Наступила душная августовская ночь. Полная луна, огромная и холодная, как серебряный щит, висела в разрыве туч, заливая Глухово мертвенным, безжизненным светом. Тени лежали черными, резкими пятнами, превращая знакомый двор в лабиринт из света и тьмы. В доме Смирновых царила неестественная тишина. Глубокая, тяжелая тишина нервного истощения. После отваров из трав Агафьи хрипы Пети наверху стихли – мальчик впал в беспокойный, лихорадочный сон. Усталость и отчаяние, наконец, сломили всех. Александр, Иван и бабка Агафья спали в горнице, где-то на лавках, в углах, под грубыми одеялами. Татьяна забылась тревожным сном у постели сына. Игорь в своей каморке под крышей провалился в тяжелый, беспокойный сон, где земля разверзалась под ногами, а из черных провалов тянулись землистые руки.
Он проснулся от звука. Не скрежета. Не стука. Глухого, протяжного шуршания. Как будто кто-то медленно, очень медленно проводит сухой веткой по стеклу его окна. «Скр-р-р... Скр-р-р...»
Игорь вскочил, сердце колотилось как бешеное. Луна светила прямо в окно, заливая комнату призрачным светом. Он прильнул к холодному стеклу, вглядываясь в лунное марево двора. Никого. Только черные тени деревьев и сарая. «Воображение. Нервы. Ветер», – отчаянно пытался убедить себя Игорь. Но ветра не было. Воздух стоял мертвый.
Шуршание повторилось. Теперь явно не у его окна. Где-то внизу. У окна Петиной комнаты? Или у входной двери? Игорь осторожно приоткрыл дверь каморки, прислушался. Внизу – тишина. Глубокая. Сонная.
И тогда он услышал голос. Низкий, хрипловатый, знакомо-жуткий. Голос из кошмара. Он звучал негромко, но отчетливо в ночной тишине, словно говорящий стоял прямо под окнами.
– Петенька... – голос был лишен интонации, как и прежде, но в нем слышалась какая-то... тягучая настойчивость. – Петенька... открой дедушке. Холодно на дворе... Впусти старого... Погреться...
Игоря бросило в ледяной пот. «Никифор. Он здесь. У дома. Зовет Петю».
Он метнулся к лестнице, собираясь будить всех, кричать. Но не успел сделать и шага, как снизу, из сеней, донесся четкий, громкий звук. Щелчок. Щелчок сдвигаемой щеколды. Потом – скрип ржавых петель. Входная дверь открывалась.
Игорь замер, леденящий ужас сковал его. Петя. Это мог быть только Петя. Он услышал. Он встал. Он открыл дверь. Влияние укуса? Колдовство голоса? Или просто детское доверие к деду, превозмогшее страх и запреты?
Игорь бросился к окну каморки, распахнул его, высунулся наружу. Лунный свет ослепил на мгновение. Потом он увидел.
На крыльце стояли две фигуры. Одна – высокая, чуть сгорбленная, землисто-серая в лунном свете. Никифор. Другая – маленькая, хрупкая, в белой ночной рубашке. Петя. Мальчик стоял прямо, не сопротивляясь, не плача. Его лицо было обращено к деду, выражение неразличимо в тени, но поза была покорной, как у сомнамбулы. Никифор положил свою большую, костлявую руку на плечо внука. Нежно? Или как тюремщик?
– Пойдем, внучек, – прозвучал тот же безжизненный голос, но теперь громче, отчетливее. – Покажу... где тепло. Где тебе место...
Он повернулся, легко ступил со ступенек крыльца на влажную землю. Петя последовал за ним без малейшего колебания, как привязанный на невидимую нить. Они двинулись через двор, к калитке, ведущей в огород и дальше – к лесу. Шли не спеша. Никифор – тяжелыми, бесшумными шагами. Петя – мелкими, семенящими, но без промедления.
– Стой! – заорал Игорь изо всех сил, его голос сорвался на визгливый крик ужаса. – Петя! Александр! Иван! Просыпайтесь! Он уводит его!
Игорь не ждал. Он сломя голову бросился вниз по лестнице, в сени. Дверь в дом была распахнута настежь. В горнице царил хаос. Александр, с безумными глазами, в одних подштанниках, схватил свой тесак и бросился к двери. Иван, спотыкаясь, хватался за топор. Бабка Агафья что-то кричала, тыча пальцем в темноту.
Игорь выскочил на крыльцо первым. Никифор и Петя уже были у калитки. Они обернулись на крик. Лицо Никифора в лунном свете было невыразительным, пустым. Лицо Пети... оно было бледным, с закрытыми глазами. Мальчик шел, как во сне. Никифор толкнул калитку. Она открылась с тихим скрипом. Они шагнули за ограду.
– Нет! – заревел Александр, выскакивая на крыльцо за Игорем. Он ринулся вперед, как подстреленный зверь, тесак в руке. Иван – следом, тяжело дыша.
Погоня была отчаянной и безнадежной с самого начала. Игорь, Александр и Иван бежали через огород, спотыкаясь о кочки, о грядки, о кусты малины. Лунный свет обманывал, тени путали ноги. Впереди, метрах в тридцати, две фигуры двигались к лесу. Не бежали. Шли. Но их шаг был неестественно быстрым, плавным, как будто они скользили над землей. Расстояние не сокращалось. Оно... увеличивалось.
– Петя! Сынок! Остановись! – вопил Александр, голос его рвался от ужаса и бессилия. – Вернись! Батя, остановись! Отдай его!
Никифор не оборачивался. Петя не реагировал. Они подошли к самой кромке леса, черной стене под луной. Никифор легко отстранил ветку. Они скользнули в черноту между стволов. И... растворились. Исчезли. Как будто лес поглотил их без звука.
Александр вскрикнул, как раненый, бросился к тому месту. Он влетел в чащу, размахивая тесаком, сшибая ветки, крича имя сына. Иван последовал за ним, зовя брата, предупреждая о буреломе. Игорь остановился на опушке, задыхаясь, сердце выскакивало из груди. Он смотрел в черную пасть леса. Туда, где только что исчезли дед и внук. Ни шороха. Ни вспышки света. Ничего. Только непроглядная тьма и запах хвои, сырости и... чего-то приторного.
Попытки Александра и Ивана найти хоть какой-то след в лесу были тщетны. Они метались, кричали, рубили тесаком и топором кусты, светили керосиновой лампой, которую Иван схватил на бегу, в черноту. Следов не было. Ни отпечатков ног на влажной земле у опушки, ни обломанных веток. Как будто Никифор и Петя не вошли в лес, а испарились.
Игорь стоял на опушке, чувствуя, как холод проникает в самое нутро. Он видел это своими глазами. Увод. Исчезновение. Мистическую силу, против которой топоры и тесаки были беспомощны. Никифор взял свое. Он увел внука туда, "где тепло". Где его место. В небытие? В свою нежить?
Они вернулись в дом молча, понуро, как побитые псы. Александр шел, почти не поднимая ног, последним, вслед за Иваном. В доме горел свет. Татьяна стояла посреди горницы, бледная, в измятой ночной рубахе. Она смотрела на вошедших, не спрашивая. Ответ был написан на их лицах – на искаженном страданием лице мужа, на опущенных глазах Ивана, на потрясенном лице Игоря. Ее руки медленно поднялись, прикрыли рот. Ни крика. Ни слез. Только тихий, сдавленный стон вырвался из ее горла. Она медленно опустилась на лавку, потом завалилась на бок, прислонившись к стене. Ее тело содрогалось от беззвучных рыданий.
Бабка Агафья сидела в красном углу. Перед ней на столе лежал тот самый осиновый кол. Она не молилась. Она смотрела на кол, потом на икону Богородицы с младенцем, тускло мерцающую в свете лампадки. На ее морщинистом лице не было ни надежды, ни отчаяния. Было лишь каменное, безразличное понимание: все кончено. Ритуалы не помогли. Молитвы не достигли небес. Внук был уведен. Дом опустел. В красном углу горел огонек, но он освещал лишь пустоту и бессилие живых перед лицом древнего, проголодавшегося зла, пришедшего из-под земли и ушедшего обратно во тьму, уводя с собой свою жертву.
Помочь сайту
Поздравления
