с пяти, а если бы и увидела, то не уверена, что узнала бы, – и, чуть поразмыслив, добавила – без него выросла и без него проживу.

- В таком бессознательном возрасте, это не потеря, – понимающе сказал Бухтов.

- Я говорю не о своей потере, а об его отношении.

- Для меня она была продолжением моей жизни и меня самого. Сначала ты живешь один и даже не подозреваешь об этом, а потом появляется маленькое отражение тебя и оказывается, что тебе дают еще одну жизнь. Ты проводишь черту и начинаешь жить этим новым человечком. А что для ребенка, то рождение лишь необъяснимое начало, - Бухтов замолчал и продолжил, - я до сих пор не могу поверить, что все просто исчезло. У меня было такое ощущение, что впереди открылась дорога во что-то прекрасное, и вдруг передо мной закрыли дверь.

Настя равнодушно раскладывала и складывала на одеяле свой носовой платок: «Как видите, Борис Андреевич, некоторые прекрасно обходятся и без нас».

Снова вошла Зинаида Аркадьевна. Бухтов, чтобы не мешать, отошел в сторону и заметил на столе тонкую школьную тетрадку с набросанным стихотворением. «И в штиль и в шторм в моей душе, пустыней, в зной, петляет сушей, корабль призрачных надежд на свой глоток воды из лужи». Настя протянула матери градусник, собрала сзади рассыпавшиеся волосы, а с подоконника яблочные огрызки и вышла на кухню.

- Лучше бы поела. Так она эту зелень глотает, – негодовала Зинаида Аркадьевна.

Бухтов взял с подоконника яблоко и надкусил. Брызнувшая во рту кислота едва не перекосила его лицо, но он на силу сдержался, в который раз самоотверженно проявив отцовскую солидарность.

- Петр Семенович любит Настю, – сказал он, с трудом проглотив откусанное.

- Любит, - раздраженно повторила хозяйка, – Своих-то нет. Вот и думает, что любит. Да разве ж это любовь? Детям забота нужна, а не яблоки зеленые. Но как-никак свой. Антонина, сестра моя, жива была, помогала, чем могла, когда мой ушел. Так вот и держимся. Вроде и жить хотели бы, как положено, да судьба хитрит.

Зинаида Аркадьевна поправила одеяло и сложила брошенную Настей на стул одежду. Бухтов почувствовал себя вторгшимся, в неведомый ему мир, с неуютной возможностью наблюдать происходящее со стороны. Судьбы и характеры участников действа были с точки зрения каждого неустроенны и неудовлетворенны, и в то же время невероятно складно сплетены в общем течении. Пожалуй, единственный, кто ещё наблюдал происходящее со стороны, была сама Настя. Она ходила со взглядом поверхностного восприятия и равнодушного ожидания. А скорее даже не ожидания, а выжидания подходящего момента, для реализации какого-то, будто заранее подготовленного плана.

К вечеру у неё поднялась температура. Зинаида Аркадьевна сидела над Настей, которая лежала в жару и временами проваливалась в легкую дрему. Она то и дело вытирала дочери лоб сухим платком, затем доставала у Насти градусник и горестно качала головой из стороны в сторону. Борис Андреевич был у себя, листая без внимания книгу, стараясь не выходить из своей комнаты, чтобы не беспокоить никого случайными звуками. Лишь пару раз он выходил в коридор, нарочно надеясь столкнуться с хозяйкой, и узнать улучшилось ли самочувствие Насти. С полуночи все улеглись, но и ночью, лёжа в постели, Бухтов периодически слышал говор Зинаиды Аркадьевны и её дочери.

 

 

Глава пятая

 

Детство Насти прошло беззаботно и счастливо. Несмотря на все кризисы неблагополучной семьи, она не страдала от недостатка внимания или заботы. Зинаида Аркадьевна и её сестра, тогда еще живая - Антонина Михайловна, Петр Семенович; все любили её. Да и как было не влюбиться в эту «чистую, детскую душу». Борис Андреевич, в котором ещё живо было отцовское чувство, тоже не оказался исключением. И Настя, как нельзя вовремя, появилась в его разбитой судьбе. Бухтов всячески проявлял себя в помощь, интересовался её делами, нарочно стараясь оказаться рядом и поговорить с Настей. Такое внимание заслужило приятный авторитет в глазах Зинаиды Аркадьевны и Петра Семеновича. Хотя общение Бухтова с Настей ограничивалось репетиторскими часами и бытовыми фразами, Борис Андреевич просто расцветал в её скупом обществе, проявляя интерес ко всем деталям способным завязать сторонний разговор. Закончив занятия, Настя спешно выходила из комнаты, оставляя Бухтова с чувством недосказанности, домысливающего разговор уже в одиночестве.

Пустые дни наводили на Бухтова полуденную скуку. Иногда он сидел во дворе, о чем-то размышляя, а иногда, скрываясь от зноя, проводил время у себя в комнате, разглядывая замысловатый рисунок на обоях или меряя взглядом периметр потолка. «Три метра и семьдесят сантиметров. Может шестьдесят или шестьдесят пять. Уж точно не меньше шестидесяти трех. Где-то шестьдесят пять, плюс минус два или три сантиметра». Проходя по комнате, он периодически открывал чемодан (несмотря на то, что он жил здесь уже более месяца, большинство вещей он хранил в чемодане, словно мог уехать в любой момент), что-то брал оттуда или клал обратно, при этом проверял рукой карман в чемодане, прощупывая что-то, и закрывал его до следующего раза. Вечерами являлся Фетисов, показывал собственные рукописи и, получив «одобрение главного редактора», исчезал, бормоча бессвязное и торопясь что-то дописать.

Энтузиазм сотрудников порой просто удивлял Бухтова. Каждый понедельник Борис Андреевич просматривал множество новых записей и в основной массе утверждал их в печать. Бухтов считал, что его авторы и читатели – единый организм одного города с общими интересами, и делать ремарки в слаженном механизме излишне. Затем Ольга забирала материалы в набор и все занимались новыми идеями.

- Как вам идейка, а? – хитро улыбнулся Фетисов.

- Я поражаюсь на вас Петр Семенович, - заметил Бухтов.

- А представьте меня на собрании! Никто даже не додумался! Вот вам дела! - Фетисов был очень взволнован собранием ветеранов, на котором его попросил от лица газеты выступить Борис Андреевич, после чего он написал в газету предлинную статью о социальных правах ветеранов и получил, чуть ли не политическое, признание у местного электората.

- Вы ступили на шаткую дорожку, – смеялся Борис Андреевич.

- Я не стремлюсь в верха, я человек маленький, как говориться. Но кто-то должен и говорить!

- Да. Кто-то должен.

- Мне вот тремя днями Настя газету показывала «не нашу», так это меня так вдохновило, знаете. Ведь там тоже люди пишут и проблемы высказывают, и мы должны! Должны говорить, стало быть. Чем хуже?

- Что за газету, Петр Семенович?

- Борис Андреевич, дорогой! Я ж не понимаю, не русское это. Газета и все, я помню, что буквы красивые, завитые. Я принесу, если желаете, – заметался Фетисов, - у Настеньки она.

- Да, нет. Не стоит. Пустой интерес, – отмахнулся Бухтов.

- Настя, она читает. Вы знаете, все понимает, все. Зинаида Аркадьевна счастливица просто, такую дочь растит светлую одна. Уже давно одна. Как с мужем рассталась. Настя отца то не знала. Выросла у матери на руках. И нам с Антониной как родная была. Помню, маленькой часто к нам прибегала, «Дай, говорит, деда Петя яблочко». Налитые в саду яблоки были при Антонине. А потом повысохло все. Рука нужна там. А сил не стало. Растратился я на горюшко свое. Вот и гощу у Зинаиды, как неприкаянный. И терпит она меня, нахлебника, а мне уж и так совестно, что сил просто никаких нет, – Фетисов на силу сдерживался, чтоб не заплакать, – Да где мне приют то будет, не знаю. Семья оне мне; и мать, и дочь. А Настенька мне спасенье, ведь нет у меня детушки. Так вот и радуюсь на Настенку, одна забава, как маленькая была. Сейчас уж взрослая стала, газеты их понимает, и речи порой ведет, что мне старому только диву даваться. На вас так похожа бывает, аж страшно делается. Уроки ей ваши на душу ложатся видно. Зинаида тоже говорит «Борис Андреевич в Настю ум вселяет».

Фетисов замолчал. Стало тихо. За стенкой иногда слышался скрип лестничных ступеней.               

- Уедет от нас Настенька, печаль всем будет. – Вдруг произнес Фетисов.

- Как уедет? – удивился Бухтов.

- В Москву, учится, – объяснил Петр Семенович, - Я знаю, я старый человек, мне одиночество положено. Но, как представлю тишину эту, так сердце останавливается.

Бухтов не поверил своим ушам. Настя уедет. Что же это. Да, да. Наверное. Как это он выпустил из головы. В Москву учиться, не здесь. Уже в сентябре или еще раньше. Еще четыре недельки всего или может быть пять, а что потом. А мне не сказала. Почему мне не сказала. Бухтов хотел, было, сорваться с места, но присутствие Фетисова заставило его пережить волнение в себе.

Из редакции Борис Андреевич пошел медленно. Он растягивал дорогу, старательно обходил газоны, переждал светофор на пустой улице. Он начал о чем-то тихо рассуждать, то ли успокаивал себя, то ли искал всему объяснение. Почему и здесь тоже? Почему так мучат его? Настя уедет в Москву и его случайное забвение рассеется. Почему бы не оставить её – его, всего лишь, безобидное увлечение, пусть, только лишь увлечение. Бухтов вспомнил недавний разговор с Фетисовым и почувствовал тяжелый приступ стыда за вторжение в судьбу Насти и Зинаиды Аркадьевны. Ему срочно нужно было найти опору в этой ситуации. Бухтов неожиданно ускорил шаг. Подходя к дому, он заметил Настю, беседующую с подругами у подъезда. Борис Андреевич смущенно заерзал по карманам, пытаясь найти хоть какой-нибудь клочок для своего внезапного внимания. Когда он поднял глаза ни Насти, ни её подруг уже не было. Он медленно дошел до скамейки и сел на неё грузно, подкошенный обидой за свои беспечные надежды.

Когда он вернулся домой, Настя была на кухне одна. Бухтов попытался пройти к себе в комнату незамеченным, но все же остановился и прошел к ней.

- Привет, – попытался он создать настроение.

- Здравствуйте, – вежливо ответила Настя.

- А где Петр Семенович? – изображая интерес, спросил Бухтов и неожиданно вспомнил, что только что расстался с ним в редакции. Какая глупость, да и почему Насте это должно быть интересно.

- Не знаю, – скучно ответила она.

- Он говорил мне, что ты читаешь иностранные газеты.

- Да нет, - улыбнулась Настя, - была у меня старая на английском, это правда, но я не так хорошо знаю английский.

- А ты, кстати, выбрала, куда поступать будешь? – Бухтов налил себе чая и сел за стол.

- Не знаю. Мама хотела, чтобы я в медицинский пошла. Но это не моё, это точно – ответила Настя, сделав руками запрещающий жест.

- А твое?

- А мое? Не знаю, что-нибудь гуманитарное. Но у нас нет, в Москве только.

- Уедешь?

- Наверно.

Как она была красива сейчас, светлая и свежая, как майское утро. Останься мгновенье, не уезжай, хотел, было, сказать Бухтов. Все тает. Все, что у меня было, безвозвратно исчезает. Он так увлекся этой идеей, что не заметил, как остался один. Его потерянное сознание разбудила Зинаида Аркадьевна, внезапно появившаяся на кухне, с торчащим из набитой сумки хлебом.

- Вынеси мусор, – кричала она себе вслед, – О! Борис Андреевич, вы здесь. Что с человеком делать? С утра бродит мимо, все мать должна.

- Позвольте я, – поднялся из-за стола Борис Андреевич и вытащил из-под раковины ведро.

- Что вы! Борис Андреевич, пусть Настя одумается, чего еще придумала.

- Позвольте, Зинаида Аркадьевна, мне прогулка сейчас на пользу.

Каждый раз жертвуя, снова и снова. Это чувство вселилось в него и разъедало изнутри. Сколько можно было терпеть, как предательское самообладание держит в руках его избитое самоуважение. Словно мир играет в своё удовольствие, и ты все время просишь хоть каплю благодарности к себе, изображая искреннюю веру в положение вещей, так естественно убивающих твое терпение. Бухтов ненавидел себя за это и временами готов был взорваться, но неуверенность в своей правоте сдерживала его, и вскоре снова приводила его во внутреннее негодование. В такие часы он уходил в редакцию, сидел в одиночестве, что-то обдумывал и записывал. Ольга замечала его настроение и сторонилась. Славная девушка, старается благодушно. Откуда в ней эта сила? Пустословная газетенка и маленький городок без всяких перспектив. Кому и чему она служит? Здоровый человек. Не задается потусторонними вопросами. А у многих на это уходят годы. Сначала ты ищешь себя, потом свое место в жизни, а когда находишь все это уже бессмысленно, потому что ты стал совсем другим человеком, не тем, кто выбирал себе дорогу свободным, а нагруженным своими обязательствами и чьими-то обстоятельствами.

Закрываясь в себе, Бухтов снова вспоминал Дашу и пытался, как можно ярче разбудить в своем сердце воспоминания о ней. Он припоминал самые второстепенные детали: клетчатое, зеленое платье, как его примеряли и покупали, разговор с продавщицей в магазине, размер, и короткий рукавчик, который так понравился жене, бумажную упаковку и даже узелок шпагата, который невозможно было развязать дома, и Даша без разрешения побежала за ножницами. В такой момент Бухтов словно становился свидетелем той или иной ситуации, он мог ярко видеть и слышать происходящее, но контролировать это, было не возможно. Все проносилось так стремительно. Внезапные фразы, но не те и не так. Столько лет все вокруг общались на понятном друг другу языке, а он должен был ежеминутно доказывать окружающим свое присутствие. Доводя себя такими мыслями до измождения, Бухтов засыпал. На утро он опять был в нормальном расположении духа, приветлив и внимателен. При этом Борис Андреевич не торопился делиться наболевшим. Зинаида Аркадьевна временами пыталась выудить, несколько слов из жизни Бухтова, но тот отступал с бесформенными предложениями.

- Я, Зинаида Аркадьевна, бедно пожил, - говорил Бухтов, - и рассказать нечего.

А Настя, по возрасту своему, вообще не имела к Борису Андреевичу личного интереса. Если не считать одного неосторожного вопроса, который Бухтову стал просто не выносим. Вопрос этот касался его жены, Елены Павловны. Как-то во время их занятий, Настя спросила, где сейчас Елена Павловна? Для Бухтова этот простенький вопросик, раздался громовым презрением в необъяснимом одиночестве его жены. Борис Андреевич насупился, зашуршал бумагой на столе и замотал головой, пытаясь выдавить из себя что-то вроде «она сейчас дома». Настя не придала особого значения этому обстоятельству, но затронула очень больную струну в душе Бориса Андреевича. Странно, что Бухтов сам не мог ответить себе, почему он оставил жену. Зинаиде Аркадьевне и Петру Семеновичу приходилось домысливать поведение Бориса Андреевича, который в ответ лишь наводил иллюзию жизненных сложностей, которые мешают нормальному ходу событий. А может, это просто был приступ паранойи, ведь зачем Насте нужно было урезонивать Бухтова. И все же это неприятно. Как тяжело. Невыносимо. Настя уедет. И хозяйка с Фетисовым, бог знает, что они думают обо мне.

Борис Андреевич скользил по квартире тенью. Несколько дней отсиживался в комнате или уходил в редакцию.

 

 

Глава шестая

 

Все чаще Бухтов испытывал дискомфортное состояние. Сердце щемило от недосказанности и недопонимания. Желая положить этому кошмару конец, Борис Андреевич решил поговорить с Ольгой. На квартире такой разговор стал бы слишком громким событием, а в редакции можно было увидеть реакцию постороннего человека с наименьшим риском для своего эго.

Поводом для разговора послужил внезапный ливень, заставивший их задержаться на работе до своего окончания. Ольга была несколько сконфужена, неожиданным откровением со стороны директора. Однако внимательно слушала Бориса Андреевича, понимающе кивала в нужных местах, и даже несколько раз уточняла кое-какие детали.

- Так вы с Сергеем Алексеевичем учились? – удивилась Ольга.

- Да. В институте, – подтвердил Бухтов.

- Интересно. Ведь он работал здесь задолго до того, как я пришла сюда.

- Лет двадцать, наверно. Знаешь, ведь это я должен был приехать тогда в газету. Тогда это была мечта - редактор районной газеты.

- Это была совсем маленькая газетка, один листик, – уточнила Ольга.

- Но Елена, – продолжил Борис Андреевич, - Елена Павловна - жена моя настоящая, не была готова. Она хотела работать в школе. Так я отдал это место Песцову. Но тогда все было по-другому. С тех пор я работал преподавателем в старших классах. А года через три-четыре появилась Даша. Я в ней, просто, души не чаял. Забылся совсем.

Ольга внимательно смотрела на Бориса Андреевича. Таким она видела она его в первый раз. Увлеченный и взволнованный, Бухтов выразительно жестикулировал, стараясь понятнее описать свою отцовскою роль в своей, уже несуществующей семье. Ольга даже на мгновение испугалась, что Борис Андреевич сейчас опомнится и горе утраты выведет его из равновесия. Но в этот момент Бухтов замолчал.

- Мне очень её не хватает, – проговорил он и добавил, - нам очень её не хватало. Это было невыносимо. Пустота. Как будто между нами что-то вырвали. Ежедневно ходить и видеть вокруг её вещи. Мы не могли разговаривать больше, словно не было больше тем.

Ольга чуть слышно дышала, боясь сорвать напряжение. Бухтов говорил то не разборчиво, то страстно до исступления, что Ольга по своей впечатлительности чуть не теряла сознание.

Дождь за окном почти стих. Ольга еле живая, смотрела на измученного Бухтова. Когда, наконец, она вышла из редакции, сердце её не выдержало, и она побежала прочь, вытирая лицо от накатившихся слез. Добежав до угла Краснознаменской, она едва не сшибла с ног Фетисова неторопливо идущего в редакцию.

- Здравствуйте, Петр Семенович, - пролепетала Ольга.

- Что случилось, Оленька, - заволновался старик.

- Борис Андреевич, - начала Ольга, но остановилась.

- Что с ним? – затрясся Фетисов.

Ольга постаралась успокоиться.

- Нет ничего, Петр Семенович.

- Ты так испугана.

- Все хорошо, - начала успокаивать она Фетисова, - это я просто, разволновалась. Это Борис Андреевич, ему так одиноко.

- Это пройдет, дитя. Он сильный человек.

- Нет, нет! Петр Семенович, он прячется, он только прячется.

Бухтову совсем не стало легче. Он открыл у себя в кабинете окно и почувствовал свежесть, которой повеяло с мокрой Кировской. Борис Андреевич глубоко вздохнул, сел за стол, достал из ящика бумагу и начал писать письмо. Он писал быстро и размашисто, как пишут записку очень знакомому человеку, он торопился, словно хотел что-то срочно сделать или завершить. Его рука дрогнула, когда он вдруг услышал скрип половой доски с порога. Борис Андреевич поднял глаза и увидел Фетисова, который стоял молчаливо, ожидавший приглашения, не знающий, как вступить в разговор.

- Добрый день, Петр Семенович. Заходите, садитесь.

Фетисов непривычно и испуганно озирался. Бухтов, забыв про внезапного гостя, продолжал спешно писать, но неожиданно опомнился и взглянул на старика.

- Что привело вас, Петр Семенович, - Бухтов посмотрел куда-то сквозь Фетисова.

- Борис Андреевич, вы хороший человек, я в этом, безусловно, уверен. И я знаю, как тяжело потерять близкую душу. Но вы совсем не хотите поделиться, а это очень тяжело - носить в себе горе. Зинаида Аркадьевна добрая женщина, она многое терпит, и Настенька тоже. Мы чувствуем вашу ношу, мы все. Но вы сторонитесь. Я знаю, вы не хотите волновать нас, но мы же чувствуем. Мы же чувствуем вашу печаль, Борис Андреевич.

- Я не знаю, Петр Семенович, что со мной и что мне делать. Я уехал из дома, чтобы оставить боль, но она преследует меня всюду.

- Оленька напугана очень. Слезу прятала на Краснознаменской. А я стар уже, мне её не унять, ей равный нужен. Не справится сердце молодое. А вы такую боль открываете.

Бухтов оставил ручку и взялся за голову. Фетисов замолчал. После этого разговора Бухтов сник окончательно. Он понял, что теряет последнее – свое спасение. Он вдруг решил, во что бы то ни стало, объяснится Зинаидой Аркадьевной.

Под вечер, он появился на кухне с пакетом медовых пряников и взялся разливать кипяток по чашкам, устроив из этого настоящую чайную церемонию. Борис Андреевич непременно хотел быть отзывчивым и внимательным к хозяйским делам, отчего Зинаида Аркадьевна не знала, куда девать свою скромную персону. Он был чрезвычайно разговорчив. Настя, ставшая случайной свидетельницей этого мероприятия, задержалась на кухне за чашечкой вечернего чая.

- Вы сюрприз задумали?

- Скорее откровение, -  улыбнулся Бухтов и добавил, – я сегодня, к сожалению своему, расстроил очень хорошего человека.

Зинаида Аркадьевна и дочь неявно переглянулись. Бухтов поспешил объясниться.

- Я здесь уже почти два месяца, и я очень рад, что оказался в вашей теплой и гостеприимной семье. Хотя я иногда, по невнимательности, не очень и вежлив, - Борис Андреевич от волнения смешался и путался в словах,- я должен сказать вам, что я очень благодарен вам за теплый прием. Просто, мои проблемы. Я, бывает, скучаю и закрываюсь в одиночестве, но вы ни в коем случае не должны принимать мое настроение на свой счет.

- Вы не должны извиняться, Борис Андреевич, - перебила хозяйка, - мало, что случается у человека, - тут одиночество, бывает, помогает.

- Я возьму пряничек с собой? – влезла Настя.

Бухтов сделал встречный жест, и Настя, выхватив из вазочки пряник, исчезла у себя в комнате.

- Долить вам чаю, Борис Андреевич? – спросила хозяйка.

- Мне, Зинаида Аркадьевна, знать отношение ваше важно.

- Борис Андреевич дорогой, я вами довольна, а ваше присутствие здесь необременительно и приятно.

Закрывшись у себя, Бухтов лег на кровать с желанием обдумать протяженный день, но сразу заснул.

На следующее утро Борис Андреевич, не медля, поторопился в редакцию, чтобы застать Ольгу. На крыльце сидел Сергей и вытирал куском мешковины, просаленные от печатного станка, руки. Он поздоровался с Бухтовым и пропустил его внутрь. Через мгновение Бухтов снова вышел на улицу.

- А Ольга уже была? – поинтересовался Борис Андреевич.

- Она заболела, – ответил Сергей.

- Как заболела?

- Температура у неё, – пояснил молодой человек, - простудилась или что-то вроде.

Бухтов слетел с крыльца, вспугнув со ступеней пригревшегося кота, и побежал по улице к дому, где жила Ольга. Он бегло искал глазами номер её дома, на Коломенской улице, обходил дворы и, наконец, вбежал в сырой подъезд и, остановившись на первом этаже, оказался вплотную лицом к двери с номером девять. Бухтов постучал. Дверь почти сразу открылась, и из неё вышел Фетисов.

- Борис Андреевич! Доброе утро! – обрадовался Фетисов, - проходите. Оленька заболела, - тише проговорил он.

Бухтов тихо прошел в комнату. Петр Семенович откланялся и ушел. Ольга лежала, но, увидев Бориса Андреевича, смущенно заерзала, попытавшись приподняться и расправить помятое покрывало.

- Нет, нет, лежи.

- Садитесь, Борис Андреевич, садитесь, пожалуйста.

- Ты как себя чувствуешь? - Бухтов присел на край кровати. Ольга развела руками, показав на свое разбитое положение.

- Это я виноват, прости меня, - сказал Бухтов.

- Что вы, что вы! – замотала головой Ольга, - это дождь. Вспомните, какой вчера был дождь.

- Нет, я виноват, - протестовал Бухтов, - это моя вина, это моя вина! Я стал сам не свой последнее время.

- Это ваше несчастье, ваша тоска, - перебивала Ольга.

- Я доставляю хлопоты. Я хочу помочь тебе! Ольга, я должен помочь тебе подлечиться!

- Нет, Борис Андреевич! Вы же сами страдаете, вы мучаетесь, и эта боль ваша, она всех ранит! Вы должны помочь себе! Излечите свое сердце! Это я должна! Я должна помочь вам довести все до конца, раз уж вы выбрали меня. Вы должны помочь мне излечить вас от вашего одиночества.

- Нет, - Бухтов испуганно вскочил, – ты не можешь! Ты не можешь. Прости меня, Ольга. Простите.

Бухтов выскочил на улицу в смятении. Он с трудом мог соображать и видеть перед собой. Добравшись до первой лавочки, он сел, тяжело дыша, и закрыл глаза. О боже, я с ума сойду здесь, подумал он. Как повернулось. Дурак я. Бедная девушка, все на себя приняла. Что же делать, что же мне делать. Надо вернуться, надо вернуться. Бухтов нервно стучал зубами, придумывая, что он скажет Ольге, если вернется. Он вставал и садился обратно, не решаясь посмотреть Ольге в глаза. В итоге он вошел обратно в подъезд и снова постучал в дверь. Через какое-то время дверь открылась. Следуя за Ольгой, он вошел в квартиру. Ольга села к себе на кровать и посмотрела на Бориса Андреевича. Бухтов смутился, оглядел занавешенное узорными шторами окно, тяжелый овальный стол с телевизором и посмотрел на девушку.

- Вы все не верно истолковали, – начал чуть слышно Бухтов, - но вы и Петр Семенович правы, я злоупотребляю вашим гостеприимством.

- Вы не понимаете, Борис Андреевич. Дело не в том, где вы живете, а в вас. Ваша печаль она живет в вас. И  вы скрываетесь с ней, словно бережёте её для себя. Она вам дорога, эта ваша боль. И вы заставляете всех страдать, как и вы, чтобы вам не было так одиноко.

- Это все что у меня осталось, Ольга. Я очень сожалею, что вам пришлось терпеть моё одиночество. Но я пойду. Вам нужен отдых, а от таких бесед здоровья не будет. Я завтра зайду к вам, непременно.

Бухтов медленно пошел в редакцию. Возможно, сейчас это было единственное место, где можно было побыть одному. Когда он подошел, Вадим уже выносил свежие стопки газет из печати. Вскоре ребята разобрали их по сумкам и разошлись по городу. Бухтов поднял с крыльца неосторожно оставленную газету, машинально перелистал её и вошел внутрь.

 

 

Глава седьмая

 

Через три дня, когда Ольга поправилась и вышла на работу, она была в бодром здравии, отзывчива и полна творческих сил. Борис Андреевич заметив такое расположение своей подопечной, с удивлением нашел для себя, что их случайное недоразумение растаяло, как дым, и его беспокойное ожидание её выздоровления превратилось не более чем в надуманное переживание. Ольга держала себя так, словно между ними не было никакого недопонимания до этого момента, вследствие чего Бухтов, несколько раз в общении внимательно всматривался в её лицо, чтобы разглядеть хоть какие-то причины этих необъяснимых метаморфоз. Здесь стоит подметить, что за день до этого, Ольга имела один довольно личный и интересный разговор. Разглашение, которого было бы не этично, по отношению, как к персонажам, так и к читателям этой книги. Можно лишь сказать, что разговор этот касался душевного состояния Бориса Андреевича, и разговору этому способствовал Фетисов Петр Семенович, который в день встречи с Бухтовым у Ольги, обдумал несколько мыслей по поводу сложившейся ситуации. В частности, его очень увлек семейный вопрос гостя. Но чем он мог помочь, его вмешательство было бы невежливым. Но вмешательство нужного человека, могло бы оказать полезное влияние на эмоциональную атмосферу в целом. Что касается самого Бориса Андреевича, то тот всецело поглотился общением с Настей, которая, кстати сказать, даже изъявила желание написать несколько слов в газету о поэзии и литературе неизвестных авторов района. При этом Настя предложила пару своих стихотворений для следующего выпуска газеты. Так что, все остальные участники событий тех дней невольно отошли на второй план. С таким поворотом дел, Борис Андреевич просто расцвел. Он принялся вставать утором пораньше и выходить на кухню, преждевременно ставя чайник. Зинаида Аркадьевна даже заволновалась, не случалось ли беды с её домочадцем, сколь скоро у того меняется настроение.

- Вы, Борис Андреевич, удивляете нас, – говорила хозяйка.

- Меня Настя удивляет, – неожиданно для себя добавил Бухтов.

- И чем же?

- Она талантлива и умна.

- И чем же? – не унималась Зинаида Аркадьевна.

- Разве вы стихов не читали?

- Читала, Борис Андреевич. Да разве это стихи? Влюбленность детская, да и только.

- Вы правы, но это же прекрасно, не правда ли!

- Ой, Борис Андреевич, она вас с ума сведет совсем, – махнула рукой хозяйка, - а вы, оказывается,  так легковерны.

Бухтов не стал гласно обозначать свои чувства к Насте. Достаточно было того, что все как будто становилось на свои места. Ольга осталась верной изданию, Петр Семенович «не нарушил клятвы Гиппократа»,  Зинаида Аркадьевна, как и прежде, принимала его как дорогого гостя, а Настя проявила скупой интерес к его скромной персоне.

С тревогой, ожидая отъезда Насти в Москву, Бухтов как можно больше времени уделял её занятиям, даже когда оставался один. Он просчитывал различные упражнения, пересматривал главы учебников, находя альтернативные решения задач, и вел дневник, куда записывал прошедшие учебные темы. Честно сказать, Настя достаточно хорошо училась и все эти «дополнительные занятия», нужны были больше Зинаиде Аркадьевне, как уверенность в способностях  её дочери, а Бухтову, как возможность личного общения.

На уроках Настя все чаще заводила разговор о семье Бориса Андреевича. О том, не скучает ли он по Елене Павловне и как она там одна. На что Бухтов сжимался и давал витиеватые ответы. Он говорил, что больше всего скучает по Даше, и жить дома после её смерти стало просто не выносимо. И что он рад, что познакомился с Настей, что она очень похожа на Дашеньку. Настя чувствовала себя «не в своей тарелке», после таких разговоров. Наверно Борис Андреевич был и хорошим отцом, но все-таки не её. Случалось, в разговоре Бухтов ласково называл Настю дочкой. Настя, в виду их разницы в возрасте, не возражала против такого обращения, хотя понимала, что это всего лишь желание Бориса Андреевича, побыть отцом положения, пусть и в таком, достаточно условном ключе. Он даже говорил с Настей как-то по-свойски, иногда переходя в чуть слышное токование и дружескую мимику. Возможно, таким образом, Бухтов старался сократить разделяющую их эмоциональную дистанцию. Но все старания рушились каждый раз как Настя, обращалась Борису Андреевичу на «вы». Это самое «вы», больно резало по сердцу, и Борис Андреевич нервничал и путал слова. Превозмогая внутренний дискомфорт, он реабилитировался и начинал заново возводить хрупкую иллюзию их родственной принадлежности. Несмотря на довольно неприятные сравнения её с покойной дочерью Бухтова, Настя по каким-то причинам заинтересовалась Дашей. Она все чаще спрашивала Бориса Андреевича о поведении дочери, об их личных отношениях, что она любила, и что он вспоминает теперь, думая о ней. В своих рассказах Бухтов пускался во все тяжкие, иногда даже забывая, с чего он начинал. Его повествование рассеивалось на посторонние темы и по мере раскрытия фактов цеплялось за новые слова, пытаясь в полной мере представить картину происходящего. И Настя теперь приблизилась к истории Бухтова, как никто другой. Исходя из рассказов Бориса Андреевича, она действительно была очень похожа на Дашу. Из общих впечатлений Бухтов отмечал живой характер Насти, её открытую и увлекающуюся натуру. Видя новую перспективу, Настя бросалась в неё с головой, но, как и все вспыльчивые люди быстро отходила. Так и теперь, она днями слонялась с карандашом в руке, делая наброски для новых стихов и статей. Выдумывая самые невероятные идеи, она хотела, удивить и увлечь за собой Бориса Андреевича, и дать ему возможность увидеть мир в здоровом свете.

Тем не менее, его израненный организм, даже в желанном окружении находил повод для депрессии. Бухтова очень расстраивал предстоящий отъезд Насти в Москву, но он же не мог её просто остановить или запретить ей учиться, по объективным причинам. И он понимал это, может быть даже больше чем остальные. Настя по поводу своей учебы и избираемой профессии скромно помалкивала, и Борису Андреевичу оставалось лишь делать догадки по профилю её интересов. Хотя временами она открыто проявляла внимание к истории и языку, а теперь и к журналистике. Здесь должно отметить, что Бухтов, на свой страх и риск, уже предпринял в эту сторону некоторые шаги, но говорить об этом было бы пока рано. В своих разговорах, он не раз описывал особенности факультета журналистики и возможности данного образования. Он даже вставлял в разговор забавные истории из своей студенческой жизни на факультете, чтобы разрисовать в заманчивых красках, еще пока не сведущему человеку, о неверном бытующем стереотипе пресных учебных будней. И это срабатывало. Настя с интересом слушала рассказы Бориса Андреевича, и когда тот заканчивал историю, то было видно, как в её глазах загорался легкий огонек желания скорее приобщиться к студенческой жизни. Она даже поделилась своими планами по выбору московского вуза и об опыте поступления своей подруги, об историческом факультете и о том, что собирается уехать уже через десять дней. Борис Андреевич решил, до некоторых пор, не заострять на этом общее внимание. Но каждый раз, когда речь заходила о выборе вуза, Бухтов смотрел на календарь, ожидая какого-то момента и надеясь что-то успеть.

- Я не знаю, - говорила Настя, - у неё там родители живут. Пока остановлюсь там, а дальше посмотрю.

- Но это же на время.

- Она предлагает жить вместе.

- Вместе, конечно веселее, чем одному. Вот, ты уедешь, и я останусь один, - пошутил Бухтов, осознав, что это оказалось глупо.

Настя немного смутилась на такой выпад со стороны гостя, но вида не подала.

- Одиночество - это тяжелый груз. Его надо делить, - назидательно процитировала девушка.

- Мне придется уехать отсюда.

- Почему? – вдруг улыбнулась она.

- Мне здесь нечего делать, Настя. А когда ты уедешь, у меня не останется и наших уроков.

- Но Борис Андреевич, вы же не ради меня сюда приехали?

- Нет, тем не менее, здесь у меня тоже ничего не будет.

- И куда теперь?

- Я не знаю, Настя. Пока не знаю.

- Вы напрасно себя уничтожаете, Борис Андреевич, вы мне как помогли! В газете порядок какой!

- Завтра твоя статья выходит, - вспомнил Бухтов.

- Да! – радостно опомнилась Настя, - просто невероятно!

Бухтов посмотрел на Настю и вдруг увидел, что она счастлива. И сделал её счастливой он. У Бухтова проскользнула мысль, что, возможно, это то великое, что ему удалось сделать в этом городе. И теперь нужно перевернуть страницу, и вершить дальше. Но есть еще дела, которые следует закончить, прежде чем идти вперед.

Вечер в тот день выдался на диво теплым, вследствие чего, Борис Андреевич несколько часов провел во дворе, наслаждаясь летними ароматами, до наступления темноты и пения сверчков. Сидя на лавочке, он осматривал пустой двор, каким он, кажется, не видел его прежде. Словно под грузом личных переживаний, краски и очертания города прежде находились в некоем искаженном состоянии. Он вдохнул легкий ночной воздух, заметил беснующихся под фонарем насекомых и улыбнулся. Он, почему-то, вспомнил свой визит к Ольге. Странно, что она так переменилась. Или может, это я ошибся, подумал он. Может, я все не верно истолковал и решил, что она влюблена. Какой ужас. Если нет, тогда что? Если я ошибся, значит, ничего не было. И я напрасно запаниковал. Глупо вышло.

Бухтов поглядел по сторонам. Тихий двор с детскими качелями и песочницей. Крашеная деревянная лавочка с уже облупившейся зеленой краской. Наверно в стране таких миллионы. Вокруг аккуратно стояли старые четырехэтажные домики из битого красного кирпича, кое-где за шторами горел теплый свет. У добра добра не ищут, подумал Бухтов, поднялся и медленно пошел к подъезду.

Хозяева дома уже спали. Борис Андреевич, оставив на вязаном половике потертые туфли, прошел к себе в комнату. Он не стал включать настольную лампу. В комнату падал свет от уличного фонаря, так что при желании можно было бы даже читать. Он взял с подоконника недозревшее фетисовское яблоко и сел за стол. Периодически кусая его, он смотрел на, вечно собранный, коричневый чемодан, который лежал напротив, на огромной дубовой тумбе. Его купили, когда Дашу отправляли в пионерский лагерь или уже не пионерский, хотя настроение у всех было такое же пионерское. Дети не стройными парами стояли под палящим солнцем, и назидательный детский хор голосил школьными песнями изо всех колокольчиков. Наверно, все в своей жизни переживали этот период – период строевого отдыха. Борис Андреевич помнил, как каждое прохладное утро, неспешным шагом под выкриками вожатых, все выходили на зарядку, а вечерами собравшись возле корпуса, пытались репетировать театральную сценку, хотя в итоге все мероприятие сводилось к безысходному кормлению комаров. А родительский день? Это был праздник, которого ждали все дети так, как ждут, наверно, только Новый год. Тумбочки наполнялись гостинцами, а лица детей наполнялись чувством гордости за место, в котором все так давно уже ждали родителей.

Спустя десять минут, оставив на столе степенно темнеющий огрызок, Бухтов подошел к тумбе и открыл чемодан. В нем лежала кое-какая одежда на смену, старая электробритва, прозрачный пакет с документами, немного рассыпанных по дну мятных леденцов и еще какие-то мелочи вроде иголки с нитками и небольшого походного ножа. Он провел рукой по вещам, словно, оценивая свой скромный гардероб, затем взялся двумя руками за крышку, собираясь закрыть чемодан, но остановил взгляд на внутреннем кармане и суетливо залез в него рукой. Очередной раз, нащупав в нем какую-то бумагу, закрыл чемодан и решительно щелкнул его замками. Он еще немного погулял по темной комнате. Сон не шел. Так иногда бывает, когда внутренне возбуждение от предстоящих и важных событий гоняет в голове сотни мыслей и не дает заснуть. Бухтов несколько раз выходил на кухню, пил чай и просто сидел, глядя в темноту за окном. Он вспомнил ночь, когда нашел на лестнице Настю. Позже она рассказывала, что её молодой человек уехал не попрощавшись, и насколько теперь известно больше не возвращался. Тогда начались их занятия, Настя сравнительно быстро позабыла свою печаль, сосредоточившись в учебных заботах. В Москве она обязательно кого-нибудь встретит, кого-то достойного. Борис Андреевич вспомнил, как познакомился с Еленой Павловной на факультете. Но надо сказать, что они учились не вместе, просто это был какой-то праздник или просто встреча, или день рождения, и они были среди приглашенных. Бухтов широко зевнул. Да, это был чей-то день рождения, возможно, их общих друзей. С тех пор они были вместе, пока не погибла Дашенька. После этого они совсем перестали разговаривать. Неужели их отношения так остыли. Не уж-то они были так увлечены Дашей, что так позабыли про себя. Про свою любовь, ведь она была. «Ведь у нас была любовь», чуть не выкрикнул Бухтов, будто случайно нашел какую-то вещь, которую давно потерял и забыл. Здесь он заметил, что за окном начал заниматься рассвет. Он помял пальцами уставшие глаза и пошел спать.

 

 

Глава восьмая

 

Когда Борис Андреевич проснулся, было около одиннадцати часов утра. В квартире никого не было. Вероятно, Зинаида Аркадьевна ушла на рынок, а Настя гуляла. Позавтракав вареным яйцом с черным хлебом, он отправился в редакцию. Ольга была одна.

- Доброе утро, Борис Андреевич, - приветствовала она Бухтова.

- Здравствуй, Ольга. А что никого больше нет?

- Пока нет. К обеду Вадим с Сергеем обещались.

- Хорошо, - одобрительно кивнул Бухтов, пряча ключи в карман, и добавил, - пойдем ко мне.

Они зашли в старательно бедно устроенный кабинет. Достав из кармана расческу и наскоро причесав волосы, Борис Андреевич сел за стол и пригласил садиться Ольгу. Он собрал в ящик беспорядочно разложенную по столу бумагу и заговорил.

- Ольга, я хотел бы, чтобы ты занялась редакцией газеты.

- Но я и так занимаюсь, - заметила Ольга. Бухтов улыбнулся.

- Ты не поняла, я хочу уехать.

- Как уехать, куда? – вдруг улыбнулась Ольга.

- Скорее всего, вернусь домой.

- А как же мы?

- Ну, я уверен, у тебя все получится.

- Но, я не готова, Борис Андреевич,- замотала головой Ольга, - и потом, Петр Семенович старше и он занимался газетой, когда Сергей Алексеевич уезжал.

- Петр Семенович непременно будет вести дела, но газете нужна молодая и здоровая энергия, а Петр Семенович уже не молод. А тебе я, непременно, все расскажу, - успокаивал её Бухтов.

- Нет, - было, взмолилась Ольга, но в тот же момент, словно прозрев, согласилась, - Но, вы должны мне все рассказать.

- Сегодня начнем, – подвел черту Бухтов.

- Все это так неожиданно, Борис Андреевич.

- Знаю, но это твой город, у тебя все получится.

Ольга, должно быть, предвидела, что Борис Андреевич, возможно, уедет, но она никак не предполагала, что вся редакция, причем так скоро, ляжет на её хрупкие плечи.

Через несколько минут Ольга снова появилась в кабинете, с почтовым конвертом в руке.

- Борис Андреевич, здесь вам письмо пришло.

Бухтов чрезвычайно обрадовался этому известию. Как вовремя. Он просто сорвался со стула и бросился к Ольге, чтобы скорее схватить это письмо, которое, судя по всему, он уж очень ждал. Забыв поблагодарить Ольгу и обо всем на свете, он подбежал к окну и суетливо, стараясь не разорвать само письмо, начал вскрывать конверт. Приблизив письмо максимально к свету, словно от этого могло измениться его содержание, Бухтов, глотая слова, бежал вниз по его строкам. Дочитав не длинное письмо до конца, он радостно обернулся назад, но там уже никого не было. Из редакции он вышел много раньше, чем обычно, желая выветрить по дороге излишнее волнение.

Вечером Борис Андреевич появился на кухне со сверкающими глазами, стараясь произвести впечатление настигшего его счастья. Он напевал какую-то мелодицу, что-то из репертуара танцующих с тростью денди и скользил по квартире парящим шагом, хотя, как оказалось, никого дома и не было. Бухтов начал строить в голове мысли по поводу скорого отъезда Насти. Полезные советы, которые он мог ей дать. Проговаривал про себя возможные диалоги и наставления. Его фантазия касалась невероятных мелочей, которых, по его мнению, просто нельзя было упустить. От переполняющих его седеющую голову мыслей, он двигался по своей комнате с рассеянным и блуждающим взглядом, как скоро услышал стук в дверь. Он преисполнился предвкушением открытия кому-либо своей внезапной радости и пошел открывать.

На пороге оказалась Ольга, сконфуженная неожиданной встречей Бориса Андреевича, она бессвязно залепетала что-то о необходимости переговорить с Фетисовым по поводу редакции. Хотя несколько раз уточняла, нет ли дома Насти, и не знает ли Бухтов «случайно» где она могла быть. Борис Андреевич даже почувствовал неловкость от сознания своего второстепенного положения. Он разводил в стороны руками и почесывал затылок, отвечая кратко и односложно. Было в этом разговоре, что-то не складное, от чего Бухтов терял всякую опору в свалившемся на него диалоге. Спустя несколько минут, Ольга исчезла также стремительно, как и появилась, оставив Бориса Андреевича в довольно смешанном состоянии. Бухтов вернулся к себе в комнату сраженный и сел на кровать, стараясь сыскать объяснение участия Ольги в мозаике дома Зинаиды Аркадьевны.

Буквально через полчаса после Ольги появилась Настя. Борис Андреевич смущенный, сообщил ей о недавнем визите «её новой подруги» и пытался вставить пару вопросов об их общем деле. Но Настя, будучи в не полном ведении разворачивающихся событий, не придавала этим непонятным расспросам требуемого внимания. Спустя еще несколько минут прибыла Зинаида Аркадьевна с молоком, но Бухтов, совсем недавно так страстно желающий открыть свою радость, вдруг сник и поглядывал на хозяев с осторожностью и сомнением. Борис Андреевич остро почувствовал себя чужим и одиноким в этом гостеприимном доме. Он увидел со стороны людей, о чем-то говорящих на своем, доселе понятном ему языке. Их общение и радость были глухи для него, как немое кино. Он пытался улыбаться в ответ, но что-то мешало поверить ему в эту радость. Он постоял для тактичности в дверях кухни и неслышно удалился к себе в комнату.

Случаются иногда такие моменты сомнений, так явно и ясно, но все равно, кажется, что это лишь сомнения, учитывая, что это они и есть. И стоит только к ним не прислушаться, как случится немедленно им исполниться. Как часто, Борис Андреевич попадался в их сети! Вот и теперь, нечто подобное разъедало его сердце. Он снова сидел на аккуратно убранной кровати и пытался найти хоть какую-то ниточку, способную развязать узел собственного беспокойства. Имело ли оно основу или это рождалось следствием его навязчивой паранойи. Возможно, следовало прислушаться к словам окружающих. Ольга не зря говорила об этом. Терпение не безгранично, и честь быть желанным в чужом доме тоже имеет разумные пределы. Размышляя о своем поведении и чувствуя свою неловкость, Бухтова посещала мелкая мысль о побеге. Но куда? Снова бежать от своей безуспешности. Искать не знакомых, не знающих о его душевных дырах людей. Как это ужасно и мелко.

Жена Бухтова, Елена Павловна, была женщиной трезвой. Она заботилась о нем много лет, но была требовательной к себе. Уход Бухтова должен был иметь причину, и тем более, должна была быть объективная причина вернуться. Мальчишество жена не прощала, и уж точно не понимала. Вдобавок, растерянному Бухтову все чаще слышались упоминания Насти о Елене Павловне, не скучает ли он, и справляется ли она дома одна. На что Борис Андреевич говорил, что «она сильнее меня». Наверно это должно было все объяснять, но это ничего не объясняло. Напротив. Бухтов приходил в угрюмое состояние и закрывался от подобных разговоров, кто бы их не заводил, то ли чувствуя личную ошибку, слабость или неопределенность. В любом случае, остановить затягивающую его трясину, должно было как можно скорее, пока остатки его достоинств не разнесли по всем улицам этого, и без того, провинциального города.

Август старательно листал календарь. Времени на сомнения уже не оставалось. Иногда Бухтов уже был готов объясниться с Зинаидой Аркадьевной и Настенькой, но тут же его теснило чувство неудобства и собственная неуверенность, относительно сложившегося к нему отношения. Плюс к этому, он метался с выбором, кому следует открыть свою добродетель; Зинаиде Аркадьевне, как родителю ответственному за будущее своего ребенка, или Насте, для кого это будущее предназначалось. Разменяв несколько дней за таким раздумьем, Бухтова посетила неприятная мысль, что ничего, в любом случае, от этого он не приобретет. А на что он рассчитывал? Что Настенька кинется к нему на руки? Какое неприятное заблуждение. И все это застилает ему глаза. Иллюзии. Некоторые проводят в них жизнь. Это некая форма лицемерия. Безобидного, но не менее отвратительного. Борису Андреевичу очень не хватало трезвости. И ведь иногда он это осознавал и покидал кокон обманчивой безмятежности. Но если он туда возвращался, стало быть, следовало остерегаться бессознательно проваливаться туда так часто.

Но сейчас, я должен сказать не об этом. Прежде всего, важно упомянуть о вынужденном разговоре Ольги с Фетисовым. Дело в том, что Ольгу действительно беспокоило её неожиданное повышение в обход Петра Семеновича, учитывая историю её появления в «Заречье». Раз уж зашла об этом речь, скажу здесь пару слов.

Ольгу воспитали приемные родители. Она выросла в детском доме и уже в сознательном возрасте была удочерена парой, если не стариков, то вполне можно сказать, парой «в годах». Об её родных родителях она толком ничего не знала. Приемные же, состоялись в обществе. Их квартира, настоящая квартира на Коломенской, где сейчас жила Ольга и куда её привезли из детского дома, находилась в районе самых благополучных жителей городка. Зеленые газоны, разбитые между мощеных дорожек с коваными лавочками и фонарями, наводили восхищение и легкую зависть на всех гостей этой восхитительной улицы. Здесь селились крупные и мелкие начальники региональной промышленности, управленцы и чиновники. Так и новые родители Ольги были удачливы в делах, но детей своих не имели. Петр Семенович, служивший уже в то время в газете под началом Песцова, был по какому-то личному делу на этой Коломенской квартире, где Ольга была замечена, и буквально окончив школу, она пришла в газету и работала там и по сей день.

Теперь она жила здесь одна. Похоронив прежних хозяев квартиры, Ольга переклеила обои, сменила кое-какую мебель. Не знаю, получится ли еще в книге писать об Ольге, потому здесь же допишу, что, возможно, по складу своего характера, то ли не имея в детстве перед глазами семейной модели, Ольга еще не завела отношений ни с одним мужчиной. Она не была закрытой, но переменить своё кровное одиночество не представлялось ей никак.

Возвращаясь чуть назад, разговор её с Фетисовым случился в редакции двумя днями позже. Описывать его подробности я не буду. Скажу лишь, что Фетисов, по роду своей воспитанности и из страха перед «неслыханной» ответственностью, отмахивался от «щекотливой» темы, отдавая Ольге полный карт-бланш и снимая с неё всякие сомнения по поводу её назначения. Нужно сказать, что Петр Семенович был даже рад такому исходу. Потому Ольга покидала его с чувством полного успокоения и чистым сердцем.

Итак, тем же вечером, Борис Андреевич явился на ужин в более торжественном настроении и с нескрываемой радостью на лице обратился к Насте и Зинаиде Аркадьевне: «Мой верный друг – Песцов Сергей, ныне работающий на кафедре социологии в институте, прислал мне следующее письмо». Бухтов достал из нагрудного кармана заведомо правильно сложенный лист и, для солидности нахмурив лоб, зачитал следующее: «Теперь, по поводу твоего вопроса хочу сказать, – Бухтов сделал здесь голосовой акцент и посмотрел на внимательную Зинаиду Аркадьевну, - Как я и писал раньше, я веду кафедру социологии в нашем институте. Местом доволен, - тише затараторил Борис Андреевич, пропуская строки и торопясь к важному, - работа не пыльная, - Бухтов замолчал, читая про себя наперед, и произнес: «Вот! А по поводу Насти, так пусть приезжает, как ей удобно, но не позже двадцатого августа, - Борис Андреевич, не отрывая глаз, поднял указательный палец, - чтобы успеть в группу зачислиться. Пусть прямо ко мне приходит на кафедру, я ей помогу. Может, и комнатку в общежитии каком поспрашиваю, хотя и не могу обещать. Но ты можешь смело её присылать, в беде её не брошу. Добавить тут нечего, – дочитывал тише и быстрее Бухтов, - Пиши мне, Борис, чаще! Обнимаю. Сергей Песцов». Борис Андреевич, разволновавшийся до красноты, положил письмо на стол и посмотрел на Настю.

Настя сидела в смешанном состоянии, не зная как ей себя объяснить. Зинаида Аркадьевна заохала первой: «Ой, Борис Андреевич, какая же это удача! Я уж так переживала, как Настенька там устроится, а тут Вы так удачно все разрешили». Она схватила Настину руку и затрясла её, словно хотела вытрясти из неё хоть слово. Настя с удивлением для себя улыбнулась, но так ничего и не произнесла.

- Ну, Борис Андреевич, что за человек! Как угодили, что слов просто нет. Настенька! Учиться поедешь скоро.

- Пишет, что торопиться надо, - подчеркнул Бухтов, с горечью для себя.

- Слышишь Настя? И комнату тебе дадут, вот как все разрешилось!

Эйфория эта продолжалась в доме до поздней ночи, когда Настя уже давно спала. Зинаида Аркадьевна проговорила с Бухтовым почти пять часов к ряду, в фантазиях устраивая Настину учебу в Москве. Напившись до отвращения чаю и случайно заметив, что за окном уже сильно светало, они, зевая на ходу, чуть живые разошлись по своим комнатам.

 

 

 

 

Глава девятая

 

В следующий день, новость облетела уже весь городок. Петр Семенович к полудню с яблоками в сетке слонялся на квартире Зинаиды Аркадьевны. Сама хозяйка, вдруг, начала готовить и доставать из погреба разносолы, словно наступил крупный праздник, пропустить который нельзя было ни в коем случае. Разговоры слились воедино. Через пару часов, уже вся Настина жизнь была расписана детально на несколько десятилетий вперед. Только Насти дома и не было. Утром она исчезла куда-то, безропотно отдав свою судьбу на растерзание домашним.

Она бежала на Коломенскую. Настя вдруг заметила, что с особым вниманием всматривается в город. Несмотря на её внутреннее, человеческое сопротивление переменам и еще более глубокое сопротивление к сомнительным отношениям с Бухтовым, она начала верить, что его вмешательство настигает её всё сильнее. Она прибавила шаг на Тихомировской, затем еще быстрее через двор. И буквально в следующее мгновение Настя заметила, что её на встречу торопиться Ольга. Увидев друг друга, они еще более заторопились на встречу.

«Уезжает» - произнесли они в один голос, едва сблизившись. Их лица были немы какое-то время, они тяжело дышали, как загнанные лошади.

- Я уезжаю, - добавила Настя.

- Когда?

- Не знаю. Скоро.

- Готова?

- Думала, что готова, – грустно улыбнулась Настя.

- Значит, мы всё? Прощаемся? Ты шла прощаться?

- Я не знаю, - взмолилась Настя.

Ольга поняла, что сердце её долго не выдержит.

- Всё будет хорошо, - пыталась утешить она Настю, – могу поздравить тебя, ты в Москву поедешь.

Настя тоже почувствовала, что её уже трясет изнутри.

- Хочешь, я приду к тебе проститься? – предложила Ольга.

- Зачем? – не выдержав, вскричала Настя, - в глаза себе посмотреть хочешь?

Настя начала безудержно реветь. Ольга бережно обняла её за плечи.

- Перестань, прошу тебя, перестань, - повторяла Ольга чуть слышно.

Дома, тем временем, не унимались. Борис Андреевич под торжественный бой крышек, погрузился в личные переживания. Он вспоминал время, которое провел здесь, словно провожали его, а не Настю. Теперь она забудет его. Но он будет помнить. Он будет помнить, как учил её, как иногда случайно встречал её в этом летнем городе. И он будет вечно благодарен, что мог принять в её молодой жизни свое скромное участие. Чего более желать? Лето прошло. Как и хотелось Бухтову, оно стало ему забвением. Прекрасным забвением, которое затмило не утрату, но боль утраты, нежданной и горькой. Бухтов вспомнил, как ему сказали, что «Даши больше нет». Безо всякой надежды и какой-либо подготовки, просто «нет». Как ему хотелось тогда обнять её и сказать, как сильно он любил её, что верил в неё и гордился ей.

«Добрые люди», подумал Борис Андреевич, оглядывая Фетисова и Зинаиду Аркадьевну. Терпели меня и поддерживали. Но пора. Не удобно даже - ворвался и исчез. И Ольга тоже, теперь бог знает, что обо мне думает. И Настя. Светлый ребенок. Всё у неё сложиться.

Скоро появилась Настя. Она старалась абстрагироваться от своей причастности к происходящему, что, в общем-то, не мешало окружающим. Пока на кухне кипело, в комнатах гладили и собирали. Настя искала по квартире, какие-то важные для себя мелочи. Фетисов, не дождавшись общего стола, нахваливал на кухне разогретый борщ. Зинаида Аркадьевна сменилась тревожным настроением. Разволновавшись и обессилив, она села на стул и указывала Насте, что и как переложить и упаковать.

Билеты взяли завтра с отъездом на следующий день. Борис Андреевич все утро пробыл на вокзале, изучая внутреннюю архитектуру этого народного учреждения. Он даже было подумал, что можно взять сразу два билета, но решил не стеснять Настю в столь важном для неё жизненном предприятии.

Когда Бухтов вернулся домой, всё уже было готово к Настиному отъезду. Впереди оставался один вечер. Борис Андреевич никуда не выходил, желая как можно больше времени провести с Настей. И не он один. И Зинаида Аркадьевна и Петр Семенович общались друг с другом в полголоса, уважительно и грустно, словно в доме кто-то умер. То и дело кто-нибудь из присутствующих подходил к Настиным сумкам, поднимал их, пробуя на вес, и кивал, то в одну, то в другую сторону. Осталось много вещей, положить которые Зинаида Аркадьевна так и не смогла. На добрую половину этих вещей Настя смотрела с ужасом, неустанно повторяя, что это ей никак «там» не пригодится. Ссылаясь на раннее утро, часов с девяти начали укладываться спать. Еле проводили Петра Семеновича. Легли к одиннадцати. Но от сильного эмоционального возбуждения, заснуть было просто не возможно.

Борис Андреевич вышел во двор. Он вдохнул теплый августовский вечер, посмотрел на Настино окно и вспомнил Елену Павловну. «Поеду домой», снова решил он, будто хотел себя в этом убедить. Нащупав что-то плотное в пиджаке, он достал из внутреннего кармана вчетверо сложенную газету. Это был один из прошлых номеров. Забытый и затертый по краям. Бухтов бережно развернул газету и, не без удивления для себя, обнаружил на одной из страниц Настины стихи. На улице было достаточно темно, чтобы читать, потому он также бережно сложил газету обратно в карман. Борис Андреевич подумал, что следует сохранить для себя номера с её стихами. Возможно, это будет единственное, что он сможет сохранить на память о ней. Бухтов вернулся в квартиру, съел зеленое яблоко из сетки Фетисова и лег спать.

Утро выдалось суетливым, не менее чем вчерашний день. Настя набрала новых вещей еще на целую сумку. Среди них появился зонт и фотоаппарат, а также фен, который упрямо не хотел никуда укладываться. Зинаида Аркадьевна была всецело занята поисками Свидетельства о рождении Насти, о котором она совсем позабыла вечером. Ко времени выхода всё собрали. Борис Андреевич, Зинаида Аркадьевна и Настя присели «на дорожку» и замерли в молчании. Наконец Бухтов произнес: «Пора». Он взял в руки две сумки и пошел вперед. За ним торопилась хозяйка и Настя с рюкзаком на плече. Зинаида Аркадьевна, было, хотела помочь, но Бухтов категорически отказывался. Практически до самого вокзала, он ни разу не остановился, будто не хотел выпускать Настины сумки из рук, словно это был его крест. Он чувствовал их тяжесть, и это доставляло ему невероятное удовольствие. Шершавый материал ручек, лежавший в его ладонях, возможно даже оставит на них свой узорчатый след. Пока он нес сумку, он думал, что продолжал бы это вечно, лишь бы он мог оставаться рядом и видеть иногда её улыбку.

На вокзале было необычно пустынно. До поезда оставалось минут двадцать. Борис Андреевич предложил выйти на платформу. Зинаида Аркадьевна разохалась, поправляла Насте воротничок и повторяла как мантру: «Ну, ладно» или «с Богом, Настенька». Бухтов лишний раз поинтересовался, не забыла ли она адрес, и помнит ли все, что он ей насоветовал. Настя покорно кивала в ответ.

Солнце разогревало утренний воздух. Объявили поезд. Что-то сверкнуло вдали. Из-за угла, раздосадованный на свое опоздание, выбежал Фетисов с цветами.

- Что же ты, Семеныч? – окликнула его Зинаида Аркадьевна.

- Настенька, Настенька, дочка – волновался старик, протягивая цветы, - вот, в огород бегал, дурак старый, чуть поезд не упустил.

- Спасибо, Петр Семенович, зачем же вы так, – благодарила его Настя.

Подошел поезд. Бухтов занес в вагон сумки и вышел к остальным. Все прощались. Зинаида Аркадьева, чуть не плача, обнимала дочь. Фетисов мялся на одном месте, не зная, куда скрыть свою грусть. Настя посмотрела на Бухтова. Красивая и свежая, как утреннее солнце. Она смотрела на него, словно хотела что-то сказать, но ей не хватало смелости.

- Я в тебя верю, - проговорил Бухтов.

Настя улыбнулась. Как страшно ему хотелось обнять её сейчас. Прижать её голову к своей груди и сказать, что все у неё будет хорошо. Мгновение превратилось в паузу. Бухтов протянул Насте руку: «Удачи».

- Спасибо вам за все, Борис Андреевич – отозвалась Настя и, помахав всем ладошкой, вскочила в вагон.

 

 

Глава десятая

 

                Долгое время все молча смотрели в след уходящего поезда. Зинаида Аркадьевна и Фетисов медленно пошли домой, оставив Бухтова узнать о поездах следующих на неделе.

Почти всю обратную дорогу Петр Семенович отчаянно причитал. Своими словами, он хотел успокоить Зинаиду Аркадьевну, но в итоге только подливал масла в её немую грусть. Он пересказал ей почти всю свою жизнь, проводя параллель своей молодости с Настиной. Говорил, что Настенька никуда не пропала. Что «устроится и напишет нам письмо». Он сказал Зинаиде Аркадьевне, что Настя обещала ему непременно писать. При этом он вдруг встревожился, что если от Насти придет ему письмо, а он в это время будет у Зинаиды Аркадьевны. Фетисов решил, что надо будет чаще ходить домой и проверять почту. Он подумал, что так давно не получал ни от кого писем, что даже забыл, цел ли его почтовый ящик и не потерян ли от него ключ.

                Я забыл упомянуть, что, с удивлением узнав о внезапном решении Бориса Андреевича покинуть этот славный городок, Петр Семенович обсудил с Зинаидой Аркадьевной свое переселение к ней на квартиру, как только комната их постояльца освободится. Так было бы лучше им обоим. Зинаида Аркадьевна не осталась бы одна, а Фетисову не пришлось бы постоянно ходить к ней на квартиру, учитывая, что он и так находился там достаточно часто. Вот только уедет Борис Андреевич. Фетисов почувствовал, что жизнь его мельчает, что его покидают привычные ему люди. А в его возрасте такая растрата гораздо существенней, так как приобрести новых знакомых можно лишь в поликлинике или в очереди за молоком. Но те и другие не далеки интересами и круг их также мельчает, как неумолимо быстро уходит оставшееся время. Словом, их некогда большое родственное окружение в городе, сократилось до двух человек. Еще в жизни Фетисова оставалась Ольга и ребята из редакции. Ему захотелось быть особенно полезным. По пути Фетисов обещался ходить в магазин и помогать по дому. Хорошо зная квартиру Зинаиды Аркадьевны и, соответственно комнату, где жил Бухтов, Фетисов предположил, что переставил бы кровать ближе к окну. В таком случае, отдыхая днем, он мог бы смотреть в окно на качающиеся ветви деревьев и проплывающие мимо облака. Он передвинул, в своем воображении, практически всю мебель в комнате Бориса Андреевича, пока происходящая картина не начала напоминать ему Чеховский «Вишневый сад». На этом фантазии остановились, и мысли Фетисова переключились на Бухтова. Почему он так внезапно решил уехать. Неужели газета не оправдала его ожиданий. Ведь еще совсем недавно, Борис Андреевич выглядел вполне довольным. Петр Семенович перебирал в голове события последнего месяца, которые каким-то образом могли повлиять на такое необъяснимое желание. В первую очередь из списка «подозреваемых» Фетисов исключил себя. Безмерно уважая Бориса Андреевича как редактора и человека, он всегда прислушивался к его словам и держал себя на почтенном расстоянии. Затем Фетисов пересмотрел поведение Зинаиды Аркадьевны, но лишь отметил её самоотверженное внимание к персоне Бухтова. И не смотря на, возможно, осторожное отношение к гостю Насти, в последнее время она была необычно приветлива с ним и даже относилась к нему необычно хорошо. Наверно это останется для них вечной тайной. На протяжении всего их пути, одни переживания сменялись другими. Слишком уж много серьезных перемен осуществилось для их небольшого дома. В конце концов, Петр Семенович дошел мыслями и до газеты. Его одновременно восхищало и пугало, что Ольга, еще такая молодая девушка, решилась руководить таким не простым делом. Но ведь больше и не кому.

Постояв минут десять на пустой платформе, Борис Андреевич направился в редакцию. Усталый от похода и проводов Борис Андреевич шагал по Кировской. Как и в первый день его появления здесь, на крыльце о чем-то рассуждая, курили Сергей и Вадим.

                - Как дела? – спросил Бухтов.

                - Печатаем, – отозвался Вадим.

                - Хорошо, - Бухтов грустно посмотрел на молодого Вадима с сигаретой в руках, но не нашел в себе сил даже на осуждающий взгляд.

                - У вас все хорошо? – осторожно спросил Сергей.

                - Да, - тихо произнес Бухтов и оглядел пустую улицу, - просто, лето кончилось, -  слегка улыбнувшись, добавил он и вошел в редакцию.

                Ольга вела пальцем по записям и стучала по клавишам. Наблюдая, как Рыжик ласкается о дверной косяк его кабинета, Бухтов бездумно катал карандаш по своему столу, от чего тот издавал довольно неприятный рычащий звук. Настя исчезла, и он снова один. Борис Андреевич, вдруг вспомнил, что забыл узнать на вокзале о следующих на Москву поездах. На втором этаже затих станок. Наступила долгожданная тишина. Ольга, скрипя ступенями, поднялась наверх. Бухтов подошел к шкафу, на полках которого лежали старые выпуски его газеты. Выбрав некоторые из них, он вернулся к себе за стол. Здесь были Настины стихи, статьи Петра Семеновича и ребят. Что-то из этого написал Бухтов сам. Освежив в памяти проделанную работу, Борис Андреевич удовлетворенно замычал себе под нос какой-то романс, лишенный мелодии и ритма. Спустя несколько минут, его развлечение прервала Ольга, появившаяся в дверях с только что отпечатанным номером. «К этому запаху не возможно привыкнуть», подумал Бухтов, наскоро перелистывая газету.

                - Послушай, Ольга – Борис Андреевич резко встал изо стола, - садись-ка ты сюда, - он отодвинул чуть назад стул, тем самым приглашая Ольгу сесть.

                - Борис Андреевич – смущенно улыбнулась Ольга.

                - Давай, давай, работа не ждет.

                Ольга осторожно прошла мимо Бухтова и села за редакторский стол. Борис Андреевич положил перед ней свежий номер и вопросительно посмотрел ей в глаза.

                - Вы что-то хотели спросить? – немного осмелев, пошутила Ольга.

                - Что думаешь? – спросил Бухтов, показывая взглядом на газету.

                - Я думаю, что всё у меня получится, - ответила новый редактор и оглядела, уже хорошо знакомый ей, кабинет.

                Борис Андреевич вышел на улицу. Все как будто закончилось. Спустившись с крыльца, он побрел обратно на вокзал, в надежде узнать дату своего грядущего отъезда. Судьбе было угодно и Бухтов, купив билет в совершенно свободной кассе, уехал уже через шесть дней.

                Эти дни он проводил в молчании. Гуляя тенистыми улицами от дома до редакции, он практически не появлялся у Зинаиды Аркадьевны. Он объяснял это желанием «собраться с мыслями».

                Уезжал он также молчаливо, с потухшим видом. Он наотрез отказывался от проводов на вокзал, словно не хотел создавать лишний шум вокруг своего отъезда. С Зинаидой Аркадьевной он простился дома. Несмотря на сомнительное поведение Бориса Андреевича, хозяйка была невероятно благодарна ему за помощь с Настей, и высказала несколько приятных комплиментов по поводу его бытовых достоинств. С ребятами и Ольгой Бухтов попрощался в редакции. Ольга очень переживала по поводу его отъезда. Она даже пыталась его отговаривать ехать, словно это была чья-то большая ошибка. Не удалось отговорить только Фетисова, который решительно настаивал проводить Бухтова на вокзал. И хотя практически все вещи, чемодан и сумку, нес Борис Андреевич, Фетисов нашел таки себе пакет, куда Зинаида Аркадьевна наложила всякого дорожного провианта.

                Шли молча. Фетисов боялся потревожить величественную тишину Бориса Андреевича, который всю дорогу смотрел лишь себе на ботинки. Когда вышли на платформу и остановились, Петр Семенович, все же спросил.

                - Почему вы уезжаете, Борис Андреевич, нет ли вины на нас?

                - С чего вы так решили, Петр Семенович, - улыбнулся Бухтов.

- Это Настя?

Бухтов дернулся, будто его застали в ванной.

- Что? Нет! – отмахнулся с улыбкой Бухтов.

- Но вы так много для неё сделали. Это останется с вами, обязательно. Разве не это главное?

- Скорее всего, вы правы – словно успокоившись, ответил Бухтов.

Он хотел сказать, что сделал бы больше, но промолчал. Наверно что-то есть внутри нас. Что-то заставляющее, встречая даже случайного человека, влюбить его, бескорыстно до самоубийства отдавая себя. Эта изматывающая потребность зиждется лишь на хрупкой, а иногда, напрасной надежде стать хотя бы маленькой частью жизни этого человека, и чтобы человек этот, в свою очередь, стал одним из прекрасных моментов твоей жизни, которую тебе однажды придется перелистать в последний раз.

Простившись с Фетисовым, Бухтов заторопился в вагон, скорее открыть чемодан и достать из его кармана Дашину фотографию.

 

 

Письмо Песцова

 

«Дорогой Боря! Доброе время суток тебе, дружище! Не далее, как вчера, получил я твое письмо и спешу тебе на него ответить.

Прежде всего, рад, что ты хорошо там устроился, потому как помню свое поселение в этом славном и гостеприимном городке. Люди там, проще, чем в Москве, да и говорить с ними легче, не то, что столичный менталитет. Из твоего письма я понял, что ты, за этот короткий срок, успел добиться некоторых успехов в газете. Поздравляю! Я так и не решился взяться за четыре полосы. Всё хотел сам успевать. Только сейчас понял, что работу надо делить. А ты у нас отчаянный человек. Молодец. Я всегда знал, что это твое было место. Удивляюсь я на судьбу, как она вертит. Хотел везде успеть, так и прожил на бегу. Теперь вот преподаю, но об этом позже. Ты написал бы больше, как вы с Еленой жили. Как она сейчас с горем мерится. Ты говоришь, что разладилось у вас. Ну, не мне судить. Хотел только сказать, что не знаю, как вообще такое пережить можно, очень сочувствую тебе, дорогой мой друг, и Елене Павловне тоже. Ты, пожалуйста, пиши мне чаще, я то сам теперь один. Заходил пару раз к Людмиле, да тем общих для бесед уж нет, да и муж у неё другой и сын второй. Павлуша, конечно, общается со мной, заходит часто. Квартира наша мне осталась. Людмила к мужу на квартиру съехала, семьей живут, хорошо вроде. Правда Павлуша там не любит сидеть, хотя очень рад, что брат у него появился, уже шестнадцати лет. А мне и по душе, что ко мне заходит. Говорит, что со мной жить хочет, да я и не знаю. Пусть живет. Мы с ним и на рыбалку съездим и на дачу. Понимает он меня, а мне и не надо большего.

Теперь, по поводу твоего вопроса хочу сказать. Как я и писал раньше, я веду кафедру социологии в нашем институте. Местом доволен, работа не пыльная, как говориться, есть время и по делу подумать и о вечном поразмышлять. А по поводу Насти, так пусть приезжает, как ей удобно, но не позже двадцатого августа, чтобы успеть в группу зачислится. Пусть прямо ко мне приходит на кафедру, я ей помогу, может и комнатку в общежитии каком поспрашиваю, хотя и не могу обещать. Но ты можешь смело её присылать, в беде её не брошу. Добавить тут нечего.

Пиши мне, Борис, чаще! Обнимаю. Сергей Песцов».

 

 

Письмо Насти

 

«Здравствуй, мама! Стараюсь писать тебе чаще, да дела так заматывают, что к вечеру уже сил ни на что нет. Всю неделю клеили обои в большой комнате потому, что Павлуша все время проводит на кафедре с отцом. Да и Сашка орет каждую ночь как резаный. Наш врач говорит, что это пошли зубы. В общем, у нас не соскучишься.

Напиши, как сама? Как там Петр Семенович поживает?

А у нас все хорошо. Сергей Алексеевич к нам часто заходит на внука посмотреть. Называет меня дочкой. Никак не могу к этому привыкнуть. Росла без отца, а тут тебе папа взялся готовый. А он еще шутит, что у него «только сын был, а теперь и дочка, и внук в придачу». Вот такая семья у нас, мама. Очень жду, как снег сойдет, Павлуша обещал, к вам приедем. Да и Сашка совсем маленький еще в дорогу брать. А я хочу приехать. Так давно не была, что соскучилась жутко. Интересно посмотреть, на друзей, да как там ребята в газете справляются. Мне пару раз писала Ольга, что Петр Семенович её морально поддерживает.

Кстати, ты как-то спрашивала про Бориса Андреевича. Сергей Алексеевич говорит, что тот ему писал письмо очень давно, один раз, когда вернулся к своей жене. Сергей Алексеевич писал ему не давно про нас, да тот не ответил, хотя слышали от знакомых, что жив он и здоров. Вот такие дела странные. А мы с Ольгой еще переживали, что мы его, будто бы, смутили чем-то.

Ну, да ладно. Напиши мне как у вас дома дела. Мы приедем, как сможем, а то давай приезжай к нам, а то мне с Сашкой вечерами бывает одиноко. Павлуша говорит, что к лету будет заканчивать работу раньше, когда семестр закончится.

Вроде, на этом все. Целую и обнимаю тебя, мама! Пока».

 

 

(2005-2009)

Константин Подгорный

 

 

 

Матушка Готель