Репортаж. Глава 2.

2.




Новый день в Глухове был самым будничным. Воздух, густой и спертый, словно пропитанный испарениями болот и тлением прошлого, висел неподвижно. Солнце, бледное и безжизненное, пробивалось сквозь пелену низких облаков, не грея, а лишь подчеркивая унылость пейзажа. Игорь вышел из дома Смирновых, стараясь не шуметь – внутри царила все та же гнетущая тишина ожидания. Александр и Иван уже были во дворе, молча кололи дрова. Каждый удар топора отдавался глухим, слишком громким эхом. Татьяна вышла подоить коз – ее движения были медленными, механическими, на лице было выражение нервной усталости. Агафья после завтрака сидела на крыльце, ее черные глаза, горящие лихорадочным блеском, неотрывно следили за Игорем, а губы беззвучно шевелились, что-то шепча. Петя, бледный и тихий, сидел у ее ног, рисуя палочкой в пыли.




Игорю нужно было пространство, воздух, хоть какой-то отрыв от этой атмосферы всеобщего паралича. Он взял фотоаппарат, профессиональный, с хорошим зумом – "для колорита", и направился к развалинам церкви Святого Пантелеймона, видневшимся издалека. Мысленно он составлял план: "Развалины – визуальный символ упадка и архаичного страха. Кладбище – материальное воплощение местного культа смерти. Нужны кадры мрачной атмосферы, детали разрушения. Может, встречу кого-то из местных, кроме этой семьи?"




Дорога к церкви шла мимо заброшенных домов. Они стояли как скелеты былой жизни: почерневшие срубы с провалившимися крышами, зиявшие пустотой оконные проемы, заросшие бурьяном дворы. Игорь заглянул в одно из окон. Внутри – хаос гниющих балок, обвалившейся штукатурки, и… неожиданный предмет: детская люлька, покрытая толстым слоем пыли и паутины, одиноко стоящая посреди руин. "Колорит. Уходящая жизнь. Отлично для фото." Он поднял камеру, щелкнул затвором. Звук был неестественно громким в тишине.




Развалины церкви предстали во всей своей мрачной красе. Темные, обгоревшие кирпичи стен вздымались к небу, как обломки кораблекрушения. Крыши не было, лишь торчавшие, почерневшие стропила. Колокольня, лишившаяся верхушки, зияла пустым глазом. Внутри царил хаос обрушившихся сводов, груды битого кирпича, щебня и земли, поросшей чахлой крапивой и лопухом. Воздух здесь был каким-то особенно мертвым – тяжелым, холодным, пропитанным запахом вековой пыли, сырой глины, плесени и чего-то еще… сладковато-кислого, тленного, что пробивалось из-под завалов. "Склеп судьи где-то здесь, под ногами," – вспомнил Игорь рассказ этнографа. Рационалист тут же парировал: "Гниль, грибок, разложившаяся органика за 150 лет – вот и весь запах."




Он начал осторожно пробираться по руинам, щелкая камерой: обвалившийся алтарь с остатками фрески, со стертым лицом святого, остались только глаза, смотревшие пусто, груда камней с едва читаемой надписью "Помяни...", ниша в стене, похожая на замурованный вход в склеп. И вдруг... он услышал звук. Не скрип и не стук. Глухой, влажный шорох. Как будто что-то тяжелое, облепленное грязью, медленно волочилось по камням под завалом, слева от него. Игорь замер, прислушиваясь. Сердце невольно застучало чаще. "Крыса? Или камень просел?" Шорох повторился. Ближе. Прямо под грудой битого кирпича у стены. Он подошел, настороженно. Шорох прекратился. Только тишина, далекий гул мошкары и его собственное дыхание. "Воображение. Нервы после вчерашнего. Эффект места." Он с силой пнул ногой груду кирпичей. Ничего. Только пыль осела. Но ощущение чужого присутствия, чего-то невидимого, наблюдающего за ним из мрака завалов, не покидало. Он поспешил выбраться наружу.




Старое кладбище примыкало к руинам церкви. Оно было еще более заброшенным и унылым. Покосившиеся, почерневшие деревянные кресты, полуразрушенные каменные плиты, вросшие в землю и покрытые толстым слоем мха и лишайника, словно коростой. Многие могилы просели, обнажив темную, почти черную землю. Некоторые холмики были вовсе сровнены с землей. Запах прелой листвы, влажной земли и того же сладковатого тления висел здесь особенно сильно. Игорь шел по едва заметной тропинке, фотографируя: статую опрокинутого ангела с отбитым лицом, плиту с выщербленной надписью "Раба Божия...", обломки человеческих костей, белевшая у корней вывороченной бурей старой осины – видимо, размытая могила. "Земля не держит," – подумал он с внезапной жутью.




Именно здесь, у подножия той самой осины, рядом с костями, он и встретил старика. Тот сидел на обломке надгробной плиты, опираясь на толстую, суковатую палку. Казалось, он вырос из земли, как еще один почерневший памятник. Лет ему было не определить – за восемьдесят, наверное. Лицо – морщинистая карта прожитых лет, кожа – темная, как дубленая кожа, глубоко запавшие глаза, мутные, почти слепые, но в них тлел крошечный огонек какого-то внутреннего знания. На нем были лохмотья, больше похожие на мешки, перевязанные веревкой, и стоптанные валенки не по сезону. Он жевал что-то беззубым ртом, не глядя на Игоря.




– Добрый день, – осторожно поздоровался Игорь, останавливаясь в нескольких шагах. Фотоаппарат висел на груди.




Старик медленно повернул мутные глаза в его сторону. Долго всматривался, будто пытаясь разглядеть сквозь туман.

– День? – хрипло пробурчал он. Голос был сухим, как шелест мертвых листьев. – День он тут не бывает добрым. Ночь – и то страшнее. – Он плюнул темной слюной на могильную землю. – Чужой? Чай, из города?




– Журналист, – представился Игорь, стараясь говорить громче и отчетливее. – Пишу про ваши места. Про обычаи.




Старик хрипло рассмеялся, звук был похож на скрежет камней.

– Обычаи? – Он махнул костлявой рукой в сторону кладбища. – Вот он, главный обычай. Хоронить. Да только не по чину. Никогда тут по чину не хоронили.




Игорь насторожился. "Вот оно!" Он незаметно включил диктофон в кармане куртки.

– Как это – не по чину? Не по православному?




– Пф-ф! – Старик снова плюнул. – Какое там православие! Тут все вперемешку. – Он ткнул палкой в землю у своих ног. – Вот тут – купец какой-нибудь. Рядом – батрак. А под ними – солдат с поля боя. А еще глубже – старовер, костей не предавший огню. Все в одной земле. Смешались. Кости к костям. Как щебень. – Он замолчал, его мутные глаза блуждали по могилам. – И годы бывали... урожайные на покойников.




Игорь почувствовал, как по спине пробежал холодок. "Урожайные на покойников?" Рационалист цеплялся за объяснения: "Эпидемии. Голод. Война."

– Неурожаи? Мор? – уточнил он.




Старик медленно покачал головой.

– Мор? Бывало. Но не о том речь. Бывало так – тихо, смирно. А потом – раз! И земля не держит. Могилы раскрываются. То один, то другой. То целый ряд. Как будто сама земля выплевывает тех, кто ей не ко двору пришелся. Кто не упокоился. – Он снова ткнул палкой, на этот раз в сторону развалин церкви. – Особливо после того судьи. С него, поди, все и началось. Нечистый на душу взял, вот земля его и не принимает. А за ним и другие… потянулись. Неупокоенные. Их имена… – Он вдруг замолчал, насторожившись, как старый зверь, учуявший опасность. Его мутные глаза забегали, вглядываясь в тени под деревьями. – Их имена… лучше не поминать. Особливо… пока девять дней не минет. – Шепот его стал еле слышным.




Игорь замер. "Девять дней... Неупокоенные..." В голове всплыло имя: Никифор. И вчерашняя сцена с Петей. Страх Смирновых был уже не просто суеверием – он был частью чего-то большего, уходящего корнями в эту землю, смешанную с костями и страхом. Он вспомнил шорох в развалинах. "Воображение?"

– А… а сейчас? – спросил он задумчиво. – Сейчас земля… держит?




Старик поднял мутные глаза на Игоря. В них мелькнуло что-то странное – не страх, а предостережение.

– Держит? – Он хрипло кашлянул. – Кто ж ее знает, матушку-землю? Она помнит все. И ждет. Всегда ждет. Особливо… перед грозами. – Он посмотрел на свинцовое небо. – Чует, ненастье будет. Крупное. – Он тяжело поднялся с камня, опираясь на палку. – Не задерживайся тут, городской. Место это… для мертвых. А живым… не спокойно. – Не прощаясь, старик заковылял прочь, быстро, с удивительной для его вида ловкостью, скрылся за развалинами склепа, словно растворился в серых камнях.




Игорь остался один посреди поля смерти. Ветер, которого не было до сих пор, вдруг поднялся, завывая в развалинах церкви, как голодный зверь. Он гнал по земле сухие листья и пыль, шелестевшие, как кости. Запах тлена стал острее. Игорь посмотрел на диктофон в кармане. "Урожайные годы на покойников... Земля не держит... Неупокоенные..." Это был бесценный материал. Жуткий. Иррациональный. Идеальный для очерка. Но почему-то ему совсем не хотелось сейчас это слушать. Он посмотрел на груду костей у корней осины, на темную землю просевших могил, на зиявший провал в стене церкви, где мог быть склеп судьи. И впервые за всю поездку необъяснимое беспокойство сковало его сильнее, чем любая логика. Он резко развернулся и почти побежал прочь с кладбища, назад к дому Смирновых, где, как ему вдруг показалось, было хоть и тоскливо, но все же безопаснее, чем среди этих разверстых ртов земли и немых свидетелей "урожайных лет". Ветер гнал его в спину, шепча что-то невнятное в развалинах.




***




Воздух в избе Смирновых был душным, тяжелым. Девятый день подходил к концу, и с каждой минутой напряжение все более ощущалось. Предгрозовая духота, похоже, проникла даже сквозь толстые бревна сруба, смешавшись со стойким запахом ладана и воска от горевших перед иконами лампадок в углу. Светильник под потолком маломощно, тускло освещал комнату, создавая полумрак. Стол был накрыт скудно, но с ритуальной щепетильностью: кутья в глиняной миске, блины, стакан с водой и ломоть хлеба – для Него. Пустой стул у торца стола казался черной дырой в реальности.




Все сидели, тихо ужиная. Татьяна, в черном платье, казавшемся на размер больше, сидела прямо, сцепленные пальцы ее белели на коленях. Ее лицо было пепельно-серым, глаза – уставшими, пустыми озерами, уставившимися в пустой стул. Александр сидел напротив, старался спокойно поглощать пищу, но видно было как он напряжен. Его обветренное лицо было непроницаемым, но в темных глазах бушевала смесь чувств. Иван, поужинавший быстрее всех, съежился на краю лавки, его взгляд бегал по углам, по занавешенному окну, по лицам, не находя покоя. Пальцы его нервно скатывали крошки хлеба. Старуха Агафья стояла у печи, не бормоча теперь, а лишь беззвучно шевеля губами. Ее черные, горящие глаза были прикованы к низкой двери, будто она ожидала удара. Петя прижался к матери, его бледное личико было спрятано в складках ее платья, лишь темные, испуганные глазки выглядывали наружу. Даже куры во дворе не квохтали. Царила полная, звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в печи да собственным стуком сердца Игоря в ушах.




Журналист Сорокин сидел боком к столу, стараясь быть невидимым. Его материалистический каркас потихоньку трещал по швам под гнетом коллективного ожидания. "Бред! Истерика! Но почему так неуютно?!" – метались мысли. Он чувствовал беспокойство. Диктофон в кармане куртки был на всякий случай включен – "для этнографии". Но сейчас это казалось кощунством. Игорь ощутил, что он неосознанно ловит каждый звук снаружи: шелест листвы, редкие крики ночных птиц.




И вдруг... Тишину разорвал лай. Не просто лай – истерический, яростный, полный животного ужаса вой. Это лаяла собака Смирновых, старая дворняга, обычно сонная и равнодушная. Она выла за сараем, рвалась с цепи, лязгая железом. Лай был пронзительным, надрывным, безумным. Он не предупреждал – он визжал от чистого, неконтролируемого страха. Александр вздрогнул всем телом, как от удара. Его кулаки сжались. Иван встрепенулся, вжав голову в плечи. Татьяна закрыла глаза, ее губы задрожали. Агафья замерла, ее лицо исказила гримаса предвидения. Петя заплакал тихо, испуганно, зарывшись лицом в мать.




– Туз… что с ним? – прошептал Иван, его голос сорвался на писк.




– Молчи! – прошипел Александр, не глядя. Его шея напряглась, как канат. – Не… слышь?




Лай внезапно оборвался. Не затих – оборвался на высокой ноте, словно горло перехватили. Наступила тишина еще более страшная, чем до этого. Глубокая, абсолютная, зловещая. Даже печь перестала потрескивать. В этой тишине прозвучали Шаги.




Не человеческие шаги. Тяжелые, мокрые, шлепающие. Как будто кто-то огромный и неуклюжий брел по грязи, волоча ноги. Шлеп... хлюп... шлеп... Звук доносился со двора. Приближался к крыльцу. Каждый шаг отдавался глухим ударом в груди у всех, сидящих за столом. Запах в избе сменился. Теперь сквозь запах еды и воска пробивался густой, сладковато-приторный запах тлена, сырой глины и... меди. Как ржавчины. Или крови.




Скрипнула ступенька крыльца. Дерево застонало под тяжестью шедшего. Еще скрип. Еще. Шаги остановились у самой двери. Все замерли. Даже дыхание затаили. Время остановилось. Тени от лампадок застыли на стенах.




Раздался стук. Не в дверь. В самое сердце жилища. Глухой, влажный удар кулаком или чем-то тяжелым в грубые доски. Один раз. Два. Три. Медленно, неумолимо.




Агафья закрыла лицо руками, беззвучно закачалась. Татьяна сжала Мишу так, что он пискнул от боли. Александр медленно поднялся. Его лицо было суровым – искаженным ненавистью и первобытным страхом. Мускулы на крепкой шее вздулись. Он медленно шагнул к двери. Его рука дрожала, когда она легла на скобу. Иван, не менее физически крепкий, однако забился в угол лавки, как маленький, закрыв глаза. Игорь оцепенел, его рационализм рушился, как карточный домик. Он чувствовал нечто за дверью – холод, тлен, древнее, ненасытное зло. "Никифор?" – пронеслось в голове, и страх резко вонзился в мозг.




Александр дернул скобу. Дверь со скрипом распахнулась. Резко погас свет.




На пороге, заливаемый теперь только светом лампадок, стоял Он.




Никифор Смирнов. Но не живой. И не мертвец. Нечто.




Он был мокрым насквозь, словно только что вылез из болота. Комья черной, липкой грязи и глины свисали с его поношенных штанов и рубахи, капая на порог черными, зловонными лужицами. Его кожа была землисто-серой, как глина высохшего русла, сухой и стянутой на костях черепа. Волосы слиплись в грязные сосульки. Глаза его были открыты. Пустые, глубокие, бездонные черные впадины, в которых не отражался свет, а лишь зияла абсолютная тьма. В глубине этих впадин, казалось, мерцали крошечные, холодные точки – как звезды в безвоздушном пространстве космоса. Рот его был чуть приоткрыт, и в темной щели виднелось что-то черное, не то земля, не то... Вокруг него вился ореол холода и зловония – смеси разложения и болотной тины.




Он стоял, не двигаясь. Лишь вода и грязь капали с него на пол. Тишина в избе была теперь абсолютной. Даже пламя лампадок казалось замершим. Все смотрели на Него, парализованные ужасом, который превосходил все суеверия, все рассказы, все воображение. Это был живой кошмар, вставший на порог их дома. Память земли. То, что не упокоилось.




Никифор медленно, очень медленно повернул голову. Пустые глазницы скользнули по столу, мимо пустого стула, мимо кутьи... и остановились на лицах. На Татьяне. На Александре. На Пете, выглядывающем из-под материнской руки. В этих бездонных провалах не было ни мысли, ни чувства. И обещание чего-то невыразимо ужасного.




***




Все в избе застыли в смятении. Александр стоял у двери, его рука все еще сжимала скобу, но тело было напряжено до дрожи, как у зверя перед прыжком, который он не мог совершить. Его лицо, обычно не выражавшее эмоций, исказила гримаса первобытного страха и ярости, смешанных воедино. Иван съежился в углу лавки, он трясся и пытался рассмотреть пришедшего. Агафья стояла у печи, ее костлявые руки сжали на груди нательный крестик. Ее черные глаза были широко распахнуты, полные не ужаса, а немого, почти пророческого отчаяния. Петя замер, прижавшись к матери, его испуганные глазки, как у мышенка, смотрели на деда, которого не узнавали. Лицо Татьяне было маской из белого мрамора. Только в глазах бушевала тихая, беззвучная буря непонимания, горя и чего-то еще – инстинктивного ритуального долга? Ее руки, обнимавшие Петю, были как клещи.




Никифор сделал шаг. Тяжелый, шлепающий, оставлявший на полу черный, вонючий отпечаток. Еще шаг. Он неловко, как марионетка с порванными нитями, двигался к столу. К пустому стулу.




Проходя мимо Александра, стоявшего как статуя, Никифор даже не повернул головы. Его пустые глазницы были прикованы к стулу. Холодный, могильный воздух шел от него волнами, заставляя пламя лампадок снова бешено задергаться. Он дошел до стула. Остановился. Повернул голову с медленным, скрипучим звуком, похожим на трущиеся друг о друга камни. Его бездонный взгляд скользнул по лицам за столом. На Марию. На кутью. На стакан с водой. На хлеб.




Затем Он сел. Стул глухо застонал под его весом, который казался неестественно большим для высохшего тела.




- Брат, принеси-ка лампу, - первым пришел в себя Александр.




Иван от слов брата вышел из оцепенения и взяв с полки керосиновую лампу, поставил ее на стол. Дрожащими пальцами он зажег ее, повернув фитиль до упора. Пламя лампы осветила лицо гостя. Да, это был Никифор.




Старик сидел прямо, неестественно неподвижно, как статуя на троне. Руки, покрытые засохшей грязью и чем-то темным, похожим на плесень, лежали на коленях ладонями вниз. Голова была слегка наклонена, черные глазницы уставились прямо перед собой, на стену, но казалось, что он видит все и всех одновременно. Запах тлена и сырой земли усилился, смешиваясь с запахом еды, делая ее вид отвратительным. Капли грязи падали с его одежды на пол под стулом. Плюх... плюх...




Шок в избе стал еще более ощутимым. Все были в замешательстве. Казалось, сердца перестали биться. Татьяна, наконец, нарушила паралич. Ее движение было механическим, ритуальным. Она разжала руки, выпустив Петю - мальчик тут же прижался к ней с новой силой - и потянулась к миске с кутьей. Ее рука дрожала, как в лихорадке, но она протянула ложку через стол, к Никифору. Голос ее, когда она заговорила, был тихим, прерывистым, чужим, как будто пробивался сквозь толщу льда:




– Никифор... Папа... Поешь... Кутьи... Поминальной... – Она едва не сломалась на имени, но выговорила его, как последнее заклинание.




Старик повернул голову. Медленно. Скрипуче. Его черные провалы глазниц уставились на ложку с кутьей. Казалось, он рассматривает ее. Над столом повисла невыносимая пауза. Даже капли грязи перестали падать. Затем его приоткрытый рот шевельнулся. Из темной щели вырвался не голос. Звук. Низкий, глухой, булькающий хрип, как будто в глотке переворачивались камни, покрытые слизью. Он длился несколько секунд, леденя кровь.




Потом послышались слова. Но не человеческие. Голос был скрипучим, безжизненным, лишенным интонации, как скрежет ржавых петель. Каждое слово звучало с усилием, как будто его выталкивали из мерзлой земли:




– Сыт... – Пауза. В избе ахнул кто-то – Иван или Петя. – Землей... – Еще пауза. Пустые глазницы Никифора медленно скользнули по столу, по лицам, остановились на Татьяне. В них не было ничего – ни упрека, ни грусти, ни злобы. Только бездонная пустота и холод. – Сыт я...




Татьяна побледнела еще больше, если это было возможно. Ее рука с ложкой замерла в воздухе, потом медленно, как в замедленной съемке, опустилась. Ложка звякнула о край миски. Она закрыла глаза, и две безмолвные слезы скатились по ее мраморным щекам.




Никифор поднялся. Движение было плавным, но неестественным, как будто его поднимали невидимые нити. Стул снова застонал. Он стоял посреди избы, словно кукла. Его безликий взгляд еще раз скользнул по собравшимся, задержался на Пете, который вжался в мать, закрыв лицо руками. В черных глазницах, казалось, на миг вспыхнуло что-то – не узнавание, а интерес. Холодный, хищный.




Потом он развернулся. Тяжело, шлепая грязными сапогами по полу. Пошел к двери. Александр, все еще стоявший у косяка, инстинктивно отпрянул в сторону, прижавшись спиной к стене, его лицо было искажено отвращением и страхом. Никифор прошел мимо, не обращая на него внимания. Вышел на крыльцо. Спустился по ступеням. Его шлепающие шаги удалялись во двор, в сторону леса, в накрывшую деревню кромешную тьму.




***




Утро в Глухово пришло обманчиво-тихим. Гроза, бушевавшая ночью, унеслась куда-то за лес, оставив после себя тяжелый, влажный воздух, пропитанный запахом промокшей земли, размокшей хвои и... чего-то приглушенного, тревожного. Солнце, бледное и водянистое, пробивалось сквозь рваные облака, не согревая, а лишь подчеркивая серость мира. Роса на траве и крышах блестела, как слезы. Из дома Смирновых не доносилось ни звука – казалось, сама изба затаила дыхание после ночного кошмара.




Александр вышел первым. Его лицо, и без того обветренное и замкнутое, сегодня выражало смесь скорби и ярости. Темные круги под глазами говорили о бессонной ночи. Глаза были прищурены, остры, как лезвия, сканируя двор с настороженностью загнанного зверя. Он был одет в ту же рабочую телогрейку, но движения его были скованными, будто каждое причиняло боль. За ним, понурившись, как побитая собака, вышел Иван. Его лицо было серым, опухшим от недосыпа, взгляд бегал по сторонам, избегая встречаться с Александром. Он кутался в старый пиджак, хотя утро не было холодным.




Они молча взялись за привычные дела. Александр направился к сараю за корытом для воды. Иван пошел к колодцу, волоча ноги. Воздух был неподвижен, звенящ. Звуки – скрип колодезного журавля, блеяние коз в загоне, кудахтанье кур, копошащихся возле крыльца – казались неестественно громкими в этой тишине. Даже лошадь у сарая стояла непривычно тихо, лишь нервно перебирая копытами по мокрой земле.




Именно возле сарая, в тени, отбрасываемой его покосившейся стеной, Александр остановился как вкопанный. Его спина напряглась, плечи замерли. Рука, тянувшаяся к дверце сарая, застыла в воздухе. Иван, тащивший ведро от колодца, увидел его позу, вздрогнул и тоже замер, выпустив ручку ведра. Оно глухо булькнуло, упав в грязь.




– Саш...? – начал было Иван, но голос его сорвался.




Александр не ответил. Он медленно, очень медленно опустился на корточки, его движения были лишены привычной мужицкой уверенности. Его взгляд был прикован к чему-то на земле, в углу, у самого основания сарая, где слой мокрой соломы смешался с грязью.




Иван, чувствуя, что что-то произошло, подошел ближе. И увидел.




Туз. Старая дворняга, верный сторож, обычно сонный и добродушный, лежал неестественно вывернутым. Его тело было скрючено, как будто его сломали пополам и бросили. Шерсть, обычно рыжевато-бурая, была слипшейся, темной, почти черной от запекшейся крови. Ее было немало. Она пропитала землю вокруг, образовав липкую, буро-черную лужу, в которой отражалось бледное небо. Но самое жуткое было на горле.




Горло было разорвано. Не просто перекушено или порезано. Вырвано. Огромная, рваная дыра, зияющая, как второе страшное рыло. Сквозь нее тускло белели обломки позвонков, виднелись темные, разорванные мышцы и трахея, похожая на перекрученный шланг. Края раны были измочаленными, неровными, будто рваные зубами или... когтями невероятной силы. Голова была откинута назад под невозможным углом, стеклянные, помутневшие глаза смотрели в небо с немым ужасом и вопросом. Язык, синий и распухший, вывалился из пасти. Запах ударил в нос – тяжелый, сладковато-тошнотворный запах свежей крови и смерти, смешанный с запахом мокрой шерсти и гнили.




Александр не шевелился. Он сидел на корточках, уставившись в эту жуткую картину на шее Туза. Его дыхание стало мелким, частым. Скулы немного задвигались. В его глазах, таких острых минуту назад, теперь бушевала смесь страха, ярости и... понимания. Страшного, неоспоримого понимания. "Он был здесь" – пронеслось в голове Игоря, наблюдающего из окна горницы.




Иван закашлялся, прикрыв рот рукой. Потом его стошнило. Он согнулся пополам, судорожно срыгивая желчь в мокрую траву рядом с телом собаки. – Кто ж... его так...? — пробормотал он.




Александр медленно поднялся. Его лицо было пепельным. Он не смотрел на брата, на собаку. Его взгляд скользнул по кровавой луже, по разорванному горлу, потом поднялся и уперся в темную стену леса, видневшуюся за огородом. Взгляд был тяжелым, каменным, полным злости и предчувствия. Он знал. Знает. Кто. Или что.




Он шагнул к телу собаки, не глядя на ужасную рану. Его сапог хлюпнул в кровавой грязи. Он наклонился, его движения были механическими, лишенными всякой эмоции. Он схватил Туза за ошейник и за заднюю лапу. Тело пса было еще податливым, но уже тяжелым в неживой расслабленности. Александр взвалил окровавленную тушу на плечо, как мешок. Кровь запачкала на его телогрейку, попала на сапоги. Он даже не обратил внимания на это.




– Заступ, – хрипло бросил он Ивану, который, бледный и дрожащий, вытирал рот рукавом. Голос Александра был плоским, безжизненным, как голос из могилы. – И лопату. За огородом. Под старой яблоней.




Иван кивнул, не в силах вымолвить слово. Он побежал к сараю, пошатываясь.




Александр пошел через двор, неся свою страшную ношу. Куры с испуганным квохтаньем разбежались в стороны. Козы затихли, прижавшись друг к другу. Лошадь у сарая забила копытом, зафыркала нервно, почуяв кровь и смерть.




Игорь, наблюдавший из окна, почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он видел не просто убитую собаку. Он видел первое, явное, звериное доказательство. Доказательство того, что ночной кошмар не был галлюцинацией. Что Оно было здесь. И что голод, который он видел в этих бездонных глазницах, не был метафорой. И Александр, с его каменным лицом, знал это лучше всех.

© Copyright: Юрий Салов, 2025

Регистрационный номер №0542795

от Сегодня в 15:29

[Скрыть] Регистрационный номер 0542795 выдан для произведения: 2.




Новый день в Глухове был самым будничным. Воздух, густой и спертый, словно пропитанный испарениями болот и тлением прошлого, висел неподвижно. Солнце, бледное и безжизненное, пробивалось сквозь пелену низких облаков, не грея, а лишь подчеркивая унылость пейзажа. Игорь вышел из дома Смирновых, стараясь не шуметь – внутри царила все та же гнетущая тишина ожидания. Александр и Иван уже были во дворе, молча кололи дрова. Каждый удар топора отдавался глухим, слишком громким эхом. Татьяна вышла подоить коз – ее движения были медленными, механическими, на лице было выражение нервной усталости. Агафья после завтрака сидела на крыльце, ее черные глаза, горящие лихорадочным блеском, неотрывно следили за Игорем, а губы беззвучно шевелились, что-то шепча. Петя, бледный и тихий, сидел у ее ног, рисуя палочкой в пыли.




Игорю нужно было пространство, воздух, хоть какой-то отрыв от этой атмосферы всеобщего паралича. Он взял фотоаппарат, профессиональный, с хорошим зумом – "для колорита", и направился к развалинам церкви Святого Пантелеймона, видневшимся издалека. Мысленно он составлял план: "Развалины – визуальный символ упадка и архаичного страха. Кладбище – материальное воплощение местного культа смерти. Нужны кадры мрачной атмосферы, детали разрушения. Может, встречу кого-то из местных, кроме этой семьи?"




Дорога к церкви шла мимо заброшенных домов. Они стояли как скелеты былой жизни: почерневшие срубы с провалившимися крышами, зиявшие пустотой оконные проемы, заросшие бурьяном дворы. Игорь заглянул в одно из окон. Внутри – хаос гниющих балок, обвалившейся штукатурки, и… неожиданный предмет: детская люлька, покрытая толстым слоем пыли и паутины, одиноко стоящая посреди руин. "Колорит. Уходящая жизнь. Отлично для фото." Он поднял камеру, щелкнул затвором. Звук был неестественно громким в тишине.




Развалины церкви предстали во всей своей мрачной красе. Темные, обгоревшие кирпичи стен вздымались к небу, как обломки кораблекрушения. Крыши не было, лишь торчавшие, почерневшие стропила. Колокольня, лишившаяся верхушки, зияла пустым глазом. Внутри царил хаос обрушившихся сводов, груды битого кирпича, щебня и земли, поросшей чахлой крапивой и лопухом. Воздух здесь был каким-то особенно мертвым – тяжелым, холодным, пропитанным запахом вековой пыли, сырой глины, плесени и чего-то еще… сладковато-кислого, тленного, что пробивалось из-под завалов. "Склеп судьи где-то здесь, под ногами," – вспомнил Игорь рассказ этнографа. Рационалист тут же парировал: "Гниль, грибок, разложившаяся органика за 150 лет – вот и весь запах."




Он начал осторожно пробираться по руинам, щелкая камерой: обвалившийся алтарь с остатками фрески, со стертым лицом святого, остались только глаза, смотревшие пусто, груда камней с едва читаемой надписью "Помяни...", ниша в стене, похожая на замурованный вход в склеп. И вдруг... он услышал звук. Не скрип и не стук. Глухой, влажный шорох. Как будто что-то тяжелое, облепленное грязью, медленно волочилось по камням под завалом, слева от него. Игорь замер, прислушиваясь. Сердце невольно застучало чаще. "Крыса? Или камень просел?" Шорох повторился. Ближе. Прямо под грудой битого кирпича у стены. Он подошел, настороженно. Шорох прекратился. Только тишина, далекий гул мошкары и его собственное дыхание. "Воображение. Нервы после вчерашнего. Эффект места." Он с силой пнул ногой груду кирпичей. Ничего. Только пыль осела. Но ощущение чужого присутствия, чего-то невидимого, наблюдающего за ним из мрака завалов, не покидало. Он поспешил выбраться наружу.




Старое кладбище примыкало к руинам церкви. Оно было еще более заброшенным и унылым. Покосившиеся, почерневшие деревянные кресты, полуразрушенные каменные плиты, вросшие в землю и покрытые толстым слоем мха и лишайника, словно коростой. Многие могилы просели, обнажив темную, почти черную землю. Некоторые холмики были вовсе сровнены с землей. Запах прелой листвы, влажной земли и того же сладковатого тления висел здесь особенно сильно. Игорь шел по едва заметной тропинке, фотографируя: статую опрокинутого ангела с отбитым лицом, плиту с выщербленной надписью "Раба Божия...", обломки человеческих костей, белевшая у корней вывороченной бурей старой осины – видимо, размытая могила. "Земля не держит," – подумал он с внезапной жутью.




Именно здесь, у подножия той самой осины, рядом с костями, он и встретил старика. Тот сидел на обломке надгробной плиты, опираясь на толстую, суковатую палку. Казалось, он вырос из земли, как еще один почерневший памятник. Лет ему было не определить – за восемьдесят, наверное. Лицо – морщинистая карта прожитых лет, кожа – темная, как дубленая кожа, глубоко запавшие глаза, мутные, почти слепые, но в них тлел крошечный огонек какого-то внутреннего знания. На нем были лохмотья, больше похожие на мешки, перевязанные веревкой, и стоптанные валенки не по сезону. Он жевал что-то беззубым ртом, не глядя на Игоря.




– Добрый день, – осторожно поздоровался Игорь, останавливаясь в нескольких шагах. Фотоаппарат висел на груди.




Старик медленно повернул мутные глаза в его сторону. Долго всматривался, будто пытаясь разглядеть сквозь туман.

– День? – хрипло пробурчал он. Голос был сухим, как шелест мертвых листьев. – День он тут не бывает добрым. Ночь – и то страшнее. – Он плюнул темной слюной на могильную землю. – Чужой? Чай, из города?




– Журналист, – представился Игорь, стараясь говорить громче и отчетливее. – Пишу про ваши места. Про обычаи.




Старик хрипло рассмеялся, звук был похож на скрежет камней.

– Обычаи? – Он махнул костлявой рукой в сторону кладбища. – Вот он, главный обычай. Хоронить. Да только не по чину. Никогда тут по чину не хоронили.




Игорь насторожился. "Вот оно!" Он незаметно включил диктофон в кармане куртки.

– Как это – не по чину? Не по православному?




– Пф-ф! – Старик снова плюнул. – Какое там православие! Тут все вперемешку. – Он ткнул палкой в землю у своих ног. – Вот тут – купец какой-нибудь. Рядом – батрак. А под ними – солдат с поля боя. А еще глубже – старовер, костей не предавший огню. Все в одной земле. Смешались. Кости к костям. Как щебень. – Он замолчал, его мутные глаза блуждали по могилам. – И годы бывали... урожайные на покойников.




Игорь почувствовал, как по спине пробежал холодок. "Урожайные на покойников?" Рационалист цеплялся за объяснения: "Эпидемии. Голод. Война."

– Неурожаи? Мор? – уточнил он.




Старик медленно покачал головой.

– Мор? Бывало. Но не о том речь. Бывало так – тихо, смирно. А потом – раз! И земля не держит. Могилы раскрываются. То один, то другой. То целый ряд. Как будто сама земля выплевывает тех, кто ей не ко двору пришелся. Кто не упокоился. – Он снова ткнул палкой, на этот раз в сторону развалин церкви. – Особливо после того судьи. С него, поди, все и началось. Нечистый на душу взял, вот земля его и не принимает. А за ним и другие… потянулись. Неупокоенные. Их имена… – Он вдруг замолчал, насторожившись, как старый зверь, учуявший опасность. Его мутные глаза забегали, вглядываясь в тени под деревьями. – Их имена… лучше не поминать. Особливо… пока девять дней не минет. – Шепот его стал еле слышным.




Игорь замер. "Девять дней... Неупокоенные..." В голове всплыло имя: Никифор. И вчерашняя сцена с Петей. Страх Смирновых был уже не просто суеверием – он был частью чего-то большего, уходящего корнями в эту землю, смешанную с костями и страхом. Он вспомнил шорох в развалинах. "Воображение?"

– А… а сейчас? – спросил он задумчиво. – Сейчас земля… держит?




Старик поднял мутные глаза на Игоря. В них мелькнуло что-то странное – не страх, а предостережение.

– Держит? – Он хрипло кашлянул. – Кто ж ее знает, матушку-землю? Она помнит все. И ждет. Всегда ждет. Особливо… перед грозами. – Он посмотрел на свинцовое небо. – Чует, ненастье будет. Крупное. – Он тяжело поднялся с камня, опираясь на палку. – Не задерживайся тут, городской. Место это… для мертвых. А живым… не спокойно. – Не прощаясь, старик заковылял прочь, быстро, с удивительной для его вида ловкостью, скрылся за развалинами склепа, словно растворился в серых камнях.




Игорь остался один посреди поля смерти. Ветер, которого не было до сих пор, вдруг поднялся, завывая в развалинах церкви, как голодный зверь. Он гнал по земле сухие листья и пыль, шелестевшие, как кости. Запах тлена стал острее. Игорь посмотрел на диктофон в кармане. "Урожайные годы на покойников... Земля не держит... Неупокоенные..." Это был бесценный материал. Жуткий. Иррациональный. Идеальный для очерка. Но почему-то ему совсем не хотелось сейчас это слушать. Он посмотрел на груду костей у корней осины, на темную землю просевших могил, на зиявший провал в стене церкви, где мог быть склеп судьи. И впервые за всю поездку необъяснимое беспокойство сковало его сильнее, чем любая логика. Он резко развернулся и почти побежал прочь с кладбища, назад к дому Смирновых, где, как ему вдруг показалось, было хоть и тоскливо, но все же безопаснее, чем среди этих разверстых ртов земли и немых свидетелей "урожайных лет". Ветер гнал его в спину, шепча что-то невнятное в развалинах.




***




Воздух в избе Смирновых был душным, тяжелым. Девятый день подходил к концу, и с каждой минутой напряжение все более ощущалось. Предгрозовая духота, похоже, проникла даже сквозь толстые бревна сруба, смешавшись со стойким запахом ладана и воска от горевших перед иконами лампадок в углу. Светильник под потолком маломощно, тускло освещал комнату, создавая полумрак. Стол был накрыт скудно, но с ритуальной щепетильностью: кутья в глиняной миске, блины, стакан с водой и ломоть хлеба – для Него. Пустой стул у торца стола казался черной дырой в реальности.




Все сидели, тихо ужиная. Татьяна, в черном платье, казавшемся на размер больше, сидела прямо, сцепленные пальцы ее белели на коленях. Ее лицо было пепельно-серым, глаза – уставшими, пустыми озерами, уставившимися в пустой стул. Александр сидел напротив, старался спокойно поглощать пищу, но видно было как он напряжен. Его обветренное лицо было непроницаемым, но в темных глазах бушевала смесь чувств. Иван, поужинавший быстрее всех, съежился на краю лавки, его взгляд бегал по углам, по занавешенному окну, по лицам, не находя покоя. Пальцы его нервно скатывали крошки хлеба. Старуха Агафья стояла у печи, не бормоча теперь, а лишь беззвучно шевеля губами. Ее черные, горящие глаза были прикованы к низкой двери, будто она ожидала удара. Петя прижался к матери, его бледное личико было спрятано в складках ее платья, лишь темные, испуганные глазки выглядывали наружу. Даже куры во дворе не квохтали. Царила полная, звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в печи да собственным стуком сердца Игоря в ушах.




Журналист Сорокин сидел боком к столу, стараясь быть невидимым. Его материалистический каркас потихоньку трещал по швам под гнетом коллективного ожидания. "Бред! Истерика! Но почему так неуютно?!" – метались мысли. Он чувствовал беспокойство. Диктофон в кармане куртки был на всякий случай включен – "для этнографии". Но сейчас это казалось кощунством. Игорь ощутил, что он неосознанно ловит каждый звук снаружи: шелест листвы, редкие крики ночных птиц.




И вдруг... Тишину разорвал лай. Не просто лай – истерический, яростный, полный животного ужаса вой. Это лаяла собака Смирновых, старая дворняга, обычно сонная и равнодушная. Она выла за сараем, рвалась с цепи, лязгая железом. Лай был пронзительным, надрывным, безумным. Он не предупреждал – он визжал от чистого, неконтролируемого страха. Александр вздрогнул всем телом, как от удара. Его кулаки сжались. Иван встрепенулся, вжав голову в плечи. Татьяна закрыла глаза, ее губы задрожали. Агафья замерла, ее лицо исказила гримаса предвидения. Петя заплакал тихо, испуганно, зарывшись лицом в мать.




– Туз… что с ним? – прошептал Иван, его голос сорвался на писк.




– Молчи! – прошипел Александр, не глядя. Его шея напряглась, как канат. – Не… слышь?




Лай внезапно оборвался. Не затих – оборвался на высокой ноте, словно горло перехватили. Наступила тишина еще более страшная, чем до этого. Глубокая, абсолютная, зловещая. Даже печь перестала потрескивать. В этой тишине прозвучали Шаги.




Не человеческие шаги. Тяжелые, мокрые, шлепающие. Как будто кто-то огромный и неуклюжий брел по грязи, волоча ноги. Шлеп... хлюп... шлеп... Звук доносился со двора. Приближался к крыльцу. Каждый шаг отдавался глухим ударом в груди у всех, сидящих за столом. Запах в избе сменился. Теперь сквозь запах еды и воска пробивался густой, сладковато-приторный запах тлена, сырой глины и... меди. Как ржавчины. Или крови.




Скрипнула ступенька крыльца. Дерево застонало под тяжестью шедшего. Еще скрип. Еще. Шаги остановились у самой двери. Все замерли. Даже дыхание затаили. Время остановилось. Тени от лампадок застыли на стенах.




Раздался стук. Не в дверь. В самое сердце жилища. Глухой, влажный удар кулаком или чем-то тяжелым в грубые доски. Один раз. Два. Три. Медленно, неумолимо.




Агафья закрыла лицо руками, беззвучно закачалась. Татьяна сжала Мишу так, что он пискнул от боли. Александр медленно поднялся. Его лицо было суровым – искаженным ненавистью и первобытным страхом. Мускулы на крепкой шее вздулись. Он медленно шагнул к двери. Его рука дрожала, когда она легла на скобу. Иван, не менее физически крепкий, однако забился в угол лавки, как маленький, закрыв глаза. Игорь оцепенел, его рационализм рушился, как карточный домик. Он чувствовал нечто за дверью – холод, тлен, древнее, ненасытное зло. "Никифор?" – пронеслось в голове, и страх резко вонзился в мозг.




Александр дернул скобу. Дверь со скрипом распахнулась. Резко погас свет.




На пороге, заливаемый теперь только светом лампадок, стоял Он.




Никифор Смирнов. Но не живой. И не мертвец. Нечто.




Он был мокрым насквозь, словно только что вылез из болота. Комья черной, липкой грязи и глины свисали с его поношенных штанов и рубахи, капая на порог черными, зловонными лужицами. Его кожа была землисто-серой, как глина высохшего русла, сухой и стянутой на костях черепа. Волосы слиплись в грязные сосульки. Глаза его были открыты. Пустые, глубокие, бездонные черные впадины, в которых не отражался свет, а лишь зияла абсолютная тьма. В глубине этих впадин, казалось, мерцали крошечные, холодные точки – как звезды в безвоздушном пространстве космоса. Рот его был чуть приоткрыт, и в темной щели виднелось что-то черное, не то земля, не то... Вокруг него вился ореол холода и зловония – смеси разложения и болотной тины.




Он стоял, не двигаясь. Лишь вода и грязь капали с него на пол. Тишина в избе была теперь абсолютной. Даже пламя лампадок казалось замершим. Все смотрели на Него, парализованные ужасом, который превосходил все суеверия, все рассказы, все воображение. Это был живой кошмар, вставший на порог их дома. Память земли. То, что не упокоилось.




Никифор медленно, очень медленно повернул голову. Пустые глазницы скользнули по столу, мимо пустого стула, мимо кутьи... и остановились на лицах. На Татьяне. На Александре. На Пете, выглядывающем из-под материнской руки. В этих бездонных провалах не было ни мысли, ни чувства. И обещание чего-то невыразимо ужасного.




***




Все в избе застыли в смятении. Александр стоял у двери, его рука все еще сжимала скобу, но тело было напряжено до дрожи, как у зверя перед прыжком, который он не мог совершить. Его лицо, обычно не выражавшее эмоций, исказила гримаса первобытного страха и ярости, смешанных воедино. Иван съежился в углу лавки, он трясся и пытался рассмотреть пришедшего. Агафья стояла у печи, ее костлявые руки сжали на груди нательный крестик. Ее черные глаза были широко распахнуты, полные не ужаса, а немого, почти пророческого отчаяния. Петя замер, прижавшись к матери, его испуганные глазки, как у мышенка, смотрели на деда, которого не узнавали. Лицо Татьяне было маской из белого мрамора. Только в глазах бушевала тихая, беззвучная буря непонимания, горя и чего-то еще – инстинктивного ритуального долга? Ее руки, обнимавшие Петю, были как клещи.




Никифор сделал шаг. Тяжелый, шлепающий, оставлявший на полу черный, вонючий отпечаток. Еще шаг. Он неловко, как марионетка с порванными нитями, двигался к столу. К пустому стулу.




Проходя мимо Александра, стоявшего как статуя, Никифор даже не повернул головы. Его пустые глазницы были прикованы к стулу. Холодный, могильный воздух шел от него волнами, заставляя пламя лампадок снова бешено задергаться. Он дошел до стула. Остановился. Повернул голову с медленным, скрипучим звуком, похожим на трущиеся друг о друга камни. Его бездонный взгляд скользнул по лицам за столом. На Марию. На кутью. На стакан с водой. На хлеб.




Затем Он сел. Стул глухо застонал под его весом, который казался неестественно большим для высохшего тела.




- Брат, принеси-ка лампу, - первым пришел в себя Александр.




Иван от слов брата вышел из оцепенения и взяв с полки керосиновую лампу, поставил ее на стол. Дрожащими пальцами он зажег ее, повернув фитиль до упора. Пламя лампы осветила лицо гостя. Да, это был Никифор.




Старик сидел прямо, неестественно неподвижно, как статуя на троне. Руки, покрытые засохшей грязью и чем-то темным, похожим на плесень, лежали на коленях ладонями вниз. Голова была слегка наклонена, черные глазницы уставились прямо перед собой, на стену, но казалось, что он видит все и всех одновременно. Запах тлена и сырой земли усилился, смешиваясь с запахом еды, делая ее вид отвратительным. Капли грязи падали с его одежды на пол под стулом. Плюх... плюх...




Шок в избе стал еще более ощутимым. Все были в замешательстве. Казалось, сердца перестали биться. Татьяна, наконец, нарушила паралич. Ее движение было механическим, ритуальным. Она разжала руки, выпустив Петю - мальчик тут же прижался к ней с новой силой - и потянулась к миске с кутьей. Ее рука дрожала, как в лихорадке, но она протянула ложку через стол, к Никифору. Голос ее, когда она заговорила, был тихим, прерывистым, чужим, как будто пробивался сквозь толщу льда:




– Никифор... Папа... Поешь... Кутьи... Поминальной... – Она едва не сломалась на имени, но выговорила его, как последнее заклинание.




Старик повернул голову. Медленно. Скрипуче. Его черные провалы глазниц уставились на ложку с кутьей. Казалось, он рассматривает ее. Над столом повисла невыносимая пауза. Даже капли грязи перестали падать. Затем его приоткрытый рот шевельнулся. Из темной щели вырвался не голос. Звук. Низкий, глухой, булькающий хрип, как будто в глотке переворачивались камни, покрытые слизью. Он длился несколько секунд, леденя кровь.




Потом послышались слова. Но не человеческие. Голос был скрипучим, безжизненным, лишенным интонации, как скрежет ржавых петель. Каждое слово звучало с усилием, как будто его выталкивали из мерзлой земли:




– Сыт... – Пауза. В избе ахнул кто-то – Иван или Петя. – Землей... – Еще пауза. Пустые глазницы Никифора медленно скользнули по столу, по лицам, остановились на Татьяне. В них не было ничего – ни упрека, ни грусти, ни злобы. Только бездонная пустота и холод. – Сыт я...




Татьяна побледнела еще больше, если это было возможно. Ее рука с ложкой замерла в воздухе, потом медленно, как в замедленной съемке, опустилась. Ложка звякнула о край миски. Она закрыла глаза, и две безмолвные слезы скатились по ее мраморным щекам.




Никифор поднялся. Движение было плавным, но неестественным, как будто его поднимали невидимые нити. Стул снова застонал. Он стоял посреди избы, словно кукла. Его безликий взгляд еще раз скользнул по собравшимся, задержался на Пете, который вжался в мать, закрыв лицо руками. В черных глазницах, казалось, на миг вспыхнуло что-то – не узнавание, а интерес. Холодный, хищный.




Потом он развернулся. Тяжело, шлепая грязными сапогами по полу. Пошел к двери. Александр, все еще стоявший у косяка, инстинктивно отпрянул в сторону, прижавшись спиной к стене, его лицо было искажено отвращением и страхом. Никифор прошел мимо, не обращая на него внимания. Вышел на крыльцо. Спустился по ступеням. Его шлепающие шаги удалялись во двор, в сторону леса, в накрывшую деревню кромешную тьму.




***




Утро в Глухово пришло обманчиво-тихим. Гроза, бушевавшая ночью, унеслась куда-то за лес, оставив после себя тяжелый, влажный воздух, пропитанный запахом промокшей земли, размокшей хвои и... чего-то приглушенного, тревожного. Солнце, бледное и водянистое, пробивалось сквозь рваные облака, не согревая, а лишь подчеркивая серость мира. Роса на траве и крышах блестела, как слезы. Из дома Смирновых не доносилось ни звука – казалось, сама изба затаила дыхание после ночного кошмара.




Александр вышел первым. Его лицо, и без того обветренное и замкнутое, сегодня выражало смесь скорби и ярости. Темные круги под глазами говорили о бессонной ночи. Глаза были прищурены, остры, как лезвия, сканируя двор с настороженностью загнанного зверя. Он был одет в ту же рабочую телогрейку, но движения его были скованными, будто каждое причиняло боль. За ним, понурившись, как побитая собака, вышел Иван. Его лицо было серым, опухшим от недосыпа, взгляд бегал по сторонам, избегая встречаться с Александром. Он кутался в старый пиджак, хотя утро не было холодным.




Они молча взялись за привычные дела. Александр направился к сараю за корытом для воды. Иван пошел к колодцу, волоча ноги. Воздух был неподвижен, звенящ. Звуки – скрип колодезного журавля, блеяние коз в загоне, кудахтанье кур, копошащихся возле крыльца – казались неестественно громкими в этой тишине. Даже лошадь у сарая стояла непривычно тихо, лишь нервно перебирая копытами по мокрой земле.




Именно возле сарая, в тени, отбрасываемой его покосившейся стеной, Александр остановился как вкопанный. Его спина напряглась, плечи замерли. Рука, тянувшаяся к дверце сарая, застыла в воздухе. Иван, тащивший ведро от колодца, увидел его позу, вздрогнул и тоже замер, выпустив ручку ведра. Оно глухо булькнуло, упав в грязь.




– Саш...? – начал было Иван, но голос его сорвался.




Александр не ответил. Он медленно, очень медленно опустился на корточки, его движения были лишены привычной мужицкой уверенности. Его взгляд был прикован к чему-то на земле, в углу, у самого основания сарая, где слой мокрой соломы смешался с грязью.




Иван, чувствуя, что что-то произошло, подошел ближе. И увидел.




Туз. Старая дворняга, верный сторож, обычно сонный и добродушный, лежал неестественно вывернутым. Его тело было скрючено, как будто его сломали пополам и бросили. Шерсть, обычно рыжевато-бурая, была слипшейся, темной, почти черной от запекшейся крови. Ее было немало. Она пропитала землю вокруг, образовав липкую, буро-черную лужу, в которой отражалось бледное небо. Но самое жуткое было на горле.




Горло было разорвано. Не просто перекушено или порезано. Вырвано. Огромная, рваная дыра, зияющая, как второе страшное рыло. Сквозь нее тускло белели обломки позвонков, виднелись темные, разорванные мышцы и трахея, похожая на перекрученный шланг. Края раны были измочаленными, неровными, будто рваные зубами или... когтями невероятной силы. Голова была откинута назад под невозможным углом, стеклянные, помутневшие глаза смотрели в небо с немым ужасом и вопросом. Язык, синий и распухший, вывалился из пасти. Запах ударил в нос – тяжелый, сладковато-тошнотворный запах свежей крови и смерти, смешанный с запахом мокрой шерсти и гнили.




Александр не шевелился. Он сидел на корточках, уставившись в эту жуткую картину на шее Туза. Его дыхание стало мелким, частым. Скулы немного задвигались. В его глазах, таких острых минуту назад, теперь бушевала смесь страха, ярости и... понимания. Страшного, неоспоримого понимания. "Он был здесь" – пронеслось в голове Игоря, наблюдающего из окна горницы.




Иван закашлялся, прикрыв рот рукой. Потом его стошнило. Он согнулся пополам, судорожно срыгивая желчь в мокрую траву рядом с телом собаки. – Кто ж... его так...? — пробормотал он.




Александр медленно поднялся. Его лицо было пепельным. Он не смотрел на брата, на собаку. Его взгляд скользнул по кровавой луже, по разорванному горлу, потом поднялся и уперся в темную стену леса, видневшуюся за огородом. Взгляд был тяжелым, каменным, полным злости и предчувствия. Он знал. Знает. Кто. Или что.




Он шагнул к телу собаки, не глядя на ужасную рану. Его сапог хлюпнул в кровавой грязи. Он наклонился, его движения были механическими, лишенными всякой эмоции. Он схватил Туза за ошейник и за заднюю лапу. Тело пса было еще податливым, но уже тяжелым в неживой расслабленности. Александр взвалил окровавленную тушу на плечо, как мешок. Кровь запачкала на его телогрейку, попала на сапоги. Он даже не обратил внимания на это.




– Заступ, – хрипло бросил он Ивану, который, бледный и дрожащий, вытирал рот рукавом. Голос Александра был плоским, безжизненным, как голос из могилы. – И лопату. За огородом. Под старой яблоней.




Иван кивнул, не в силах вымолвить слово. Он побежал к сараю, пошатываясь.




Александр пошел через двор, неся свою страшную ношу. Куры с испуганным квохтаньем разбежались в стороны. Козы затихли, прижавшись друг к другу. Лошадь у сарая забила копытом, зафыркала нервно, почуяв кровь и смерть.




Игорь, наблюдавший из окна, почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он видел не просто убитую собаку. Он видел первое, явное, звериное доказательство. Доказательство того, что ночной кошмар не был галлюцинацией. Что Оно было здесь. И что голод, который он видел в этих бездонных глазницах, не был метафорой. И Александр, с его каменным лицом, знал это лучше всех.

 

Репортаж. Глава 1