Три дня, прошедшие после сделки, Николай Спичкин прожил с методичной, почти болезненной расчетливостью. Никаких празднеств, никаких всплесков. Он был похож на шахматиста, продумывающего сложную многовариантную позицию, где один неверный ход означал бы крах.
Первым делом он вернул пистолет Сергею. Тот взял «Макаров», молча осмотрел его, проверяя, не было ли сделано ни одного выстрела, и кивнул.
— Разобрался? — спросил он, убирая оружие в сейф.
— Разобрался, — ответил Николай, и в его голосе не было ни торжества, ни тревоги, лишь усталая облегченность. Вес груза у поясницы исчез, но вместе с ним ушла и иллюзия защиты.
— Без последствий?
— Пока что. Спасибо, Серега.
— Не за что. Береги себя, художник.
Затем он сел за свой старый компьютер и принялся гасить долги. Он делал это без радости, с холодной концентрацией бухгалтера. Кредит за мастерскую — погашен. Долг за ремонт машины — закрыт. Небольшая сумма, которую он был должен поставщику красок, — переведена. Каждый клик мыши, каждая подтвержденная транзакция отрезали его от старой, бедной жизни. Он не чувствовал эйфории, лишь странную пустоту. Деньги были не целью, а инструментом. Инструментом свободы, который пока что лежал мертвым грузом под кроватью отчима.
Он позволил себе лишь одну слабость. Купил в специализированном магазине набор дорогих французских масляных красок «Лефран & Буржуа» в деревянной шкатулке и несколько идеально загрунтованных холстов на подрамниках. Он поставил их на видное место в мастерской — как обещание самому себе. Обещание того, что когда вся эта история уляжется, он начнет писать свое. Настоящее.
Теперь он сидел в своей мастерской, на том самом табурете, и смотрел на чистый, белый холст. В голове рождались сюжеты, композиции, но они были смутными и расплывчатыми. Мысли постоянно возвращались к чемодану. Он звонил отчиму утром, под предлогом, что проверяет, все ли в порядке. Альберт ответил односложно: «Все на месте. Сиди тихо». Эта фраза «сиди тихо» резала слух. Он чувствовал себя на карантине. Богатым, но запертым в клетке собственной аферы.
***
В это же самое время на другом конце города, в закрытом частном клубе на территории старой винодельни, царила иная атмосфера. Воздух здесь был прохладным, кондиционированным, пахнущим дорогим кожаным интерьером, выдержанным коньяком и сигарами.
Леонид Щукин стоял посреди кабинета, выполненного в стиле неоклассицизма, и сиял. Он только что с пафосом презентовал картину своему патрону. Полотно «Гроза над заливом Схалена» теперь занимало почетное место на мольберте из темного дерева, специально подготовленном для этого момента.
— Шедевр, Тенгиз Мамукович! — щебетал Щукин, потирая руки. — Абсолютный шедевр! Как я и говорил, находка века! Ван Рисселберг, считался утраченным! Мальчишка-реставратор даже не понимал, что продает. Думал, копия какая-то… Я его, конечно, по полной программе обыграл. Четыреста штук — для такой вещицы это просто пыль!
Тенгиз сидел в глубоком кресле у массивного дубового стола. Он был мужчиной лет пятидесяти с лишним, с седыми, коротко стриженными волосами и лицом, изрезанным морщинами, как высохшей речной дельтой. Его костюм, дорогой и строгий, сидел на нем идеально, но не мог скрыть могучую, грубоватую стать бывшего зэка. Он не улыбался. Его темные, невероятно спокойные и внимательные глаза изучали картину. Он медленно потягивал из хрустального бокала армянский коньяк.
— Красиво, — наконец произнес он тихим, глуховатым голосом. — Очень красиво. Позови Савелия.
Щукин, ожидавший бурных похвал, немного сник, но тут же засуетился.
— Конечно, конечно! Эксперт уже здесь, ждет!
В кабинет вошел тот самый сухопарый человек в очках, что был на пристани. Он нес свой алюминиевый кейс. Его звали Савелий Петрович. Он молча кивнул Тенгизу и, не обращая больше ни на кого внимания, направился к картине. Он был тем же хирургом, с тем же набором инструментов. Но здесь, в этом кабинете, его бесстрастность казалась еще более зловещей.
Щукин нервно переминался с ноги на ногу, пытаясь поймать взгляд Тенгиза, чтобы снова начать рассказывать о своих подвигах, но тот был всецело поглощен процессом. Он наблюдал за экспертом так, как будто смотрел не на проверку аутентичности, а на работу палача.
Процедура заняла почти час. Савелий Петрович работал молча, методично, переходя от одного участка холста к другому. Он использовал ультрафиолет, микроскоп, какие-то химические реактивы с ватными палочками, которые он аккуратно складывал в отдельный пакетик после использования. Щукин уже начал потеть. Его уверенность понемногу таяла под гнетом этой леденящей тишины.
Наконец Савелий Петрович отступил от картины. Он снял очки, протер их. Его лицо оставалось абсолютно невозмутимым. Он повернулся к Тенгизу.
— Ну что, гений? — не выдержал Щукин. — Шедевр? Я же говорил!
Эксперт посмотрел на него поверх очков, как на назойливую муху, и затем перевел взгляд на Тенгиза.
— Подделка, — произнес он четко и ясно. Его голос был сухим и безжизненным, как скрип пергамента. — Высококачественная. Очень искусная. Но подделка.
В кабинете воцарилась тишина, которую можно было потрогать руками. Щукин замер с открытым ртом, его лицо сначала побелело, а затем медленно стало багрово-красным.
— Ч-что? — выдавил он. — Это невозможно! Ты что-то перепутал! Смотри еще раз!
— Материалы современные, — продолжил Савелий, не удостаивая Щукина ответом, обращаясь только к Тенгизу. — Пигменты, связующие. Кракелюры искусственные, нанесены механически и химически состарены. Под ультрафиолетовой лампой видны следы ретуши и… — он сделал небольшую паузу, — следы использования акрилового грунта под маслом. Для восемнадцатого века это совершенно невозможно.
Тенгиз не двинулся с места. Он не изменился в лице. Только его глаза, всегда спокойные, стали еще более неподвижными, темными и глубокими, как два обсидиановых озера. Он медленно поставил бокал на стол.
— Стоимость работы? — спросил он эксперта.
— Рыночная? Около трех-пяти тысяч евро, как высококлассная копия, — ответил Савелий. — Оригинал, будь он найден, ушел бы с аукциона минимум за пять миллионов.
Щукин издал странный, клокочущий звук. Он шагнул к картине, словно хотел своими руками разорвать ее.
— Этот… этот щенок! Этот молокосос! Да я ему… Да я его своими руками! Тенгиз Мамукович, дайте мне людей! Я его сегодня же найду, я из него все кишки выбью! Он вернет каждую копейку! Я…
— Замолчи, — тихо сказал Тенгиз.
Этого было достаточно. Щукин замер, как вкопанный, его дыхание стало частым и прерывистым, на лбу выступили капли пота.
Тенгиз медленно поднялся из-за стола. Он подошел к картине, внимательно, почти с любопытством разглядывая ее.
— Очень талантливо, — произнес он задумчиво. — Очень. Чувствуется рука мастера. Жаль. — Он повернулся к Щукину. — Ты говорил, мальчишка-реставратор? Бывший спортсмен?
— Д-да… кикбоксер… — пробормотал Щукин.
— Умный мальчишка, — заключил Тенгиз. — Смелый. И очень, очень глупый. Украсть у меня… это не то же самое, что обмануть какого-то лоха на рынке. Это демонстрация неуважения.
— Я все улажу! — заверил Щукин, найдя в себе силы говорить. — Я все верну!
— Нет, Леонид, — Тенгиз покачал головой, и в его голосе впервые прозвучала легкая, холодная усталость. — Ты свою работу сделал. Ты нашел «шедевр» и привез его мне. Ты уже проявил достаточно… инициативы. Теперь этим займутся другие люди. Профессионалы. Чтобы не было лишнего шума. Чтобы деньги вернулись тихо. И чтобы этот талантливый мальчишка понял, что некоторые игры заканчиваются очень плохо.
Он сделал едва заметный знак головой стоявшему у двери человеку с короткой шеей и пустыми глазами. Тот молча кивнул и вышел.
Щукин стоял, опустив голову. Он чувствовал себя не просто обманутым, он чувствовал себя отодвинутым в сторону, лишенным доверия. Его самолюбие было уязвлено гораздо сильнее, чем его кошелек. Он с ненавистью смотрел на картину, на этот памятник его собственной глупости и наивности.
Тенгиз вернулся к своему креслу и снова взял бокал.
— Убери это, — кивнул он в сторону картины Савелию. — Выбрось. Или подари детскому дому. Пусть рисуют на обратной стороне.
Он отхлебнул коньяку, и его взгляд снова стал отстраненным и спокойным, будто ничего и не произошло. Но в воздухе уже висело невысказанное решение. Приговор был вынесен. Теперь оставалось дождаться его исполнения.
А в своей мастерской Николай Спичкин все так же смотрел на белый холст, наивно надеясь, что самое страшное уже позади. Он не слышал тихих шагов профессионалов, уже вышедших на его след. Он лишь чувствовал смутную тревогу, которую списывал на угрызения совести. Он еще не знал, что совесть здесь была ни при чем.
Помочь сайту
Поздравления
